Электронная библиотека » Генри Миллер » » онлайн чтение - страница 3

Текст книги "Нексус"


  • Текст добавлен: 4 ноября 2013, 21:50


Автор книги: Генри Миллер


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Понимаю, – спокойно ответил Стаймер. – Об этом я тоже подумал.

– Ну и?

– Я мог бы оформить развод без лишней волокиты, причем тебе не пришлось бы даже платить алименты. Как ты на это смотришь?

– Пустой номер, – ответил я. – Даже если бы вы нашли для меня другую женщину. У меня свои планы.

– Уж не думаешь ли ты, что я гомик?

– Вовсе нет. Вы, конечно, тоже со странностями, но не в этом смысле. Если честно, вы совсем не тот человек, с которым мне хотелось бы проводить так много времени. Вдобавок все это как-то чересчур уж туманно. Слишком похоже на дурной сон.

Мои слова он воспринял со свойственной ему невозмутимостью. Тогда я, принужденный что-то сказать, потребовал объяснить, зачем я ему нужен и какой ему прок от нашего альянса.

Разумеется, у меня не было ни малейших опасений на тот счет, что он втравит меня в какую-нибудь рисковую авантюру, но я решил, что лучше сделать вид, будто я пытаюсь вывести его на чистую воду. К тому же мне действительно было любопытно, какую роль он мне уготовил.

– Не знаю даже, с чего начать, – затянул он, с трудом подбирая слова. – Предположим… да, предположим, мы найдем подходящее убежище. В какой-нибудь Коста-Рике, например, или, скажем, в Никарагуа… Где и живется легче, и климат поласковее. Предположим, ты найдешь себе какую-нибудь красотку… чего тут непонятного? Ну а потом… Помнишь, ты говорил, что хочешь… что имеешь намерение… когда-нибудь начать писать. Я знаю, что сам я не смогу. Но у меня есть идеи – куча идей, смею тебя заверить. Не зря же я столько лет проработал адвокатом по уголовным делам. А ты, опять же, не зря читал Достоевского, равно как и прочих сумасшедших русских. Теперь понимаешь, к чему я клоню? Так слушай: Достоевский мертв, его больше нет. С этого и начнем. С Достоевского. Он трактовал о душе, а мы будем трактовать об уме.

Он было снова умолк.

– Дальше, – попросил я, – это становится интересным.

– Что ж, – продолжал он, – не знаю, понимаешь ты это или нет, но в мире не осталось ничего похожего на то, что можно было бы назвать душой. Этим отчасти и объясняется, почему тебе так трудно начать писать. Как можно писать о людях, у которых отсутствует душа? Я-то как раз могу. Я жил с такими людьми, работал на них, изучал их, анализировал. Речь не только о моих клиентах. Назвать бездушным преступника – дело нехитрое. А если я скажу, что кругом одни преступники – куда ни глянь? Быть преступником еще не значит быть виновным в совершении преступления. Короче, задумка у меня такая… Я знаю, что ты можешь писать. Мало того, я не имею ничего против, если мои книги напишет кто-то другой. Тебе, чтобы обработать весь накопленный мною материал, понадобится не одна жизнь. Так зачем терять время? Да, вот еще что – забыл предупредить… Не знаю, может, это тебя и отпугнет, но мне совершенно без разницы, будут мои книги напечатаны или нет. Просто я хочу от них освободиться – выкинуть из головы, и шабаш. Мысль космична, а посему я не считаю их своей собственностью…

Он отхлебнул глоток воды со льдом из стоявшего возле постели стакана.

– Вероятно, мой замысел ошеломил тебя своей фантастичностью. Поэтому с ответом можешь не торопиться. Подумай как следует. Обмозгуй со всех сторон. Я не хочу, чтобы ты принял мое предложение, а через месяц-другой струсил. Позволь, однако, заметить, что если ты и впредь будешь следовать проторенной дорожкой, то у тебя уже никогда не хватит духу с нее свернуть. С твоей стороны непростительно жить так, как ты живешь. Ты тупо следуешь закону инерции, и ничего больше.

