Текст книги "Формула кризисов. В паутине соблазна. У последней черты"

Часть первая

Волей судьбы, а вернее предопределивших ее обстоятельств, я оказался в конце 1967 года в Киргизии. Мне, бывшему ссыльному, несмотря на то, что к тому времени я, как и сотни тысяч других репрессированных граждан, был уже реабилитирован, система вновь беспощадно и подло напомнила о себе.

Тот, юбилейный для Советской власти год, я встретил в Семипалатинске, будучи, как говорится, на подъеме: нежданно-негаданно меня, не имевшего прежде профессионального отношения ни к прессе, ни к радио, ни тем более к телевидению, назначили старшим редактором самого оперативного и престижного отдела – отдела новостей только что открывшейся областной телестудии.

К тому времени я успел окончить профессиональное училище, получив специальность механика паросиловых установок, поработать кочегаром, масленщиком и помощником машиниста на речных судах и поучиться в трёх высших учебных заведениях, ни одного, впрочем, так и не окончив. Зато еще в 16 лет экстерном сдал экзамен на киномеханика и шофера кинопередвижки. «Крутить кино» мне нравилось больше всего; я преуспел в этом деле, за что и был назначен инженером областного управления кинофикации, а затем директором кинотеатра.

В Семипалатинск мы приехали к маминым сестре и брату, которых она разыскала после ссылки. В начале 60-х здесь, в Семипалатинской области, шли активные испытания атомного оружия. Чуть ли не каждую неделю наши окна дребезжали от мощных подземных взрывов, хотя полигон находился почти за сотню километров от города. Перед открытием телестудии я уже работал старшим инспектором боевой подготовки семипалатинского областного штаба гражданской обороны. Работе штабов такого уровня в Казахстане тогда придавалось большое значение. Ведь именно здесь, в Казахстане, Советский Союз создавал самый мощный ядерный кулак, которым впоследствии размахивали советские руководители, держа весь мир в страхе и напряжении.

Так вот… Во время очередных учений по гражданской обороне, в которых мне была отведена роль посредника в ряде южных районов области, наш начальник штаба подполковник Новодран на разработке оперативной обстановки сообщил:

– Ночью, при заходе в порт, подразделение гражданской обороны парохода «Джамбул Джабаев» совершило героический поступок. Нужно это дело широко осветить в нашей стенной газете. – Многозначительно помолчав, начштаба веско добавил, – Нужно хорошо и интересно об этом написать, посвятить весь номер. Даю три дня. Желающие есть?

Воцарилось тягостное молчание. Редактор стенгазеты был в отпуске, редколлегии как таковой не существовало. Каждый очередной номер делал кто-нибудь из сотрудников штаба по приказу.

– Та-а-к… – обиженно протянул суровый начштаба. – Нет, значит, желающих? – Видно, очень уж хотелось товарищу подполковнику, чтобы «героический поступок» был приписан команде «Джамбула Джабаева» именно как подразделению гражданской обороны, хотя в учениях пароход не участвовал и все это время мирно таскал баржи по Иртышу. – Тогда поручим это дело бывшему киношнику! – приказал Новодран и ободряюще подмигнул мне.

Напрасно я старался объяснить, что никакого отношения ни к литературе, ни тем более к созданию фильмов не имею, что всего лишь технарь… Шеф был неумолим: «Сходи в областную газету. Помогут. Они как-никак тоже подразделение гражданской обороны».

В отделе литературы и искусства областной газеты «Иртыш» работал мой хороший знакомый – Борис Москвин, несколько флегматичный, но свойский парень.

– Так это дело проще простого, – заявил он. – Возьми нашего фотокора, побеседуй с командой да и напиши. Мы тоже опубликуем.

С Борисом мы были заядлыми холостяками, не раз гуляли в общих компаниях, и потому я откровенно попросил его написать за меня эту злополучную заметку.

