Текст книги "Под крышами Парижа (сборник)"

Есть совпадения в человеческой сфере, которые так же мимолетны и таинственны, как звездные соединения, совпадения, которые кажутся нарушением законов природы. Я, наблюдавший такой случай, был как бы очевидцем брачного союза огня и воды.

Теперь, когда оба уже ушли в мир иной, простительно спросить себя: встретятся ли они когда-либо снова и в каком царстве? Они должны были развязать так много узлов, так много открыть, так много пережить. Какие одинокие души, полные гордыни, полные знаний, полные жизни со всеми ее грехами! В обоих ни крупицы веры! Крепко обнимавшие мир и осыпавшие его бранью; цеплявшиеся за жизнь и осквернявшие ее; избегавшие общества и никогда не представавшие пред ликом Божьим; выступавшие в ролях мага и шамана, но так и не обретшие мудрости жизни или мудрости любви. В каком царстве, спрашиваю я себя, они встретятся снова? И узнают ли друг друга?

В один из солнечных дней, проходя мимо каморки Морикана – я только что сбросил со скалы мусор, – я увидел, что он оперся на нижнюю половину голландской двери, словно над чем-то размышляя. Я был в превосходном настроении, потому что, как всегда при выбрасывании мусора, был вознагражден захватывающим дух видом побережья. В то утро все было ярким и тихим; небо, вода, горы глядели на меня в ответ, как будто отраженные в зеркале. Воздух был настолько ясным и чистым, что я мог бы увидеть даже Китай, если бы земля не была круглой.

– Il fait beau aujourd’hui[123]123
  Славная погода сегодня (фр.).


[Закрыть], – сказал я, ставя на землю мусорное ведро, чтобы закурить сигарету.

– Oui, il fait beau[124]124
  Да, славная (фр.).


[Закрыть], – сказал он. – Вы не зайдете ко мне на минутку?

Я зашел и сел перед письменным столом. Интересно, что на сей раз? Еще одна консультация?

Он медленно прикурил, словно взвешивая, с чего начать. Будь у меня десять тысяч догадок, я все равно никогда бы не догадался, о чем он собирается заговорить. Однако я был, как уже сказал, в превосходнейшем настроении; мне было почти все равно, что его беспокоит. В голове у меня было свободно, ясно, пусто.

– Mon cher Miller[125]125
  Друг мой, Миллер (фр.).


[Закрыть], – начал он ровным и твердым тоном, – то, что вы делаете для меня, человек не имеет права делать для другого человека.

Я непонимающе уставился на него:

– Что я для вас делаю?

– Да, – сказал он. – Наверное, вы не осознаёте, что вы сделали.

Я не ответил. Мне было настолько любопытно, что же последует дальше, что я не испытывал и толики негодования.

– Вы пригласили меня сюда, чтобы этот дом стал моим до конца моих дней… Вы сказали, что мне не нужно работать, что я могу делать все, что только захочу. И вы не попросили ничего взамен. Так нельзя поступать по отношению к своему ближнему. Это несправедливо. Это ставит меня в невыносимое положение. – (Это все равно что копать ближнему яму, хотел он сказать.)

Он помолчал мгновение. Я настолько обалдел, что не нашел ни слова в ответ.

– Кроме того, – продолжал он, – это место не для меня. Я городской человек; я скучаю по тротуару под ногами. Если бы здесь было хотя бы кафе, куда можно сходить, или библиотека, или кинотеатр. Здесь я как в тюрьме. – Он огляделся вокруг. – Вот где я провожу дни – и ночи. Один. Не с кем поболтать. Даже с вами. Вы почти все время слишком заняты. Более того, я чувствую, что вам неинтересны мои занятия… Так что же мне делать – сидеть здесь, пока не умру? Вы знаете, я не из тех, кто жалуется. Я держу про себя все, что могу; я занимаю себя работой, я то и дело хожу на прогулки, я читаю… и я постоянно чешусь. Сколько еще я могу с этим справляться? Иногда я чувствую, что схожу с ума. Я как чужой…

– Думаю, что понимаю вас, – сказал я. – Скверно, что все пошло не туда. Я-то лишь хотел вам помочь.

– Oui, je le sais, mon vieux![126]126
  Да, я знаю, старина! (фр.)


