Текст книги "Смерть со школьной скамьи"

Я вытряхнул доллары наружу, пересчитал. Пятьдесят стодолларовых купюр. Пять тысяч.

– Они не фальшивые? – с надеждой в голосе спросил Виктор. – За фальшивые же ничего не будет?

– Насколько я разбираюсь в валюте, эти доллары – самые что ни на есть настоящие: номинал рифленый, чтобы слепые могли определить, какая купюра. Водяных знаков нет, вместо них цветные нити.

Холодильник у окна затрясся, как припадочный, и затих.

– Ну что же, самые мои худшие опасения подтвердились, – сказал я. – Вольно или невольно, но ты больше недели незаконно хранил у себя американскую валюту. Честно тебе скажу, лучше бы ты их сжег. Мороки бы меньше было.

– Сжечь и сейчас не поздно, – призадумавшись, сказал он.

– Поздно, батенька! Я, мент, увидел валюту. Мой долг сообщить о ней компетентным органам и дать ход законному расследованию.

– Никто же не знает, что ты их видел. – Он протянул руку к свертку.

– Стоп! – Я прихлопнул его ладонь к столу. – Поезд ушел! Я видел доллары и поступлю так, как должен поступить. Поверь, это не показная профессиональная порядочность. Это инстинкт самосохранения. Я верю в твой рассказ о Лебедевой, верю, что сверток принесла она. Но кто сказал, что, обнаружив в нем доллары, ты не пошел в КГБ и сейчас действуешь не по их указке? Жизнь научила меня не доверять никому, даже самым близким людям, и Ленка – тому пример. Сейчас мы сообщим о долларах в городское УВД и будем ждать приезда опергруппы. На допросе ты расскажешь все как было. Я, со своей стороны, подтвержу, что ты добровольно выдал валюту. Думаю, на первый раз ты отделаешься условным сроком.

– Все так серьезно? – помрачнел он.

– У тебя есть телефон? Нет? Пошли на улицу. – Я запихал доллары в сверток, спрятал его в карман пиджака. – Я по пути видел телефонную будку, из нее позвоним.

Вернувшись с улицы, мы расположились в зале. Я сидел, а Солодов нервно расхаживал по комнате взад-вперед.

– Что сейчас будет? – спросил он.

– Сейчас сюда приедет столько народу, что яблоку будет негде упасть. Но ты, Витя, не впадай в уныние! В крайнем случае отсидишь трое суток в ИВС да выйдешь под подписку о невыезде. Сегодня какой день недели, среда? Не позже чем в пятницу тебя повезут на санкцию к прокурору. У него расскажешь все как было. Не забудь упомянуть, что ты мог бы сжечь доллары, но решил поступить как честный советский гражданин и обратился в милицию.

– Сам же говорил, что ты был на похоронах как частное лицо.

– Менты, Витя, всегда при исполнении! Даже пьяный, даже в постели с любовницей, советский милиционер обязан отреагировать на заявление гражданина о совершенном или готовящемся преступлении. Ладно, не горюй, что будет, то будет! А пока вот что: нет ли у тебя в квартире запрещенных или выведенных из свободного гражданского оборота предметов?

– Каких предметов?

– Не прикидывайся овцой! Я говорю тебе стандартные фразы, которые произносят перед каждым обыском.

– У меня еще обыск будет? – Он обессиленно рухнул на продавленный диван. Пружины противно скрипнули. Из-под обшарканного подлокотника вылетело и растворилось в воздухе тоненькое облачко пыли.

– Конечно, будет! – усмехнулся я. – Кто знает, может, ты половину валюты заныкал на черный день, а нам по ушам ездишь, что Ленка тебе только пять кусков принесла… Друг мой, ты не бледней! Еще ровным счетом ничего не произошло. Сходи на кухню, попей водички, легче станет.

Я посмотрел на часы. До приезда опергруппы осталось примерно десять-пятнадцать минут.

