Текст книги "Формула кризисов. В паутине соблазна. У последней черты"

– Ну, ладно, старичок, я полетел. Свидимся ещё…

Я вышел на балкон. Как и накануне в городе стояла тишина. Изредка проходили машины. Поблизости расположились правительственные здания, проезд транспорта был ограничен.

Я решил прогуляться. Та же умиротворенная тишина и обманчивое спокойствие царили в городе. На широком и просторном бульваре Дзержинского одиноко отдыхал на лавочке прохожий. Я присел рядом.

– Благодать-то какая! Тепло. Зелень. Бульвар роскошный…

– Да, наша Дзержинка будет пошире и подлиннее и Бродвея, и Крещатика, и даже Невского проспекта, – просветил меня собеседник. – Мне приходилось кое-где бывать. Конечно, наш бульвар посолидней.

Мы познакомились и решили пропустить по рюмочке на крыше того же кафе «Сон-Куль». Утро было воскресное, и Мелис Убукеев – кинорежиссёр, один из основоположников киргизского кинематографа, никуда не спешил. Ему было интересно поговорить с человеком из другой республики, отец которого к тому же служил в гвардии царя и нес дежурство в нижних покоях Зимнего дворца, возле больного царевича.

– Это же интересно, Гера. Твой отец часто видел царя, общался с Гришкой Распутиным, был товарищем протодьякона Верзилова. Насколько я помню, это от его голоса содрогались колокола Исаакиевского собора. С акустикой там что-то не так. Писать об этом надо!

Мелис к этому времени уже снял несколько художественных картин, и его фильмы вошли в золотой фонд киргизского кинематографа. Конечно, режиссера интересовали подробности из жизни моего отца. Потягивая «Перцовую», которую одобрял и Мелис, я рассказал ему один эпизод из отцовской жизни.

…День клонился к вечеру, и военврач Павел Сверчевский с нетерпением ждал смену. Царевич под конец дня, после посещения Распутина, стал почему-то плакать, и Её Величество Александра Фёдоровна, разгневавшись на врача и няню Маленького – Марию Ивановну, велела послать за Старцем.

Пришел Распутин, взял мальчика под мышку, попкой вперед, и вышел в соседнюю комнату. Папа тайком подсмотрел, что он делает с ребенком. Старец осенил попку царевича крестом левой руки и, раздвинув у мальчика ягодицы, что-то оттуда достал и бросил в угол. «Я потом нашел там обыкновенное зёрнышко овса, – рассказывал мне отец. – Оказывается, он сам его вставил, когда заходил на несколько минут навестить больного малыша. Конечно, зёрнышко кололо мальчишку, и он плакал. Распутин вынес успокоившегося наследника из комнаты, снова осенил его крестом и передал в руки матери».

В это время раздался громовой голос протодьякона Верзилова:

– Пашка, где ты?!

Разгневанная царица повернулась и увидела на пороге Верзилова.

– Протодьякона под домашний арест! Доктора на гауптвахту! – распорядилась Александра Федоровна.

Оказывается, в тот вечер папа договорился с Верзиловым о встрече. Они дружили уже несколько месяцев. Их роднило крестьянское происхождение, сходство характеров и огромная физическая сила. У папы было хобби: на полковых соревнованиях рука в руку отец своей кистью ставил на колени почти весь Преображенский полк. Руки доктора были натренированы ещё с юношеских лет, когда он ходил в Прибалтику на заработки: грузили лопатами землю в вагоны. В деревне Ожоги, что на Смоленщине, мой дед дал папе, единственному в большой семье, возможность закончить церковно-приходскую школу. И когда фельдфебель Преображенского полка, приехавший подбирать по росту, цвету глаз и образованию будущих гвардейцев, скомандовал шеренге рекрутов: «Кто окончил церковно-приходскую школу, три шага вперед!», – из трехсот новобранцев шагнул вперед только Павел Свирщевский.