[Закрыть] Это все моя вина. И тем не менее…

– Так что я, по-вашему, должен сделать? Отправить вас обратно в Париж? Это невозможно, по крайней мере сейчас.

– Я знаю, – сказал он.

Чего он не знал, так это того, что я до сих пор пыхтел, дабы вылезти из долгов, сделанных ради его приезда в Америку.

– Я вот интересуюсь, просто так, – сказал он, барабаня пальцами по крышке стола, – каков из себя город Сан-Франциско?

– Очень хороший, если ненадолго, – сказал я, – но как это устроить? Чем вы там будете заниматься? И совершенно ясно, что я бы не смог вас там поддерживать.

– Конечно не смогли бы, – сказал он. – Да я бы и не думал об этом. Господи, вы и так уже столько для меня сделали. Более чем достаточно. Я никогда не смогу расплатиться с вами.

– Давайте не будем на эту тему! Смысл в том, что вы здесь несчастны. Кого же винить? Как мы с вами могли предвидеть такой итог? Я рад, что вы со мной откровенны. Может быть, если мы покумекаем, найдется какое-нибудь решение. Я действительно не уделял должного внимания вам и вашей работе, но вы же видите, что у меня за жизнь. Вы же знаете, как мало у меня времени для собственной работы. Вы же знаете, что я тоже хотел бы пройтись как-нибудь по улицам Парижа, почувствовать, как вы сказали, тротуар под ногами. Мне тоже хотелось бы заглянуть в кафе, под настроение, и встретить там парочку родственных душ. Я, конечно, в другом положении, чем вы. Я не чувствую себя здесь несчастным. Никогда. Что бы ни происходило. Если бы у меня была куча денег, я бы ударился в путешествия, я бы приглашал сюда своих старых друзей, чтобы они жили рядом со мной… Я бы делал тыщу вещей, о которых сейчас даже не мечтаю. Но в одном я убежден: что здесь рай. И если что-то не так, я никогда не буду связывать это с местом… Разве сегодня не прекрасный день? И завтра будет прекрасно, когда польет как из ведра. И прекрасно, когда туман опускается на все вокруг и не видно ни зги. И для вас было прекрасно, когда вы впервые все это увидели. И будет прекрасно, когда вы уедете… Знаете, где не так? – Я постучал себя по черепу. – Здесь вот! В такой день, как сегодня, я понимаю то, что уже говорил вам сто раз по различным поводам: в этом мире все хорошо и правильно. Нехорошо и неправильно – это то, как мы это видим.

Он горько улыбнулся, как бы говоря: «Миллер есть Миллер, несет какую-то околесицу. Я говорю, что страдаю, а он говорит, что все лучше некуда».

– Знаю, о чем вы думаете, – сказал я. – Поверьте, я сочувствую вам. Но вы должны постараться что-то для себя сделать. Я сделал все что мог; если я ошибся, тогда вы должны мне помочь. Формально я за вас отвечаю, но нравственно только вы сами за себя отвечаете. Никто не может вам помочь, кроме вас самих. Вы считаете, что я безразличен к вашим страданиям. Вы считаете, что я недооцениваю вашу чесотку. Это не так. Определите, отчего вы чешетесь, – это все, что я хочу сказать. Нельзя же вечно скрести себя и скрести. Но пока вы не откроете, откуда ваш зуд, вы не получите облегчения.

– C’est assez vrai[127]127
  Пожалуй, это так (фр.).


[Закрыть], – сказал он. – Я достиг дна.

Он уронил голову, но через несколько мгновений поднял взгляд. Какая-то мысль вспыхнула в его мозгу.

– Да, – сказал он, – я в таком отчаянии, что готов что-нибудь попробовать.

Я гадал, что именно это может означать, когда он пояснил:

– Эта женщина, мадам Уортон, что вы о ней думаете?

Я улыбнулся. Это был довольно сложный вопрос.

– Я имею в виду – она действительно целительница?

– Да, это так, – сказал я.

– Думаете, она может помочь мне?

– Это зависит от вас, – ответил я, – в основном от вас, от того, хотите ли вы, чтобы вам помогли, или нет. Убежден, что вы могли бы вылечиться, если бы достаточно верили в себя.

