Текст книги "Нужна ли Америке внешняя политика?"

Вызов, стоящий перед Америкой

Соединенные Штаты оказываются в мире, к которому мало что подготовило их из предыдущего исторического опыта. Находясь в безопасности между двумя великими океанами, они отвергли концепцию баланса сил, будучи убежденными в том, что они способны как стоять в стороне от ссор других наций, так и в состоянии установить всеобщий мир, настаивая на претворении в жизнь своих ценностей демократии и самоопределения.

Я постараюсь обсудить эти концепции детальнее в следующей главе. Для нынешних целей достаточно указать на невозможность применения какой-то единственной формулы к анализу и пониманию современного международного порядка, поскольку в современном мире сосуществует, по крайней мере, четыре международные системы.

• Во взаимоотношениях между Соединенными Штатами и Западной Европой и внутри Западного полушария более всего применимы американские исторические идеалы. Выглядит вполне обоснованным идеалистический вариант мира, основанного на демократии и экономическом прогрессе. Государства являются демократиями; экономики рыночно ориентированы; войны немыслимы, за исключением периферии, где они могут быть развязаны в результате этнических конфликтов. Споры не решаются военным путем или путем угрозы войны. Военные приготовления вызваны угрозами, исходящими извне этого региона; они не исходят от стран Атлантики или Западного полушария в отношении друг друга.

• Великие державы Азии – больше по своим размерам и гораздо населеннее, чем страны Европы XIX века, – угрожают друг другу как стратегические соперники. Индия, Китай, Япония, Россия – Корея и государства Юго-Восточной Азии – не отстают от них и считают, что некоторые из других стран и, разумеется, некие конфигурации из их числа, действительно способны нести угрозу их национальной безопасности. Войны между этими державами не являются неизбежными, но они вполне вероятны. Военные расходы азиатских стран растут и предназначены преимущественно для защиты от других азиатских стран (хотя часть военных усилий Китая не исключает и вероятности войны с Соединенными Штатами из-за Тайваня). Как и в Европе XIX века, длительный мирный период возможен – даже вероятен – однако баланс сил будет неизбежно играть ключевую роль в его сохранении.

• Ближневосточные конфликты наиболее всего схожи с конфликтами в Европе XVII века. Их корни не носят экономический характер, как в Атлантическом регионе и в Западном полушарии, или стратегический характер, как в Азии, а сугубо идеологический и религиозный. Принципы Вестфальской мирной дипломатии здесь не применимы. Компромисс труднодостижим, когда вопрос не из категории конкретной обиды, а относится к сфере легитимности – фактически самого существования – другой стороны. В силу этого попытки осуществить оптимальное урегулирование конфликтов, как это ни парадоксально, во многом чреваты встречными негативными последствиями, что было подтверждено президентом Клинтоном и премьер-министром Эхудом Бараком после кемп-дэвидской встречи на высшем уровне летом 2000 года. Это объясняется тем, что попытка достичь «компромисса» по вопросу о том, что каждая сторона считает своей святыней, как и следовало ожидать, завершилась демонстрацией несовместимости их позиций.

• Континентом, для которого нет прецедента в европейской истории, является Африка. Хотя 46 стран континента называют себя демократиями, они не проводят свою политику на основе всеобъединяющего идеологического принципа. В африканской политике нет также и доминирования всеобъемлющей концепции баланса сил. Континент слишком велик, радиус действия многих его стран невелик, чтобы можно было говорить об африканском балансе сил. А с окончанием холодной войны во многом также исчезло и соперничество великих держав из-за Африки. Мало того, наследие колониального правления в Африке наделило ее взрывоопасным потенциалом, этническими конфликтами, серьезной экономической неразвитостью и проблемами со здоровьем, находящимися на грани гуманитарной катастрофы. Проведенные с целью разграничения колониального правления границы разделили племена и этнические группы, собрали разные религии и племена воедино в одном административном подчинении, превратившемся впоследствии в независимые государства. Таким образом, Африка стала ареной жестоких гражданских войн, которые превращались в международные конфликты, равно как и эпидемий, бьющих по человеческому сознанию. На этом континенте существует вызов демократиям в плане компенсации за историческое прошлое и поиска путей оказания содействия Африке в ее подключении к глобальному развитию. У мирового сообщества есть обязательство положить конец или хотя бы ослабить политические и межнациональные конфликты.

