Текст книги "Под крышами Парижа (сборник)"

Я думал о многих-многих вещах в те дальнейшие лихорадочные дни. В частности, о нищей своей жизни – сначала дома, потом за границей. Я думал о холодных отказах, которые получал от близких друзей, точнее, от так называемых корешей. Я думал о еде, которую ставили передо мной, когда я пытался удержаться на поверхности, как потерпевший кораблекрушение матрос. И о проповедях, которые ее сопровождали. Я думал о тех временах, когда стоял перед витринами ресторанов, глядя, как едят люди – люди, которые не нуждались в пище, которые съели уже слишком много, – и как я тщетно надеялся, что они поймут мой взгляд, пригласят войти, попросят разделить с ними трапезу или предложат мне остатки. Я думал о подаяниях, которые получал, – о даймах[153]153
  Монета в десять центов.


[Закрыть], которые бросали мне походя, или, может, горсти пенсов – и о том, как, словно побитая дворняга, я подбирал то, что предлагалось, матеря сквозь стиснутые зубы этих подонков. Не важно, сколько раз мне отказывали, а этим отказам не было числа, не важно, сколько оскорблений и унижений выпадало мне, корка хлеба всегда была коркой хлеба – и если я не всегда смиренно или вежливо благодарил дающего, то все-таки благодарил свою счастливую звезду. Много лет тому назад я мог допустить мысль, что заслуживаю чего-то большего, чем корка хлеба, и что самый никчемный доходяга, по крайней мере в цивилизованной стране, имеет право на еду, когда в ней нуждается. Но вскоре я научился смотреть на вещи шире. Я не только научился говорить: «Благодарю вас, сэр!» – но также становиться на задние лапки и служить. Я бы не сказал, что это безнадежно ожесточило меня. По правде говоря, спустя какое-то время я стал даже находить в этом нечто комическое. Это опыт, в котором все мы порой нуждаемся, особенно те из нас, кто родился в рубашке.

Но что за скотина этот Морикан! Так все перекрутить! Выставить все так, по крайней мере для самого себя, будто я, пообещав взять на себя заботу о нем, теперь обязан содержать его в отеле, оплачивать его выпивку, театр, такси. А если это мне надоест, то почему бы не положить на его счет в Париже тысячу долларов. Поскольку он, Морикан, отказывается снова быть нищим!

Я снова на углу Бродвея и Сорок второй улицы. Промозглая ночь, дождь хлещет в лицо. Снова озираю толпу в поисках дружеского лица, беглого взгляда, который уверит меня, что я не получу отказ, не получу плевок вместо милостыни. Вот вроде похожий на такого! «Эй, мистер, пожалуйста, у вас не найдется на чашку кофе?» Он дает, не останавливаясь, даже не глянув на меня. Дайм! Славный, сверкающий маленький дар. Целый дайм! Как было бы чудесно взять и поймать такую вот щедрую душу за крылышко, ухватить за фалду, нежно протащить вокруг себя и проворковать абсолютно убежденно и невинно, как голубь: «Мистер, что я куплю на такую монету? Я не ел со вчерашнего утра. Я продрог и промок насквозь. Моя жена ждет меня дома. Она тоже голодна. И больна. Не могли бы вы дать мне доллар или два доллара? Мистер, мы сильно в этом нуждаемся, ужасно сильно».

Нет, такие разговоры неуместны. Надо быть благодарным даже за канадский дайм – или за черствую корку хлеба. Благодарным за то, что приходит время, когда и у тебя клянчат, и ты можешь сказать, причем от всего сердца: «Вот, возьми! Купи все что хочешь!» И, сказав так, очистить свои карманы. И, сказав так, отправиться домой под дождем, без еды!

Поступал ли я подобным образом? Конечно поступал. И не раз. И это было чудесно. Даже слишком чудесно. Легко очистить свои карманы, когда ты видишь перед собой свое другое «я», просящее, как собака, скулящее, поджавшее хвост. Легко обойтись без еды, когда ты знаешь, что можешь ее выпросить. Или что завтра не сегодня. Экая ерунда. И это ты, Щедрый Принц, который всегда оказывается в выигрыше. Неудивительно, что мы стыдливо опускаем голову, совершая простой акт милосердия.