Эти последние слова он пропустил мимо ушей. Начал выспрашивать меня о ее взглядах, ее методах воздействия, ее образовании и тому подобном.

– Я мог бы много о ней рассказать, – сказал я. – Собственно, я мог бы говорить о ней весь день. Но какой смысл? Если вы хотите отдать себя в чьи-то руки, вы должны полностью подчиниться. То, во что она верит, – это одно, а то, что она может сделать для вас, – это другое. Если бы я был на вашем месте, если бы я был в таком отчаянии, какое вы якобы испытываете, меня бы мало заботило, как делается фокус. Меня бы лишь заботило, чтобы все получилось.

Он проглотил это как мог, отметив, что Морикан не Миллер и наоборот. Он добавил, что считает ее в высшей мере умной, хотя признал, что не всегда может проследить за ее мыслями. Он высказал подозрение, что в ней есть что-то мистическое или оккультное.

– Тут вы ошибаетесь, – сказал я. – Ей нет дела ни до мистики, ни до оккультизма. Если она и верит в таинство, то это повседневное таинство… какое практиковал Иисус.

– Надеюсь, что она не захочет для начала обратить меня в свою веру, – вздохнул он. – Я не терплю этой чепухи, вы же знаете.

– Может, в этом-то вы и нуждаетесь, – засмеялся я.

– Non! Я серьезно, – сказал он. – Вы считаете, что я могу отдать себя в ее руки? О господи, даже если она собирается разглагольствовать о христианстве, я готов ее слушать. Я все попробую. Все, лишь бы избавиться от этой ужасной, ужасной чесотки. Если она захочет, я буду молиться.

– Не думаю, что она попросит вас делать что-нибудь такое, чего вы не хотите, дорогой Морикан. Она не из тех, кто навязывает свое мнение. Но я действительно думаю, что… если вы выслушаете ее всерьез, если поверите, что она может что-то для вас сделать, то вы, вполне вероятно, вскоре обнаружите, что мыслите и действуете иначе, чем вам это кажется возможным в настоящее время. Во всяком случае, не следует думать одно, а делать другое – с ней это не пройдет. Она тут же увидит вас насквозь. В конце концов, вы будете обманывать только себя самого, а не ее.

– Значит, у нее какие-то определенные взгляды… я хочу сказать, религиозные взгляды?

– Конечно! Это так, если вам угодно.

– Что вы хотите этим сказать? – Вид у него был чуть встревоженный.

– Я хочу сказать, старина, что у нее вообще нет никаких религиозных взглядов. Она сама насквозь религиозна. Ее вера, ее взгляды – в ее делах. Она не думает о чем-то, она просто думает. Она думает делами и осуществляет их. То, что она думает о жизни, Боге и тому подобном, очень просто, так просто, что поначалу вы даже можете не понять. Она не из думающих, в вашем смысле этого слова. Для нее Разум – это все целиком. Что думаешь, тем и являешься. Если что-то с вами не так, это потому, что вы думаете не так. Понятно?

– C’est bien simple[128]128
  Это очень просто (фр.).


[Закрыть], – сказал он, скорбно кивая.

Слишком просто! – вот что он хотел сказать. Видимо, он был бы более воодушевлен, если бы я высказался позаковыристей, потемней, понепонятней. Все простое и ясное было для него подозрительным. Кроме того, в его сознании целительные силы были магическими силами – силами, которые приобретались учением, дисциплиной, тренировкой, силами, которые основывались на власти над тайными процессами. Ему и в голову не приходило, что можно вступить в прямую связь с самим источником всех сил.

– В ней есть какая-то сила, – сказал он, – энергия физического свойства, которая, я знаю, может передаваться. Она, может, и сама не знает, откуда та берется, но она обладает ею и излучает ее. Иногда у малограмотных людей есть такие силы.

– Смею вас заверить, что она не малограмотна! – сказал я. – И если в ее присутствии вы действительно чувствуете физическую силу, то вам она никогда не передастся, пока…

– Пока что? – воскликнул он с жаром.