Фельдфебель обошел рекрута кругом, хмыкнул и спросил:

– Как звать тебя?

– Пашкой, ваше благородие! – рявкнул новобранец.

– Вот что, Пашка! Век благодарить будешь фельдфебеля Новикова. – Определю тебя в военно-фельдшерскую школу Преображенского полка. Выучишься, доктором будешь.

Так папа получил специальность на всю жизнь. В 1905 году он служил на японском фронте фельдшером. А когда война закончилась, за образцовую и прилежную службу его направили в Санкт-Петербургскую военно-медицинскую академию, которую он и окончил. Первую мировую войну он встретил, будучи уже полковым врачом.

Протодьякон Верзилов тоже оказался в Петербурге случайно. Хотя, если разобраться, вся наша жизнь, когда ее проследишь, из случайностей и состоит. Как-то престарелый патриарх всея Руси слушал в порту на Волге «Дубинушку». Из хора выделялся голос запевалы Верзилова. Патриарх велел служке пригласить громкоголосого грузчика, который вскоре приобрел большую популярность среди верующих российской столицы.

Однако вернемся в Зимний дворец, к событиям того вечера, которые на всю жизнь остались в памяти моего отца в мельчайших деталях. Верзилов больше часа ждал своего дружка – доктора. Павел не появлялся. Протодьякон прикончил бутылку анисовой, запил её десятком яиц и решил сходить в Зимний. На пороге слуга предупредил батюшку, что наследник плачет, а Мама не в духе. Верзилов немного постоял за дверью и, ничего не услышав, шагнул в покои и дал простор своему зычному басу. Но это был не молебен в соборе. И потому обладателя мощного баса отправили под домашний арест, а доктора – на гауптвахту.

Воспоминания об отце снова вернули меня в прошлое. Я почти не выходил из номера и больше ни с кем не знакомился. Странное, тревожное чувство вновь охватило меня, и картины прошлого одна за другой, как на экране, проходили в моей памяти.

…Раннее, туманное утро июля 1941-го. Мне шесть лет. Мама с папой уже на работе. Оставшись один, я бегу на берег Андармы на утренний клёв. С харчами туго – один жмых да крапива. Картошка кончилась. Понятно, свежие чебачки и ельцы, когда вернутся родители, – роскошь для нашего вечернего стола. Вопреки запрету коменданта не выходить ранее восьми утра на другой берег реки, бегу через узенький мостик. Там, спрятавшись в густой траве, осторожно забрасываю удочку с красным червяком. Чебаки и ельцы, да и окунь не побрезгуют таким лакомством. Тихо. Но вдруг возле берега воду зарябило. Приподнимаюсь, чтобы увидеть поплавок. Он тихонько вздрагивает. Значит, рыба пока только трогает наживку. Надо ждать, когда поплавок нырнёт под воду или его поведёт в сторону – тут уж не зевай.

Но вдруг возле ног – дзззин и ещё раз дзззин, – даже трава зашевелилась. Я бросил удочку, схватил палку и стал гоняться за змейкой. Она пробегала то слева, то справа. Каждый ее пробег сопровождался хлопком, который я вначале принимал за щелчок бича. Наш деревенский пастух Ванька Кузнецов достиг в этом деле совершенства, и каждое утро, собирая комендатурских коров, стрелял своим бичом, как из ружья.

Я глянул на противоположный высокий берег Андармы и с ужасом понял всё. В мутном туманном рассвете вспыхивали всполохи выстрелов. Я бросился бежать. С высокого яра раздался смех. Это подвыпивший комендант с дружками палил по мне из пистолета.

Что думал этот человек, верховный вершитель наших судеб? Он не отвечал за наши жизни. Зато органы НКВД строго спрашивали коменданта за всякого сбежавшего: он должен был отчитываться за каждую голову, всё равно, будь то живая или мёртвая. На западе шла кровавая бойня. Ссыльных тоже призывали: кого на передовую, кого на трудовой фронт. Тайга кишела дезертирами, и энкаведешники безжалостно отстреливали и ловили уклоняющихся от призыва.

