Текст книги "Реставратор"

Глава 4
Терапия душ

«Ну, раз меня покинули дамы, значит я здесь никому не нужен, – иронически-шутливо подумал он. – Так что же случилось? как понять… этого загадочного инженера? чем не угодила ему моя, вроде бы безобидная, картина?» – размышлял он далее. И реставратор решил, прямо сегодня, прямо сейчас, узнать причину «художественного» вандализма. С помощью местной ребятни он быстро нашёл дом «дяди-инженера». Подходя к указанному детворой дому, реставратор сразу же обратил внимание на вопиющую запущенность всего хозяйства, если увиденное так можно назвать. Постучав в дверь дома и не получив ответа, Фёдор легонько толкнул её – она свободно отворилась настежь, поскольку была перекошена и еле держалась в закрытом состоянии. Он вошёл в дом и в полумраке, образованном естественными сумерками (уже был вечер) и, главным образом, табачным дымом, с трудом рассмотрел хозяина, который лежал на потрёпанном диване, лучшие из которых давно уже валяются на свалках, и нещадно дымил самокруткой. Увидав входящего непрошеного и неожиданного гостя, он лениво и досадливо приподнялся на локте, некоторое время с усилием всматривался в черты лица вошедшего и, наконец, видимо, сообразив, в чём дело, и усаживаясь уже поплотнее на диване, сказал:

– A-а! Я догадался, кто вы, присаживайтесь – вон табуретка.

Благодаря настежь открытой двери, дым стал быстро рассеиваться. Реставратор, присев на предложенный ему табурет, увидал ужасающую картину. Единственная комната в этом доме, кроме кухни, была вся в копоти, видимо она давно уже забыла, что такое побелка; хозяин с всклокоченной чёрной шевелюрой и бегающими тёмными глазами (художник их цвета не мог разглядеть), обросший, в одежде, далеко не первой свежести («Современный Робинзон Крузо», – подумал художник), дрожащими пальцами пытался соорудить очередную самокрутку, что ему удалось не сразу. Наконец, покончив с этим трудным и, почти безнадёжным, делом, прикурив и жадно затянувшись, будто много дней до этого не курил, он промолвил:

– Чем обязан столь позднему и имени-тому гостю? – и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Впрочем я знаю. Покорнейше прошу меня извинить за вашу картину…

Но гость не дал ему договорить:

– Не стоит извинений. Вы лучше расскажите мне о себе – ваш рассказ и послужит вам равноценным и достойным извинением.

– Что, снобизмом страдаете? Будете пытаться меня ставить на путь истинный? Мораль читать, как провинившемуся гимназисту, мне, инженеру-энергетику? – он говорил резким, дребезжащим и враждебным голосом, при этом его глаза не могли остановиться на каком-нибудь конкретном предмете, руки не находили себе постоянного и удобного места.

– Да нет, любезный, – наконец гостю удалось прервать острословие «Робинзона Крузо», хозяина этой убогой лачуги, – от снобизма я давно уже излечился и теперь нахожусь почти в таком же положении, как и вы.

И тут впервые инженер внимательно всмотрелся в лицо художника. Его глаза перестали бегать, почти совсем исчезла дрожь в руках. Его лицо преобразилось, и он стал больше походить не на несчастную жертву кораблекрушения, а на талантливого актёра, исполняющего эту нелёгкую и неприятную роль. Художник, будучи хорошим физиономистом в силу своей профессии, понял, что перед ним сидит и ломает комедию незаурядная и высокообразованная личность и, скорее всего, благородных кровей, впрочем, слегка, а может, и не слегка, сдвинутая по фазе. Но что с ним случилось, как он дошёл до жизни такой? На этот, озвученный художником, вопрос, инженер ответил с горькой усмешкой:

– Да вот так – шёл, шёл и дошёл вот до такой жизни. А был я когда-то инженером-конструктором по электрической части.