– Не могу, брат, времени нет, – решительно отмел он мою просьбу. – Срочно делаю полосу в номер. Действуй сам. Не боги горшки обжигают!

Вот так, по приказу, я получил первый опыт и на своей шкуре познал, какая, оказывается, это нелёгкая ноша – журналистский труд.

Впрочем, сначала всё шло хорошо. Мы сфотографировали команду парохода и его капитана – фронтовика, кавалера двух орденов Славы. Как оказалось, в три часа ночи пароход вошел в гавань. Стояла поздняя осень, и по Иртышу уже тянулся ледок. Причалить вплотную к пирсу оказалось невозможно. Порт был забит катерами и большими судами, пришвартованными на зимнюю стоянку. «Ну, мы котлы, значит, не заглушили, – рассказывал капитан, – оставили на вахте до утра матроса и кочегара, а сами сошли на берег. В порту, сами знаете, огромные элеваторы с хлебом. Проходим, а возле одного курится дымок. Я постучал по шнеку – оттуда пламя. Что делать? Побежали на судно поднимать пар в котле, чтобы из брандспойта залить пожар, да без толку: не достает струя до элеватора. Послал матроса звонить в пожарную команду, но у них там маневровый тепловоз застрял на переезде, не могут выехать. А пожар тем временем разрастается. Пришлось два судна сорвать с якорей, чтобы вплотную к пирсу подойти. Ну, давление в котле уже поднялось, размотали рукава да и затушили огонь», – буднично закончил капитан свой рассказ.

Я старательно всё записывал и запоминал. Казалось, остался сущий пустяк – изложить факты в газете. И лишь дома, сев за стол, я понял, что это и есть самое трудное: все мои потуги описать произошедшее оказались тщетными. Так, «в муках творчества», прошло двое суток. Всё, что я намарал за это время, мне самому не нравилось. Мать с отцом тоже переживали, не зная, как мне помочь.

На утро третьего дня, вконец измученный бессонными ночами, я включил радио и вдруг услышал песню, которая до сих пор проходила как-то мимо сознания. Там были такие слова: «Пусть радостью будет дорога тем, кто идёт». И мне враз представился мой собеседник. Порядочный человек и хороший капитан, он прошел все тяготы войны. Был неоднократно ранен, и теперь ходит с костылём. Но ни усталость, ни возраст не сделали его равнодушным. Мог бы он пройти мимо загоревшегося элеватора. Какое ему дело, отчего там курится дымок… Ночь стоит холодная и глухая, да и устали все после рейса…

В общем, целый день, пребывая в какой-то лихорадке, я описывал своего героя. А на следующее утро, даже не перебелив и не правя, я с отчаянной решимостью представил свой опус на суд начальника штаба. Подполковник молча прочёл все мои восемь страниц. Так же молча взял печать и проштамповал их. Затем вызвал машинистку и приказал: «Срочно – три экземпляра. Оригинал с печатями и росписью автора и первый экземпляр – в журнал «Военные знания», второй – в стенгазету!»

– Ну вот, а ты отнекивался. Получилось же, – по-отечески пожурил меня шеф и тут же отослал в командировку.

Сказать откровенно, я тогда толком так и не осмыслил, что произошло. Лишь мать успокоил: приняли, мол, заметку и не ругали. Моя худенькая многострадальная мамочка вздохнула с облегчением. Так прошло дней десять. И вдруг вызывает меня начштаба и кладёт пришедший из журнала пакет с гранками моего очерка «Пусть радостью будет дорога…»: «Расписывайся…»

Гранки с моими подписями в тот же день фельдъегерской связью отправили в Москву. Через неделю в Семипалатинск прислали только что отпечатанный номер журнала с моим очерком. А через три дня я стал старшим редактором теленовостей.

