Текст книги "Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая: июнь 1941 – май 1942"

Сообщают, что больше всех от голода страдают дети, особенно маленькие, которым просто нечего есть. Говорят, что в последнее время в дополнение к этому еще вспыхнула эпидемия оспы, ставшая еще одной причиной многочисленных жертв среди детей…

Среди рабочих различных заводов, которые из-за остановки предприятий были заняты на экстренных работах, дело дошло до забастовочного движения, которое отчасти распространилось и на рабочих оборонных заводов. Причиной этого было главным образом плохое питание, а также как результат этого упадок сил.

После увеличения норм выдачи хлеба в начале января настроение в Ленинграде не улучшилось, потому что в положении с продовольствием практически ничего не изменилось из-за прекращения выдачи ряда продуктов питания, которые до сих пор еще выдавались. Советская пропаганда стремится поднять настроение, распространяя сообщения об успехах советских войск и трудностях немцев, не привыкших к суровым условиям зимы. Указывается, однако, что доверие населения к советской пропаганде поколеблено настолько, что не верят… даже правдивым сообщениям об успехах на фронте. Особенно язвительные насмешки вызывают попытки показать трудности со снабжением стран, оккупированных немцами. Пропаганда противника утверждает, что даже немецкие солдаты голодают и не имеют никакой теплой одежды. В решающий перелом, который, согласно советской пропаганде, должен произойти зимой, больше никто не верит.

Относительно будущей судьбы города среди населения господствует безропотное смирение. Хотя пропаганда изо всех сил старается вновь пробудить надежду на снятие блокады, преобладает общее убеждение, что советская власть уже не так сильна, чтобы изменить судьбу города. Напротив, значительно большее распространение получило озлобление против немцев за то, что они в конце концов не входят в город. С захватом Петербурга немцами уже более не связывают тех ожиданий, которые были осенью. Население сознает, что и впредь будут трудности с продовольствием, однако надеется на изменение к лучшему.

Ломагин Н. А. В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД. СПб., 2000. С. 116–117.

Из воспоминаний медсестер эвакогоспиталя 1448 Л. С. Разумовской и Л. С. Левитан

Медленно, но верно, с железной неумолимостью сдвигались тучи над нашим городом и, вместе с тем, над нашим госпиталем. Наступил жестокий голод. В городе население получало 200–125 гр. хлеба. Все труднее становилось с питанием и у нас. Невозможно было понять, из какой крупы сварена та всегда одинаковая, мутноватая жижица, которую называли супом. И липкие черные кусочки хлеба, разваливавшиеся в руках, которые мы разносили больным, с каждой неделей становились все меньше и меньше.

Постепенно перестала идти вода сначала в верхних этажах, а потом и в нижних. Погас свет. Ледяными стали еще недавно горячие батареи. Сначала не верилось, казалось, что этого не может быть, что это какая-то авария на станции, ее исправят, и снова будет всюду тепло, светло и уютно. Но исправить было нельзя, и скоро мы все это поняли. Госпиталь погрузился в холод и мрак. Мы сами не заметили, как быстро красивые, светлые палаты приобрели нежилой, страшный вид. Стекла, выбитые бомбежками и обстрелами, заменены фанерой или картоном, – их разукрашивал толстый

слой инея. Ледяная корка покрывала пол, иней сверкал на стенах, сверху донизу. Тепло бывало только днем около печки-времянки.

Нельзя не рассказать об этих очагах, представляющих собою магнит палаты, жизненный центр отделений… Ярко пылает огонь в печке, только что раскололи несколько табуреток и откуда-то добытые доски. На печке стоят котелки и железные банки, в них греется «тюря»: смесь всего того, что было выдано на обед, с накрошенным сюда хлебом. Кто-то помешивает «варево», остальные сидят на полу вокруг печурки, играют в карты и вспоминают о том, что они ели в мирное время. Почти все разговоры сводятся к еде. Кое-кто снял рубашку, занимается уничтожением насекомых и ругается вполголоса: «Эхма, доживу ли я до бани!».

Команда на ужин – и вниз в столовую движется процессия из худых фигур – кто в шинелях, кто в накинутом причудливыми складками одеяле; они бредут гуськом, освещают себе путь лучинками, спотыкаются на скользких лестницах, падают, и если при этом роняют хлеб или проливают компот, взрослые мужчины плачут иногда как дети.

В помещениях сумрачно даже днем. С наступлением же вечера воцаряется полный мрак, и один фонарь на все отделение – он, обычно, в перевязочной или в буфетной, где раздают пищу. Остальные помещения – палаты, коридоры – только кое-где освещены коптилками.