Тут он поведал художнику свою житейскую историю, которая до банальности была по сути простой и весьма типичной для многих талантливых, и не очень, людей того времени: при развале СССР, потеряв работу, кто эмигрировал за рубеж, кто превратился в «челноки», кто, спившись и потеряв всё – семью, квартиру, друзей – в бомжи. Игорь Куратов, так звали инженера, был не исключением. Запив после потери заработка, он потерял жену вместе с квартирой. Длительное время элементарно бомжевал, затем, полностью отчаявшись, пришёл на берег реки, хотел утопиться, но увидел у берега плот, погрузился на него и поплыл на нём по течению – в прямом и в переносном смысле. Так, через несколько дней плавания он оказался на берегу этого села, села отшельников, села без прошлого и безнадёжного будущего, и стал одним из них. Селяне «выделили» ему брошенный ветхий дом. Из-за морального опустошения и неопрятного вида он не приглянулся ни одной из здешних одиноких женщин и стал жить затворником, продолжая интеллектуально опускаться всё ниже и ниже. Жил он за счёт своих золотых рук – чинил односельчанам-отшельникам примусы, керогазы, керосиновые лампы, лодочные моторы и другую, имеющуюся здесь, домашнюю технику…

Слушая исповедь инженера, Фёдор невольно проводил параллель между историей жизни собеседника и своей собственной. Слушал, сравнивал, и у него горели уши: ему становилось стыдно перед самим собой, перед теми людьми, которых он ранее знал, которые, может, любили его, – за своё малодушие, зазнайство, за желание получать от окружающих всё готовенькое на «подносе с золотой каёмочкой». Он, Фёдор Кувшинов, талантливый художник, получив от «боженьки» свой этот удивительный и уникальный дар бесплатно, ни за что не заплатив, требует от людей благодарности, платы, признания, привилегий. Кто он такой, за какие такие заслуги должны все перед ним раскланиваться, расшаркиваться и во всём угождать? Вот в чём причина всех его неудач, вот он – корень зла, приведший его в такое плачевное состояние! Почему его картины вызывают у людей не только радость, но и интуитивно жгучую ревность, острую ненависть к прогрессу, к цивилизации, вызывают у слабодушных людей стремление всё громить, всё рушить? Да потому, что он вкладывал в них свою душу, душу, которая была, хотя и талантлива, но слепа и глуха к бедам, чаяниям, надеждам людей. Они, его полотна, выражали, выпячивали только его собственное «Я», у которого эгоистичности не было предела…

В конце своего рассказа инженер сказал:

– Я, честно сказать, и сам не знаю, почему я уничтожил вашу картину, простите меня – на меня в тот момент что-то нашло. Я очнулся только уже дома и корю себя за это.

– Зато теперь я знаю, что произошло. И не корите себя – вы не виноваты, – сказал Фёдор, попрощался и вышел…

Он понял, что его картина погибла от рук человека, ослабленного душой и телом, но с чувственным восприятием окружающего… «Туда ей и дорога!» – со злорадством на себя подумал он…

…Придя «домой», художник во дворе встретил Аксинью, которая переносила в дом всё, что днём было у завалинки – банки, мешки и прочее.

– Аксинья, так скажите всё-таки, что это за вещи и откуда они? – спросил он.

Аксинья объяснила, что, когда жители узнали о трагической участи его картины, стали приносить всё это в знак уважения к «гениальному», как они сказали, художнику и частичной компенсации материального ущерба – приносили всё, чем были богаты: кто банку мёда, кто полмешка муки, кто пакет сахара и так далее. Отказываться здесь не принято – зря, просто так, никто здесь ничего не даёт.

– Многие даже просили показать им ваш рисунок углем на печи, – добавила с улыбкой Аксинья, одарив его томным взглядом своих бездонных глаз.

У Фёдора вконец испортилось настроение. Он даже не отреагировал на ласковый и призывный взгляд Аксиньи. Отказавшись от ужина, он забрался на «свой», привычный уже, сеновал и стал «добивать» себя. Ему не спалось, и он, ворочаясь на приятно пахнувшем и мягком сене, «по косточкам» перебрал все этапы своей жизни и решил: так жить нельзя и нельзя так «сеять разумное, доброе, вечное», о чём постоянно твердили его учителя в «художке», нельзя это делать так, как он делал до этого времени. Надо жить и работать так, чтобы не огорчать, а радовать окружающих. Его картины должны не только ласкать глаз зрителя, но и звать его душу вперёд, к прогрессу, вызывать у него позитивный настрой, выражать высокую и чистую душу автора-художника. И он понял, что он раньше реставрировал старинные иконы и чужие картины, а теперь должен реставрировать свою собственную жизнь. Придя к такой мысли, Фёдор сразу же уснул крепким сном, сном одолевшего свой недуг праведника…

Глава 5
Деревенская Мадонна

– А я ведь вас давно знаю, – сказала Аксинья, когда они утром следующего дня завтракали втроём.