Сам по себе диапазон и многообразие международных систем делает бо́льшую часть традиционных американских дебатов относительно природы международных отношений в какой-то степени несущественной. Будь то ценности или сила, идеология или государственные соображения, являющиеся ключевыми определяющими факторами внешней политики, все зависит, по сути, от исторической стадии, в которой оказывается та или иная международная система. Для американской внешней политики, находящейся всегда в поисках магической многоцелевой формулы, конечная потребность в идеологической премудрости и стратегическом планировании представляет собой особую и пока еще нерешенную проблему.

К сожалению, внутренняя политика ведет американскую внешнюю политику в противоположном направлении. Конгресс не только в законодательном порядке закрепляет внешнеполитическую тактику, но и стремится навязать нормы поведения для других стран путем установления множества видов санкций. Десятки стран сейчас оказываются под воздействием таких санкций. Администрации одна за другой молчаливо соглашаются, частично в качестве компромисса для получения одобрения по каким-то другим программам, а частично потому, что, при отсутствии непосредственной опасности извне, внутренняя политика стала более важной в плане политического выживания, чем проведение внешней политики. То, что представляется зарубежными критиками как высокомерный поиск путей к господству, очень часто является реакцией в ответ на действия групп, оказывающих давление по внутренним вопросам. Эти группы могут выделять ключевые проблемы, обещая поддержку или угрожая карой во время выборов, и могут поддерживать дела друг друга для того, чтобы выдвигать свои собственные требования в будущем.

Какими бы ни были преимущества законодательных действий, их суммарное воздействие толкает американскую внешнюю политику на одностороннее и подчас агрессивное поведение. Поскольку в отличие от дипломатических связей, обычно являющихся приглашением к диалогу, законодательная власть все переводит в строгое предписание, фактически в эквивалент ультиматума.

В то же самое время вездесущая и шумная пресса превращает внешнюю политику в разряд сферы общественных зрелищ. Активное соревнование за рейтинги ведет к навязчивой идее кризиса нашего времени, представляемого, как правило, в виде назидательно-аллегорического «моралите» о борьбе Добра и Зла со своим специфическим исходом, и редко ведется с точки зрения долгосрочных вызовов исторического плана. Как только ажиотаж спадает, СМИ обращаются к новым сенсациям. Такие кризисы, как ситуация в Персидском заливе и в Косово или встреча в верхах в Кемп-Дэвиде, освещаются все двадцать четыре часа печатными и телевизионными средствами информации. Но после этого, за исключением спорадического освещения события, на них мало кто обращает внимание, и некоторые из них, чем больше они остаются нерешаемыми, становятся все более неконтролируемыми.

Но самая большая причина трудностей для Америки в 1990-е годы по мере развития сбалансированной стратегии для мира, в котором ей суждено занимать центральное место, заключалась в том, что роль Америки обсуждали три разных поколения с очень разными подходами к внешней политике. Этими противоборствующими силами были ветераны стратегии холодной войны 1950-х и 1960-х годов, стремящиеся приспособить свой опыт к обстоятельствам нового тысячелетия. Тут были и поборники антивьетнамского протестного движения, старающиеся применить полученные ими уроки в условиях нового мирового порядка. Следует упомянуть и новое поколение, сформированное опытом, который не дает им никаких представлений ни о поколении времен холодной войны, ни о поколении времен антивьетнамских протестов.