Выходить в эфир нужно было ежедневно по 15 минут. Это семь с половиной страниц машинописного текста плюс видеоряд. Для съемок мне дали изрядно потрепанную автомашину, кинооператора, у которого с перманентного похмелья вечно то не хватало плёнки, то что-то ломалось, и начинающего фотографа – племянника директора телерадиокомитета. Второй редактор отдела, только что окончивший университет, прекрасно рассказывал анекдоты, но с информацией дела у него шли туго. Так что настоящим профессионалом среди нас оказалась только девушка-звукооператор, присланная для укрепления кадров из Алма-Атинской телестудии.

В общем, чтобы накормить новостями прожорливый эфир, вертелся я, как волчок. Забот прибавила еще и возложенная на меня обязанность подбирать для читки новостей дикторов, которые сразу же приобретали бешеный успех у зрителей и… проблемы с жёнами, поклонницами и поклонниками.

В то время некому было оградить новоявленных «телезвёзд» от назойливых почитателей. И хотя в Семипалатинске тогда насчитывалось едва ли триста тысяч жителей, ажиотаж этой малоискушенной аудитории вокруг открывшейся телестудии и её дикторов, которых экран вдруг высветил в каком-то романтическом и загадочном ореоле, принес как расплату за популярность немало бед в их личную жизнь. Так, Саша, один из наших дикторов, прежде бывший школьным учителем, – худенький, слабый здоровьем, но обладавший веским грубоватым голосом и правильными мужественными чертами лица, буквально не мог отбиться от школьниц, которые засыпали его письмами, предлагая встретиться. В конце концов он перед кем-то не устоял. Пошли сплетни, и нашей «телезвезде» с женой и двумя детьми пришлось уехать из Семипалатинска.

Все эти светские сплетни вокруг дикторов, особенно красавиц-девушек, которых я формально принимал на работу, хотя окончательное решение конечно же принималось директором студии, отдел пропаганды и агитации обкома ставил в вину почему-то именно мне.

Но подобные текущие недоразумения были всего лишь «цветочками» в моей карьере начинающего провинциального журналиста. Главным конечно была работа: оперативное освещение событий, происходивших в области и стране. Тогда ещё в Семипалатинске не было ретранслятора, и вести из Москвы доставлялись авиапочтой. Видеоряд фиксировался на плёнке, а пояснения к нему шли машинописным текстом. Всё это нужно было редактору и звукорежиссеру совместить, и только тогда изображение и синхронный текст к нему шли в эфир.

Новому делу мне пришлось учиться, что называется, с колёс. Не обошлось и без курьёзных случаев. Как-то утром, когда я шел на работу, у меня вдруг закружилась голова, я свернул с тропинки, которая вела в студию, и… свалился в яму. Телестудия была построена на окраине города на пустыре, где когда-то были индивидуальные жилые дома. Вот я и угодил в одну из этих ям, оставшихся после сноса.

Очнулся от какого-то шороха возле уха. Любопытная пушистая белочка соскочила с около стоящего куста, видимо, решив выяснить, кто это пожаловал к ней в гости. С трудом выбравшись из ямы, со звоном в ушах и с каким-то вальяжным безразличием, отряхнувшись, я побрел в ближайшую поликлинику. Врач поставила диагноз: истощение нервов. Это произошло после двух с половиной месяцев изматывающей репортерской работы: я был в ней одновременно и руководителем, и учеником. Годы ссылки, унижающей человеческое достоинство, жизнь под надзором комендатуры научили меня не очень-то доверять окружающим. Поэтому я умолчал о том, что со мной произошло и тем более о диагнозе. И не напрасно. Я давно заметил, что мои коллеги из других редакций – молодёжной и литературного вещания, – у которых в месяц всего-то было по две передачи продолжительностью не более тридцати минут, явно завидуют мне, выскочке, не имеющему стажа в журналистике и только за один очерк в союзном журнале возведённому в ранг старшего редактора.