Моего папу не призвали в армию по возрасту – в начале войны ему перевалило за шестьдесят. Но работал он, как на передовой. Я нечасто видел его. Даже в те редкие вечера и ночи, когда он бывал дома, мог вдруг раздаться стук в окно, и папу уводили к очередному больному или увозили в соседние лагеря. Или НКВД забирал его на очередную операцию по поимке дезертиров.

Папа никогда не рассказывал об этих поездках. Только однажды зимой, когда ночью через нашу деревню прошёл обоз с трупами и пойманными дезертирами, и мы всё это видели, потому что не спали – в тайге шла стрельба, – он мне сказал: «Свою родину, сынок, надо защищать. Какие бы люди нами не управляли».

Вообще отец, несмотря на человеческую несправедливость и подлость, которой насмотрелся и натерпелся за свою жизнь ещё при царском режиме, не говоря уж о репрессиях сталинизма, был на удивление честен и справедлив. Мама, бывало, поругивала его за эти черты характера: «Ну чего ты этим добьёшься? Посмотри, что творится вокруг. Каждый только о себе думает. А ты кусок хлеба стесняешься взять за свою работу». На что папа неизменно отвечал: «Не все так живут». «Но я-то вынуждена красть. Не помирать же с голоду…»

Мама в то время работала поварихой в детском саду и иногда кое-что оттуда прихватывала, хотя знала, какая кара её ждёт в случае поимки. Но папа, сколько я его помню, оставался справедливым и честным до конца жизни. Понятие чести было для него не пустым звуком, а основой всей его личной нравственности. И хотя о чести он никогда вслух не распространялся, поступки его говорили сами за себя.

Еще в первые недели ссылки, когда этап из нескольких десятков тысяч человек загнали в Бакчарские болота, а затем, когда нечеловеческими усилиями у непроходимой тайги было откорчевано несколько гектаров, комендант разрешил отцу организовать что-то вроде госпиталя. Люди мерли от голода и непосильной работы как мухи. И вот из еловых и пихтовых веток соорудили большой, человек на пятьдесят, шалаш. Комендант даже позволил доктору, единственному, кстати, в этом огромном этапе, брать себе в помощники ослабленных и непригодных для корчёвки ссыльных. Так в госпиталь попала и моя мама – худенькая обессилевшая женщина. А стала она близка папе по трагическим обстоятельствам, произошедшим с моим отцом дней через десять, как мама попала в «лазарет». Папа заболел тифом и свалился на самодельный большой стол, который стоял посреди импровизированного «лазарета» из еловых веток. Ухаживала за папой его жена, дочка кастелянши из Зимнего дворца, с которой папа познакомился ещё до революции. (Я буду ещё об этом упоминать). Эта благородная и мужественная женщина пошла в ссылку за папой добровольно, хотя от их брака у них уже был тридцатилетний сын и четверо внуков. Так вот. Замучившись, среди больных и мёртвых, и убедившись, что её муж тоже помер, несчастная женщина ночью бежала из лагеря.

На рассвете моя мама стала поправлять руку доктора, которая свисала со стола и… папа за-стонал. С тех пор мама ухаживала за доктором: поила и кормила его с ложечки. Так они и остались вместе.

По утрам комендант обходил лагерь, и доктор должен был докладывать о делах в лазарете. В то утро, о котором идёт речь, папа доложил:

– Ночь прошла более или менее спокойно. Умерло только семнадцать человек.

Комендант – маленький, ростом ниже папы на голову, мужичок, резко повернулся к нему:

– Запомни, лекарь! Их пригнали сюда не умирать, а корчевать тайгу и строить дорогу. Это прежде всего! Они – враги народа!

– Гражданин комендант, – помолчав, ответил отец. – Я прошел три войны. И я врач. Давал клятву лечить людей независимо от того, кто они есть.