Он прокашлялся, словно смутившись собственных слов, после чего продолжал более внятно и торопливо:

– Да, компаньон я не самый идеальный, согласен. У меня бездна всяких пороков, и я крайне эгоцентричен, о чем уже не раз тебе говорил. Но я не завистлив, не ревнив и даже не честолюбив – в традиционном понимании. За вычетом рабочих часов – а перенапрягаться я не намерен, – ты большую часть времени будешь предоставлен самому себе и сможешь заниматься чем пожелаешь. Со мной ты будешь один, даже если нам придется жить в одной комнате. Мне не важно, в каких условиях жить, – лишь бы где-нибудь на чужбине. Здесь мне все равно труба. Я расторгаю отношения со своим подельником. Ничто уже не сможет соблазнить меня быть соучастником этого фарса. В наше время просто невозможно совершить ничего дельного – на мой взгляд, во всяком случае. По правде говоря, я и сам не могу ничего совершить. Но я, по крайней мере, получаю удовлетворение, делая дело, в которое верю… Знаешь, я, наверное, не слишком ясно выразился, говоря о том, что́ я понимаю под миссией Достоевского. Здесь стоило бы копнуть поглубже, и если ты еще способен меня терпеть, я готов продолжить. По моему разумению, со смертью Достоевского мир вступил в совершенно новую фазу существования. Достоевский подытожил современную эпоху, примерно так же, как Данте – Средневековье. Современная эпоха – термин, кстати говоря, ошибочный – была всего лишь переходным периодом, передышкой, данной человеку, чтобы он смог свыкнуться со смертью души. Уже нынешнее поколение живет какой-то гротескной лунной жизнью. Те верования, надежды, принципы, убеждения, на которых держалась наша цивилизация, исчезли без следа. Их уже не возродить. Можешь пока поверить мне на слово. Нет, отныне и впредь нам предстоит жить в уме. А это означает разрушение – саморазрушение. Если ты спросишь почему, я отвечу так: потому что человек был создан не для того, чтобы жить одним умом. Человеку было предназначено жить всем своим существом. Но природа этого существа утрачена, забыта, похоронена. Цель жизни на земле – раскрыть свою истинную сущность и жить в соответствии с ней! Но в это мы вдаваться не будем. Это дело далекого будущего. Наша проблема – межвременье. К чему я и веду. Попробую объяснить как можно короче… Все то, что мы – ты, я, каждый из нас – подавляли в себе с тех самых пор, как возникла цивилизация, должно было быть прожито. Мы должны были осознать себя теми, кто мы есть. А кто мы есть, как не конечный продукт дерева, уже не способного плодоносить? Мы должны были поэтому упасть в землю, как семя, чтобы могли появиться ростки чего-то нового, чего-то другого. Для этого требуется не время, а новый взгляд на вещи. Новый вкус к жизни, вернее. По сути, мы имеем лишь подобие жизни. Мы живы лишь мечтами. Это в нас ум не дает себя убить. Ум крепок – и гораздо более непостижим, чем самые дикие мечты теологов. Вполне возможно, что реально только ум и существует, – я, разумеется, имею в виду не известный нам маленький умок, а тот великий Ум, в котором мы плаваем, Ум, который пронизывает все мирозданье. Достоевский, позволь напомнить, обладал поразительной способностью проникать не только в человеческую душу, но и в ум и дух вселенной. Потому и невозможно от него отмахнуться, пусть даже, как я и сказал, то, что он изображает, давно погибло.

Тут мне пришлось вмешаться.

– Позвольте, – сказал я, – а что же, по-вашему, изобразил Достоевский?

– Мне трудно ответить в двух словах. Да и кому легко? Он подарил нам откровение, а что из него можно извлечь – это уж пусть каждый сам для себя решает. Некоторые растворяются в Христе. А кто-то может раствориться в Достоевском. Он доводит человека до последней черты… Тебе это о чем-нибудь говорит?

– И да, и нет.