Вскоре мои подозрения о ложном, показном уважении, которое выказывали мне мэтры областной журналистики, за всю свою долгую работу в газетах и на радио ни разу не публиковавшиеся в Москве, тем более в журнале, который расходился огромным тиражом не только в Союзе, но ещё и в семидесяти странах мира, – подтвердились. В тот день, собрав информацию по области и обработав плёнку Центрального телевидения, где в числе прочих новостей шло сообщение, что первый секретарь Московского городского комитета партии Егорычев принял иностранную делегацию, я не пошел на вечерний тракт (репетицию) перед выходом в эфир. И напрасно: именно в тот вечер старшим редакторам новостей всех телестудий огромной страны пришли телеграммы: «Убрать с эфира Егорычева». Потому что тем же вечером его сняли с работы. Меня в студии не было, а главный редактор, обязанный по должности просматривать такие телеграммы, то ли недосмотрел, то ли попросту подставил меня. В общем в наших новостях опальный Егорычев в тот вечер спокойно принимал делегацию из-за рубежа, и ни у кого из семипалатинских телезрителей и мысли не возникало, что этого большого партийного бонзу ещё более могучие вершители судеб уже выгнали с работы.

Наутро мне устроили выволочку: из студии, правда, не уволили, но строгий выговор влепили. И это опять-таки были только цветочки. Горькие ягодки мне пришлось вкусить буквально через несколько дней.

Как я уже говорил, 1967-й год был юбилейным для государства, занимавшего шестую часть суши нашей планеты и провозгласившего всеобщее равенство и благополучие граждан, положенные советским людям согласно учению марксизма-ленинизма. Поэтому сверху была спущена директива: усиленно пропагандировать имена и заслуги участников революции, всех, кто устанавливал и защищал Советскую власть.

Я разыскал в местном музее документы пожилой революционерки, из которых узнал, что Мария Сидоровна Петухова участвовала в штурме Зимнего дворца в качестве медсестры. Этот материал пошел в эфир, а на следующий день раздался звонок из редакции областной газеты «Иртыш».

– Гера, ты нашёл хороший повод для очередного очерка, – возбужденно сообщил мой знакомый – Борис. Накануне мы обмывали моё назначение, и он очень гордился тем, что якобы был моим протеже.

– Давай текст, строк на триста; мы опубликуем, а там предложишь его и Москве. Такие материалы им сейчас только подавай.

Я стал отказываться, ссылаясь на занятость, но Борис настоял. Вскоре в «Иртыше» появилась моя статья: «Штурмовавшая Зимний». Материал подхватили другие издания. В общем слухи о героической женщине росли, хотя сама Мария Сидоровна не была обласкана Советской властью. Было ей в то время 73 года. Бурная послереволюционная жизнь этой некогда красивой, блондинистой и высокой казачки сложилась непросто. Работала она и следователем по делам по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом, и председателем сельсовета, и на других должностях. А вот на создание семьи времени не хватило. И доживала она свой век со стариком-баптистом, получая от «благодарной» Советской власти 17 рублей пенсии, которых едва хватало на десять дней. Руководители и учителя школ, знавшие бедственное положение бабульки, приглашая ее на очередную встречу с учениками, сбрасывались и тем помогали прожить.

Её документы, как я говорил, хранились в музее. А домишко принадлежал баптисту, с которым жила Мария Сидоровна, и суровый старик иногда поколачивал сожительницу, упрекая её и за Советскую власть, и за «непутёвую» жизнь.

После публикации материалов о забытых героях, как это частенько бывало в огромной стране, партийное руководство вдруг спохватывалось и старалось их облагодетельствовать. Так случилось и с моей героиней. В спешном порядке горком выделил ей квартиру, купил необходимую мебель и прибавил пенсию.

Семипалатинской революционеркой заинтересовался собкор «Правды» по Казахстану.

– Старичок, давай изладим материал для нас, – бодро представившись, предложил мой старший коллега.

«Старичку» тогда было чуть за тридцать, но такое обращение считалось между журналистами верхом благосклонности и уважения товарища по перу. Без ложной скромности я отказался от этого лестного предложения, также сославшись на занятость.