– Плохо, доктор! Очень плохо! У тебя нет классового сознания. А ты должен разбираться в людях.

Но, видимо, всё-таки берет иногда на свете верх и справедливость. Вскоре уполномоченный НКВД расстрелял этого коменданта «за умышленное невыполнение плана по строительству сланевой дороги».

Расстрел не облегчил участь ссыльных рабов. К каторжной работе добавлялись голод и гнус. И ведь каких только кровососущих тварей нет в природе! Комары, слепни, мошка, пауты, различные мухи и букашки буквально изнуряли людей.

Сейчас в тех местах обнаружены залежи нефти и газа. Идёт бурное освоение тогдашнего Нарымского округа НКВД.

Туда проложены автомобильные и железные дороги. А тогда заключенные на своих плечах таскали брёвна и клали их поперёк будущей трассы одно к одному. Вся эта масса чуть присыпанных землёй стволов колыхалась на вековой трясине, глубина которой, как я узнал позднее, достигала в некоторых местах 70–80 метров. Позднее я видел, как строители, которые прокладывали там дороги, ссыпали в эти прорвы тысячи кубометров земли, завезенной на огромных самосвалах, а затем бетонными плитами покрывали насыпь. Так прокладываются дороги к нефтегазовым месторождениям Сибири, где в тридцатые годы погибли в топях или замёрзли в тайге сотни тысяч «врагов» Советской власти.

Я до сих пор помню рассказ одного из таких «врагов» – жены генерал-губернатора Риги, которая оказалась у нас в ссыльной деревне в начале 1941 года. Пригнали ее с дочкой Лёлей на привилегированных, в отличие от нас, условиях. Им разрешили взять с собой тёплые вещи и даже посуду. Мы к тому времени уже сажали картошку и на неё выменяли у семьи губернатора полосатую ткань-матрасовку, нож и солонку. Из матрасовки мать сшила мне штаны, за которые я получил от местных ребятишек прозвище – «монах в полосатых штанах». Так вот, губернаторша все жаловалась моим родителям:

– За месяц до высылки был у нас в гостях Молотов. Пили чай за семейным столом, и он даже намёком не дал знать, что нас ожидает. Мужа отправили в одну сторону, а нас упекли сюда.

Вообще в нашей ссыльной деревне в первые дни войны оказались люди, которых сослали теперь уже не как кулаков, а как неблагонадёжных по отношению к сталинскому режиму. Была среди них даже одна женщина-азербайджанка – Герой Социалистического Труда, награду которой вручал сам Багиров. Пригнали к нам и группу женщин с детьми, которых мы, мальчишки, называли «богомольцами». Их поселили в амбаре на краю деревни. Утром они не вышли на работу и, стоя на коленях, пели какую-то молитву. Комендант забежал к ним в амбар с маузером, стал кричать, а затем стрелять в воздух. Ни женщины, ни дети не встали. Не обращая внимания на коменданта, они продолжали молиться, а потом петь хором псалмы. Их также разлучили с мужьями, братьями, сестрами и взрослыми детьми. И они упорно, через молитву, выражали свой протест жестокому режиму.

И вот теперь я думаю: если бы не зверства фашистов, не их самодовольство, вызванное долбежной пропагандой превосходства арийской расы, идеология которой почему-то так быстро была привита Гитлером почти всей немецкой нации, Германия могла бы сломить Советский Союз. Предпосылки для этого были веские. Оба народа – российский и немецкий – быстро усваивали идеи, которые навязывали их вожди. Набожный российский народ под влиянием большевистской идеологии почти весь так же, как и немцы со своей мнимой арийской исключительностью, воспринявшие фашизм, вдруг обратился в атеизм. Крушили церкви и соборы, хотя ненависть простого люда относилась не к религии, а к большинству попов, которые, прикрываясь именем Бога, как Распутин, богохульствовали и прелюбодействовали в личной жизни. И другая веская причина – неоправданная жестокость большевистского строя, расхождение лозунгов о правах и любви к человеку с реалиями жизни.