– Сейчас не скажу. Думаю, мы уже достаточно о ней поговорили. В конце концов, не имеет значения, что я вам скажу, результат зависит от вас, а не от нее. Никогда никого ни от чего не вылечивали, если сам человек не хотел этого. Так же верно и обратное, только усваивается труднее. Негативный подход всегда проще позитивного. В любом случае, прекратится чесотка или нет, для вас это будет интересный эксперимент. Но прежде чем попросить ее, подумайте хорошенько. И вы сами лично должны попросить, compris?[129]129
  Понятно? (фр.)


[Закрыть]

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Я сам попрошу. Попрошу сегодня же, если ее увижу. Мне не важно, что она велит мне делать. Я упаду на колени и буду молиться, если она этого захочет. Все, что угодно! Я в полном тупике.

– Добро! – сказал я. – On verra[130]130
  Посмотрим (фр.).


[Закрыть].

Утро было слишком прекрасным, чтобы жертвовать им ради пишущей машинки. Я отправился в лес один и, дойдя до своего обычного места возле озерца, сел на бревно, опустил голову на руки и расхохотался. Я смеялся над собой, потом над ним, потом над судьбой, потом над дикими волнами, которые вздымались и опадали, потому что в голове у меня не было ничего, кроме волн, которые вздымались и опадали. В общем, удачно получилось. К счастью, мы с ним не были соединены узами брака, так что – ни детей, ни осложнений. Если бы даже он захотел вернуться в Париж, думаю, это можно было бы устроить. Ну то есть при какой-никакой поддержке с его стороны.

Но какой же он дал мне урок! Больше никогда, никогда я не сделаю такой ошибки – не возьмусь решать чужие проблемы. Какое заблуждение думать, что ценой небольшого самопожертвования можно помочь кому-то преодолеть трудности. Как это эгоистично! И как прав был он, когда говорил, что я копаю ему яму. Прав и в то же время не прав! Потому что, упрекая меня в подобном, он должен был бы сделать следующий шаг, заявив: «Я уезжаю. Завтра же уезжаю. И на сей раз я не возьму даже зубную щетку. Я пойду своим путем, и будь что будет. Самое худшее, что может со мной случиться, – это быть депортированным. Даже если они отправят меня прямо в ад, это всяко лучше, чем быть для кого-то обузой. По крайней мере, никто не будет мешать мне чесаться!»

Тут я подумал о странной вещи: что я тоже страдаю от чесотки, только это чесотка, которую невозможно унять, чесотка, которая не проявляется физически. Но она все равно там… там, где начинается и кончается любая чесотка. К несчастью для моей болезни, никто ни разу не застал меня чешущимся. Но я чесался день и ночь, яростно, судорожно, безостановочно. Как Павел, я постоянно говорил себе: «Кто избавит меня от сего тела смерти?»[131]131
  Рим. 7: 24.


[Закрыть] Какая ирония в том, что люди пишут мне со всех концов мира, благодаря за поддержку и вдохновение, которое дают им мои книги! Они небось смотрят на меня как на эмансипированное человеческое существо. Однако каждый день своей жизни я сражаюсь с неким трупом, привидением, раком, который завладел моим мозгом и разрушает меня сильней любого телесного недуга. Каждый день я вынужден встречаться и заново вступать в схватку с той, что выбрал в супруги, выбрал как женщину, которая бы оценила «добрую жизнь» и была бы готова разделить ее со мной. И с самого начала это было не что иное, как ад – ад и пытка. Хуже того, в глазах соседей она была образцовым созданием, такой живой, такой активной, такой доброй, такой душевной. Такая славная маленькая мама, такая прекрасная жена, такая отличная хозяйка! Нелегко жить с человеком, который на тридцать лет старше, писателем до мозга костей, а особенно с таким писателем, как Генри Миллер. Кто этого не знает! Кто не видел, как она делает все, что только в ее силах! Какая она мужественная, эта девочка!

Но разве я не терпел раньше подобных поражений? И между прочим, не раз. И разве есть на земле такая женщина, которая могла бы ужиться с человеком, подобным мне? Вот как кончалось большинство наших споров – на такой вот ноте. Что ответить? Нет ответа. Осужденные, приговоренные, обреченные повторять эту ситуацию снова и снова, пока один или другой не развалится на части, не распадется, как прогнивший труп.

Ни дня мира, ни дня счастья, если только не в одиночестве. Стоит только ей открыть рот – война!