Стратеги холодной войны стремились уладить конфликт ядерных сверхдержав при помощи политики сдерживания Советского Союза. Хотя поколение холодной войны и имело понятие о невоенных проблемах (в конце концов, план Маршалла был так же важен, как НАТО, по общему замыслу), оно настаивало на том, чтобы существовал постоянный элемент силы в мировой политике и чтобы его измеряли способностью недопущения советской военно-политической экспансии.

Поколение стратегов холодной войны уменьшило и на какой-то момент почти ликвидировало историческое напряжение в американском мышлении между идеализмом и силой. В мире, в котором господствовали две сверхдержавы, должна была возникнуть тенденция потребности в идеологии и равновесии. Внешняя политика стала игрой с нулевым исходом, в которой победы одной стороны обращались в потери для другой.

Помимо сдерживания, основным направлением американской внешней политики холодной войны стало возвращение потерпевших поражение противников – Германии и Японии – в нарождающуюся международную систему в качестве полноправных членов. Эта задача, беспрецедентная в отношении стран, которым установили безоговорочную капитуляцию менее чем пятью годами ранее, была понятна поколению американских руководителей, чей формирующийся опыт прошел испытание Великой депрессией 1930-х годов. Поколение, которое организовало сопротивление Советскому Союзу, пережило Новый курс Франклина Д. Рузвельта, восстановивший политическую стабильность путем закрытия пропасти между американскими ожиданиями и экономической реальностью. Это же поколение победило во Второй мировой войне, которая велась во имя демократии.

Именно Вьетнам сломал синтез идеологии и стратегии, что стало характерным для мышления тех, кого сейчас называют «величайшим поколением»². Хотя принципы американской исключительности по-прежнему должны получать подтверждение всех участников внутренних дискуссий по вопросам внешней политики, их применение в конкретных случаях стало предметом глубокого и долгого спора.

Будучи потрясенными от разочарования вьетнамским опытом, многие прежние мыслящие сторонники политики холодной войны либо ушли с поля стратегии, либо, по сути, отвергли само существование послевоенной американской внешней политики. Администрация президента Клинтона – первая, в которой было много личностей, пришедших из антивьетнамских протестов, – относилась к холодной войне как к недопониманию, трудно излечимому из-за американской неподатливости. Они чувствовали отвращение к концепции национального интереса и не верили в принцип применения силы, за исключением случаев ее использования в некоем «бескорыстном» деле – то есть без выражения какого-то особенного американского интереса. В ряде многих случаев и на нескольких континентах президент Клинтон начинал извиняться за своих предшественников, которые, по его мнению, были вызваны, как он уничижительно описывал, холодной войной. Однако холодная война не была ошибкой политического характера – хотя какие-то ошибки, разумеется, были сделаны в ходе ее проведения; здесь имели место глубокие вопросы, связанные с выживанием и национальными целями. По иронии судьбы, это притязание на бескорыстность интерпретировалось как особая форма непредсказуемости и даже ненадежности теми странами, которые исторически воспринимали дипломатию как учет взаимных интересов. Несомненно, Соединенные Штаты не могут – и не должны – возвращаться к политике холодной войны или к дипломатии XVIII века. Современный мир гораздо сложнее и нуждается в более дифференцированном подходе. Но они не могут и позволить себе потакать своим желаниям или лицемерить, как это было в протестный период. Эти направления научной мысли в любом случае знаменуют конец эпохи, споры в которую представляются для поколения, рожденного после 1960-х годов, мудреными и чисто теоретическими.

То поколение еще не вырастило лидеров, способных пробудить обязательство в отношении последовательной и долгосрочной внешней политики. Действительно, некоторые из них задаются вопросом: а нужна ли вообще нам внешняя политика? В глобализованном экономическом мире поколение периода после холодной войны смотрит на Уолл-стрит или Силиконовую долину точно так же, как их родители смотрели на правительственную службу в Вашингтоне. Это отражает приоритет, отдаваемый экономической деятельности по отношению к политической, частично вызванный растущим нежеланием отдаваться профессии, зараженной безудержной публичностью, которая зачастую заканчивается разрушением карьеры и потерей репутации.