– Если сочтете нужным, возьмите за основу мой материал и поставьте под ним после вашей мою подпись, – предложил я.

На том и порешили. Правдист запросил Центральный партийный архив: числится ли коммунистка Мария Сидоровна Петухова в списках старых большевиков? Из Москвы ответили, что Мария Сидоровна Петухова, тем более якобы принимавшая участие в штурме Зимнего дворца, в списках не значится. А, между прочим, собкор уже заявил материал, и он числился в плане редакции. И тут заработал огромный партийный маховик единовластия, который переломал судьбы и жизни не одной сотне тысяч ни в чём неповинных людей. Обиженный собкор, которого редакция пожурила за проявленную беспечность, позвонил секретарю ЦК компартии Казахстана по идеологии и выразил своё возмущение: по республике, мол, гуляют очерки о «дутых» героях! Секретарь ЦК вызвал в свою очередь секретаря семипалатинского горкома и дал ему нагоняй. Ко мне же пришли «товарищи» из КГБ и вежливо побеседовали. Я объяснил чекистам, что ничего преднамеренного в моих действиях не было. Партийные и другие документы Петуховой хранятся в музее уже несколько лет. По указанию того же горкома её регулярно приглашают на встречи с молодёжью. И что я, как журналист, со слов героини только описал события тех революционных лет. Товарищи ушли, пообещав на прощание: «Разберёмся во всём досконально, и вам сообщат».

Прошел почти месяц. Директор студии и главный редактор почти перестали со мной здороваться. С работы меня не увольняли, но я чувствовал, что оказался в подвешенном состоянии. Родители, перенесшие почти двадцать лет ссылки, окончательно пали духом.

Как-то вечером после работы я зашел в центральный гастроном, рядом с которым дали квартиру Марии Сидоровне, а потом так же спешно забрали её обратно. У прилавка заметил мою героиню: высокая седая старуха о чём-то оживлённо беседовала с продавцом. Увидев меня, бросилась навстречу и обняла. Я стал её успокаивать: «Мария Сидоровна, всё в жизни бывает. Обещали же разобраться…»

– Да разобрались, разобрались, сынок! Всё мне вернули. Пойдём-ка ко мне в гости.

Не веря своим ушам, я пошел к старушке. В аккуратной однокомнатной квартире стояла современная мебель. На столе красовался самовар с выгравированной надписью: «М. С. Петуховой от Семипалатинского горкома КПСС».

Мария Сидоровна поведала мне свою историю, которая чуть не стала для нашей семьи трагедией. Мы вновь почувствовали жестокий оскал партийной системы, когда каждую ночь отец и мать ждали ареста сына.

Оказывается ещё в тридцатые годы Мария Сидоровна, работая председателем сельсовета, переезжала на бричке небольшую, но разлившуюся по весне речку. Водой смыло её полевую сумку, в которой находился партбилет. В это время шла регистрация старых коммунистов, участвовавших в революции, и Марию Сидоровну, не имевшую на руках партбилета, не включили в списки Центрального партийного архива, хотя партбилет ей потом восстановили.

С этой историей разобрались ещё дней десять назад, но мне о результатах проверки не сообщили. Хотя руководство студии было поставлено в известность. В состоянии нервного срыва я высказал директору и главному редактору все, что о них думаю, и бросил заявление об увольнении. Я уже не мог смотреть на их хитроватые физиономии. А расставаться с журналистикой уже не хотелось, и товарищи посоветовали поехать в тихий столичный город Фрунзе. Так я оказался в Киргизии, не имея здесь ни единого знакомого.