– Витя, – спросил я возившегося на кухне Солодова, – ты хорошо подумал, у тебя ничего запрещенного в квартире нет?

– Что запрещено иметь, разъясни.

– Патроны к огнестрельному оружию, самодельные ножи, фотографии с голыми бабами, наркотики, валюту.

– Валюта у тебя в кармане, – напомнил он, – а про наркотики я только в газетах читал. Откуда наркотики в СССР? Ты сам-то их когда-нибудь видел?

С кухни запахло валерианой. Открылся и закрылся кран с водой. Вытирая губы, Солодов вернулся в зал.

– Виктор, коли ты пришел в себя, то расскажи мне о Журбиной. Что-то она меня заинтересовала.

Он открыл форточку, закурил.

– Журбину зовут Валентина Павловна. Когда-то, давно-давно, она была председателем профкома на химкомбинате. Чем она там занималась, сам представляешь: путевки, маевки, утренники, собрания. Но каким-то образом она выправила себе «химический» стаж и получила право выйти на пенсию в пятьдесят лет как бывший работник вредного производства.

– Крученая тетя, ничего не скажешь! Люди за этот «химический» стаж здоровьем жертвуют, а она на халяву получила.

– Журбина – она вся такая. Но я с ней лично почти не знаком. Я о ней в основном со слов Лены знаю… А Лена была от Валентины Павловны в восторге.

Он выбросил окурок в окно. Сел напротив меня на гнутый венский стул.

– Помнишь, – продолжил Солодов, – я тебе рассказывал, что когда я еще числился в женихах у Лебедевой, она стала встречаться с другим мужчиной? Потом оказалось, что это Журбина их познакомила. Но это еще не все. Я как-то раз пришел к облсовпрофу встречать Лену с работы. Выходит Журбина, узнала меня, поздоровалась, спросила, как дела, то, се. За ней к крыльцу подъезжает «Волга». Валентина Павловна склоняется ко мне и шепчет в ухо: «Не будь дураком! Ленка сейчас перебесится и вернется к тебе. Она тебя любит, и все будет у вас хорошо». Представь, какая сволочь! Я после ее слов месяца три как на крыльях летал, пока не остался у разбитого корыта.

– Витя, а при тебе Ленка не комплексовала из-за шестого пальца?

– Нет. Она иногда даже им бравировала, мол, шестой палец – это как зуб мудрости…

Закончить он не успел. В дверь настойчиво позвонили. Солодов встал, заметался по комнате. Я пошел открывать.

Первым в квартиру вошел Николаенко.

– Где доллары? – глядя мне в глаза, спросил он.

Я провел его на кухню, выложил сверток на стол.

– Мразь! – сказал он непонятно о ком: то ли обо мне, то ли о Солодове, то ли о Лебедевой.

Уже второй раз я видел, как Николаенко не может сдержать своих эмоций. На сей раз он выглядел как человек, которого обворовали. Заходит такой гражданин в квартиру – все вещи перевернуты, из-под стопки белья в одежном шкафу исчезли рубли, отложенные на покупку ондатровой шапки. «Вот ведь мрази!» – рычит гражданин, обращаясь и к ворам, и матерям, которые их родили, и к отцам, которые их воспитали.

– Сколько здесь? – спросил он.

– Пять тысяч, – ответил из комнаты Солодов.

– Тебя пока не спрашивают! – обозлился полковник. – Лаптев, а тебе не кажется странным, что ты опять раньше всех оказался в гуще событий?

– Все вопросы к нему! – Я показал рукой на зал.

Николаенко скривился, всем видом давая понять, что такой ответ его не устраивает.

– Сотрудник милиции, – заученным голосом начал я, – узнав о совершенном преступлении, обязан сообщить о нем в правоохранительные органы, а сам принять меры к охране места происшествия. Чем я и занимался.

– А когда ты звонить ходил, кто квартиру охранял? – с издевкой спросил он.