Поколение после холодной войны очень мало заботят дебаты вокруг войны в Индокитае, оно в большинстве своем незнакомо с ее деталями, находя ее лейтмотивы очень трудными для понимания. Оно и не чувствует себя виноватым в связи с доктриной личной заинтересованности, которой оно придерживается всеми силами в своей собственной экономической деятельности (хотя порой оно включает призывы к национальному бескорыстию как подачку совести). Будучи продуктом системы образования, которая обращает мало внимания на историю, оно часто не имеет никаких взглядов на международные дела. Это поколение подвержено искушению идеей нерискованных глобальных отношений как вознаграждение за острую конкуренцию в их частной жизни. В такой обстановке становится вполне естественной вера в то, что погоня за личными экономическими интересами в конечном счете и практически автоматически приведет к глобальному политическому примирению и демократии.

Такой подход возможен только, по большому счету, благодаря исчезновению опасности всеобщей войны. В таком мире поколение американских руководителей периода после холодной войны (независимо от того, вышли ли они из протестного движения или школ бизнеса) полагает возможным представить, что внешняя политика – это либо экономическая политика, либо представляет собой поучение остального мира в духе американских добродетелей. Неудивительно, что американская дипломатия со времен окончания холодной войны все больше и больше превращается в ряд предложений следовать американской программе действий.

Однако экономический глобализм не является подменой мирового порядка, хотя и может являться его важной составной частью. Сам по себе успех глобальной экономики приведет к перегруппировкам и напряженности как внутри, так и между обществами, что вызовет давление на политическое руководство мира. Тем временем национальное государство, которое остается единицей учета с политической точки зрения, преобразуется во многих регионах мира на основе двух, казалось бы, противоречивых течений: либо путем раскола на этнические составные части, либо растворяясь в более крупных региональных группировках.

До тех пор пока поколение руководителей периода после холодной войны занято разработкой гибкой и способной к изменениям концепции просветленного национального интереса, оно будет получать параличи один за другим, а отнюдь не моральный подъем. Разумеется, чтобы быть подлинно американской, каждой концепции национального интереса необходимо опираться на демократические традиции страны и заботиться о жизнеспособности демократии во всем мире. Однако Соединенным Штатам следует переводить свои ценности в ответы на некоторые непростые вопросы. Что нам следует стремиться предотвратить, чтобы выжить, как бы это ни было мучительно больно? Что, если быть честными с самими собой, мы должны постараться сделать, независимо от уровня достигнутого международного консенсуса, а при необходимости и в опоре только на самих себя? Какие цели находятся просто за пределами наших возможностей?

Глава 2
Америка и Европа. Мир демократий I

Идеал Вильсона относительно международного порядка, основанного на общем почитании демократических институтов и урегулировании споров путем переговоров, а не военным путем, восторжествовал в странах, выходящих на берега Северной Атлантики. Правительства там демократические, а понятие «демократия» означает государства, в которых, как правило, царит плюрализм с ротацией партий у власти на регулярной и мирной основе. Это все контрастирует с большинством остального мира, где это слово используется для того, чтобы узаконить любого, кто приходит к власти, и где изменения в правительстве происходят, если они вообще происходят, путем переворотов или процедур, похожих на переворот. В зоне Атлантики война больше не воспринимается как политический инструмент; за последние полвека сила применялась только на внешних границах Европы и между этническими группами, а не между традиционными государствами-нациями.