Кажется, чего проще: порви! разведись! расстанься! Но что делать с ребенком? Как это я предстану перед судом с требованием, чтобы мне оставили дочь? «Вам? Человеку с такой репутацией?» Я даже видел перед собой судью с пеной на губах.

Если я даже покончу с собой, это не решит проблемы. Мы должны примириться. Как-то все утрясти. Нет, не то слово. Сгладить. (Чем? Утюгом?) Компромиссом! Это получше. Тоже не то! Тогда уступить! Признать, что тебя уделали. Пусть она тебя топчет. Притворись, что ты не чувствуешь, не слышишь, не видишь. Притворись мертвым.

Или – заставь себя поверить, что все хорошо, все есть Бог, что нет ничего, кроме добра, ничего, кроме Бога, который есть все добро, весь свет, вся любовь. Заставь себя поверить… Это невозможно! Нужно просто верить. И точка! Этого мало! Нужно знать. Нет, больше чем… Нужно знать, что ты знаешь.

А что, если, несмотря на все это, она будет стоять перед тобой и насмехаться, измываться, издеваться, чернить, фыркать, перевирать, искажать, унижать, презрительно улыбаться, шипеть, как змея, пилить, клеветать, топорщить иглы, как дикобраз?.. Что тогда?

Ничего – говори, что все хорошо, что это Божий промысел. Что это проявление любви, только наоборот.

И тогда?

Смотри в отрицательное… пока не увидишь положительного.

Попробуй как-нибудь – в качестве утренней физзарядки. Предпочтительно после того, как постоишь минут пять на голове. Если не поможет, бухнись на колени и молись.

Это поможет, должно помочь!

Вот где ты ошибаешься! Если ты думаешь, что это поможет, то это не поможет.

Но должно, рано или поздно. Иначе ты будешь чесаться, пока не сдохнешь.

Как там говорил мой друг Алан Уотс? «Когда становится совершенно ясным, что там, где зудит, не почешешь, зуд сам собой исчезает».

По дороге домой я остановился на краю прогалины, где стояла огромная брошенная кормушка для лошадей, чтобы посмотреть, в порядке ли все горшки и сковородки. Завтра, если погода позволит, маленькая Вэл снова сготовит мне воображаемый завтрак. И я, наверное, дам ей несколько воображаемых советов, как повкуснее подать бекон и яичницу, или овсянку, или еще что, чем она решит меня попотчевать.

Вообразить… Вообрази, что ты счастлив. Вообрази, что ты свободен. Вообрази, что ты Бог. Вообрази, что все есть Разум.

Я подумал о Морикане. «Я упаду на колени и буду молиться, если она этого захочет». Какой идиотизм! Он мог бы с таким же успехом сказать: «Я буду танцевать, я буду петь, я буду свистеть, я буду стоять на голове… если она этого захочет». Она захочет. Как будто ей нужно что-либо, кроме его благополучия.

Я стал думать о дзенских наставниках, а точнее, об одном старикане. Который говорил: «Твой разум тревожит тебя, верно? Стало быть, извлеки его, положи его вот сюда, давай-ка поглядим на него!» Или что-то в этом роде.

Интересно, сколько бы еще бедолага продолжал чесаться, если бы каждый раз, когда он вонзает ногти в свою плоть, с небес являлся бы один из тех веселых стариканов и отмерял бы ему тридцать девять ударов крепкой дубинкой.

И все же ты знаешь, что, когда придешь домой, вы с ней столкнетесь нос к носу и ты сорвешься!

Да чешись оно все пропадом!

Стоит ей только сказать: «Я думала, что ты работаешь в своем кабинете», как ты скажешь: «Я что, должен все время работать? Нельзя хотя бы иногда немного пройтись?»

И все в этом духе. Начнется светопреставление, и ты не сможешь смотреть в отрицательное… Ты увидишь красное, потом черное, потом зеленое, потом пурпурное.

Какой прекрасный день! Ты его сделал? Она его сделала?

Хрен с ним, кто его сделал! Давай-ка вернемся и посмотрим, из-за чего она захочет сцепиться. Бог его сделал, вот кто.

Так что я возвращаюсь, ощетинившись, как дикобраз.

К счастью, у нас Джин Уортон. Морикан уже навестил ее. И она дала свое согласие.