Иногда я удивляюсь: почему богачи никогда не врубаются в это, почему они никогда не пользуются возможностью задешево покрасоваться? Представьте себе Генри Миллера, некоронованного короля Калифорнии, который каждое утро выходит из банка с карманами, полными двадцатипятицентовых монет, и раздает их, как царь Соломон, несчастным ханыгам, выстроившимся в очередь на тротуаре и смиренно бормочущим: «Спасибо, сэр!» – и в знак уважения снимающим шляпу. И если у тебя убогая душонка, есть ли на свете лучший тоник перед тем, как приступить к трудам дневным?

Что касается этого шарлатана и мерзавца Морикана, то в лучшие свои времена он тоже был, насколько я знаю, дающим. И никогда не отказывался поделиться даже последним. Но он никогда не выходил на улицу и не просил! А когда просил, то на хорошей почтовой бумаге, изящным почерком; грамматика, синтаксис, пунктуация – все отменно. Также он никогда не садился за письменное прошение в штанах с дырами на заду или даже с заплатами. Пусть в комнате ледяной холод, желудок пуст, а окурок в зубах вытащен из помойного ведра, однако… Думаю, понятно, куда я гну.

Так или иначе, не сел он и на второй самолет. А когда он написал, что проклинает меня, я ни на минуту не усомнился, что он это совершенно серьезно. Чтобы больше не повторяться, я тут же сообщил Его Сатанинскому Величеству, что все последующие письма от него останутся невскрытыми. И, облегчив этим душу, предоставил Морикана собственной его судьбе. Больше он никогда не получит ни строчки от меня, ни даже намека на мои деньги.

Это, конечно, не остановило потока писем. Письма продолжали прибывать, toujours plus espacées[154]154
  Пачками и по одному (фр.).


[Закрыть], но больше они не вскрывались. Теперь они находятся в U. C. L. A.[155]155
  Калифорнийский университет, Лос-Анджелес (англ.).


[Закрыть]. По-прежнему нераспечатанные.

Вдруг я вспомнил, как он объяснял свой разрыв с Сандраром, давним своим другом еще в пору Иностранного легиона. Это было в один из тех вечеров, когда он вспоминал старые добрые времена, замечательных своих друзей – Сандрара, Кокто[156]156
  Жан Кокто (1889–1963) – знаменитый французский поэт, драматург, прозаик, актер, кинорежиссер и художник-график.


[Закрыть], Радиге[157]157
  Раймон Радиге (1903–1923) – французский поэт и писатель, автор двух сборников стихов и двух романов («Дьявол во плоти», «Бал у графа д’Оржель»). Называл Жана Кокто своим учителем, совместно они написали либретто для оперы «Поль и Виргиния».


[Закрыть], Кислинга, Модильяни, Макса Жакоба и иже с ними – и как один за другим они исчезали или, точнее, бросали его. Все, кроме Макса. Макс был верен до конца. Но Сандрар, о котором он с такой теплотой говорил, которым он до сих пор от всей души восхищался, – почему Сандрар также бросил его? Вот как он это объяснял:

– Однажды – вы же знаете его! – он осерчал на меня. И это был конец. Больше я никогда с ним не встречался. Я делал попытки, но бесполезно. Дверь была закрыта.

Я никогда не передавал ему слова, сказанные мне Сандраром в 1938 году, когда я сделал ужасную ошибку, сообщив, что знаком с его старым другом Мориканом.

– Морикан?! – сказал он. – Ce n’est pas un ami. Ce’est un cadavre vivant[158]158
  Это не друг. Это живой труп (фр.).


[Закрыть]. – И дверь оглушительно захлопнулась.

Так вот, о часах с маятником. Которые я отдал Лайлику, чтобы тот доставил их Морикану. А Лайлику взбрело в голову выяснить, насколько ценна эта хреновина. Так что, перед тем как вручить часы адресату, он тащит их тому самому часовщику, чей адрес Морикан давал мне на случай их починки. Их цена? По мнению этого типа, знающего толк в часовых механизмах, было бы удачей загнать их за пятьдесят долларов. Торговец антиквариатом, возможно, даст чуть больше. Однако немногим больше.

– Но это курам на смех, – сказал я, когда он рассказал эту историю.

– И я так подумал, – сказал Лайлик. – Поэтому понес их к торговцу антиквариатом, а затем в ломбард. То же самое. Для такого барахла нет рынка. Конечно, все они восхищались часами. Чудесный механизм. Но кому это нужно? Я думал, тебе будет интересно узнать, – добавил он, – поскольку этот хмырь всегда устраивал такой шум вокруг них.