Именно поэтому за 50 лет партнерские отношения между странами, выходящими на берега Северной Атлантики, служили краеугольным камнем американской внешней политики. Даже после исчезновения советской угрозы атлантическое партнерство остается для Соединенных Штатов ключевой опорой международного порядка. Помимо определения взаимной обороны традиционного альянса страны Северной Атлантики выработали некую ткань консультаций и взаимоотношений для подтверждения и достижения общей политической судьбы. Сразу после завершения Второй мировой войны американская помощь предотвратила экономический крах Европы. А когда Советский Союз стал угрожать, была создана Организация Североатлантического договора. Ее военным рычагом было объединенное военное командование; ее постоянный совет на уровне послов координировал союзную дипломатию. В последнее время глобализация углубила экономические связи до такой степени, когда капиталовложения двух сторон друг в друга связали благополучие Северной Америки и Европы, сделав связи почти неразделимыми.

И все же – как ни парадоксально – отношения между Северной Америкой и Европой переполнены противоречиями. И дело не в том, что союзнические отношения были традиционно идеалистическими или даже гладкими. Противоречивость была отмечена растущей болезненностью – как и следовало ожидать, когда страны, которые господствовали в глобальных делах на протяжении трех веков, оказались неожиданно в большой зависимости от решений, принимаемых в пяти тысячах километров – в Вашингтоне. Во время Суэцкого кризиса в 1956 году администрация Эйзенхауэра отмежевалась от своих британских и французских союзников и активно работала на их поражение. Урегулирование Берлинского кризиса в 1960-е годы администрацией Кеннеди воспринималось скрепя сердце как в Германии, так и во Франции. Попытка администрации Никсона определить новые трансатлантические отношения в 1970-е годы натолкнулась на большое сопротивление, особенно со стороны Франции. А размещение американских ядерных ракет в Европе в 1980-е годы сопровождалось демонстрациями протеста по всему континенту.

Сейчас, однако, имеет место важное качественное отличие. Ранние кризисы в альянсе были в целом в духе семейных конфликтов, вызванных разной трактовкой требований согласованной совместной безопасности. Сегодня само определение совместной безопасности и, действительно, совместной цели вызывает большой вопрос. Проблема американского размежевания от колониальных интересов Европы сейчас выглядит почти исторически старомодной. В момент написания этой книги именно европейские союзники отмежевываются от американской политики вне зоны НАТО, часто весьма демонстративно – начиная с санкций в отношении Кубы, Ирака или Ирана и кончая американской политикой в Тайваньском проливе и планом строительства национальной противоракетной обороны. В то время как в прошлом оппозиционные партии в европейских странах часто осуждали американские решения о размещении, для глав правительств стран – членов НАТО было беспрецедентным случаем нападать публично или совместно с русским руководителем на стратегические решения союзника, от которого зависит их безопасность. И тем не менее именно это случилось, когда российский президент Владимир Путин посетил Париж в октябре 2000 года. На совместной пресс-конференции с гостем президент Жак Ширак, говоря от имени Европейского союза, – в котором Франция председательствовала в течение полугода, – обрушился на план администрации Клинтона заняться пересмотром Договора по ПРО:

Мнения Европейского союза и России совпадают. Мы осудили любой возможный пересмотр Договора по ПРО, полагая, что такой пересмотр вызовет риск распространения, что будет очень опасно для будущего ³.

Еще более вопиющим является направление команды миротворческого характера от Европейского союза с целью изучения возможностей ослабления напряженности на Корейском полуострове с миссией, объявленной как идущей в противовес американской политике, провозглашенной президентом Бушем всего двумя неделями ранее. Достоинства двух точек зрения сейчас не обсуждаются. Однако как минимум было бы логично, если бы было проявлено больше терпения и сдержанности во взрывоопасном регионе, в котором Соединенные Штаты берут на себя все военные риски.

Во время холодной войны европейская интеграция была востребована как метод укрепления атлантического партнерства; сегодня многие из его сторонников рассматривают его как некое средство создания противовеса Соединенным Штатам. Отличительной чертой вооруженных сил Европейского союза, функционирующие с 2003 года, является создание возможности действий за рамками НАТО. В таком же духе немецкий министр иностранных дел Йошка Фишер заявлял, что в дальнейшем Организация Объединенных Наций будет играть бо́льшую роль в немецкой внешней политике в некоторых случаях, больше, чем в рамках НАТО⁴.