Кого здесь винить? Народ, сходу, как те чебаки и ельцы, заглатывавший приготовленную ему очередными «идеологами» наживку? Или шустрых ребят, которые, прикрываясь вековыми лозунгами о свободе и равенстве и обещаниями о «светлом будущем», становились вождями толпы и творили, что хотели?

Революцию 1917 года еще как-то можно осмыслить. Полуграмотный народ Российской империи, доведённый до крайности нерешительным царём и его фанатично верующей супругой, попавшей под влияние Распутина, закономерно восстал против маразма, творящегося в стране. Не зря гвардейские полки, свидетели растления монархии, дважды – в 1905 и 1917 годах не поддержали царский режим.

Я спрашивал у отца: правильно ли, что произошла революция? «Правильно, – говорил папа. – Только плоды этой революции попали в руки людей с очень низкой культурой, в большинстве с преступным прошлым. Отсюда – всевозможные перегибы и репрессии. А в конечном итоге – за что боролись, на то и напоролись».

Как и теперь.

Лозунг перехода к капитализму позволил кучке бывших советских руководителей отнять у своего народа огромные материальные ценности, которые он нажил каторжным трудом за семьдесят лет Советской власти. И это произошло в стране с высоким уровнем образования и поголовной грамотностью всего населения! Выходит, исторический криминальный детектив 1917 года сменился по воле «прозревших» коммунистических лидеров на такой же исторический детектив конца ХХ столетия, с таким же криминальным, но не капитализмом, а оголтелым монархизмом перекрасившихся коммунистических вождей.

Следовательно, как хочешь, так и осмысливай, читатель, этот факт, но ясно одно: историю бывшего Российского государства на судьбоносных поворотах делают пока всё-таки личности, а не народ, которому уготована судьба оставаться только исполнителем их замыслов. Короче, наиболее активную прослойку можно условно поделить, в зависимости от уровня сознательности и, главное, порядочности, на две категории. Докторов, которые нужны обществу какой бы специальностью они ни обладали, и авантюристов, которые вредят ему, но упрямо лезут к вершинам власти и богатства. И вот эта-то категория людей, дождавшись своего «звездного» часа – смены советского режима на капиталистический, – украла у народа не только огромные материальные ценности, но и средства производства, оставив основную массу бывших советских граждан, что называется, у разбитого корыта. И это ещё не всё.

Весь трагизм смены режимов с советского на капиталистический заключается в том, что основными богатствами страны, её недрами и ресурсами завладели в основном бывшие чиновники и правители страны. Они как не умели руководить государством, производить материальные блага, так и сейчас не умеют, да и не хотят этому учиться, разрушая и прогуливая то, что народ нажил своим каторжным трудом под лозунгами строительства социализма и коммунизма. Поэтому создание демократического общества на постсоветском пространстве, где трижды за столетие сменились религии, политический строй и мораль, крайне затруднено.

Как были в царское время баре да бояре, сидевшие на шее рабочего человека, таковыми они и остались после развала Союза, но с новыми названиями: бизнесмены, миллионеры и даже миллиардеры. И дети их, видя, как легко далось их родителям богатство, также растут в праздности и безделье. Фуршеты, тусовки, ночные клубы, дорогостоящие заграничные круизы – вот неполный перечень праздного времяпрепровождения новоявленной «золотой» молодёжи постсоветских нуворишей. Они ничем не отличаются от бывших сынков и дочерей князей, помещиков, графов и пр.

Отец рассказывал мне, что императрице Александре Фёдоровне, воспитанной в Англии и Германии, очень не нравилась пустая атмосфера петербургского света. Она поражалась, что русские барышни в основном бездельничают, не знают ни хозяйственных занятий, ни рукоделья. Молодая царица пыталась привить вкус к труду окружающим её дамам и барышням, даже организовала «Общество рукоделия», члены которого должны были связать за год не менее трёх вещей для бедных. Но эта затея не привилась. Невзирая на это, Александра Федоровна ещё до рождения больного наследника, который потом подкосил её силы и увёл от общественных дел, открывала по всей России Дома трудолюбия и Дома призрения для «падших» девушек.