Затем он поведал мне о своем телефонном разговоре с Мориканом. (Который, похоже, слишком перенервничал, чтобы принять его лично.) Разговор длился чуть ли не полчаса. Притом что говорил один Морикан.

– Жаль, что тебя не было, – сказал Лайлик. – Он был в своей лучшей форме. Не знаю никого, кто бы еще, будучи так разъярен и озлоблен, говорил бы столь блестяще. Чего он только не городил о тебе… Господи Исусе, это бы тебя испепелило! И как только он тебя не обзывал! Знаешь, через несколько минут я начал получать удовольствие. Я то и дело поддакивал ему, чтобы просто посмотреть, насколько далеко он зайдет. Во всяком случае, будь бдителен! Он готов сделать все, что в его силах, лишь бы нагадить тебе. Я в самом деле думаю, что он потерял рассудок. Чокнутый. То есть абсолютно… Последнее, что я помню из его слов, – это что я прочту о тебе во французских газетах. Он формулировал plaidoyer[159]159
  Здесь: обвинительная речь (фр.).


[Закрыть]. Сказал, что откроет им, твоим обожателям, всю подноготную их любимого Генри Миллера, автора «Тропиков», мудреца с вершины горы… «Quel farceur!»[160]160
  Какой шут! (фр.)


[Закрыть] Это было его последнее обвинение.

– Он не говорил: «Je l’aurai!»?[161]161
  Я до него доберусь! (фр.)


[Закрыть]

– Ага, точно. Тоже говорил.

– Я так и думал. Le couillon![162]162
  Засранец! (фр.)


[Закрыть]

Первым признаком маневров Морикана было письмо из швейцарского консульства в Сан-Франциско. Вежливое официальное письмо, информирующее меня о визите Морикана в их учреждение и о его отчаянном положении, и под конец они интересовались моим мнением насчет данного дела. Я ответил довольно пространно, предложив переслать им копии писем Морикана и повторив сказанное Морикану: что я порвал с ним и ничто не заставит меня изменить свое решение. На это я получил замечание, напоминающее мне, что независимо от того, что произошло, с официальной точки зрения я являюсь опекуном Морикана. Не буду ли я так любезен переслать письма, о которых говорил?

Я отправил фотокопии писем и стал ждать развития событий.

Я хорошо представлял себе, что должно последовать в данном случае. Невозможно будет отрицать написанное твоей же собственной рукой.

Следующее письмо было в том духе, что случай Морикана действительно трудный, что у бедняги явно не все дома. Далее говорилось, что консульство было бы только радо отправить его домой, если бы у них были фонды на такие цели. (Каковых фондов у них, конечно же, никогда нет.) Нельзя ли ему, вице-консулу, приехать и обговорить все со мной, дабы, может быть, найти какой-нибудь приемлемый компромисс. Пока же они позаботятся о Морикане, насколько это в их силах.

Что ж, он приехал, и у нас был долгий разговор. К счастью, моя жена была рядом, чтобы подкрепить мои заявления. Под конец, после того как мы перекусили, он вытащил камеру и сделал несколько снимков – нас и окружающей обстановки. Место его очаровало. Он спросил, может ли еще раз приехать как друг.

– И этот идиот не вынес такой жизни! – сказал он, качая головой. – Как можно! Ведь здесь рай.

– Потерянный рай! – возразил я.

Когда он уезжал, я отважился спросить:

– Что вы будете с ним делать?

Он пожал плечами.

– А что можно сделать с подобным существом? – сказал он.

Тепло благодаря меня за все, на что я пошел ради его соотечественника, и выражая сожаление по поводу неприятностей, которые тот мне причинил, он сказал:

– Вы, должно быть, человек великого терпения.

Больше я никогда о вице-консуле не слышал. Как ничего не знал о том, что было дальше с Мориканом, – пока не получил номер «Le Goéland» за июль – август – сентябрь 1954 года, где сообщалось о его смерти. Именно от редактора «Le Goéland» Теофила Бриана, последнего и единственного друга Морикана, я узнал не так давно несколько фактов, относящихся ко времени между переездом Морикана в Монтерей, всего через три месяца после прибытия в Биг-Сур, и финалом его жалкого существования.