– Место происшествия – это не квартира, а сверток с долларами. Сверток был при мне, – я ткнул в себя пальцем, – а сейчас я вручаю его вам, в том виде, в каком мне его выдал гражданин Солодов.

Мы посмотрели в глаза друг другу.

«Чего еще от тебя ожидать?» – спрашивал его взгляд.

Я в ответ прикинулся Штирлицем, которого Мюллер заподозрил в прелюбодеянии с радисткой Кэт: «О чем вы, группенфюрер? Я уже пятый год импотент, а что нас голыми в кабинете застукали, так ведь жарко же было!»

Ничего не прочитав в моих глазах, Николаенко вышел в зал опрашивать Солодова.

До приезда следователя прокуратуры в квартире появились двое сотрудников КГБ в штатском. Первый был похож на молдаванина, на вид лет тридцать, худощавый, энергичный. Второй – примерно ровесник Николаенко, прической – вылитый комбриг Котовский.

– Обыск уже проводили? – начальственным тоном спросил он.

– Нет еще, – ответил Николаенко. – Мы только что приехали.

– Эй, ты, – заглянув на кухню, обратился ко мне лысый кагэбэшник, – иди за понятыми.

– Не могу, я доллары охраняю, – сказал я первое, что пришло на ум. Ходить по подъезду и зазывать граждан быть понятыми на обыске у соседа мне совсем не хотелось.

– А чего их охранять, убегут, что ли?

– Так положено по инструкции, – уверенно соврал я. – До приезда следователя за вещественные доказательства отвечает лицо, их обнаружившее.

– Всякую ерунду у вас в МВД насочиняют! Чего охранять, от кого?

– Не я же инструкцию придумал! – обиженным тоном сказал я.

– Да не о тебе речь! Сиди, охраняй, если так положено.

Он вышел в зал и отправил за понятыми одного из инспекторов, приехавших с Николаенко.

Обыск начался. Я сидел на кухне у разложенных на столе долларов, покуривал, смотрел в окно на играющих во дворе детей.

– А это что? – раздался из зала голос лысого контрразведчика.

– Стихотворение шуточное, – недоуменно ответил Солодов.

– Оба! Где это было? – спросил молдаванин.

– В фотоальбоме, где же еще такую мерзость хранить. Нет, вы только послушайте. – Старший чекист откашлялся и прочел:

 
        «По Советскому Союзу цены снижены опять, Авторучки на пятнадцать, а гармонь на двадцать пять».
 

«Господи, – мысленно взмолился я, – зачем ты послал ко мне этого дебила Солодова? Я же по-человечески спрашивал его: есть в доме что-то запрещенное? Ничего нет! Кроме стишка антисоветского. Ладно бы нам, ментам, попался, мы бы глаза на эту ересь закрыли, а то, как специально, сотрудникам КГБ влетел».

– Откуда это у тебя? – грозным голосом спросил старший чекист.

«Господи! Пускай он скажет, что стишок не его, а от покойной бабки остался!»

Но бог не слышал меня. Седьмой час вечера. Небесная канцелярия уже не работала.

– С работы принес. – Судя по интонации, Солодов все еще не осознавал, что произошло.

– Слышал? – спросил лысый.

– Слышал, слышал! – радостно ответил молдаванин. – Будет над чем поработать.

– Товарищи, – залепетал Солодов, – а что в этом стишке такого?

– Что такого? – с места, без всякого перехода взревел старший контрразведчик. – Да это вовсе не стишок, а гнуснейший антисоветский пасквиль! Это злобная клевета на наш народ, на внутреннюю и внешнюю политику Коммунистической партии и Советского государства. Сейчас я тебе зачитаю, гаденыш, что тут написано…

– Да не надо, – неожиданно вмешался Николаенко. – Знаем мы этот стишок.