– Для меня, – продолжал Стаймер, – это значит, что в наше время нет тех перспектив, которые люди рисуют в своем воображении. Это значит, что мы глубоко заблуждаемся – во всем. Достоевский заранее обследовал местность и обнаружил, что дорога заблокирована на каждом боковом повороте. Достоевский – человек пограничный, в глубинном смысле. Рассматривая одну позицию за другой на каждом опасном, сулящем надежду поворотном пункте, он обнаруживал, что для нас, таких, какие мы есть, выхода нет. В итоге он нашел прибежище в Высшем Существе.

– Совершенно не похоже на того Достоевского, которого я знаю, – заметил я. – От ваших идей веет какой-то безысходностью.

– Отчего же безысходностью? Вовсе нет. Все это вполне реально – по сверхчеловеческим понятиям. Последнее, во что, быть может, уверовал Достоевский, это загробная жизнь – в том виде, какой подает ее нам духовенство. Все религии подсовывают нам подслащенную пилюлю. Нас хотят заставить проглотить то, чего мы никогда не сможем или не пожелаем проглотить, – смерть. Человек никогда не согласится принять идею смерти, никогда не сможет с ней примириться… Однако я отклонился от темы. Ты тут трактуешь об участи человечества. Так вот, Достоевский лучше, чем кто-либо, понимал, что человек ни за что не примет жизнь безоговорочно, пока над ним нависает угроза вымирания. По его мнению, по его, я бы сказал, глубокому убеждению, человек сможет обрести жизнь вечную лишь в том случае, если возжелает ее всем сердцем и всем своим существом. Умирать вообще незачем, совершенно незачем. Мы умираем, потому что нам не хватает веры в жизнь, потому что мы не желаем всецело отдаться жизни… А это возвращает меня к настоящему, к жизни в нашем нынешнем ее понимании. Разве не очевидно, что весь наш жизненный уклад – это посвящение смерти? В наших отчаянных усилиях сохранить себя, сохранить все, что мы создали, мы пестуем свою собственную смерть. Мы не отдаемся жизни – мы всячески стараемся избежать смерти. Но это не означает, что мы утратили веру в Бога, – это означает, что мы утратили веру в самое жизнь. Как говорит Ницше, жить с риском – значит жить нагими и бесстыдными. Это значит положиться на жизненную силу и перестать сражаться с фантомом, называемым смертью, с фантомом, называемым болезнью, с фантомом, называемым грехом, с фантомом, называемым страхом, и так далее. Фантомный мир! Вот какой мир мы себе создали. Возьми хоть военных с их вечной трепотней о враге. Хоть духовенство с их вечной трепотней о грехе и проклятии. Хоть судейскую братию с их вечной трепотней о штрафах и лишении свободы. Хоть медицинское сословие с их вечной трепотней о болезнях и смерти. А наши просвещенцы, эти гениальнейшие из дураков, с их попугайной зубрежкой и врожденной неспособностью принять какую бы то ни было идею, если она не столетней или не тысячелетней давности? А что касается тех, кто правит миром, то тут мы и вовсе имеем скопище самых бесчестных, самых лицемерных, вконец изолгавшихся и напрочь лишенных воображения живых существ. Тебе якобы небезразлична участь человечества. Самое удивительное, что у человека еще каким-то чудом сохранилась иллюзия свободы.

Нет, куда бы ты ни свернул, дороги везде перекрыты. Каждая стена, каждый барьер, каждое препятствие, встающие на нашем пути, возведены нашими же собственными руками. И нечего цепляться ни за Бога, ни за Дьявола, ни за Случай. Отец Всего Сущего тихо поклевывает носом, пока мы тут бьемся над решением этой загадки. Он позволил нам лишить себя всего, кроме ума. Именно в уме ютится жизненная сила. Все проанализировано до нулевой точки. Возможно, теперь даже сама пустота жизни обретет смысл и даст ключ к разгадке.