Мы с ним расстались в марте 1948-го. Как он протянул до осени 1949-го, когда его выслали иммиграционные власти, остается загадкой. Даже Бриан почти ничего не мог мне сказать об этом времени. Evidemment[163]163
  Очевидно (фр.).


[Закрыть], все было довольно мрачно. Ближе к концу сентября он появился в доме Бриана в Бретани, где ему предложили пристанище. Здесь он протянул только шесть недель. Как Бриан тактично выразился в письме: «Я слишком быстро осознал, что жизнь сообща не может продолжаться бесконечно». Таким образом, 17 ноября верный друг повез его в Париж и поселил все в том же старом «Отеле Модиаль». Здесь, хотя он и продержался какое-то время, дела быстро приняли худой оборот. Под конец, когда он был в полном отчаянии, судьба распорядилась, чтобы он испытал последнее унижение, а именно обратился с просьбой поместить его в швейцарский приют для престарелых на авеню Сен-Манде в Париже. Это было заведение, основанное его родителями. Здесь он выбрал комнатушку, выходящую во внутренний двор, из окна которой была видна памятная доска, установленная в честь открытия его матерью и братом, доктором Айвэном Мориканом, данного учреждения.

«Tous ses amis, – пишет Бриан, – souf moi, l’avaient abandonné. Ses nombreux manuscrits étaient refoulés chez les éditeurs. Et bien entendu, des drames épais surgirent bientôt entre lui et les directrices de l’Asile. Je m’efforçai de la calmer, lui représentant que cette cellule, qu’il avait d’ailleurs merveilleusement aménagée, constituait son ultime havre de grâce»[164]164
  «Все его друзья, исключая меня, его бросили. Его многочисленные рукописи были растащены издателями, – разумеется, тяжелые драмы скоро разыграются между ними и начальницами лечебницы. Я пытался ее успокоить, объясняя, что эта одноместная палата, к тому же прекрасно обставленная, стала его последней тихой пристанью» (фр.).


[Закрыть].

Конец наступил довольно неожиданно. Согласно некрологу в «Le Goéland», написанному Брианом, утром в день своей смерти Морикан принимал дорогого друга, одну женщину. Было около полудня. Когда они расставались, он ей, между прочим, сказал, что больше она его не увидит. Поскольку он, казалось, был в добром здравии и хорошем настроении и поскольку в их разговоре ничего не подтверждало его реплики, она отбросила это как boutade[165]165
  Причуду (фр.).


[Закрыть]. В тот же день, около четырех часов, у него случился сердечный приступ. Он отправился за помощью на кухню, но, несмотря на его тяжелое состояние, никто не увидел причины для тревоги. Вызвали доктора, но тот был занят. Придет позднее, когда освободится. Когда он действительно явился, было уже слишком поздно. Ничего не оставалось, как срочно отвезти бедного Морикана, который был уже на последнем издыхании, в больницу. Он был без сознания, когда его доставили в больницу Святого Антуана. В десять тридцать вечера он умер, не приходя в себя. Это случилось 31 августа 1954 года.

В последние свои минуты, пишет Бриан, он был «seul comme un rat, nu comme le dernier des cloсhards»[166]166
  Одинок, как крыса, гол, как последний бродяга (фр.).


[Закрыть].

Под крышами Парижа
(Opus Pistorum)

Том I

Бросай мудянку, хватай портянку.

Кэнтербери

Бог свидетель, я уже прожил в Париже столько, что не должен ничему удивляться. Здесь не надо искать приключений намеренно, как бывает в Нью-Йорке… нужно лишь немного запастись терпением и подождать, жизнь отыщет тебя в самых невероятно глухих местах, тут с тобой всякое и случится. Но мое нынешнее положение… эта хорошенькая тринадцатилетка, голая у меня на коленях, ее отец деловито стягивает штаны за ширмой в углу, грудастая молодая шлюха сидит на тахте… как будто жизнь сквозь искажающее стекло, узнаваемые образы видимы, но обесчещены.

Я никогда не считал себя совратителем малолеток… смотришь на тех мужчин, кого уволакивают прочь в общественных парках, всегда какие-то потертые, на ходилках своих как-то нетвердо держатся, объясняют, что у ребенка пыль на платьишке, и они ее смахивали… Но сейчас должен признаться, что Марселль, с ее безволосым маленьким телом, меня возбуждает. Не потому, что она дитя, а потому, что дитя она без невинности… загляните ей в глаза, и увидите чудовище знанья, тень мудрости… она лежит у меня поперек колен и вжимается своей фиговинкой мне в пальцы… и глаза ее насмехаются над моей нерешительностью.