Скверная, грязная ночлежка – вот на что были похожи наши палаты. И в этом мраке лежали тяжело раненые и больные люди.

Они лежали в валенках и гимнастерках, укрытые шинелями, на грязносыром белье – ведь его меняли месяц или два тому назад. А между койками бродили тени с ввалившимися глазами, с почерневшими лицами, исхудавшими до костей. Это были мы, сестры, мы с трудом узнавали друг друга: все сразу словно постарели на 10 лет. Мы поднимались по лестницам, держась за стены, и чуть на качались от ветра: не шли опухшие от цинги ноги, не было сил в исхудалых руках. Но было нужно, и мы таскали больных и ни разу не уронили носилки, хотя каждую минуту казалось, что больше не сделаешь ни единого шага. Было нужно – и мы целыми сутками были на ногах, делали уколы, выносили судна, выполняли двойную работу – за себя и за санитарок, потому что санитарок почти не было, истощение свалило их. Было нужно – и после дежурства мы приходили на отделения, носили кирпичи, месили глину, помогали складывать печи, пилили дрова, стояли на крышах во время воздушных налетов.

Все лютее становились морозы, все меньше сил оставалось у людей, все больше умирало от истощения, голода и поносов. Были и у нас такие больные. Самыми ужасными палатами в госпитале были, пожалуй, палаты больных, страдавших непрерывными дистрофическими поносами. С желтыми иссохшими лицами, с тусклыми глазами, они лежали долго – неделями, месяцами, и многие из них погибали.

Ночь… Чуть светит, мигая, коптилка. Глухо ухают снаряды вдалеке. Никто к ним не прислушивается – к этой музыке мы привыкли. Мы сидим на посту. Замерзли чернила на столе, не гнутся от холода пальцы, холодно по всему телу и, несмотря на то, что мы в пальто и в ушанках (поверх надет халат почти черного цвета – ведь его никогда не стирают). Лица наши закопчены и грязны… Кто-то позвал, одна из нас встала, зажгла лучинку на огне коптилки и медленно пошла на зов, тяжело передвигая ноги в валенках. Вернулась – и мы сидим опять, и так тихо, так холодно нам, так жутко, что невольно повторяешь в сотый раз: «Когда же это кончится! Долго ли нам еще мучиться?».

Но никогда, в самые тяжелые минуты мы не сомневались в том, что придет время – желанное время победы, что будет когда-то взята станция Мга, что будет прорвана проклятая блокада, что вернется спокойная, счастливая жизнь. И об этом мы мечтали в самые страшные дни, в самые холодные ночи, об этом писали близким на фронт, об этом говорили с больными. Мы часто повторяли им: «Еще много страшного впереди, еще далеко победа, но [сделан] первый шаг к ней, первый поворот, то, что каждый вместе с тысячами других будет делать здесь на фронте».

Но для этого им нужно было сначала выздороветь. Самым важным из всех лекарств была в это время еда. Мы наблюдали за тем, чтобы больные получали целиком ту норму, которую должны были получать. Ведь некоторые больные старались обмануть, получить лишнюю порцию, другие были истощены до такой степени, что не могли съедать и того скудного пайка, который им давали. Уговорами и принуждением мы заставляли их есть. Бывало зачастую, что тяжелый больной, тронутый заботой сестры, совал ей в карман кусок хлеба, – ведь это было высшим выражением признательности, которое можно было оказать тогда. Но сами вечно голодные, потому что последние крохи своего пайка мы отдавали близким людям в городе, мы никогда не брали этот хлеб или брали и тут же отдавали людям, потому что то, что принадлежало больным, было священным для нас. Да и как мы могли относиться иначе, когда мы знали, что город отдавал госпиталям все, что мог, что для наших раненых поступали из детских запасов яйца, какао, шоколад.

Чисто медицинская работа была связана с огромными трудностями. Не хватало самых необходимых вещей, например, градусников, и негде было их достать, негде было кипятить инструменты, сложные операции делали при свете фонаря «летучая мышь», для тяжелейшего больного порой невозможно было достать стакана горячего чая.

Да и не всякая сестра постаралась бы его достать. Многие из нас выбились из сил, отупели, засыпали на посту, не в состоянии были спокойно и терпеливо разговаривать с больными…

«Мы знаем, что значит война…». Воспоминания, письма, дневники универсантов военных лет. СПб., 2010. С. 473–475.

Ольга Берггольц. Говорит Ленинград

Об этой книге.