* * *

Я приехал во Фрунзе в начале ноября в состоянии глубочайшей депрессии. Город, действительно, производил впечатление тихой и мирной столицы маленькой республики на окраине огромной империи. Но, как оказалось, и здесь совсем недавно бушевали нешуточные страсти. Жители города, доведённые милицейским беспределом до белого каления, устроили стихийный бунт: переворачивали машины «стражей порядка», ловили милиционеров и выясняли с ними свои отношения…

Об этом я узнал в буфете кафе «Сон-Куль». Буфет сам по себе был необычным для меня заведением: под открытым небом на плоской крыше трёхэтажного здания за столиками сидели и стояли мужчины, пили вино и закусывали. В холодной Сибири и в ещё более промозглом Семипалатинске мне ничего подобного наблюдать не приходилось.

Я взял стакан портвейна и подошел к самому краю этого своеобразного солярия. Ветви могучего карагача, ещё почти зелёного, нависали над столом, возле которого расположились двое мужчин.

– Можно к вам присоединиться? – обратился я с дежурной фразой. Резкая смена климата – из снежной круговерти Северного Казахстана до почти райской, зелёной теплоты южного города – приподняла настроение. Мы разговорились.

От моих новых знакомых – Алексея Ивановича и Дмитрия – я и узнал о прошедших беспорядках. Чувствовалось, что мне рассказывают далеко не всё, не называя ни конкретных имен, ни мест происшествий. В городе шла тотальная проверка, выявляли зачинщиков и участников бунта, и мои знакомые говорили о событиях так, будто пересказывали случившееся как бы со слов других.

Алексей Иванович, высокий средних лет мужчина при галстуке и в плаще, сразу обратил внимание на мою одежду. А экипирован я был модно: в начале осени в моей передаче выступала главный модельер алма-атинского Дома одежды со своими девочками; они мне и уступили по госцене модную кепку и полупальто из синтетики, но на меху. Это была тёплая и удобная одежда, но для южной осени она выглядела немного не по сезону.

– Не расстраивайтесь, погода у нас резко континентальная, меняется быстро, так что завтра и снег может пойти, – успокоил меня Алексей Иванович. Он работал в кинофикации, видимо, на руководящей должности и поэтому, узнав о моём «киношном» прошлом, пригласил:

– Заглядывайте к нам, если не устроитесь на телевидении.

Я ему явно импонировал. Мой краткий рассказ о себе вкупе с моей неустроенностью заинтересовал его. Кроме того, как я узнал позднее, он тоже пописывал в газеты.

– Гостиниц у нас раз-два и обчёлся… Попробуйте устроиться вон в той, – он указал на небольшое двухэтажное здание на противоположной стороне улицы.

Я записал его телефон, и мы распрощались. Наступили сумерки, а у меня не было крыши над головой. Смутное чувство тревоги – от всего, что произошло со мной и во Фрунзе, – слилось воедино, и снова подступила хандра.

В гостинице, как и следовало ожидать, сказали, что мест нет.

– Обратитесь через час. Может быть, что-то и освободится, – многозначительно посоветовала дежурная дамочка, с интересом скользнув по моей экипировке. Выглядел я тогда, видимо, неплохо. Занимался до работы на телестудии мотоспортом, был чемпионом области, участвовал в первенстве страны по мотокроссу и многодневным гонкам, выполнил норму мастера спорта. Но сейчас спортивный задор куда-то ушел. Сказалось действие нелегкого поиска и подготовки ежедневных теленовостей, которые я, как ломовая лошадь, тащил в эфир. Да и то, что случилось, заставляло думать о многом: что же в конце концов происходит со мной и моей страной?

То, что мы живём ненормальной, какой-то сверхтрудной жизнью, я уяснил ещё в ссылке, в Бакчарских болотах, куда этапом пригнали десятки тысяч несчастных. Уже в шестом классе я стал задумываться – за что же сослали моих родителей? Отец, военврач лейб-гвардии Преображенского полка, всю жизнь лечил раненых и больных. Сослали его якобы за то, что в тридцатые годы он держал частную практику в Гжатске, на родине Гагарина, и к тому же товарищи уговорили его вступить на паях во владение мельницей. Вот как кулака и погнали отца в Сибирь.