Я напоминаю об этом сейчас потому, что пытливый человеческий ум должен брать из прошлого хотя бы частицу полезного опыта, чтобы оздоровить наше общество, поднять его нравственность, вспомнить, что в морали нормального человека должны быть такие понятия, как честь и совесть. Так какой же мощный, анализирующий разум общества нужен, чтобы вовремя распознать личность: или дать ей дорогу, или определить в ней порочные задатки вора и поставить ему заслон. Такая задача под силу только высокоразвитому демократическому обществу, которое своё материальное и духовное богатство приобретало за века тяжким трудом познания.

Как сказал когда-то великий Эйнштейн, всё в нашем мире относительно. И, видимо, границ совершенству тоже нет. Но мне хочется в качестве относительно примерного благоразумно развивающегося общества назвать Америку, правда с большими оговорками в отношении олигархов. Американцы научились распознавать личность. У них уже выработался коллективный разум, который позволяет им вот уже на протяжении ста с лишним лет не допускать к управлению государством воров. Более того, преследовать таковых не только у себя в стране, но и во всём мире. Я приветствую усилия Америки в борьбе за установление демократии! Но, как показало время, демократия имеет и свои изъяны, особенно в плане народовластия, и свои существенные разновидности.

Так, например, лидер Ливийской Народной Джамахирии («джамахирия» означает народовластие) Муаммар Аль-Каддафи в своей «Зеленой книге» пишет: «Сегодня, в век республик, когда наступает эпоха масс, демократия, осуществляющая свою власть через депутатов, выступающих от имени широких масс, стала абсурдом. Это всего лишь теория, изжившая себя практика. Власть должна полностью принадлежать народу. Самые жестокие диктатуры, которые когда-либо знал мир, существовали при парламентских режимах».

В противовес парламентской ливийский лидер создал свою, более структурированную систему народовластия. Именно она, совершенствуясь вот уже 40 лет, по его мнению, обеспечивает стране независимость в политике и экономике. Эта весьма оригинальная система – Джамахирия – явилась вызовом и капитализму, и псевдосоциализму. В государственном правлении Джамахирии участвовало все взрослое население страны, объединенное в первичные (основные) народные конгрессы. Народ избирал свои исполнительные органы – народные комитеты, члены которых автоматически становились делегатами народных конгрессов провинций, которые два раза в год собирались уже на Всеобщий народный конгресс (ВНК). Всеобщий народный конгресс являлся высшим законодательным органом Джамахирии. Но он вправе был вносить в повестку дня лишь вопросы, уже рассмотренные первичными народными конгрессами. Аль-Каддафи считал, что это и есть подлинная демократия, исключающая столь обычные в парламентах сговор и лоббирование.

Ливийский лидер все это обосновал в своей Третьей Всемирной Теории, изложенной в первой части «Зеленой книги». К сожалению, его политико-социологическая теория, применяемая на практике уже более сорока лет, и ее результаты либо не анализируются, либо замалчиваются либеральными российскими и западными политиками. Вообще, олигархическая верхушка стран «большой восьмерки» и подвластные ей СМИ готовы говорить о чем угодно, подчас даже нести заведомую чепуху, лишь бы не рассказывать об опыте тех стран, которые нашли или ищут свой путь развития, не укладываясь в прокрустово ложе западных политических и экономических теорий. Молчали бы они и об успехах Малайзии, делая вид, будто такой страны, бросившей вызов всесильному Международному валютному фонду, и не существует на свете, если бы она не стала примером для большинства стран Азии.

Замалчивается и опыт стран «скандинавского социализма», и прогрессивная налоговая и социальная системы, внедряемые Бараком Обамой и Франсуа Олландом в США и Франции.