В одну из очень холодных январских ночей сорок второго года – кажется, на третий день после того, как радио перестало работать почти во всех районах Ленинграда, – в радиокомитете, в общежитии литературного отдела была задумана книга «Говорит Ленинград».

Был даже составлен ее план. Тогдашний художественный руководитель радиокомитета Я. Л. Бабушкин, редактор литературного отдела Г. Макогоненко и я трудились над планом почти до утра, возле единственной, в четверть накала горевшей лампы, прикрытой газетными кульком.

За окном в ледяной кромешной тьме назойливо грохотали взрывы; в большой продолговатой комнате на раскладушках, на сдвинутых креслах, на диванах, устроенных вдоль стен (отчего комната походила на огромный вагон), тяжело, со стонами, с глухим бормотанием, в пальто, валенках и варежках спали сотрудники отдела – все отечные или высохшие; один из них, журналист Правдич, не вздыхал и не бормотал: наверное, он был уже мертв. Утром мы обнаружили, что это так и есть.

Эта ночь – 10 января 1942 года – была для меня, как и для моих собеседников, одной из самых счастливых и вдохновенных ночей в жизни. Она была такой потому, что, начав размышлять о книге «Говорит Ленинград», мы неожиданно для себя впервые с начала войны оглянулись на путь, пройденный городом, его людьми, его искусством (нашим радиокомитетом в том числе), и изумились этому страшному и блистательному пути, и оттого буквально физически, с ознобом восторга, ощутили, что, несмотря на весь ужас сегодняшнего дня, не может не прийти то хорошее, естественное, умное человеческое существование, которое именуется «миром», и нам показалось, что и победа, и мир придут очень скоро – ну, просто на днях!

Поэтому мы, голодные и слабые, были горды и счастливы и ощущали чудотворный прилив сил.

– А ведь все-таки, наверное, доживем, а? – воскликнул Яша Бабушкин. – Знаете, дико хочется дожить и посмотреть, как все это будет? Верно?

Он смущенно засмеялся, быстро взглянул на нас, блестя большими светлыми глазами, и во взгляде его была такая нетерпеливая жадная просьба, что мы поспешно проговорили:

– Конечно, доживем, Яша, обязательно! Все доживем!

А мы отчетливо видели, что он очень плох, почти «не в форме». Он давно отек, позеленел, уже с трудом поднимался по лестнице; он очень мало спал и очень много работал, и, главное, – мы понимали, что изменить это невозможно (он тащил на себе столько работы и столько людей, один оркестр чего стоил!), мы знали, что он не умеет и не будет беречь себя, что мы лишены возможности хоть чем-либо помочь ему, и, наверно, потому мы поспешили ответить, что доживем, доживем, все доживем.

Он счастливо улыбнулся, помолчал, как бы прислушиваясь к ответу, и медленно опустил веки. Они были воспаленные, темные, тяжелые. И, как всегда, когда Бабушкин закрывал глаза, мальчишеское лицо его сразу постарело, стало измученным и необратимо больным. Мы только переглянулись, а он вдруг, не открывая глаз, медленно, тихо проговорил:

 
Вот он,
большелобый тихий химик,
перед опытом наморщил лоб,
Книга —
«Вся земля» – выискиваем имя.
Век двадцатый.
Воскресить кого б?
 

Потом помолчал и с нарастающей силой продолжил:

 
Маяковский вот…
Поищем ярче лица, —
недостаточно поэт красив. —
Крикну я вот с этой,
с нынешней страницы:
– Не листай страницы!
Воскреси!
 

– Мы включим в книгу «Говорит Ленинград» и передачи с его стихами, – с увлечением сказал Бабушкин, оживляясь, широко открывая глаза и вновь молодея. – Ведь они совершенно особо звучат в наших условиях!… Конечно же, и его стихами говорит Ленинград.

В ту ночь мы набрасывали план книги, в которой должны были быть и стихи, и рассказы, и очерки, и сатира, и документы, и целые программы, передававшиеся по радио, и, главное, – выступления самих ленинградцев: солдат и матросов, рабочих и ученых, артистов и писателей.

Все это мы предполагали расположить хронологически, начиная с первых дней войны и кончая прорывом блокады, которая, как нам казалось в ту восторженную ночь, должны быть прорвана очень скоро. А прорыв блокады тогда почему-то сливался в нашем воображении с понятием полной победы. Но до прорыва блокады было еще больше года, до ее ликвидации – больше двух, а до победы – более трех лет… Но, веря в близкую Победу, не предугадывая того невероятного, бедственного, что нам придется вынести, мы не были тогда ни слепы, ни наивны, ни легкомысленны; повторяю, оглянувшись в ту ночь на краткий, столь трагичный и все же по духу своему победоносный, мужественный путь нашего города, мы просто всей душой ощутили общенародную, а значит, и нашу, ленинградскую непобедимость. Вечная слава, вечное уважение мгновениям, подобным той ночи!