– Я вам все еще раз объясняю, – жестко сказал лысый, – это не стишок, а текст антисоветского содержания, хранение и распространение которого преследуется по закону. Или вы не согласны со мной? Вы только послушайте, о чем это. Вот хотя бы с середины:

 
«…Яйца видим только в бане, между ног у дяди Вани».
 

Это что же ты, подонок, в наших магазинах яиц в продаже не видел? А ну, пошли со мной!

Они толпой вошли на кухню: хозяин квартиры, оба чекиста и Николаенко.

– Смотри! – Старший контрразведчик рывком открыл старенькую «Бирюсу».

На полках холодильника было небогато: заветривший кусок вареной колбасы, два плавленых сырка, кастрюлька со вчерашней кашей, полбутылки растительного масла, раскрытая баночка сметаны, упаковка каких-то лекарств в ампулах.

– Нет яиц! – сказал молдаванин.

– Это у него яиц нет, а у других советских людей есть! – выпалил лысый.

Я засмеялся. Забавный каламбур получился.

– Что смеешься, тоже этот стишок знаешь? – злобно спросил меня кагэбэшник.

– Тут я встал, развел руками! – процитировал я предпоследнюю строку стихотворения.

– Там же вроде бы другие слова? – удивился молдаванин.

– Осторожный парень, – сверившись с листочком, сказал лысый. – Не стал Ленина поминать, на себя заменил.

Я посмотрел на Солодова. Он стоял у дверного косяка бледный, осунувшийся, потерянный.

«Извини, брат, сам виноват! Видишь, как получилось: все этот стишок знают, цитируют его наизусть, а сидеть за него тебе придется».

– Ну что, антисоветчик! – развернулся к Виктору чекист.

Солодов судорожно вздохнул и без чувств повалился на пол. На кухне началась суматоха, все бросились откачивать упавшего в обморок хозяина квартиры. Я остался сидеть, где сидел.

Виктора, так и не пришедшего в себя, унесли в зал.

Без звонка и без стука в квартиру вошел еще один мужчина, с широким добродушным лицом. Он вывел Николаенко в подъезд, о чем-то переговорил с ним.

– Это тебе Солодов выдал валюту? – вернувшись, спросил чекист. – Собирайся, поедешь с нами.

– Хотите проверить, не прилипла ли у меня к рукам пара купюр?

– Это не твое дело, что мы хотим, – жестко ответил он.

Я встал с табуретки, протянул вперед руки для наручников.

– Брось кривляться! – прикрикнул на меня Николаенко. – Товарищи на работе, а ты ведешь себя как пацан!

– Поехали! – скомандовал контрразведчик.

Я и чекисты пошли на выход. Арест состоялся.

Глава 11
Под арестом

На улице я и молдаванин сели в одну «Волгу», а лысый и добродушный дзержинец прошли в другую.

– Егорович, сегодня удачный день! – радостно сказал молдаванин водителю, мрачному мужчине предпенсионного возраста, с лицом, изборожденным морщинами. – Прикинь, какую рыбину поймали: антисоветчик, да еще и валютчик! Пиво с водкой. Ерш!

– Не стыдно вам? – спросил я. – Сами же видите, какой из него антисоветчик. Он – тюфяк, размазня, и доллары к нему случайно попали.

– Учетно-регистрационная дисциплина, статистика – вещь суровая, против нее не попрешь! По статистике он матерый враг советской власти. У нас прошлый месяц был результативным, и этот неплохо начали. В апреле Солженицын был, нынче стишок про Брежнева.

– Какой стишок? – Водитель посмотрел на нас в зеркало заднего вида. – «По Советскому Союзу цены снижены опять»? Этот, что ли? Это же туфта на постном масле!

– Кому туфта, а кому – показатель раскрываемости антисоветской деятельности среди социально неустойчивого элемента. И потом, – контрразведчик опустил стекло, сплюнул на асфальт, – чем этот стишок хуже Солженицына? Читал я его на той неделе, у парней со второго этажа брал…

Мимо нас прошли две старшеклассницы в коротких школьных платьях. Ножки стройненькие, фигурки точеные. Распущенные волосы свободно ниспадают на плечи. Красота! Обеих бы в губки расцеловал и был счастлив.