Я щиплю ее за удлиняющиеся ноги, накрываю всю ягодицу егозливой попки ладонью… округлость и бесформенность детства едва оставили ее тело. Она женщина в миниатюре, копия, покамест не завершенная. Ее пизденка влажна… Ей нравится, когда я ее щекочу кончиками пальцев… она ощупывает перед моих штанов, ищет болт… пальцы ее меня пугают, когда закрадываются мне в ширинку. Я придерживаю ее руку… но она нашла мой куст. Хватает меня за пиджак и подтягивается ко мне так близко, что я не могу удержать ее подальше от болта, она принимается играть с Джоном Четвергом… ну, ради нее он окрепнет…

Шлюха сидит, головой качает… Такой ребенок… такой ребенок, говорит она… по закону такое нужно запрещать. Но за каждым движением следит пылко. В ее ремесле нельзя позволять себе возбуждаться, шлюхи живут, лишь когда научились продавать свою пизду, а не страсти… но я вижу, как в ее тело проникает чувство, от него уже густеет ее голос…

Она зовет к себе Марселль… Дитя не хочет меня оставлять, но я спускаю ее с коленей… избавляюсь от нее чуть ли не с благодарностью. Почему ей хочется быть – ну, гадкой девчонкой, спрашивают у нее. Она не отвечает, она стоит между колен девушки, и шлюха трогает ее оголенное тело. А с папой она такое делает по ночам? Да, каждую ночь, когда они в постели… она отвечает с вызовом, торжествующе… А когда папа работает, когда его днем нет дома? Маленькие мальчишки иногда пытаются ее склонить ко всякому… она с ними этого никогда не делает, да и с мужчинами, которые хотят ее взять на прогулку.

Ее отец раздраженно выходит из-за ширмы. Дамочка будет любезна не допрашивать ребенка… он достает бутылку, и мы втроем выпиваем жгучего бренди. Дочери – наперсток белого вина.

Я сижу со шлюхой на тахте. Она так же благодарна за присутствие мне, как я ей, позабыла о своем ремесле, иначе разделась бы, когда я тянусь к ее ноге… вместо этого она откидывается на спину и позволяет мне щупать у себя под платьем… ноги у нее большие и крепкие.

Марселль у отца на коленях в кресле. Она играет его хером, а он возит рукой у нее между ног… она приподнимает животик повыше, и он его целует, меж ее раздвинутых ног видно, как его палец скользит ей в крохотную дырочку и из нее. Ее манденка растягивается, когда она вкладывает и свой пальчик вместе с его, и она смеется…

У шлюхи тело жаркое, и, когда она раздвигает ноги, оказывается, что между ними она взмокла. Шахна у нее заросла так, что мне под руку, и волосня мягкая, как пух. Она поднимает спереди платье, извлекает мой хер и трется носом Джона Четверга о свою бороду… пощиплю ли я ее за груди, стонет она, и не покоробит ли меня, если она попросит их поцеловать, а то и куснуть? Нарывается на еблю, и то, что ей заплатили за приход сюда, никакой роли не играет… быть может, она и деньги мне вернет, да еще и доплатит, лишь бы сейчас сунуть хуй себе в зуд под хвостом…

Марселль хочет, чтоб мы на нее посмотрели. Она сгибается над отцом с его елдой в одной руке, а другой жестикулирует и громко сзывает публику. Она сейчас у него отсосет, сообщает нам она, не желаем ли мы посмотреть, как она в рот его себе засунет? Старик ее сияет, как шаровой, ему все уже в розовом. Он полусполз с кресла, ждет, когда сучка уже возьмет.

Мне интересно, наслаждается ли она сама хоть вполовину так, как нам кажется… ее выучили, это сразу видно, у нее все это не из воображения. Она трет себе соски концом отцова хуя, укладывает его так, чтобы пришелся ей между сисек, если б те у нее были, и тискает его… потом вжимается головой отцу в живот, целует его там, целует его бедра, целует ему волосню… язык у нее похож на красного червячка, тот прячется в его черных волосах.