Берггольц Ольга. Дневные звезды. Говорит Ленинград. М., 1990. С. 184–186.

Глава восьмая
А. А. Кузнецов: «… Мы тем самым сохранили и город…» (февраль 1942 г.)

 
Но тот, кто не жил с нами, – не поверит,
Что в сотни раз почетней и трудней
В блокаде, в окруженье палачей
Не превратиться в оборотня, в зверя…
 

Ольга Берггольц. Февральский дневник. 1942

Противоборство Жизни и Смерти в блокированном Ленинграде, достигшее в январе 1942 г. своего апогея, вступило в феврале 1942 г. в свою новую фазу, когда чаша весов стала медленно склоняться в пользу Жизни. Конечно, заметно это станет не всем и не сразу, а в первую очередь тем ленинградцам, которые, несмотря на все ужасы блокадной зимы, не утратили веру в Жизнь. О. Ф. Берггольц, проделавшая в начале февраля 1942 г. изнурительный путь пешком за Невскую заставу, чтобы навестить работавшего там врачом фабричной амбулатории отца, была потрясена сделанным им в ту ночь признанием. Этот скромный человек, который «выдержал 5 месяцев дикой блокады, лечил людей и пекся о них неустанно – организовал лазарет для дистрофиков», неожиданно тогда сказал: «А у меня, понимаешь ли, какая-то такая жажда жизни появилась, – сам удивляюсь. Вот я уже думаю, как мой садик распланировать – весной. Деревянный-то забор мы уже сожгли, но я тут моток колючей проволоки присмотрел – обнесу колючей проволокой… Понимаешь ли, мне семена охота покупать, – цветы сажать, розы. Покупать вообще хочется. Я вот пуговиц накупил зачем-то, пряжек, обои хочу купить, комнату оклеить. Страшная какая-то жажда жизни появилась, черт ее возьми…»[707]707
  Ольга. Запретный дневник. Дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. СПб., 2010. С. 75.


[Закрыть].

На возрождение жизни в полуживом городе были направлены предпринятые ленинградским руководством в феврале 1942 г. важные меры. Символично, что одним из первых февральских постановлений Военного Совета Ленинградского фронта стало его постановление «О нормах продовольственного снабжения на февраль для детских учреждений» от 7 февраля 1942 г.[708]708
  Ленинград в осаде. Сб. документов о героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. 1941–1944 /ред. коллегия: Н. И. Барышников, И. П. Бабурин, Т. А. Зернова, В. М. Ковальчук, Ю. И. Колосов, T. С. Конюхова, Н. В. Пономарев, Г. Л. Соболев; отв. ред. А. Р. Дзенискевич. СПб., 1995. С. 226–227.


[Закрыть] Этим постановлением были значительно повышены нормы продовольственного снабжения на одного ребенка в детских учреждениях – домах малюток и интернатных группах детских яслей; дошкольных детских домах и интернатных группах детских садов; школьных детских домах. Дифференцированные нормы снабжения разных категорий детских учреждений были конкретно расписаны по 12 видам (!) продовольственных товаров, а городской отдел торговли обязывался этим постановлением «обеспечить полное отоваривание установленных норм продовольственного снабжения детских учреждений»[709]709
  Там же. С. 227.


[Закрыть].

Ученый-востоковед А. Н. Болдырев, еще недавно считавший, что «февраль – это месяц, в котором будет разыгран последний тур осадной игры в нашу жизнь»[710]710
  Болдырев А.Н. Осадная запись. (Блокадный дневник). СПб., 1998. С. 49.


[Закрыть], воспрянул с февральской хлебной прибавкой. «Сегодня с утра грянула прибавка хлебная: 500 гр., 400 и 300, – записал он в своем дневнике. – Первое чувство – “Выживем теперь!”»[711]711
  Там же. С. 55.


[Закрыть]. Происходившие улучшения в выдаче продуктов населению А. Н. Болдырев назовет «началом Эры Нового питания или началом Эры Жизни»[712]712
  Там же. С. 56.


[Закрыть]. Обращая внимание на уникальный для блокадной практики факт – обеспечение магазинов продуктами для всех прикрепленных к ним ленинградцев по новым, повышенным нормам, он подчеркивал, что «самое важное в этом – прекращение безумных, отнявших многим жизни, очередей»[713]713
  Там же.