У реставратора выпала ложка из руки.

– Да нет, не лично, – поспешила она внести ясность в свои слова, – я несколько раз была на выставке ваших картин.

– Как это? – наконец пришёл в себя Фёдор.

– Я – литератор и в то время работала ответственным секретарём в одной из городских газет. По долгу службы я посещала коллективные мероприятия и часто писала репортажи. Написала репортаж и по вашей выставке. Не помните эту статью?

– Нет. Ну и какая она была?

– А вы как думаете? Вы тогда были молодым, наивным и самоуверенным художником, простите за прямоту. Что я могла тогда написать… хорошего? – и, заметив, как его лицо наливается краской, добавила: – Да я и сама тогда была… только что из вуза – вчерашняя студентка. Но зато теперь про вас такого не скажешь.

– А как вы догадались, что это я тогда был?

– Ну, сначала я вообще ничего такого не думала. Когда я впервые здесь вас увидела, небритого и непричёсанного, я накормила вас из жалости, а потом поняла, что в вас что-то есть такое, что не свойственно обычному, простому человеку – вы излучали свет и доброту. А потом этот мой профиль на печи. И у меня закралось подозрение. Порылась в старых альбомах и нашла ваше фото, где вы молодой и красивый.

– Да, а теперь только красивый остался, – бросил избитую шутку художник.

– Не наговаривайте на себя – вы и сейчас молодой, а тогда вы были просто вихрастым и задиристым мальчиком. Вот так я поняла, что это вы. И поехала за красками. Остальное вы знаете.

– Нет, не знаю – вы-то как тут оказались?

– Как, как? – до смешного просто. Газета моя стала «желтеть» не по дням, а по часам. Меня это коробило и не устраивало. Главного – не устраивала я. И у мужа начались проблемы на работе. Квартира была ведомственной. Исхода мы не видели. Скоро должна была родиться Сонечка.

– Мама, я, что ли? – встрепенулась девочка.

– Ну конечно – ты, кто ещё! Вот мы и оказались тут. Хватит, не хочу больше об этом! – резко завершила она свою фразу. Встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Реставратор понял, что эта тема для Аксиньи весьма болезненна. Делать нечего, и он вышел на улицу. Он мысленно вернулся к своей проблеме: «Надо что-то написать из ряда вон выходящее. Конечно в своём стиле. Но что и как?» Он вспомнил старую шаблонную фразу: «В свете требований сегодняшнего дня». «Да-да, именно “в свете”, – саркастически подумал художник. – Да и вообще, что-то делать нужно – так жить нельзя. Люди здесь в основном замечательные. Они достойны лучшей доли». Однако в голову ему пока ничего не приходило.

Где-то ближе к полудню он вернулся в дом и… увидел Аксинью, стоящую против окна… Она стояла свободная, раскрепощённая и о чём-то сосредоточенно думала. Стояла и думала с таким видом, будто выполняла какую-то важную работу, такую важную, что даже Соня, находящаяся рядом, не смела мешать ей. Художник быстро подошёл к мольберту, стоящему в углу, поправил на нём холст, специально подготовленный для портрета, и стал перебирать кисти, постоянно бросая взгляды на Аксинью. Аксинья заметила приготовления художника, но пока не придавала этому никакого значения. Взгляды художника в её сторону с каждым разом становились всё более отрешёнными, профессионально сосредоточенными. И, наконец, когда он убедился, что у него всё на месте и всё готово, остановил на Аксинье свой взгляд, который был настолько многозначительным и в то же время вопрошающим, что молодая женщина интуитивно поняла, что от неё требуется в этот ответственный для них обоих момент. Она наклонилась к дочери и тихо сказала:

– Соня, позови сюда тётю Аню.