Шлюха хватает меня за руку и удерживает ее у себя между ног. Она так разгорячилась, что чуть не вскрикивает, когда грязная пизденка вдруг сует отцов хуй себе в губы и принимается сосать. Такого не может быть, восклицает она, а Марселль пялится на нее и немного причмокивает губами – доказать, что может…

Марселль хочет, чтоб я ее выеб. Она запрыгивает на тахту и втискивается между нами с девушкой… этот кошмар так завораживает, что я не могу пошевелиться. Она проскальзывает ко мне в объятья, толкается голым животом мне в хуй, раскрывает ноги и хер мой помещает между них… Я откидываюсь на спину, чтобы от нее избавиться, когда чувствую, как ее лысая пизденка касается кончика моего хуя, но она тут же меня оседлывает.

– Выеби эту грязную маленькую киску! – Шлюха склоняется надо мной, возбужденно щурясь… она тянет за грудь своего платья и наполовину стягивает его с плеч… титьки ее прижимаются к моему плечу.

Отца Марселль я тоже слышу:

– Выеби ее! Мне надо видеть, как ебут мою дорогую малютку!

Марселль растягивает себе крошечную треснувшую фигу, придерживает ее раскрытой и нахлобучивает ее на мой хер… маленькому чудовищу как-то удается его в себя вставить… Я вижу, как мой хер растягивает ее вдвое. Не знаю, как ей удается принять в себя столько… но ее лысая пизденка, похоже, заглатывает меня, забирает весь мой хуй внутрь глубже и глубже… на миг у меня порыв швырнуть ее под себя, раздвинуть ей детские ноги и ебать эту расщепленную маленькую манду, покуда не лопнет, все распяливать и распяливать ее своим хером, ебать ее детскую утробу и вновь и вновь заполнять ее молофьей… Вот она ебет меня, ее сладкая жопка у меня на волосне, гладкость ее пизды утаена моими волосами… она смеется, щеночек, обожает этот хуй внутри себя…

Я сбрасываю ее, сталкиваю с тахты, но она не понимает, что я ее не хочу, а если и знает, ей наплевать… Она льнет к моим коленям и облизывает мне яйца, целует мой хер красными губами – я вдруг вижу, что они накрашены, – и берет его в рот, не успеваю я ее остановить. Она у меня отсасывает, и я едва не кончаю… она булькает и сопит мне на хуй…

– Сволочь, совсем спятил! – ору я на ее отца. – Я не хочу ебать твоего клятого ребенка! Сам ее еби, если хочешь, чтоб ее отделали! – Я пихаю хер в штаны, а Марселль бросается к отцу. – Должно быть, и сам я того, раз вообще сюда приперся… Я уж точно не пьян… А ну пшел к Исусу у меня с дороги!

– Папа! – кричит Марселль. Думаю, она испугалась моей злости, но нет… это маленькое чудовище не боится. Сияет мне своими янтарными глазами. – Доставай, папа! Доставай розгу, чтоб она меня била, а он ебал! О папа, ну пожалуйста!

Я совершенно выбегаю из дому. Убил бы кого-нибудь, если б не выбрался, и так свирепо трясусь уже на улице, что нужно остановиться и отдохнуть у ограды. Такое чувство, будто я только что избежал чего-то темного и кровавого, чего-то кошмарного…

– Мсье! Мсье! – Это за мной увязалась шлюха. Она отчаянно хватает меня за руку. – Я ему деньги в лицо швырнула, грязной старой свинье. – Она видит, как я лезу в карман. – Нет, мне денег никаких не надо…

Я затаскиваю ее за ограду, где, должно быть, склад лесопилки. Она крепко прижимается ко мне, задирает на жопе платье и дает мне поерошить ей мохнатку. Ее так распалило, что пизда вымочила ей ноги ниже, чем мне интересно нащупать… пизда ее раскрывается у меня под пальцами, и она вынимает мне Джона Четверга.

Вот штабель досок, можно лечь. Доски грубые и сырые, и она, вероятно, весь остаток ночи будет выдергивать себе из жопы занозы, но все это не имеет значения… ей хочется, чтоб ее выебли, и она хоть на гвозди ляжет, если надо. Раздвинув ноги, она цепляет высокие каблуки за щель и приподнимается, а сама подтыкает платье себе под поясницу.