[Закрыть].

Измученные частым отсутствием объявленных к выдаче продуктов питания в магазинах и длительным выстаиванием в очередях, многие ленинградцы связали улучшение организации продовольственного снабжения с устранением от руководства председателя Исполкома Ленгорсовета П. С. Попкова. В спецсообщении УНКВД по Ленинграду и области от 12 февраля 1942 г. отмечалось, что «за последние три дня среди населения Ленинграда широко распространились слухи о снятии с работы председателя Исполкома Ленгорсовета депутатов трудящихся тов. Попкова и предании его суду за вредительскую деятельность»[714]714
  Ломагин Н. А. В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД. СПб., 2000. С. 200–201; См. также: Человек в блокаде. Новые свидетельства / отв. ред. В. М. Ковальчук. СПб., 2008. С. 156–157.


[Закрыть]. Хотя психологически понятно стремление ленинградцев найти виновных в их бедах и в первую очередь в лице Попкова, реальное улучшение организации продовольственного снабжения блокадного Ленинграда объяснялось, конечно, значительным увеличением доставки продовольствия по Дороге Жизни в связи с постепенным введением в строй железнодорожной ветки Войбокало – Ладожское озеро. 5 февраля 1942 г. была закончена укладка главного пути на перегоне Войбокало – Лаврово длиной 34 км, и вечером того же дня на ст. Лаврово прибыл первый поезд с продовольствием для Ленинграда весом 1200 т[715]715
  Ковальчук В. М. Ленинград и Большая Земля. История Ладожской коммуникации Ленинграда в 1941–1943 гг. Л., 1975. С. 142–143.


[Закрыть]. Специальным решением Совнаркома СССР на февраль 1942 г. было запланировано доставить в Ленинград 30396 т муки, 9707 т крупы, 5588 т мяса, 2948 т жиров, 2462 т сахара и др. В действительности в феврале 1942 г. Ленинград получил 67 000 т продовольствия[716]716
  Худякова Н.Д. Вся страна с Ленинградом. Л., 1960. С. 80.


[Закрыть].

Конечно, победить смертность еще одной, третьей по счету, прибавкой хлеба и других продуктов питания сразу было невозможно. Более того, именно на февраль 1942 г. приходится, по данным УНКВД по Ленинграду, самая высокая смертность населения за время блокады – свыше 108 тыс. человек[717]717
  Ленинград в осаде. Сб. документов о героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. 1941–1944 /ред. коллегия: Н. И. Барышников, И. П. Бабурин, Т. А. Зернова, В. М. Ковальчук, Ю. И. Колосов, T. С. Конюхова, Н. В. Пономарев, Г. Л. Соболев; отв. ред. А. Р. Дзенискевич. СПб., 1995. С. 591.


[Закрыть]. Но если в первой декаде февраля умерло 37296 человек, в том числе 1060 человек скоропостижно скончались на улицах города, то в третьей декаде – 23 867 человек, в том числе 366 человек на улицах города[718]718
  Ломагин Н. А. В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД. С. 209.


[Закрыть]. «Опять воскресли после мучительной аварийной ночи, работает турбина, все время есть свет, тепло до жары, вода. Все помылись, живые пришли в себя, а умирающие продолжают гибнуть, – записала 6 февраля 1942 г. в дневнике начальник планового отдела 7-й ГЭС И. Д. Зеленская. – Медицинская картина этих смертей, более страшных и опустошительных, чем холера, для меня непостижима»[719]719
  «Я не сдамся до последнего…»: Записки из блокадного Ленинграда. СПб., 2010. С. 77.


[Закрыть]. Медицинским работникам к этому времени стало очевидно, что характерное для первых месяцев блокады истощение на почве недостаточного питания теперь стало болезнью – «алиментарной дистрофией». И болезнь эта прогрессировала столь быстро, что о последовательных фазах ее внешнего протекания могли судить даже далекие от медицины люди. Историк М. Б. Рабинович в феврале 1942 г. с горечью констатировал: «… Дистрофия – вот самое тяжкое слово, – она уносит людей, как ветер пыль..»[720]720
  Рабинович М.Б. Воспоминания долгой жизни. СПб., 1997. С. 188.


[Закрыть].

Пик смертности в блокированном Ленинграде пришелся на конец января – начало февраля 1942 г., когда в отдельные дни, по данным УНКВД Ленинграда и области, умирало 4500–4700 человек[721]721
  Ломагин Я. А. В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД. С. 208.