Соседка пришла быстро. Аксинья прошептала подруге что-то на ухо. Та лукаво, но понимающе взглянула на художника, стоявшего в стороне с безучастным видом, и сказала, обращаясь к девочке:

– Сонечка, пойдём со мной – у нас с тобой есть интересное занятие, у нас и переночуешь.

Как только соседка с девочкой ушли, Аксинья горделиво вскинула голову и тихо, но решительно и храбро, и даже с вызовом, выпалила:

– Пиши мой портрет, художник!

Одно молниеносное движение руки… и её платье осталось лежать у её ног…

– А как же Соня? – озадаченно спросил он.

– Она не придёт, пока мы не закончим и я её не позову…

И началась работа…

Аксинья добросовестно и стойко позировала несколько дней и ни разу не видела рождающуюся картину – у них был уговор: Аксинья увидит уже полностью готовую картину. Это табу она исполняла честно. И вот наконец портрет был готов. Художник окинул его последним взглядом и закрыл покрывалом. Аксинья подошла, которая к этому моменту была уже в своём повседневном платье, и робко, по-девичьи, с внутренним трепетом, спросила:

– Что, можно посмотреть?

– Конечно, можно, – ответил автор.

– Но я боюсь! И мне стыдно. Как я буду её показывать дочке, тем более чужим людям? – всё более волнуясь, говорила она. – Её надо спрятать в тайник, как прятал Гойя свою картину «Обнажённая Маха».

«Милая моя девочка, – с умилением и любовью, глядя на неё, подумал художник, – знала бы ты, как ты хороша со своей детской наивностью и с неподдельной непосредственностью!» И вслух сказал:

– Не переживайте раньше времени, не допускайте поспешных и неоправданных опасений, посмотрите сначала, а потом будете судить и решать, – сказал художник и резко сорвал покрывало с картины.

Аксинья взглянула на полотно и отпрянула на шаг и замерла в волнении: на неё смотрела молодая, очень красивая дама. Она стояла в полуобороте к зрителю, прямо и открыто смотрела на него. Её взор, томно-мечтательный, ласково-строгий, зовущий и в то же время отстранённый, держащий дистанцию и выражающий твёрдую уверенность, шокировал и завораживал зрителя. Аксинья, теперь выступающая в роли этого самого зрителя, долго не могла оторвать взор от лица своего изображения. А художник не мог оторвать свой взор от оригинала. Фёдор смотрел на Аксинью и думал: «Нет, он не ошибся! Это тот человек, который ему нужен, человек, благодаря которому он сам возрождается и как личность, и как мастер. Он понял её сущность и эту её сущность выложил на холст. В процессе написания этой картины, и вот сейчас, благодаря ей, её привлекательности и самобытности, её способности и таланту жить и выживать в любых условиях, у него созревал план возрождения настоящей жизни в этом селе». Он думал об этом, а она тем временем смотрела на картину и кроме себя и этой картины никого больше вокруг не замечала – она и картина, картина и она! Медленно её взгляд стал скользить вниз по неподражаемой фигуре. Она была освещена мягким и ровным светом, проникающим из настежь открытого окна. Нежные рефлексы с обеих сторон – со стороны окна и русской печи, мягко, но выразительно подчёркивали божественную красоту её тела; и будто резкий и неожиданный порыв ветра из окна всколыхнул оконный полупрозрачный светло-голубой тюль, который замер на мгновение, прикрыв среднюю часть обнажённого тела, что придало образу своеобразный шарм и бесспорную целомудренность. Зритель пребывал в волнении, так как в любой момент ожидалось, что тюль вот-вот опадёт и займёт вертикальное положение, обнажив наготу тела… Но этот момент всё не наступал…

У Аксиньи на глазах показались слёзы, слёзы умиления и радости. Она перевела свой увлажнённый взгляд на художника и сказала:

– Вы правы – такую картину показывать людям не стыдно. Скажите, Фёдор, неужели я такая красивая?

– Нет, Аксинья, на самом деле вы и милее, и симпатичнее, и содержательней своего изображения. И вообще на свете нет такого художника, который смог бы на холсте раскрыть подлинные красоту и сущность женщины, потому что это невозможно… Женщина, как и атом, неисчерпаема до бесконечности…

– Фёдор, а как вы её, эту картину, назовёте, если будете выставлять? – спросила Аксинья.