А между прочим, Ленин запрещал репрессировать царскую гвардию. И не зря. Как говаривал папа, против штыка и пули никакой революции не сделаешь. Но после смерти Ленина, Сталину не захотелось признавать, что революция (а вернее переворот) произошла только из-за отказа гвардейцев поддержать династию; и было дано негласное «добро» на репрессию бывших гвардейцев и на полное уничтожение их документов. Так мой папа оказался в ссылке без единого документа, удостоверяющего его личность и профессию. Даже фамилию отца изменили. Из Сверчевского он стал Свирщевским после выдачи нового паспорта. Не знаю, произошло ли это из-за описки человека, заполнявшего паспорт, или по указание «сверху», но факт остаётся фактом: из Сверчевского папа стал Свирщевским.

Этот подлог я обнаружил после ссылки, когда уже был взрослым. На пожелтевшей фотографии, где мне было полтора года, рукой папы было написано: «Гена Сверчевский. Нарымский округ НКВД. 1937 год». Эта фотография хранится у меня до сих пор. Так что у меня нет оснований – не верить собственноручной подписи родителя, хорошо сохранившейся, на моей фотографии.

– Мы еще в 1905 году залегли в казармах, – рассказывал отец. – Ждали революции, да некий штабс-капитан Семеновского полка все дело испортил. Врун, ****ун и хохотун за очередную попойку с дракой сидел на гауптвахте. А когда начались январские события, и гвардия не подчинилась царю, попросил у его брата, великого князя Павла Александровича, командующего гвардейскими полками, батальон солдат. Ребята не знали, куда деть себя от безделья и неопределенности. Капитан споил их, и 1200 штыков навели в Петербурге порядок.

А мать вообще никакого отношения к коммерции не имела. В начале тридцатых её отец владел в Бийске двухэтажным деревянным домом и держал работника. Они скупали скот, забивали и торговали на рынке мясом. Но дед заболел тифом, в приступе горячки выскочил во двор и там замерз. Так что ко времени раскулачивания его многочисленная семья разорилась. Дом был продан, и бабушка с детьми переехала в деревню Шубенка. Но и там жизнь не заладилась: семья вскоре оказалась совсем без средств к существованию. Бабушка пошла по миру, дети разбрелись кто куда. Осталась только мама. В детстве её переехала телега, и у нее с тех пор появился горбик. Мама научилась шить на машинке, тем и жила. Когда же пришло время повальной высылки тех, кто был неугоден Советской власти, чтобы поставить птичку «выслан» против фамилии Богомолов, загребли маму.

…Я знал почти точно: есть в гостинице места, а дежурная только ждет, когда клиент «созреет» и под благовидным предлогом даст взятку. Я был согласен на это, но мы боялись друг друга и играли в кошки-мышки. Парадокс: в стране, где согласно постулатам научного коммунизма «все были равны, и все принадлежало каждому», спустя пятьдесят лет после установления Советской власти становилось все больше вещей и услуг, которые можно было получить только по «блату».

В этом была величайшая несправедливость и величайший нравственный маразм. Оставалось лишь удивляться, как в мире, несмотря на очевидное, еще продолжают верить в справедливость и торжество советского социализма. А в том, что верят – и вполне искренне – за свою короткую практику на телевидении я убедился. И вот каким образом. По случаю 100-летия выхода в свет первого тома книги Карла Маркса «Капитал» у меня возникла идея: взять интервью у ответственного секретаря газеты английских коммунистов «Монинг Стар». Я заказал Лондон и пригласил как переводчика преподавателя английского языка из местного пединститута. Каково же было мое удивление, когда с другого конца провода мне ответили на чистом русском языке: «Мистер Свирщевский! Переводчик не нужен. Мы уважаем Советский Союз, и большинство у нас в редакции говорит по-русски».