В общем, все эти новые удивительные явления, имеющие целью улучшение социального положения народов этих стран, достойны уважения и изучения уже хотя бы потому, что опыт исторического развития наглядно показывает, что западные демократии отнюдь не являются эталоном государственного устройства. И надо признать, что в мире начался необратимый процесс борьбы за восстановление истинной демократии как прямой власти народа на основе его непосредственного участия в государственном управлении.

И главное в этой борьбе – добиться, чтобы соблюдение законов стало долгом и честью не только рядовых граждан страны, но и должностных лиц всей властной вертикали, включая первых руководителей государства.

Только так в наш ядерный век человечество может гарантировать себе безопасность, поставив под контроль закона это всеобщее, смертоносное оружие. Только так люди смогут выйти из мглы мракобесия в тех странах, где власть захватили воры и утвердилась тоталитарная олигархическая диктатура. А воры прокрадываются к власти и на долгое время остаются нераскрытыми в том обществе, где основные принципы демократии – свобода слова и критического мышления не вошли ещё в кровь и плоть нации. Где в силу сложившихся обстоятельств ослабла основная черта характера народа – духовность.

В этом плане настала благодатная пора для всякого рода авантюристов после развала огромной империи – Союза ССР. И они ею воспользовались. Растерявшийся народ огромной страны, только что проголосовавший за сохранение Союза, оказался в разных 15 государствах. Государственная политика, основанная на коммунистической идеологии, которая 70 лет заменяла народу и религию и мораль, враз была опрокинута. На смену ей перекрасившиеся коммунистические лидеры предложили ту же церковь и капитализм. Конечно, народ растерялся, и величайшая духовная смута со всеми вытекающими отсюда трагическими последствиями забродила по одной шестой части суши нашей планеты. И лишь несколько бывших советских руководителей, ставших президентами новых стран, обеспечили своим гражданам сравнительно приличную жизнь.

Но развитие общества на большей части бывшего Союза отброшено на сто лет назад. В свое время большевики, придя к власти, не реформировали капитализм и монархию, а сходу растоптали их, ничего не взяв оттуда полезного. Так же получилось и с учением марксизма, строительством социализма. С лёгкостью капризной барышни мы бросили под ноги и то лучшее, что было при социализме.

А напрасно. Слишком дорогой ценой – Горбачёвым, Ельциным, Акаевым, Бакиевым – расплачиваются за свою доверчивость, за беспечное пренебрежение историей народы бывшего СССР. Опыт прошлого ничему нас не учит.

* * *

…Лёгкий морской бриз освежил лицо и грудь Павла. Гвардеец в последний раз притянул к себе подружку, крепко, всласть поцеловал.

– Ну, мне пора, Натаха, в полк.

– Когда-то ещё свидимся? – заглядывая в глаза курсанта, спросила девушка.

– А кто знает? Лучше не загадывать. Как будет возможность, сообщу твоей тётке или передам записку. Сейчас вот надо быстро проскользнуть через Невский проспект, – застёгивая на все пуговицы шинель, озабоченно сказал Павел. – Козырять надо на каждом шагу. Генералы, князья, а то и полковое начальство, не ровен час, повстречается. А я ведь уже запаздываю.

– Ну ладно. Иди, иди, мил-лай, – легонько подтолкнула его девушка.

Озираясь вокруг, молодые вылезли из заброшенного баркаса, который стоял в глухом уголке порта уже давно и не раз служил влюблённым парочкам местом встречи.

Павел заканчивал военно-фельдшерскую школу в Питере, и их выпуск готовили к отправке в Порт-Артур. Шла русско-японская война. Солдатам и морякам России приходилось туго. Командование царской армии, связанное по рукам и ногам бездарными директивами двора, криминальной интендантской службой, когда вместо снарядов приходили в действующую армию вагоны икон, ничего не могло противопоставить продуманным оперативным действиям японцев.