Он внезапно замолк, оставаясь некоторое время совершенно неподвижным, затем приподнялся, опершись на локоть:

– Преступный аспект ума! Не знаю, как или где мне попалась эта фраза, но зацепила она меня крепко. Вполне могла бы сгодиться для общего заглавия книг, которые я собираюсь написать. Само слово «преступный» потрясает меня до основы основ. Такое бессмысленное в наши дни, оно все же самое – самое что? – самое серьезное в человеческом лексиконе. Само понятие преступления внушает благоговейный ужас. Оно имеет довольно глубокие, запутанные корни. Таким же необыкновенным было для меня когда-то слово «мятежник». Тем не менее, когда я произношу «преступный», я чувствую себя вконец сбитым с толку. Признаться, порой я просто не понимаю, что значит это слово. Или же – в тех случаях, когда мне кажется, что понимаю, – я вынужден весь род людской рассматривать как некое неописуемое гидроголовое чудовище, имя которому – ПРЕСТУПНИК. Для себя я иногда выражаю это иначе: человек сам себе преступник. Что практически лишено всякого смысла. А хочу я сказать следующее – хотя это и банально, и избито, и чересчур упрощенно: раз уж имеется такое понятие, как преступник, стало быть, запятнан весь род. Человеку нельзя удалить его преступную составляющую, произведя хирургическую операцию на обществе. Что преступно – то канцерогенно, а что канцерогенно – то нечисто. Преступление родилось не то что в один день с законом и порядком, а даже раньше. Преступление – пренатально. Оно – в самом сознании человека и не может быть вытеснено, не может быть искоренено, пока не народится новое сознание. Я понятно излагаю? Мне давно не дает покоя один вопрос: как человек вообще дошел до того, чтобы воспринимать себя или своего собрата как преступника? Что заставило его затаить чувство вины? Внушить чувство вины даже животным? Как он умудрился отравить жизнь в ее истоке, иначе говоря? Куда как просто свалить всю вину на священнослужителей. Но я не могу чересчур преувеличивать их власть над нами. Если мы жертвы, то и они жертвы. Но жертвы чего? Что же нас так терзает – и стара и млада, и мудреца и невежду? По моему твердому убеждению, именно это нам и предстоит выяснить – теперь, когда мы загнаны в подполье. Нагие и нищие, мы сможем беспрепятственно посвятить себя этой грандиозной проблеме. Для вечности, если угодно. Все остальное не важно, неужели не ясно? Хотя тебе, может, и не ясно. Может, я так четко все это вижу, что не могу адекватно выразить словами. Однако такова перспектива нашего мира…

Тут он поднялся с постели, чтобы налить себе выпить, а заодно поинтересовался, способен ли я еще выслушивать этот его глупый бред. Я утвердительно кивнул.

– Как видишь, я весь изранен, – продолжал он. – Честно говоря, теперь, после того как я тут с тобой сорвался с передка, мне снова все стало настолько ясно, что я чувствую себя почти готовым к тому, чтобы самому написать свои книги. Если я и не жил своей жизнью, то уж, во всяком случае, жил жизнью других людей. Быть может, когда возьмусь за перо, начну жить своей. Знаешь, я уже сейчас чувствую, насколько я стал добрее к миру, просто-напросто излив тебе душу. Может, ты и прав в том, что нужно быть более великодушным по отношению к себе. Эта мысль действительно благотворна. Внутри я весь как стальная ферма. Мне надо оттаять, нарастить ткани, хрящи, мышцы и лимфатические узлы. Это ж надо было так окостенеть, а? Смех! Вот что получается, когда всю жизнь борешься.

Он ненадолго умолк, чтобы хорошенько подзаправиться, затем погнал дальше.