[Закрыть]. В районных моргах, больницах, госпиталях и на улицах опять скопилось большое количество незахороненных трупов. 2 февраля 1942 г. Исполком Ленгорсовета принял решение, которое обязывало председателей исполкомов райсоветов, управление предприятиями коммунального обслуживания, начальника МПВО города в пятидневный срок вывезти и захоронить на городских кладбищах умерших ленинградцев. Для вывозки трупов выделялись большие грузовые машины с прицепами, за которыми были закреплены 100 бойцов МПВО. Водителям машин и рабочим по перевозке трупов за каждую вторую и последующую поездки полагалось 100 г хлеба, 50 г водки или 100 г вина. Эти нормы поощрения работавших на захоронении были утверждены специальным постановлением Военного совета Ленинградского фронта[722]722
  Ленинград в осаде. Сб. документов о героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. С. 331.


[Закрыть]. Кроме экскаваторов, работавших на рытье траншей – непрерывно, круглые сутки, в феврале 1942 г. на кладбищах города захоронением трупов ежедневно были заняты около 4 тыс. человек: бойцы МПВО и 4-го полка НКВД, рабочие и служащие предприятий и учреждений, привлеченные в порядке трудовой повинности. В первые дни февраля 1942 г. только на Пискаревское кладбище для захоронения привозили 6–7 тыс. трупов в сутки, в результате количество незахороненных трупов, сложенных в штабеля длиной до 200 м и высотою до 2 м, в отдельные дни февраля достигало 20–25 тыс.[723]723
  Там же. С. 331–332.


[Закрыть] Аналогичное положение с захоронением трупов было и на других кладбищах – Богословском, Большеохтинском, Серафимовском и др. 3 февраля 1942 г. Исполком принял решение об использовании под братскую могилу имевшегося на территории Богословского кладбища песочного карьера, который был заполнен в течение нескольких дней 60 тыс. умерших ленинградцев[724]724
  Там же. С. 332–333.


[Закрыть]. Только к концу февраля удалось постепенно навести порядок на городских кладбищах, на которые из-за снижения смертности от голода стало поступать и меньше трупов для захоронения.

В условиях широкого распространения среди населения алиментарной дистрофии понизилось сопротивление организма инфекционным заболеваниям. К этому добавилось резкое ухудшение общего санитарного состояния города, его жилищных, коммунальных и промышленных объектов. Употребление в пищу воды из загрязненных источников при пониженной сопротивляемости организма инфекциям представляло большую опасность для эпидемиологического состояния блокированного Ленинграда. Не работали почти все бани, прачечные, парикмахерские, в городе действовал лишь один военный плавучий санпропускник – баржа на Малой Неве[725]725
  Дмитриев Н. 3. Санитарное обеспечение водоснабжения за период блокады Ленинграда // Военная медицина на Ленинградском фронте. М., 1946. С. 423–424.


[Закрыть]. Тем самым ленинградцы в течение длительного времени были лишены возможности соблюдать элементарную гигиену в быту и на производстве. Все это вместе взятое представляло серьезную угрозу возникновения и распространения эпидемических заболеваний. В условиях города-фронта вспышка эпидемии могла перекинуться и в окопы и нанести урон его защитникам.

В целях предотвращения этой угрозы руководство обороной осажденного Ленинграда наметило осуществить в феврале 1942 г. целый ряд необходимых мер. 10 февраля 1942 г. Военный Совет принял постановление «О мероприятиях по борьбе с эпидемическими заболеваниями», которым определялись неотложные меры по радикальному улучшению медико-санитарной обстановки в городе. К 15 февраля намечалось организовать бесперебойную работу всех санпропускников города, двух бань на каждый район и прачечных, обслуживавших военные госпитали, восстановить работу лабораторий, выпускающих препараты для борьбы с сыпным тифом. Активную деятельность развернула образованная 11 февраля городская противоэпидемическая комиссия во главе с П. С. Попковым. Массовыми противодизентерийными прививками удалось охватить в феврале 1942 г. почти 500 тыс. ленинградцев[726]726
  Ленинград в борьбе: месяц за месяцем. 1941–1944 /ред. коллегия: Н. И. Барышников, Б. П. Белозеров, A. R Дзенискевич (отв. ред.), И. 3. Захаров, В. М. Ковальчук, Ю. И. Колосов, Г. А. Олейников, Г. Л. Соболев. СПб., 1994. С. 101–102.