Водитель при виде девушек скривился.

– Что за мода пошла такая: форменное платье – выше колен! Где это видано, чтобы молодые девки одевались в школу, как потаскухи на шабаш? Волосы неприбранные, колготки капроновые, в ушах серьги – срамота! Куда у них родители смотрят?

Мы с молдаванином переглянулись, но возражать не стали.

– Так вот, – после паузы продолжил контрразведчик, – взял я у парней рукопись Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Думаю, на дежурстве делать нечего будет, почитаю. А на позапрошлой неделе мне попался изъятый рассказ «Отель на двоих». Я его запоем прочитал, от меня потом жена три дня пряталась.

Контрразведчик сидел позади водителя, и так получалось, что рассказывал он мне, хотя по идее должен был делиться впечатлениями с коллегой по службе, а не с задержанным.

– Сюжет «Отеля» очень прост, – продолжил он. – Молодая итальянка приезжает в отель у моря и кувыркается со всеми подряд: с хозяином отеля, с его сыном, с моряками, с садовником, еще с кем-то, уже не помню. Рассказ в принципе ни о чем, но как написан, как все красочно изложено! Прочтешь страничку – и чувства наружу просятся.

– Пошлятина, – прокомментировал водитель.

– Это смотря что пошлятина! Так вот, прочел я этот «Один день Ивана Денисовича» и натурально офигел – это же надо такую дрянь написать! Сюжет – закачаешься! Короче, один зэк в сталинские времена проснулся после подъема. Его за нарушение дисциплины послали пол мыть. Потом он идет в больничку, хочет от работы откосить. Ничего не получается. Идет на работу, обедает, идет с работы. В бараке получает письмо от жены. Ложиться спать. Все! Больше ничего нет! Вот то, что я вам сейчас рассказал, – это и есть весь рассказ: тупое повествование о том, что делает зэк в лагере. Этот Солженицын забыл только написать, как его Иван Денисович на очко ходил и чем задницу вытирал.

– Скорее всего, ничем, – предположил водитель. – В те времена бумага в зоне большим дефицитом была. Это нынче зэки разбаловались: на кроватях спят, папиросы курят, мясо в обед едят. Телевизор в каждом отряде есть. Не зона, а санаторий!

– Так за что тогда Солженицына из Союза выслали, если он всякую чепуху писал? – спросил я.

– Вот за это и выслали, чтобы больше не писал, как русский Иван Денисович в столовой за бандеровцами суп доедает.

Рядом с нашим автомобилем прошли парни-старшеклассники. В руках сигареты, волосы до плеч, воротники модных рубах выпущены поверх пиджаков.

– Будь моя воля, – злобно сказал водитель, – я бы всю эту волосатую кодлу наголо обрил и в колхоз бы на все лето отправил, на исправление. Чтобы в пять часов утра уже на ногах были, коровам сено задавали. А то ведь что за молодежь растет: девки одеваются, как проститутки, пацаны волосы отращивают, как бабы. Не молодежь – гнилье одно!

Из второй «Волги» к нам направился неприметного вида мужчина в пиджаке. Лысый комитетчик вернулся в подъезд.

Новый чекист сел на переднее сиденье.

– Меня зовут товарищ Иванов, – представился он. – Называй адрес. Обыск у тебя делать будем.

– Какой адрес? – уточнил я. – Райотдела или общаги?

– На работе ты сегодня не был, так что поедем к тебе домой.

– Так я и дома не был, вахтерша может подтвердить.

– Адрес! – жестко отрезал он.

«Как видно, вы, ребята, не доллары собираетесь искать, – подумал я. – Да и по фигу! У меня комната стерильная, даже ножичка самодельного нет. И от фотографии я вовремя избавился».