– Мсье… Мсье, – вздыхает она. Нипочем тебе не узнать, чудесная ты сука, как благодарен я за эту ночь…

Я вкапываю Джона Четверга ей в бороду. У него в лысой башке нет мозга, но, если предоставить его самому себе, он может за себя постоять. Как-то ему все удается. Он проскальзывает сквозь ее волосню и тычется в очко.

У нее из-под хвоста прямо потоп, вот же блядь. Никак не остановить… между ног ей хоть полотенцами подтыкай, одеялами, матрасами, а все равно будет лить и тебя потопит. Я себя чувствую маленьким мальчиком, которому надо заткнуть плотину, а у него для этого лишь пальчик. Но я его втыкаю, я заткну дыру своим хером…

Каково оно было? Вот что ей интересно, вот что она у меня все время спрашивает. Не может забыть эту безволосую пизденку без пизды, даже когда хуем я тычусь ей в самые ворота. Она так растянулась и сомкнулась у меня на елдаке, что из головы нейдет, говорит она. Это маленькое нагое тело скользит по мне… ах, если б я мог видеть, как это смотрелось со стороны! Но каково мне было?

И когда этот грязный щеночек держал мой хер у себя во рту, в этом накрашенном младенческом ротике, и сосал его, что я тогда чувствовал? Ох, какая же она порочная, коварная малютка, девочка эта, раз вообще про такое знает! И так далее. Но не приподымусь ли я чуть над ее бедрами, чтобы Жану Жёди легче было проскользнуть к себе в конюшню… Мсье!

Меж ног ее прошла армия… бессчетная и безымянная, а также полузабытая. Но эту ночь она запомнит. Это событие в ее жизни, когда она раздает за так, непросто будет забыть. Я проталкиваю свой хуй ей в спелую фигу, а она тянет меня за пиджак вниз и к себе поближе. Она уже не шлюха… она лишь пизда, у которой ноет, и боль эту нужно снять массажем…

Боль ненадолго задержится. Я ее выебу, выебу и память о тех других, кто тебя имел. С кем ты сегодня ночью была? Кто тебе ввинчивал? Какая разница, да и вспомнишь ли их уже? Через день или неделю они уже пройдут маршем вслед за теми, кто был здесь до них. Но я пребуду, этого ты так легко не минешь… хуй мой в тебе, тут он и сохранится, даже когда меня и след простынет. Я тебе оставлю такое, чего никогда не забудешь, я подарю тебе сверточек радости, наполню утробу тебе жаром, который не остынет… Ты лежишь подо мной, напрягши бедра врозь, чтобы принять в себя, а блядский твой рот шепчет слова, которые ты прежде произносила тысячу раз тысяче мужчин. Но это не имеет значения. До меня никаких мужчин не было, и после меня ни одного не будет. Ты не виновата, что нет у тебя для твоего чувства ни одной неиспользованной фразы… довольно и того, что чувство есть…

Я луплю ей хером по бедрам, вынимая его и впихивая обратно в мягкую рану опять и опять, раз за разом беря ее сызнова. Они бросили ее разоренной, раззявленной, легко брать и легко ебать, все эти остальные. А я ее наполню, она знает, что на сей раз ее ебут. Она опять стаскивает платье с плеч и предлагает мне свои титьки. Я трусь о них лицом, сосу и кусаю.

Хватаю ее обеими руками за жопу и сминаю мясо, пока скольжу своим хуем ей к матке. Если ей и больно, ни она, ни я об этом не знаем и даже не думаем. Мои яйца лежат в жаркой лузе, в волосатом гнезде у нее под хвостом. Доски грохочут под нами, как трескучие кости скелета.

Из моего хера молофья хлещет, как вода из шланга. Неожиданно шлюха обхватывает меня ногами и держит крепко… она боится, что я остановлюсь, а она еще не кончила. Но я ебу ее еще целую минуту, кончаю ей в утробу даже после того, как пламя в ней усмирилось и ее ноги снова опадают у меня по бокам…

Когда все кончилось, шлюха лежит, раскинувшись на горе древесины. Не пытается прикрыться… ведет себя так, словно забыла, где она, и, похоже, совершенно выебана и довольна. Но я опасаюсь, что вспомнит и попробует выхарить у меня несколько франков, захочет, чтоб я купил ей выпить, заплатил за такси, расскажет мне о своей хворой матушке… Я вынимаю первую же купюру, что нащупывается у меня в кармане, вытираю ею себе хуй и оставляю скомканной у нее на голом животе, придавив монетой.