Когда этот альянс был сформирован, его объединяющим элементом была общая политика в отношении Советского Союза. Сегодня главные союзники по обе стороны Атлантического океана стремятся определить свои собственные «особые отношения» с Москвой. Хотя их усилия не обязательно направлены друг против друга, но они и не горят желанием учитывать интересы друг друга. Они стараются выпячивать свои собственные варианты – в какой-то степени в качестве политики страховки друг против друга – за счет завоевания расположения Москвы.

То, что считается общей политикой альянса в отношении России, часто представляет собой сентиментальную интерпретацию личности нынешнего российского лидера. Одно время это был Борис Ельцин, а сейчас (по крайней мере, на начальной стадии) Владимир Путин. Это позволяет каждому ее члену свободно проводить государственную политику в соответствии с психологическими критериями, которые он разрабатывает сам для себя.

Расхождения в экономической сфере, пожалуй, даже острее. Крупные торговые трения возникли по ряду угроз ответных мер Соединенных Штатов против Европы по поводу бананов и говядины и, соответственно, Европейского союза в отношении Соединенных Штатов по поводу американского налогообложения экспорта. Обе стороны Атлантики на момент написания книги зашли в тупик по поводу того, как или даже вообще стоит ли начинать новые многосторонние торговые переговоры во Всемирной торговой организации. Они расходятся как по существу, так и по процедурным вопросам. А на горизонте маячит еще одно столкновение – по вопросу об энергетической политике, особенно в случае сохранения высоких цен на нефть.

Гораздо более тревожным является утрата человеческого общения между двумя берегами Атлантики, которая происходит, несмотря на беспрецедентные взаимные поездки. Больше американцев и европейцев стало посещать другой континент по сравнению с прошлым. Но они перемещаются в коконе своих предубеждений или профессиональных отношений, не имея знаний истории и нематериальных ценностей другой стороны Атлантики. То, что нынешнее поколение американцев знает о Европе, не выходит далеко за рамки деловых контактов и не затрагивает политические и культурные связи. С другой стороны, Соединенным Штатам, про которые большинство европейцев знает только через свои СМИ, вынесен смертный приговор как стране с якобы неудовлетворительной системой медицинского страхования, переполненными тюрьмами и другими такого же рода стереотипами.

Разумеется, главные руководители Европы использовали вступление Джорджа У. Буша на пост президента для подтверждения своих обязательств в отношении атлантического альянса. Однако остается вопрос: является ли этот альянс выражением общей судьбы или он превращается в страховочную сетку для сугубо национальных или региональных политических линий? Перед руководителями обеих сторон по берегам Атлантического океана нет более важной проблемы, как ответить на эти вопросы.

Изменения взаимоотношений в рамках Атлантического альянса.

Смещение в отношениях в атлантическом альянсе не вызвано специфической политикой отдельных руководителей; скорее, эти политические линии отражают реакцию на четыре фундаментальных изменения в традиционных отношениях:

• распад Советского Союза;

• объединение Германии;

• растущая тенденция отношения к внешней политике как к инструменту внутренней политики; нарождение европейского самосознания.

С тех самых пор, как Америка вступила в Первую мировую войну в 1917 году, ее политика основывалась на признании того, что в ее геополитических интересах не допустить доминирования в Европе потенциально враждебной державы. Чтобы отстоять этот интерес, Соединенные Штаты отказались от своей традиционной изоляции после Второй мировой войны и вступили в конфронтацию с Советским Союзом в ходе длительной борьбы. В Европе приветствовали роль Америки и в том, и в другом случае, даже когда ее миссионерская прыть и тенденция равнять внешнюю политику с моральным совершенствованием раздражающе действовали на руководителей, национальная история которых научила их следовать ценностям более ограниченных амбиций. Осознание того, что советской угрозе можно противостоять только совместными усилиями стран, выходящих на берега Атлантики, и подчинением в большой степени своих национальных интересов общей пользе, стало основой существующей структуры альянса – возможно, самой эффективной за всю историю.