[Закрыть]. Активную деятельность развернула противоэпидемическая и дезинфекционная служба города под руководством профессоров И.М.Аншелеса и П. А. Пацановского. Научно-практическую работу по борьбе с инфекционными заболеваниями возглавили Институт эпидемиологии и микробиологии им. Пастера и Институт вакцин и сывороток. Сравнительно широкое распространение зимой 1941–1942 гг. вспышки сыпного и брюшного тифа потребовало от медиков выяснения источника этих инфекций. В результате анализа очагов сыпного тифа было выяснено, что его основными разносчиками были дети, главным образом из приемников-распределителей, куда они попадали в страшно запущенном состоянии. Для профилактики сыпного тифа в Институте эпидемиологии и микробиологии была создана специальная вакцина. Принятые меры помогли ликвидировать вспышки эпидемий тифа и предотвратить страшную угрозу широкого распространения эпидемий в блокированном городе[727]727
  Соболев Г. Л. Ученые Ленинграда в годы Великой Отечественной войны 1941–1945. М.; Л., 1966. С. 76–77.


[Закрыть].

Хотя предстояла огромная работа по возрождению нормальной жизни в городе и наведению элементарного порядка на улицах и в домах, первые признаки улучшения бытовой и санитарной обстановки были отмечены самими ленинградцами. «Утром под окнами на улице выброшенные из форточки нечистоты. Но надо отдать справедливость: последнее явление редко, – записал 10 февраля 1942 г. в дневнике главный инженер завода «Судомех» В.Ф.Чекризов. – Дворники и домовая общественность регулярно убирают снег перед домами и даже песком посыпают панели»[728]728
  Чекризов В. Ф. Дневник блокадного времени // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 8. СПб., 2004. С. 52.


[Закрыть]. В улучшении санитарной ситуации в городе важную роль сыграли санитарно-бытовые комиссии, которые в начале февраля 1942 г. стали создаваться по решению горкома партии при домоуправлениях. К началу марта 1942 г. в Ленинграде насчитывалось 2559 санитарно-бытовых комиссий, действовало 624 кипятильника, 123 домашних бани, 610 домашних прачечных[729]729
  Очерки по истории Ленинграда. T. V. Л., 1967. С. 204–206.


[Закрыть]. Первые общественные бани, открытые в каждом районе города, для многих ослабленных голодом и болезнью ленинградцев были еще малодоступны. «На днях после полуторамесячного перерыва начали работать бани. Попасть в баню нелегко, – записал 9 февраля 1942 г. в дневнике учитель А. И. Винокуров. – Сегодня заблаговременно занял очередь в кассу за билетами и простоял на морозе 4 часа, с 8-ми утра до 12 час. дня. Получив билет, стоял больше часа в другой очереди, ждал, когда впустят в баню. Очень небольшая пропускная способность бани объясняется тем, что работает только одно отделение, вода подается с перерывами, а также и тем, что посетители не спешат, стараясь подольше побыть в тепле, несмотря на тесноту, зловоние и страшную грязь»[730]730
  Архив Большого Дома. Блокадные дневники и документы / сост. С. К. Бернев и С. В. Чернов. СПб., 2004. С. 247.


[Закрыть].

Еще одной опасностью для населения осажденного города стали болезни витаминной недостаточности, в первую очередь цинга – С-авитаминоз. Для предотвращения заболевания цингой каждому ленинградцу требовалось не менее 20–25 мг витамина С в день, в то время как зимой 1941–1942 г. его содержание в пище населения Ленинграда практически равнялось нулю[731]731
  Рысс С.М. «С» и «В»-гипоавитаминозы, их профилактика и терапия // Труды первой научной конференции терапевтов. Л., 1942. С. 98.


[Закрыть]. Острый недостаток витаминов заставил медиков еще в 1941 г. приступить к поискам массовых антицинготных средств. Сотрудники научно-исследовательского Витаминного института во главе с профессором А. А. Шмидтом предложили в качестве доступного антицинготного средства хвойный настой. Исследования показали, что хвойный напиток богат витамином С: на каждые 100 г сырой массы хвои приходится 200–300 мг витамина С[732]732
  Красильников П. К. Витамин «С» в хвое и листьях деревьев и кустарников. Л., 1943. С. 14.


[Закрыть]. Для придания вкуса в настой добавлялась уксусная кислота, удалявшая смолистые вещества и делавшая напиток кисловатым. Этот вкус, хорошо знакомый всем блокадникам, я временами ощущаю и теперь. Предложение ученых Витаминного института было рассмотрено на бюро Ленинградского городского комитета партии и принято решение о массовом производстве витамина С из хвои. Техническое руководство организацией изготовления антицинготного настоя и контроль за технологическим режимом были возложены на профессора А. Д. Беззубова, одного из главных разработчиков технологии получения антицинготного настоя из хвои. Первая установка по приготовлению настоя из хвои была смонтирована в больнице им. В. В. Куйбышева на Литейном проспекте, где своевременное использование хвойного настоя стало сразу же эффективным средством лечения больных цингой[733]733
  Оборона Ленинграда. 1941–1944. Воспоминания и дневники участников / ред. коллегия: В. М. Ковальчук, В. В. Петраш, А. М. Самсонов (отв. ред.). Л., 1968. С. 704–705.