Улицы принимают меня, такие же унылые и чуждые, как и раньше….

* * *

Письма Тани меня отыщут, куда б я ни уехал. Их приходит два: одно утром, другое поздней почтой. Ей одиноко!…

…..наверное, сойду с ума, если придется стерпеть без ебли с тобой еще хоть ночь. Все думаю о той большой елде и всяких чудесах, какие она умеет, и я б отдала все, что у меня есть, лишь бы только еще раз ее ощутить, взять в руку. Она мне даже снится! Недостаточно, чтобы меня еб Питер. Иногда трудно удержаться и не приехать с тобой увидеться, даже если я знаю, что ты, вероятно, разозлишься на меня и нехорошо со мной обойдешься.

Ты вообще не думаешь обо мне и всем хорошем, что у нас было? Надеюсь, думаешь и временами жалеешь, что меня нет с тобой рядом в постели, что я тебе не отсасываю, не играю с твоим хуем и мы не ебемся, мать жалеет, что тебя тут нет, чтоб и ее ебать, я-то знаю, она же столько о тебе толкует. Все время спрашивает, что мы делали, как оно бывало, когда ты меня ебал, и даже что мы говорили! По-моему, она сейчас никому не дает себя ебать, кроме Питера. Заставляет нас с Питером каждую ночь укладываться с нею в постель и вынуждает меня много ей отсасывать. Мне-то что, мне нравится, но лучше б здесь был ты, чтобы меня ебали почаще…..

И так далее. «С любовью от Тани», завершается это письмо. Второе длиннее. Таня открыла для себя новый восторг, и, как она пишет, я должна тебе сразу о нем рассказать. Ну не странно ли? Все потому, что мне хочется, чтоб ты так со мной делал. Что бы мне ни делали, было б лучше, если бы это мне делал ты. Наверное, потому, что у тебя такой большой хуй. Когда я думаю, до чего большой у тебя хуй, у меня мурашки по всему телу бегут. И я подумывала о тебе даже тогда, когда он мне это делал!

Я была так рада, что меня опять ебет мужчина (мать следит за мной, как ястреб), что с трудом разделась без спешки, когда мы зашли к нему в комнату. Он хотел полежать на кровати, чтоб мы друг с другом поиграли, но я так распалилась, что просто вытерпеть не могла, и ему пришлось меня выебать. Я так сумасбродно себя вела, что он испугался, не выпрыгнула бы я в окно или еще что-нибудь. О, это было чудесно – ощущать, как меня опять ебет мужчина. Питер так занят еблей матери, что он уже почти ни на что и не годен, и то было впервые после твоего отъезда, когда мне перепало хорошенько. Он таскал меня по всей комнате! Он уже выеб меня дважды, когда сказал, что покажет мне новый трюк, но елду свою поставить смог без труда. Я просто дала ему сунуть мне ее в рот и совсем чуточку пососала, и через минуту она была хоть куда! Затем он уложил меня на пол, на мягкие подушки, и перевернул на живот, а сам стал ебать меня в задницу.

Это было чудесно, разумеется, хоть и не так чудесно, как в тот раз, когда ты так вогнал в меня свой огромный хуй, но, с другой стороны, меня немного разочаровало, потому что в итоге тут не было ничего нового. Затем я вдруг ощутила что-то новое и странное. Поначалу такое чувство, будто он кончил и в меня вливается молофья, но затем брызнуло крепче, и я поняла, что он в меня сикает! О, что за чудное и чудесное то было ощущение! Его большой хуй забит в меня, и ничто не вытечет, все пошло внутрь. Так горячо было, что я будто бы вся насквозь горела и чувствовала, как оно проникает во все уголки моих внутренностей.

Казалось, он никогда не прекратит, и оно ползло во мне все выше и выше, я от этого вся раздулась, как беременная. Полностью закончив, он вынул хуй очень медленно и сказал, что, если я в себе все удержу, оно во мне и останется. Ты себе не представляешь, каково мне было после того. Как он вынул хуй, лежать там с мужскими ссаками у себя внутри и всякую минуту желудком их в себе чувствовать.

Потом он завел меня в ванную, и я все из себя снова выпустила, целые литры его пипи выливались у меня из жопы, а он стоял передо мной и заставлял сосать своего Жана….