Насколько иной становится атмосфера, когда рядом Джин. Как будто солнце льет во все окна яркий свет, и тепло, и любовь. И я тут же прихожу в нормальное состояние. В свое естественное. Невозможно препираться и спорить с таким человеком, как Джин Уортон. По крайней мере, я бы не смог. Взглядываю на свою жену. Изменилась ли она? Если честно, то да. В одном – в ней нет ожесточения. Она тоже выглядит нормально. Как любое человеческое существо, сказал бы я.

Я не зайду так далеко, чтобы сказать, что вижу в ней Бога. Нет.

Во всяком случае, временное затишье.

– Так вы собираетесь взяться за него? – спросил я.

– Да, – сказала Джин, – похоже, что ему совсем не до шуток. Конечно, это будет нелегко.

Я собирался спросить: «На каком языке вы будете говорить?» – но ответ пришел сам собой: «Конечно, на языке Бога!»

С любым другим человеком это не могло не получиться. Но с Мориканом?..

Бог может говорить с каменной стеной и заставить ее отвечать. Но попробуй проникнуть в человеческий разум, который может оказаться даже толще и крепче стальной стены. Что говорят индусы? «Если Бог желал укрыться, для укрытия Он выбирал человека».

В тот вечер, когда я поднимался по ступенькам сада, чтобы напоследок глянуть вокруг, я встретил Джин, плавно входящую в калитку. В одной руке у нее был фонарь, а в другой что-то похожее на книгу. Казалось, что Джин плывет в воздухе. Ее ноги, само собой, касались земли, но тело ее было невесомым. Никогда прежде я не видел ее такой прекрасной, такой светящейся. И в самом деле, посланец любви и света, покоя и чистоты. За те несколько лет, с того момента как я впервые встретился с ней на почте Биг-Сура, в ней произошли явные перемены. То, во что она верила, то, что она осуществляла на практике, изменило ее не только физически, но также умственно и духовно. Если бы я в тот момент был Мориканом, я бы немедленно исцелился.

Однако ничего из этого не получилось. Абсолютно ничего, между прочим. Полное фиаско от начала до конца.

На следующее же утро я услышал от Морикана полный отчет. Морикан был не только рассержен, он был вне себя от ярости.

– Какая чушь! – кричал он. – Я что, ребенок, дурак, идиот, чтобы со мной так обращались?

Я не мешал ему беситься. Когда он затих, я выяснил подробности, по крайней мере в его интерпретации. Ложка дегтя в бочке меда – вот что такое было «Наука и здоровье»![132]132
  «Наука и здоровье с ключом к Новому Завету» (1875) – книга Мэри Бейкер Эдди (1821–1910), основательницы религиозной организации «Христианская наука», пропагандировавшей исцеление силой веры и с 1879 г. существующей как самостоятельная церковь.


[Закрыть] Он сделал все возможное, сказал он, чтобы внять словам Джин Уортон, – вероятно, он почти ничего не понял. Усвоить сказанное ею было и так довольно трудно, но затем, перед уходом, она всучила ему эту книжонку Мэри Бейкер Эдди, настоятельно порекомендовав прочесть несколько отрывков и поразмыслить над ними. Она подчеркнула отрывки, на которых, по ее мнению, следовало особо остановиться. Для Морикана, конечно, «Ключ к Священному Писанию» значил не больше чем детский букварь. Даже меньше. Он провел всю свою жизнь, отрицая, высмеивая, пресекая подобную «чепуху». Он ожидал от Джин Уортон лечения наложением рук, магической связи, которая помогла бы ему изгнать дьявола, заставлявшего его чесаться день и ночь. В чем он меньше всего на свете нуждался, так это в духовной интерпретации искусства исцелять. Или – скажу, дабы быть ближе к истине, – он не хотел, чтобы ему говорили, будто он может себя исцелить, будто он действительно сам должен себя исцелить!

Когда немного погодя я встретил Джин и пересказал ей его слова, она объяснила, что оставила ему книгу не с целью приобщить к христианской науке, а просто чтобы он, хотя бы ненадолго, забыл про себя. Она достаточно хорошо поняла его, его французский и приготовилась снова побороться с ним в следующий вечер, и столько вечеров, сколько бы их ни понадобилось. Она признала, что, пожалуй, ошиблась, дав ему почитать Мэри Бейкер Эдди. Однако, как она ясно дала понять, если бы он был искренен и открыт, если бы хоть чуточку желал уступить, то не оскорбился бы так из-за книги. Человек, который страдает, может найти утешение в чем угодно, иногда даже в том, что ему не по нутру.