Всю дорогу мы ехали молча. Словоохотливый молдаванин в присутствии «товарища Иванова» как воды в рот набрал.

«Волгу» мы оставили метров за сто до хлебокомбината. Я пошел в общежитие первым, чекисты сзади.

– Рассказал про Солженицына? – вполголоса спросил Иванов.

– Все рассказал, как договаривались, – так же вполголоса ответил молдаванин.

– Посмотрим, стуканет, падла, или нет.

«Вот так контора! – подумал я. – Это ведь они своего водителя так проверяют. А я-то думал, какие общительные ребята в КГБ работают! С первым встречным прочитанным делятся».

Обыск у меня длился не больше часа. С профессиональной точки зрения мне было любопытно посмотреть, как ведут себя в реальной обстановке офицеры госбезопасности. Работали ребята слаженно. Пока один из них просматривал одежду в шкафу, прощупывал швы на кителе и шинели, другой бесцеремонно отодрал клеенку со стола, вытряхнул на пол мусор из корзины, проверил содержимое прикроватной тумбочки. Ни одной минуты они не потратили зря, ни одного предмета не оставили не осмотренным. Но ничего предосудительного не нашли, так как ничего не было!

Единственный предмет, который привлек внимание чекистов, были джинсы «Монтана».

– Смотри, – обратился Иванов к молдаванину, – самая что ни на есть фирмовая «Монтана». А все говорят, что менты плохо живут, последний хрен без соли доедают. А вот как копнешь поглубже, и уже не последний, и вовсе не хрен!

– Ты за сколько ее брал? – по-свойски спросил молдаванин.

– По блату, за две сотки, – нехотя ответил я.

– Серега своему сыну тоже за двести где-то надыбал, – любуясь тройной строкой, сказал Иванов.

– А что, не мог по госцене купить? – удивился я.

– Нет на «Монтану» госцены, так как фирмы такой – «Монтана» – нет в природе. Нашим внешнеторговым организациям не с кем договор о поставках заключать. Это своего рода феномен американской экономики: джинсы есть, а фирмы, которая их выпускает, – нет! Оттого на них цена такая – заоблачная.

– На все есть госцена, – недоверчиво сказал я.

– Найди на своих штанах, на этикетке, страну, где их произвели. Нету? То-то и оно!

– На «Адидасе» вроде бы тоже не написано, где его производят, – упорствовал я.

– Нашел с чем сравнивать! «Адидас» – это известнейшая западногерманская фирма, всю нашу олимпийскую сборную одевает. – Иванов посмотрел на часы, знаком велел молдаванину заканчивать. – Я пойду на вахту, позвоню, узнаю, что нам дальше делать.

– Погодите, товарищ Иванов, – остановил я его. – А вы что же, обыск оформлять никак не будете?

– Какой обыск? – улыбнулся чекист. – Мы никакого обыска не делали. Дружеская проверка, только и всего.

– Понятно. – Я стал складывать обратно в шкаф выброшенные вещи.

– Едем в контору! – сказал вернувшийся с проходной Иванов.

На выходе из общежития нам попалась Инга с ребенком на руках. С первого взгляда она поняла, что я задержан.

– Как заедешь, зазвони! – сказала она, подкрепив свои слова характерным жестом.

– Чего-чего? Что она сказала? – спросил молдаванин, когда мы отошли на некоторое расстояние. – Зазвони? Это что такое?

Иванов снисходительно, одними краешками губ, улыбнулся.

– Перевожу тебе с уголовного жаргона на человеческий язык. Она сказала Лаптеву: «Когда тебе предъявят обвинение и посадят в тюрьму, когда ты точно будешь знать номер своей камеры, дай весточку на волю, сообщи, в чем тебя обвиняют и где сидишь. Пока будешь под арестом, за комнату не беспокойся – мы присмотрим». Все так?

Я с уважением поднял большой палец. Браво, Иванов! Приятно иметь дело с профессионалом. Даже если он твой враг.