– Ведь в нашем мире ничто не стоит борьбы – разве лишь спокойствие ума. Что же касается всего остального, то чем больше побед ты одерживаешь в этом мире, тем больше поражений наносишь самому себе. Прав был Иисус. Надо одержать победу над миром. «Победить мир» – так, кажется, у него сказано. Осуществить это – значит обрести новое сознание, новый взгляд на вещи. В этом и заключается тот единственный смысл, который надлежит вкладывать в понятие свободы. Ни один человек, если он от мира сего, не способен обрести свободу. Умри для мира – и обрящешь жизнь вечную. Полагаю, ты понимаешь, какое огромное значение имело для Достоевского пришествие Христа. Достоевский сумел воспринять идею Бога только через постижение богочеловека. Он очеловечил понятие Бога, поставил Его ближе к нам, сделал Его более понятным и, наконец, – хотя, возможно, это покажется странным – даже более похожим на Бога… Тут я должен еще раз обратиться к преступнику. Единственный грех или преступление, которое человек способен совершить в глазах Иисуса, – это согрешить против Святого Духа. Отречься от духа – или от жизненной силы, если угодно. Христос не признавал такого понятия, как преступник. Он отринул весь этот вздор, эту чепуху, эти гнусные предрассудки, которые человек навьючивал на себя тысячелетиями. Кто без греха, первый швырни камень! Но это отнюдь не означает, что Христос считал всех людей грешниками. Нет, это означает, что все мы запятнаны, пропитаны, заражены идеей греха. Если я правильно понимаю его слова, то грех и зло сотворены нами исключительно из чувства вины. Хотя в какой-то степени зло и грех существуют и сами по себе. Что опять-таки возвращает меня к нынешней тупиковой ситуации. Вопреки всем истинам, которые провозгласил Христос, наш мир изрешечен и насквозь пропитан греховностью. По отношению к своему собрату каждый ведет себя как преступник. А посему, если, конечно, мы не затеем очередную резню и не перебьем друг друга – в мировом масштабе, – нам придется сразиться с той демонической силой, что нами управляет. Нам придется преобразовать ее в здоровую динамичную энергию, способную не только освободить нас самих – мы-то ладно! – но и открыть шлюзы жизненной силе, которая в нас томится. Только после этого мы и начнем жить. И не просто жить, а жить жизнью вечной. Смерть сотворил человек, а не Бог. Смерть – это лишь свидетельство нашей уязвимости.

Он все говорил, говорил и говорил. Я чуть не до самого рассвета не смыкал глаз. А когда проснулся, его уже не было. На столе я обнаружил пятидолларовый банкнот и коротенькую записку, в которой Стаймер просил меня забыть о нашем разговоре, утверждал, что все это пустое, а в конце присовокупил: «Костюм я все-таки заказываю. Ткань можешь выбрать по своему усмотрению».

Разумеется, как он и предполагал, забыть я ничего не смог. Наоборот, я только и делал, что целыми днями думал о «человеке-преступнике», вернее, о человеке, который, по выражению Стаймера, «сам себе преступник».

Меня без конца мучила одна из множества оброненных им фраз – «человек находит прибежище в уме». По всей вероятности, я именно тогда впервые задумался над тем, действительно ли ум существует как нечто самостоятельное. «Возможно, все есть ум» – эта мысль меня просто околдовала. Она казалась мне наиболее революционной из всего, что я слышал доселе.

И все-таки, по меньшей мере, любопытно, что человек такого калибра, как Стаймер, мог быть одержим пресловутой идеей уйти в подполье, обрести прибежище в уме. Чем больше я размышлял на эту тему, тем яснее сознавал, что он пытается представить космос в виде какого-то гигантского, отшибающего ум крысиного капкана. Несколько месяцев спустя, когда я, послав ему извещение о примерке, узнал, что он умер от кровоизлияния в мозг, то ничуть не удивился. Очевидно, это его ум отрыгнул умозаключения, которые он ему навязывал. Стаймер ментально замастурбировал себя до смерти. С тех пор идея ума как прибежища напрочь перестала меня занимать. Ум есть всё. Бог есть всё. Ну и что?

3

Когда ситуация заходит в такой тупик, что разрешить ее каким-либо разумным способом не представляется возможным, остается только одно: убийство или самоубийство. Или и то и другое. В противном случае становишься шутом.

Поразительно, до какой степени способен активизироваться человек, когда ему не с чем бороться, кроме собственного отчаяния. События развиваются сами собой. Все превращается в драму – в мелодраму.

Когда я стал постепенно осознавать, что ни угрозы, ни проявления горя, нежности, гнева или раскаяния не производят на нее ни малейшего впечатления, почва начала уходить у меня из-под ног. Что бы я ни делал, что бы ни говорил – все было ей глубоко безразлично. Любой, что называется, «нормальный мужик» давно бы небось проглотил свою гордость или горечь и ушел, демонстративно хлопнув дверью. Но только не этот маленький Вельзевул!