Спор по поводу книги побудил меня самому заглянуть в нее. Я что-то читал о Мэри Бейкер Эдди, но никогда, что довольно странно, не доходил до самой книги. А теперь дошел – и приятно удивился. Мэри Бейкер Эдди стала для меня весьма реальной. Мое критическое мнение о ней улетучилось. Я увидел ее большую душу, ее человеческую, да, человеческую до мозга костей суть, но наполненную великим светом, преобразованную откровением, которое может случиться с каждым из нас, будь только сила и смелость обрести его.

Что до Морикана, то мы словно вышибли у него из-под ног последнюю опору. Еще никогда у него не было такой депрессии. Он был абсолютно подавлен, несчастен, жалок. Каждый вечер он стенал, как злой дух. Вместо аперитива перед ужином он выставлял на обозрение свои болячки.

– Это бесчеловечно, – говорил он. – Вы должны что-то сделать! – Затем, со вздохом: – Если бы я мог принять горячую ванну!

У нас не было ванны. У нас не было чудо-таблеток. У нас не было ничего, кроме слов, пустых слов. Так или иначе, теперь он был отчаявшимся бедолагой, отдавшим себя на милость дьявола.

Только один вечер перед развязкой проступает отчетливо. Помню его хорошо, поскольку несколькими часами раньше, когда мы еще ужинали, Морикан с таким раздражением набросился на Вэл, которая сидела рядом с ним, что мне этого не забыть. Заскучав от нашего разговора, она стала играть ножами и вилками, греметь тарелками, лишь бы привлечь к себе внимание. Вдруг она в шутку схватила кусок хлеба, лежавший подле него. В бешенстве он выхватил у нее хлеб и положил его с другой стороны от своей тарелки. Меня напугал не столько этот жест раздражения, сколько взгляд Морикана. Во взгляде была ненависть, это был взгляд человека, который настолько уже не владел собой, что готов на преступление. Я этого не забыл. И не простил.

Час или два спустя, когда Вэл уже уложили в кровать, он принялся рассказывать долгую историю, которую я повторю вкратце. Что ее вызволило на свет, я уже не помню. Но она была о ребенке, о девочке восьми или девяти лет. И рассказ этот, похоже, занял весь вечер.

Как часто случалось, разглагольствуя на какую-либо тему, он начинал с того, что не имело к ней ни малейшего отношения. Лишь только когда он упомянул Пассаж Жоффруа, я (следовавший за ним к grands boulevards) осознал, что это не просто треп, а рассказ. Случайно или нет, но Пассаж Жоффруа – одна из тех галерей, с которыми у меня связано столько воспоминаний! Много чего случилось со мной в прошедшие годы, когда я разгуливал по тем хорошо знакомым местам. Я имею в виду то, что случалось в глубине души, те события, о которых никогда не думаешь писать, настолько они мимолетны, неуловимы, настолько приближены к источнику.

И вот, слушая Морикана, я вдруг начинаю с ужасом соображать, что он следует по пятам за какой-то женщиной с дочерью. Они только что свернули в Пассаж Жоффруа, похоже, чтобы посмотреть на витрины. Когда он начал следовать за ними, почему и долго ли это продолжалось – уже не важно. Именно это внутреннее возбуждение, которое выдают его взгляды и жесты, завладевает мной, приковывает мое внимание.

Поначалу я подумал, что он заинтересовался матерью. Он описал ее быстро и ловко, скорее как живописец. Описал, как только Морикан мог описать женщину этого типа. Несколькими словами он сорвал с нее ее непритязательные покровы, раскусил это ее притворство, будто она, заботливая мать, гуляет по бульварам со своей невинной маленькой овечкой. Он все понял в тот момент, когда она свернула в Пассаж Жоффруа, в тот самый миг, когда она заколебалась всего лишь на долю секунды, словно хотела оглянуться, но не оглянулась. И он понял тогда, что она понимает, зачем он идет следом.