[Закрыть]. Под научным руководством сотрудников Витаминного института было смонтировано 8 заводских установок для получения хвойного настоя и обеспечения им больниц и населения. Районы заготовок хвои были определены в феврале 1942 г. Исполкомом Ленгорсовета – Шувалово, Парголово, Токсово, Кавголово, Бернгардовка и Рахья. Для подвозки заготовленной хвои были выделены железнодорожные вагоны[734]734
  Буров А. В. Блокада день за днем. 22 июня 1941 года – 27 января 1944. Л., 1979. С. 144.


[Закрыть]. Проблема борьбы с цингой была настолько острой, что приготовлением хвойного настоя стали заниматься и предприятия, которым это было под силу. «На заводе зарегистрировано 50 случаев заболевания цингой, но никаких лекарств нет, – записал 28 февраля 1942 г. в своем дневнике инструктор парткома Кировского завода Л. П. Галько. – Вынесено решение: на грузовиках привозить из-за города хвою, выпаривать ее и таким образом добывать витамин “С”, единственное средство лечения от цинги»[735]735
  Оборона Ленинграда. 1941–1944. Воспоминания и дневники участников. С. 519.


[Закрыть]. Предпринятые в феврале 1942 г. меры по борьбе с цингой хотя и помогли ослабить ее влияние на ослабленный голодом организм ленинградцев, но не смогли все же предотвратить ее вспышку весной 1942 г.

Действенным фактором возрождения жизни в феврале 1942 г. стали комсомольско-молодежные бытовые отряды, заслужившие своей самоотверженной работой признание и благодарность ленинградцев. Справедливо считается, что первый комсомольско-молодежный отряд был создан в Приморском районе, хотя нельзя не отметить, что еще раньше оказанием бытовой помощи населению стали заниматься студенты ЛГУ[736]736
  Ленинградский университет в Великой Отечественной. Л., 1990. С. 97.


[Закрыть], комсомольцы ряда заводов и фабрик[737]737
  Блокада рассекреченная / сост. В. И. Демидов. СПб., 1995. С. 191.


[Закрыть]. Тем не менее именно опыт комсомольцев Приморского района послужил примером для создания комсомольско-молодежных бытовых отрядов в масштабах города. Секретарь Приморского райкома комсомола М. Прохорова вспоминала: «Мысль организовать эти отряды зародилась у нас в районе. Что явилось толчком этому? К нам в райком комсомола приходило много женщин с просьбой оказать им помощь в доставке больного в больницу или в доставке дров… Таких заявлений у нас в райкоме комсомола, и письменных, и устных, оказалось очень много. Мы сначала растерялись: как мы силами работников аппарата райкома комсомола сможем удовлетворить просьбы этих людей?»[738]738
  Оборона Ленинграда. 1941–1944. Воспоминания и дневники участников. С. 445.


[Закрыть] На состоявшемся 13 февраля 1942 г. заседании бюро райкома комсомола Приморского района, на которое были приглашены и секретари комитетов комсомола ряда предприятий и учреждений города, было принято решение создать комсомольско-молодежный бытовой отряд[739]739
  Кузенкова М.В. Комсомольско-молодежные отряды // Жизнь и быт блокированного Ленинграда. СПб., 2010. С. 88.


[Закрыть]. Бойцами первого бытового отряда стали 80 девушек-работниц фабрики «Красное знамя», заводов «Вулкан» и «Красная Бавария», типографии «Печатный двор» и других предприятий Петроградской стороны. Командиром отряда была назначена Полина Догадаева, комиссаром – Надежда Овсянникова – обе работницы фабрики «Красное знамя». В утвержденной на этом заседании памятке бойца-комсомольца говорилось: «Тебе, бойцу комсомольского бытового отряда, поручается забота о повседневных бытовых нуждах тех, кто наиболее тяжело переносит лишения, связанные с вражеской блокадой. Забота о детях, женщинах, стариках – твой гражданской долг»[740]740
  Оборона Ленинграда. 1941–1944. Воспоминания и дневники участников. С. 448.


[Закрыть].