– Я её уже назвал: «Деревенская Мадонна», – ответил автор.

– Красиво, я согласна.

К этому времени слёзы на глазах её уже высохли от внутреннего жара их хозяйки – лицо её горело, на лбу выступили мельчайшие капельки пота, которые художнику хотелось испарить своими осторожными, ласковыми и жадными губами…

Потом картина была выставлена на завалинке и пошёл народ….

А потом пришёл инженер. Его сопровождала дама. Его нельзя было узнать! Он был опрятно одет и гладко выбрит. Игорь уже не курил самокрутки, как раньше, а курил дорогие сигареты. Его манеры были благородны и чинны. Он буквально впился глазами в картину и смотрел на неё так долго и внимательно, что аж всем корпусом наклонился вперёд. Женщина, пришедшая с ним, больше смотрела на него, чем на картину, смотрела и улыбалась. Инженер выпрямился и, обращаясь к художнику, сказал:

– Спасибо вам, Фёдор. Теперь я знаю, для чего жить и что делать. Я понял, что ценнее женщины в мире ничего нет. Женщина – богиня!

– Женщина – богиня, а мужчина – бог, – дополнил художник.

– Да, я согласен, – продолжал инженер, – я теперь знаю, что я буду делать дальше – я построю здесь гидроэлектростанцию, и тогда здесь будет и радио, и телевидение, и свет.

– Но это только полдела, уважаемый Игорь, и дело не основное, точнее, это только начало основного дела. Основное дело – вернуть этим людям настоящую жизнь, жизнь, наполненную не только трудом, но и радостью, вернуть им плоды цивилизации. И этого можно достичь, не обязательно перемещаясь в пространстве, – это можно сделать прямо здесь, на этой благодатной земле. Вот этим мы с вами и займёмся, – начал озвучивать свою идею художник. – И как это сделать, я знаю, и поговорим об этом отдельно.

Присутствующие при этом разговоре люди, люди-отшельники, люди, добровольно-принудительно бежавшие от цивилизации, слушали и переглядывались между собой. Их лица светлели – было видно, что почти каждый из них втайне, не признаваясь даже самому себе, мечтал вернуться к нормальной жизни… И стали со всех сторон раздаваться разные возгласы: «Я буду здесь пахать землю», «а я хочу печь хлеб», «я буду добывать рыбу и зверя».

Дама, пришедшая с инженером, сказала:

– А я буду лечить людей.

– А я хочу вернуться в литературу и учить детей, – подытожила желания и стремления своих односельчан Аксинья.

…В конце концов стихийный митинг закончился и люди разошлись. Во дворе остались трое – Фёдор, Аксинья и Соня. Оставшись одни, они переглянулись уже не как обычные знакомые люди, а как друзья. Но Аксинье этого было мало. Этого мало было и Фёдору. Она подошла к нему и сказала:

– Хватит нам искушать судьбу и гневить Бога – я хочу быть твоей женой, Федя.

Он улыбнулся, привлёк её к себе и сказал:

– Какая ты, Аксинья, молодец и умница – у меня то же самое вертелось на языке, но ты меня опередила. Сразу видно, мы родственные души.

И они… расцеловались… Оторопело глядя на взрослых всё это время, Соня запрыгала на месте, радостно крича:

– Ура! Дядя Фёдор и мама полюбили друг друга! Ура!

Мать, сконфуженная, зашикала на дочку:

– Тише ты, Сонька, не кричи так громко! Люди услышат.

Но «Сонька» не унималась:

– Всё равно – ура! Пусть слышат – у меня теперь есть папа! Ура!

Она подбежала, прижалась к ним и, глядя снизу вверх своими выразительными и счастливыми глазёнками, сказала:

– Теперь я ваша общая дочка! А вы – мои папа и мама.

Фёдор руками поднял её до своего уровня, и теперь они обнимались втроём…

А через неделю вернулась домой их собака – она тоже соскучилась по семье, по дому… И вскоре она признала и полюбила своего нового хозяина…

… Так началась реставрация его жизни… их жизни…

11.07.2010