Было почти больно слушать, как он витийствовал по поводу маленькой девочки. Что же в ней так его возбудило? Образ совращенного ангела!

Слова его были так красочны, так дьявольски изощренны, что я поневоле готов был поверить, что этот ребенок пропитан грехом. Или еще настолько невинен, что…

Я содрогнулся от мыслей, которые владели им в тот момент.

То, что последовало дальше, было уже обыкновенной рутиной. Он занял позицию у витрины с манекенами, одетыми в последние модели спортивной одежды, в то время как в нескольких шагах от него женщина и ребенок от нечего делать разглядывали за стеклом фигурку в прекрасном платье для первого причастия. Видя, что девочка охвачена восторженным удивлением, он бросил на женщину быстрый взгляд и многозначительно кивнул в сторону ее питомицы. Женщина ответила едва уловимым кивком, на миг опустила глаза, затем, глядя прямо на него, сквозь него, взяла ребенка за руку и повела прочь. Он позволил им отойти на подобающее расстояние, затем двинулся следом. Возле выхода женщина чуть задержалась, чтобы купить сладкое. Она больше ничем не выдавала себя, разве что лишь легким наклоном опущенной в его сторону головы, затем вновь продолжила свою невинную для любого постороннего взгляда прогулку. Раз или два девочка, казалось, хотела обернуться, как сделал бы любой ребенок, привлеченный хлопаньем голубиных крыльев или отблеском стеклянных бус.

Они не торопились. Мать и дочь фланировали, якобы просто дыша свежим воздухом, любуясь видами. Они праздно сворачивали с одной улицы на другую. Постепенно они приблизились к окрестности «Фоли-Бержер». Наконец вошли в гостиницу с довольно-таки вычурным названием. (Упоминаю название, поскольку я узнал его; я провел однажды неделю в этой гостинице, в основном не вылезая из койки. В ту неделю, голова на подушке, я прочел «Voyage au bout de la nuit»[133]133
  «Путешествие на край ночи» (фр.).


[Закрыть] Селина.)

Даже когда они вошли внутрь, женщина не сделала никакого видимого усилия, чтобы глянуть, следует ли он за ними. Ей и не было нужды смотреть: все было договорено на уровне телепатии в Пассаже Жоффруа.

Он чуть выждал снаружи, чтобы набраться духу, затем, хотя у него еще тряслись поджилки, спокойно подошел к конторке администратора и заказал номер. Когда он заполнял fiche[134]134
  Регистрационную карточку (фр.).


[Закрыть], женщина, копаясь в кошельке, на какой-то миг выложила свой ключ. Ему даже не пришлось поворачивать голову, чтобы прочесть цифры. Он дал garçon щедрые чаевые и, поскольку у него не было вещей, сказал, что он сам найдет свою комнату. Когда он миновал первый лестничный пролет, сердце у него уже было в пятках. Он взлетел на следующую площадку, быстро повернул в искомый коридор и лицом к лицу столкнулся с этой женщиной. Хотя поблизости не было ни души, ни он, ни она не остановились. Они игнорировали друг друга как два незнакомца – она якобы шла в туалет, он якобы в свою комнату. Только выражение ее глаз, этот потупленный взгляд искоса передал ему то, что и предполагалось: «Elle est lа!»[135]135
  Она там! (фр.)


[Закрыть] Он стремительно прошел к двери, вынул ключ, оставленный снаружи, и рванулся внутрь.

Здесь он сделал паузу в своем повествовании. Его глаза так и метались. Я знал, что он ждет, когда я спрошу: «А что потом?» Я боролся с собой, чтобы не выдать своих чувств. Слова, которых он ждал, застряли у меня в глотке. Я думал только о девочке, сидящей на краю кровати, возможно полураздетой, и покусывающей печенье. «Reste-lа, p’tite, je reviens toute de suite»[136]136
  Побудь здесь, малышка… я скоро вернусь (фр.).


[Закрыть], – возможно, сказала женщина, закрывая за собой дверь.

Наконец после паузы, показавшейся мне вечностью, я услышал, как спрашиваю у него: «Eh bien, что потом?»

«Что потом? – воскликнул он, и в его глазах живо вспыхнул вурдалачий огонь. – Je l’ai eue[137]137
  Я ее поимел (фр.).


[Закрыть], вот что!»