Я был уже не мужчина – я был тварь, возвращенная в первобытное состояние. Вечная паника – вот мое обычное состояние. Чем меньше во мне нуждались, тем больше я мозолил глаза. Чем больше меня травили и унижали, тем суровее я просил себя наказать. Постоянно моля о чуде, я ничего не делал, чтобы его приблизить. Вдобавок я был не в силах обвинять ни ее, ни Стасю, ни кого бы то ни было вообще, даже самого себя, хотя и создавал порой видимость обратного. К тому же, вопреки естественной склонности, я никак не мог заставить себя поверить, что это уже «произошло». У меня еще хватало разумения понимать, что ситуации вроде той, в которой мы оказались, не возникают на ровном месте. Более того, я был вынужден признать, что назревала она довольно давно. И я так часто, шаг за шагом, прокручивал в голове ход событий, что изучил его как свои пять пальцев. Но когда ты доведен до критической точки отчаяния, что толку знать, где и когда был сделан тот первый роковой неверный шаг? Важно ведь – да и как еще важно, господи! – только то, что есть сейчас.

Как вырваться из тисков?

Снова и снова бился я головой о стенку, пытаясь выбить ответ на этот вопрос. Если бы мне это удалось, я бы вынул свои мозги и пропустил их через отжимочный пресс. Что бы я ни делал, о чем бы ни думал, как ни старался, я не мог выпутаться из этой смирительной рубашки.

Любовь ли это держала меня в своих тенетах?

Что ответить? Мои чувства были так запутаны, так калейдоскопичны. Попробуйте поинтересоваться у умирающего, не голоден ли он.

Пожалуй, было бы лучше поставить вопрос иначе. Например, так: «Возможно ли в принципе вернуть потерянное?»

Человек разумный, человек здравомыслящий без колебаний ответит «нет». Дурак же отвечает «да».

А что такое дурак, если не верователь, не азартный игрок, идущий ва-банк один против всех?


Потери нет такой, которой не вернуть.


Чьи это слова? Бога в нас. Адама, прошедшего сквозь огонь и воду. И всех ангелов.

Окститесь, глумители! Будь искупление невозможно, разве не исчезла бы и сама любовь? Даже любовь к самому себе?

Наверное, Рай, который я так отчаянно стремился вернуть, будет уже не тот… За пределами магического круга закваска времени работает с разрушительной скоростью.

Каков же он был, этот потерянный мною Рай? Как устроен? Может, это просто способность изредка переживать миг блаженства? Или вера, которую Она в меня вселяла? (Вера в себя, разумеется.) Или то, что мы срослись, как сиамские близнецы?

До чего же теперь все кажется простым и ясным! Я утратил способность любить – вот и весь сказ. И объяло меня облако тьмы. И ослепил меня страх Ее потерять. Легче было бы принять Ее смерть.

Потерянный и сбитый с толку, скитался я во тьме (которую сам же и сотворил), словно гонимый бесом. В помешательстве падал на четвереньки и голыми руками принимался крушить, ломать, калечить все, что таило в себе угрозу нашему любовному логову. Иногда я в остервенении терзал знаменитую куклу, иногда просто дохлую крысу. А однажды – всего лишь кусок затхлого сыра. Я убивал денно и нощно. И чем больше я убивал, тем шире становились ряды моих врагов и противников.

До чего же он огромен, этот фантомный мир! До чего неисчерпаем!

Почему я не убил самого себя? Я пытался, но потерпел фиаско. Гораздо эффективнее, как выяснилось, оказалась попытка свести жизнь к вакууму.

Жить в уме, исключительно в уме – вот вернейший способ превратить жизнь в вакуум. Стать жертвой машины, ни на миг не прекращающей крутить, скрипеть, молоть и перемалывать.

Машины ума.

«Любить и ненавидеть, принимать и отвергать, желать и отталкивать, хвататься и пренебрегать – вот что такое болезнь ума».