За «идеологически выдержанное» зарубежное интервью, которое конечно прослушивалось КГБ, я был отмечен на планерке. И вот теперь я, один из 250 миллионов «с равными правами и возможностями», населяющих великий Советский Союз, который так уважают многие за рубежом, сидел в вестибюле маленькой азиатской гостиницы совершенно неприкаянный, без малейшей надежды на сносный ночлег.

Прождав час, я наконец решил действовать по-другому.

Гостиничный ресторанчик гудел вечерним весельем. Заказав ужин и «столичной», я стал прислушиваться к разговору рядом сидящей шумной компании. Верховодил застольем невысокого роста паренек с аккуратной бородкой. Держался он солидно, и его шутки, и короткие фразы вызывали в компании смех и взаимопонимание. Мы перекинулись несколькими фразами, и я узнал, что мой сосед свой брат-журналист, собкор молодёжной республиканской газеты. Звали его Юра.

Компания Юры, видимо, была из приезжих, и они пытались через газету восстановить справедливость по какому-то запутанному вопросу о воровстве и взятках. Корреспонденту не хотелось говорить в ресторане об этих щекотливых делах, и он обещал разобраться с жалобой в другом месте. Я решил выручить коллегу из неловкой ситуации, а заодно и решить через него свой гостиничный вопрос.

– Можно попросить вас выйти на минутку?

Юра внимательно, трезвыми глазами, несмотря на порядочно выпитое, посмотрел на меня. Компания притихла.

– Конечно можно, – согласился собкор.

Вместе с ним на улицу вышли два добровольных телохранителя. Но узнав, что мы коллеги, он отпустил парней.

– Ночлег? Это мы враз сделаем, – обрадовал меня Юра. – Гостиница полупустая. Я тоже здесь живу, когда приезжаю в редакцию. Займешь лучший номер – на втором этаже, с видом на центральную улицу. Говорят, в нем жил генерал Андерсен, когда здесь в двадцатых годах были чехи.

– Вряд ли они так просто дадут номер, – засомневался я, намекая, что нужно дать взятку.

– Ничего, я скажу, – парировал Юра. – Они меня уважают и побаиваются. В руках прессы кнут и пряник. А они все воры и взяточники.

– У нас та же история, – поддержал я. – Почему так происходит?

– А потому что существует цепочка.

– Не совсем ясно.

– А я поясню. Оклады у служащих гостиниц маленькие, вот они и берут взятки. Делятся с начальством, те в свою очередь, по цепочке, передают старшим по чину. Так в общем-то везде, и бороться с этим трудно. С поличным вряд ли поймаешь, а если и поймаешь, начальство рано или поздно все равно оправдает верного мздоимца или переведёт его на другую денежную работу.

– Выходит, снова Сталина воцарить нужно, хотя наша семья и пострадала от его репрессий?

– Всё гораздо сложнее, – не согласился Юра.

– Я тоже так думаю. У нас есть хорошая форма, оправа, если хотите, из справедливых законов, а содержания, исполнения их нет.

– Вот это другое дело, – согласился Юра. – Однако я пойду. Выйдем из ресторана вместе, и я тебя устрою.

Номер оказался маленьким, без удобств, как и все комнаты в гостинице, но с балконом и двумя колоннами на нем; с улицы могло показаться, что в глубине за ними расположились настоящие апартаменты. Однако и плата за него была умеренной, и я прожил в этой гостинице почти месяц.

Юра на следующий день уехал в свою область. На прощанье заглянул ко мне. Мы приняли по сто пятьдесят «наркомовских» и продолжили прерванный в ресторане разговор.

– Человек несовершенен в своей психологии, отсюда и воровство, и несправедливость, – начал я.

– Это понятно. Для того и существуют законы, которые регулируют поведение каждого из нас в обществе.

– Да, но ведь закон, что дышло – куда повернёшь, туда и вышло…

– На это и существуют правительство, различные органы, те же газеты, телевидение, радио – мы с тобой, наконец, – запальчиво не согласился Юра. У него побаливала голова после вчерашнего застолья, и принятые сто пятьдесят подействовали ободряюще.