Кровавая война на море и на суше вызвала огромные потери, наводнила страну десятками тысяч раненых. Не хватало госпиталей и медперсонала. Тогда Николай II личным распоряжением отправил на театр военных действий часть врачей из своей гвардии. Готовились к отправке в Порт-Артур и выпускники военно-фельдшерской школы Преображенского полка. Новый командир роты курсантов, где служил Павел, князь Ро…цев давал курсантам перед отправкой на фронт увольнительные. Так Павел познакомился с Наташей, тётка которой служила при дворе кастеляншей.

Отдавая честь и вытягиваясь во фрунт перед генералами, Павел уже подошёл к развилке Невского проспекта. Совсем рядом находились казармы преображенцев. Развилку окружала толпа зевак. Павел глянул в круг и… обомлел. Окруженный плотным кольцом городовых, с шинелью за спиной, которая держалась на указательном пальце, по кругу ходил его сосед по койке, тоже курсант, Ваня Марченко. Городовые, видимо, уже пытались его взять, но получили отпор.

– Ну и силища у этого малого! – восхищённо сообщил Павлу рядом стоящий мастеровой. – Городовых, как мячики, раскидал. Теперь ждут околоточного надзирателя Медведева.

Павел попытался прорваться к товарищу, но городовые не пустили. Неслыханное дело – на Невском проспекте, где гвардейцу нельзя было пройти даже с одной расстёгнутой пуговицей, появился курсант в небрежно наброшенной шинели. Да ещё пьяный! Да ещё устроил дебош! Об этом, конечно, доложат царю.

Зевак становилось всё больше. Все ждали околоточного надзирателя, дюжего детину с пудовыми кулаками. Окрестные забияки и любители покуролесить знали, сколько эти кулаки весят, не понаслышке.

Наконец появился Медведев.

– Что же вы не скрутили его до сих пор? – грозно бросил он подбежавшему городовому.

– Пытались, ваш благородь, – оправдывался городовой. – Всех раскидал.

– Я ему сейчас раскидаю, – потирая кулачищи, пообещал околоточный. Приноровившись, сзади, когда Иван, двигаясь по кругу, повернулся к нему спиной, он, как тигр, бросился на курсанта, схватив его в железный замок. Иван остановился, слегка присел и мгновенно, как будто был смазан мылом, повернулся в руках околоточного – прямо к нему лицом.

– Тебе что, фараон, надо? – с угрозой произнёс гвардеец.

Околоточный самодовольно хмыкнул, не выпуская свою жертву из объятий. В ту же секунду Иван двинул плечами и кулаком левой руки, как будто его и не связывали руки гиганта, ростом выше его почти на голову, ударил околоточного в грудь. Медведев грохнулся навзничь. Толпа охнула, городовые расступились.

Павел подскочил к товарищу.

– Давай быстрей в казарму, Ваня! Может, всё обойдётся. Надевай шинель!

Через несколько минут курсанты уже были в своей комнате, на втором этаже казармы.

– Эх, Пашка! Никто не знает силу Ваньки Марченко!.. А ну-ка, Пашка, ложись на койку! Посмотрим, кто чью силу не знает…

Вокруг собрались курсанты:

– Ложись, Павел, ложись, раз Иван велит, – слышалось со всех сторон.

Павел всем своим стокилограммовым весом рухнул на кровать. Иван присел, поднатужился. Железные ножки кровати как бы напряглись, и богатырь приподнял ее изголовье сантиметров на тридцать…

По лестнице застучали сапоги городовых, и они, с оружием в руках, в сопровождении околоточного ворвались в казарму.

– Взять мерзавца! – сходу заорал околоточный, наставив пистолет на Ивана. Городовые, как мухи, облепили плотную фигуру курсанта и потащили его к двери. Но в дверях Иван стряхнул с себя городовых и, как столб, упёрся ногами в пол, а руками в косяки. Что только ни делали городовые, чтобы оторвать от косяков и пола его руки и ноги!