И еще об «Иванове». 6 ноября 1981 года, актовый зал Омской высшей школы МВД СССР. Весь личный состав школы собран на инструктивное совещание по мерам безопасности во время проведения ноябрьской демонстрации трудящихся. Ведущий совещание полковник объявляет:

– Слово предоставляется представителю КГБ.

К трибуне подходит плешивый мужичок в форме подполковника госбезопасности.

– Перед вами выступает представитель КГБ, – сказал он.

В зале засмеялись. Вот это секретность: ни имени у человека, ни фамилии!

Поняв, что сморозил ерунду, контрразведчик поправился:

– Подполковник госбезопасности Иванов…

От хохота зал слег вповалку. «Иванов!» Ну конечно, Иванов! Кого же еще могут послать на совещание, не Петрова же, не Сидорова, не Забодайкобылу! Только Иванова.

Областное управление КГБ располагалось на площади Ленина. Поговаривали, что во внутреннем дворе управления есть своя небольшая тюрьма для особо важных преступников.

Мы подъехали к главному входу, по невысокому крыльцу поднялись к массивным входным дверям высотой в полтора человеческих роста. За дверьми простирался большой вестибюль, заканчивающийся широким лестничным маршем на верхние этажи. Ступеньки парадной лестницы были покрыты красной ковровой дорожкой. У самой лестницы пост. Проверкой документов занимался немолодой прапорщик в военной форме с темно-синими петлицами.

Влево и вправо от входа в глубь здания шли коридоры с высокими арочными потолками. Между коридорами и входом в здание – две небольшие комнаты для приема граждан. Меня поместили в левую комнату.

Интерьер помещения для приема граждан отличался простотой и аскетизмом: посреди комнаты – стол, по краям его – два стула, на стене – плакат с цитатой из Конституции. На окне решетка. Пепельницы на столе нет, значит, курить здесь запрещено. Я проверил мебель. Стол оказался вмонтированным в пол, стулья можно было двигать.

Зайдя в вестибюль, сопровождающие меня лица разделились: Иванов пошел на второй этаж, молдаванин проводил меня в комнату с цитатой, велел подождать и исчез. На смену ему пришел мужчина, одетый в серый костюм с однотонным галстуком. Он записал мои показания относительно Солодова и ушел, велев немного подождать.

Ждать пришлось минут десять. Новый чекист был невыразительной внешности. Он расспрашивал меня исключительно о жизни в райотделе. Никаких пометок по ходу беседы он не делал, из чего я сделал вывод, что комната прослушивается, а все разговоры в ней записываются на магнитофон.

– Ничего предосудительного о своих коллегах сказать не могу. У нас сплоченный коллектив единомышленников, беззаветно преданных делу партии и советского правительства. Руководство РОВД процентоманией не страдает. Замполит райотдела – очень душевный человек, к каждому сотруднику найдет свой ключик. О Вьюгине ничего сказать не могу, не мой уровень общения… Ах да, комнату в общежитии я получил по его протекции… Жена Вьюгина? Это та женщина, что была с ним на похоронах? Я видел ее в первый раз… О чем говорят сотрудники между собой? Например, все обсуждают, куда делся наш министр внутренних дел Щелоков. Столько лет он был примером для подражания – и вот слетел со всех постов и обвинен то ли в контрабанде, то ли в коррупции. Вы не в курсе, где сейчас Щелоков? Тоже не знаете? Жаль. О чем еще у нас говорят? О женщинах, о раскрываемости преступлений, о дежурствах, о видах на урожай на мичуринских участках, о дефиците мяса и сгущенки, о футболе и хоккее.