При этом развился такой подход с обеих сторон Атлантики, который выходил за традиционные рамки совместной обороны: члены Североатлантического альянса считали, что они принадлежат уникальному и специальному сообществу со своими ценностями, а не просто соединению неких национальных интересов. Однако конец советской угрозы возродил искушения в плане более традиционных партнеров национальной дипломатии и внутренней политики, что мы обсудим далее в этой главе.

Объединение Германии ускорило эти тенденции. Одна из ироний судьбы, что Германия выходит сильнее в отношениях со своими соседями после каждой из мировых войн, в которых она терпит поражение, чем она бывала до их начала. Ничто так четко не доказывает ограниченность человеческого предвидения, как итоги этих войн. Германия сыграла важную роль в развязывании Первой – хотя другие европейские государства охотно воспользовались такой возможностью – и она, и только она одна спровоцировала Вторую для того, чтобы добиться доминирования в Европе и, вероятно, во всем мире. Если бы Германия не участвовала в этих войнах, она почти автоматически достигла бы господствующего положения, по крайней мере, в рамках Европы, к чему она сейчас приближается на основе мощи своей экономики и жизненной энергии своего народа. И все это несмотря на два поражения, оккупацию своей территории иностранными войсками и ее разделение на два соревнующихся государства на протяжении более чем четырех десятилетий. Катастрофа периода нацизма, раздел страны и тот факт, что демаркационная линия холодной войны проходила через ее центр, убедила основателей новой немецкой демократии в том, что они больше всего должны избегать любого повторения национального развития в одиночку.

Германия, последнее крупное европейское государство, которое было объединено, стало страной не в результате народного движения, а потому, что князья различных немецких княжеств объявили об образовании государства в 1871 году вслед за инициативой Пруссии, нанесшей им военное поражение за пять лет до этого. В Германии, в отличие от других крупных европейских государств, национализм и демократия развивались врозь, часто вступая в конфликт друг с другом, – отметины этого имели место на протяжении большей части столетия. В итоге германский национализм носил некий абстрактный, эмоциональный и романтический характер.

Всего важнее то, что ему недоставало чувства меры. А это превратило стратегические проблемы, вызванные географическим расположением Германии в центре Европы, в постоянный источник нестабильности на континенте. До объединения в 1871 году разделение Германии на десятки маленьких государств на протяжении двух столетий позволяло ее соседям оспаривать европейский баланс сил на немецкой территории. После объединения Германия перешла к другой крайности, стремясь найти безопасность против всех своих соседей одновременно. Но если Германия была достаточно сильна, чтобы нанести поражение всем своим соседям, когда они выступали единым союзом, то она была со всей очевидностью настолько сильна, что могла сокрушить их поодиночке. Таким образом, попытки Германии избежать своего стратегического предназначения приводили к самому страшному для нее кошмару: коалиции всех соседних государств против нее. Столетиями Германия была либо слишком слаба, либо слишком сильна, чтобы сохранять мир в Европе.

В итоге эта проблема была решена только дважды в истории Германии: Отто фон Бисмарком в первые десятилетия объединенной Германии в XIX веке и после Второй мировой войны Конрадом Аденауэром и его преемниками на посту канцлера Федеративной Республики. Бисмарк сделал ставку на безопасность посредством дипломатической гибкости. Он старался организовать отношения между европейскими государствами таким образом, чтобы у Германии было всегда больше вариантов, чем у любого возможного противника, тем самым не допуская создания враждебных ей коалиций. Такое проявление изобретательности оказалось слишком тонким и сложным для его преемников, которые дипломатическое мастерство заменили гонкой вооружений и скатились к Первой мировой войне, начав излишне играть мускулами.