Сам Соломон не мог бы сформулировать лучше.

«Отступись от побед и поражений, – говорится в „Дхаммападе“, – и будешь без страха спать по ночам».

Если бы!

Трус – а я им был, – предпочитает непрерывный водоворот ума. Трус, как и лукавый хозяин, которому он служит, понимает, что остановись машина хотя бы на мгновение, и он рассыплется, как угасшая звезда. Не смерть, нет – аннигиляция!

Рисуя портрет Странствующего рыцаря, Сервантес пишет: «Странствующий рыцарь обшаривает самые потаенные уголки на свете, входит в самые запутанные лабиринты, совершает на каждом шагу невозможное; он не гибнет под знойными лучами солнца в безлюдных пустынях, нипочем ему ни ледяной ветер, ни лютый мороз, не страшны ему ни свирепые львы, ни демоны, ни драконы, ибо искать сражений и побеждать – вот дело всей его жизни, его верный долг».

Поразительно, как много общего у дурака и труса со Странствующим рыцарем! Дурак верит наперекор всему – верит перед лицом невозможного. Трус храбро встречает любую опасность, идет на любой риск, ничего не боится, совсем ничего – разве лишь потерять то, что он безуспешно старается вернуть.

Есть огромное искушение заявить, что любовь никогда никого не делала трусом. Истинная любовь, может, и не делала. Но кто из нас познал истинную любовь? Кто так любит, верит, доверяет, что предпочел бы скорее пойти на сделку с Дьяволом, нежели увидеть, как его возлюбленного пытают, умерщвляют или предают поруганию? Кто так защищен и могуществен, что решился бы, не сходя с трона, возвестить о своей любви? Были, правда, выдающиеся личности, которые приняли свой жребий и, замкнувшись в себе, сидели в молчании и одиночестве и изводили себя тоской. Жалеть их или восхищаться ими? Даже величайший из покинутых и тот был не в состоянии ходить в радости и кричать: «В мире все прекрасно!»

«В чистой любви (каковая, вне всякого сомнения, существует лишь в нашем воображении), – говорит тот, кем я восхищаюсь, – дающий не отдает себе отчета в том, что он совершает акт даяния, он не задумывается ни о том, что́ он дает, ни о том, кому дает, а уж о том, будет ли это оценено получателем, и подавно».

Всем своим сердцем я заявляю: «D’accord!»[5]5
  «Согласен!» (фр.)


[Закрыть]
Но я не встречал еще существа, способного изъявить такую любовь. Пожалуй, лишь те, кто уже не нуждается в любви, могут возвыситься до такой роли.

Быть свободным от рабства любви, сгорать, как свеча, таять в любви, таять от любви – вот истинное блаженство! Доступно ли оно таким, как мы, – безвольным, горделивым, завистливым, ревнивым, бездарным, упрямым, злопамятным тварям с собственническими замашками? Очевидно, нет. Нам – порочный круг… в вакууме ума. Нам – Страшный суд, нескончаемый Страшный суд. Полагая, что нуждаемся в любви, мы перестаем дарить любовь, перестаем быть любимыми.

Но даже мы, как ни презренны мы в своей слабости, испытываем порой некое подобие этой истинной, бескорыстной любви. Кто из нас в слепом поклонении недоступному предмету обожания не говорил себе: «Ну и что, что она никогда не будет моей? Главное – она есть, и я могу обожать ее и поклоняться ей вечно!» При всей несостоятельности такой возвышенной точки зрения любящий, который рассуждает подобным образом, стоит на твердой почве. Он познал миг чистой любви. А с этим не сравнится никакая другая любовь, сколь бы светла, сколь бы долговечна она ни была.