– У вас хорошо поставлена речь, – резюмировал итоги нашей беседы чекист. – Чувствуется эрудиция и профессиональная грамотность. Но вам как комсомольцу и перспективному работнику не стоит закрывать глаза на вопиющие нарушения соцзаконности и дисциплины. Что, у вас в отделе не процветают пьянство и кумовство? Ваш коллега, инспектор Андреев, пьет как запойный алкоголик. Это что, новость для вас? А Матвеев, который «забыл» о задержанном Селивановском? А садистские игры в «электрика»? Это ведь ваши коллеги, Андрей Николаевич, ради признательных показаний применяют к задержанным преступникам незаконные методы физического воздействия. А секретарь вашей комсомольской организации, который лично вам, товарищ Лаптев, не мог дать достойный отпор в диспуте о запрещенных в СССР исполнителях? Что это за комсомольский деятель, если теряется, услышав слово «ретроград»?

В первое мгновение я был ошеломлен. Чекист оказался осведомлен о жизни в РОВД не хуже, чем я. Потом, пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что ничего особенно тайного он мне не сообщил. Все факты, изложенные им, как говорится, лежали на поверхности. Хотя откуда он знал о моем диспуте с комсомольским вожаком, я объяснить не могу.

– Слушать «Бони М», – сказал он мне напоследок, – не самый большой грех для комсомольца. Утверждать, что, кроме «Бони М», в СССР слушать больше нечего, – вот это недопустимо.

Следующий сотрудник КГБ говорил со мной о хлебозаводе.

– Я мало общаюсь с работниками хлебокомбината. О чем они говорят между собой? Мужики, понятное дело, о выпивке, о женщинах, об алиментах, о начальстве, о том, где перехватить денег до получки. О чем говорят женщины, я не знаю. Я с ними не общаюсь… Моя невеста?! Ну и что, что она работает на заводе. Она мещанка. У нее все разговоры о тряпках да о еде.

Воспользовавшись паузой, я спросил:

– Время уже девятый час. Скажите, я нахожусь здесь в каком статусе?

Чекист с невозмутимым лицом ответил:

– Мы пригласили вас на беседу. Сейчас я закончу с вами, и подойдет ответственный товарищ, который проводит вас на выход. А что это вы вдруг обеспокоились своим процессуальным положением?

– Я с самого утра ничего не ел и не пил. Мне, честно говоря, охота в туалет. Мне можно закурить?

– Потерпите немного. Давайте поговорим об общежитии.

– Что именно вас интересует, кто с кем спит? – не удержавшись от резкости, выпалил я.

Контрразведчик усмехнулся.

– Что же, давайте поговорим на эту тему. Вы, Андрей Николаевич, с кем из женщин общежития состоите в интимных отношениях? Совсем недавно Комарова Галина к вам в комнату в непотребном виде заходила.

– Это была шутка.

– Ваш знакомый Солодов пытался нам антисоветские стишки как шутку преподнести. Так мы поговорим о деле или будем колкостями обмениваться?

– В последнее время в нашем общежитии обсуждают постоянные перебои с горячим водоснабжением, исчезнувших из продажи кур, выбитое стекло в туалете, венерические болезни и романтическую любовь. Разговоры антисоветской направленности не ведутся.

В половине одиннадцатого я остался один. Судя по звукам, здание опустело. В туалет хотелось все больше и больше. Набравшись храбрости, я вышел в вестибюль.

– Далеко собрался? – панибратски спросил меня прапорщик.

– Мне надо в туалет.

– Потерпи немного. Скоро за тобой придут.

– Я не могу терпеть.

– А я ничем не могу тебе помочь. Все туалеты в здании служебные. Здесь, поблизости, туалета нет, а чтобы мне отвести тебя внутрь здания, надо выписать пропуск. Бюро пропусков закрыто, так что потерпи малость.

– Должен же быть у вас туалет для посетителей!

– У нас не бывает посетителей.

– Тогда отведи меня в туалет для задержанных. Задержанные-то у вас есть?

– Ты – не задержанный. Ты – приглашенный на беседу, так что терпи!

Я зарычал, как белка, у которой отобрали любимый орешек, и вернулся на место. Силы терпеть еще были.