Как ни мимолетна такая любовь, вправе ли мы применительно к ней говорить о потере? Потерю здесь можно усматривать лишь в одном – о, как понятно это истинно любящему! – в отсутствии неугасающего влечения, возбуждаемого другим. До чего же сер и уныл тот роковой, злосчастный день, когда любящий вдруг осознает, что он больше не одержим, что он, так сказать, излечился от своей великой любви! Когда он, пусть даже неосознанно, упоминает о ней как о «безумии». Чувство облегчения, появляющееся в результате такого пробуждения, может заставить человека совершенно искренне уверовать в то, что он вновь обрел свободу. Но какой ценой! И какая худосочная это свобода! Не бедствие ли – снова и снова взирать на мир будничным взглядом, с будничной житейской мудростью? Не тоскливо ли вновь оказаться в окружении давно знакомых, заурядных существ? Не мучительно ли убеждать себя в том, что надо, как говорится, жить дальше, когда брюхо у тебя набито камнями, а рот – гравием? Обнаружить пепел, кучи пепла там, где некогда сияли светила, чудеса, небеса, чудеса на чудесах, небеса на небесах, и все это множилось, множилось и множилось, словно возникая из неведомого волшебного источника!

Если в мире и существует что-либо заслуживающее названия «чудесный», то разве не очевидно, что это любовь? Какая иная власть, какая иная таинственная сила способна придать жизни столь неоспоримое величие?

Библия полна чудес, и чудеса эти давно признаны как людьми разумными, так и неразумными. Но есть чудо, которое хотя бы раз в жизни дано испытать каждому, чудо, которое не требует ни посредничества, ни ходатая, ни чрезмерного напряжения воли, чудо, которое в равной мере является как дураку и трусу, так и герою и святому. И это чудо – любовь. Рожденная в одно мгновение, она живет вечно. Если энергия нетленна, то любовь и подавно! Как и энергия, по сей день остающаяся полной загадкой, любовь всегда рядом: бери – не хочу. Человеком не создано ни грана энергии, не он сотворил и любовь. Любовь и энергия всегда были и всегда будут. Возможно, по сути это одно и то же. А разве нет? Возможно, эта мистическая энергия, которая отождествляется с жизнью вселенной и которая, как кто-то сказал, есть Бог в действии, – возможно, эта неведомая всепроникающая сила и есть проявление любви. Страшно подумать, но, если предположить, что в нашей вселенной нет ничего, что не было бы одушевлено этой таинственной силой, то как же тогда с любовью? Что происходит, когда любовь (чисто внешне) исчезает? Ведь и одна, и другая в равной мере неуничтожимы. Как известно, даже ничтожно малая частица неживой материи способна производить взрывную энергию. И если в трупе что-то живо – а мы знаем, что это так, – значит жив и дух, некогда его ожививший. Если Лазарь был воскрешен из мертвых, если Иисус восстал из гроба, значит могут возродиться и целые миры, ныне прекращающие существование. И они обязательно возродятся, когда придет срок. То есть когда любовь возобладает над мудростью.

Как же мы в таком случае осмеливаемся говорить, или даже помышлять, о потере любви? Хотя на время нам порой и удается закрыть дверь, любовь все равно найдет дорогу. Даже превращаясь в холодные и твердые минералы, мы не можем вечно оставаться инертными и нейтральными. По-настоящему ведь ничто не умирает. Смерть всегда притворна. Смерть – это просто закрывание двери.

Но во вселенной нет дверей. Во всяком случае, таких, которые нельзя было бы открыть или взломать силою любви. Дурак в душе это знает, потому он и выражает свою мудрость по-кихотски. Да и кем еще быть Странствующему рыцарю, который ищет сражений, чтобы победить, как не глашатаем любви? Ну а тот, кто постоянно подставляет себя под удар, подвергаясь побоям и насмешкам, – от чего он бежит, как не от посягательства любви?


В литературе крайнего отчаяния всегда присутствует некий специфический символ (он может быть выражен и математически, и спиритуалистически), вокруг которого все и вертится. Этот символ – минус любовь. Ибо жизнь может быть прожита и, как правило, проживается скорее в минусовом поле, нежели в плюсовом. Однажды отрешившись от любви, человек способен обречь себя на вечное – и бесплодное – томление. Та «ничем не измеримая боль пустоты – пустоты, которая, даже вмещая в себя все сущее, все равно остается пустотой», или так называемое «боление о Боге» – что это, как не разновидность состояния души в отсутствие любви?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации