Текст книги "Университет. Руководство для владельца"

Делегация состояла из трех студентов-евреев, причем двое из них были ортодоксами. (Этим объясняется их готовность встретиться в 10.30 утра – утренняя молитва уже давно закончилась.) Я знал, что вопрос для обсуждения предстоит непростой и заранее не собирался уступать. В июне день выпуска падает на второй день Шавуота – еврейского праздника, отмечающего получение Моисеем заповедей на горе Синай. Ради ортодоксов, которым может оказаться трудно посетить церемонию вручения дипломов (хотя, согласно моим консультантам по иудаике, отнюдь не невозможно), и в знак символического уважения религиозных чувств евреев эти честные молодые люди просили – скорее, требовали, – чтобы дата вручения дипломов была изменена. Я попытался прояснить им собственную позицию на этот счет.

Разве разумно вносить сумятицу в давно установившийся порядок, затрагивающий интересы более 25 тыс. человек лишь из-за того, что человек 100 строго соблюдающих обряды верующих потерпят некоторое неудобство? А что если с аналогичными просьбами станут обращаться представители других религиозных конфессий? Разве мы не светское учреждение? Мы и так уже сделали множество уступок для строго соблюдающих обряды евреев – теперь им не приходится сдавать экзамены по субботам, учиться в праздник Йом-Кипур и они без проблем получают кошерную пищу. Но нынешнее требование представляется мне неразумным, и в случае его удовлетворения мы получим очень опасный прецедент.

Делегация, однако, оказала довольно сильное давление. Студенты предъявили мне петицию, подписанную «3000 членами Гарвардского сообщества» (см. примеч. 3), с требованием перенести дату вручения дипломов. Потом последовала телефонная атака, и на нас посыпались письма. (В одном из них, от раввина, президент Бок сравнивался с египетским фараоном, и автор побуждал президента не ожесточаться сердцем против народа Израиля.) Будучи довольно близко знакомым с тактикой еврейского движения и даже активно участвуя в нем, я был готов к такому повороту событий. Моим товарищам-неевреям пришлось труднее – они жили в страхе быть обвиненными в антисемитизме.

Итак, мы, как говорится, откровенно обменялись взглядами. В их глазах я остался кем-то вроде средневекового исполнителя указов гонителя евреев. Но их чувства меня вовсе не огорчали. Я был абсолютно уверен в своей правоте и имел достаточно оснований полагать, что защищаю интересы большой группы еврейского студенчества.

Однажды моя помощница по административным вопросам, которая за 40 с лишним лет службы перевидала четырех деканов, сказала мне: «Мистер Розовски, быть деканом вообще очень трудно, но быть деканом-евреем просто невозможно».

11.00

Я перехожу двором из главного здания (Юниверсити-холл) в Массачусетский, чтобы встретиться с президентом. Эта тропа порядком исхожена. Один я мог бы давно ее протоптать.

Как всегда, президент горячо приветствует меня. Он хлопает меня по плечу, весело смеется, и мы устраиваемся в удобных креслах его кабинета. Кресло, в котором я сижу, привычно промято. Кресло, как и тропинка, мои старинные приятели. Мы часто встречаемся, по меньшей мере три или четыре раза в неделю, и каждый раз наши встречи ассоциируются у меня с приятными воспоминаниями. Я наслаждаюсь обществом президента, это самые лучшие минуты дня.

Обсуждаются два совершенно разных вопроса. Мое горячее стремление к экономии помогло быстро принять решение реже красить стены аудиторий: облезшая краска еще никому не помешала успешно учиться. К сожалению, побочный эффект этого решения состоит в необходимости сократить бригаду маляров. Президент напоминает мне, что в данном случае лучше всего руководствоваться принципом «кто последним пришел, тот первым ушел». Но тут же оказывается, что все подлежащие увольнению маляры – негры. Мы оба приходим к заключению, что факультет может позволить себе сохранить прежний режим косметического ремонта.

Потом мы переходим к обсуждению долгосрочного планирования и связанных с ним обстоятельств. Наше взаимное отношение к этому вопросу, вопреки, казалось бы, ожиданиям, одинаково заинтересованное, что совсем не характерно для людей наших с ним специальностей. Он как юрист должен был бы, наверное, сосредоточиваться на вещах более сиюминутных и практических. Я как экономист предположительно должен был бы склоняться к преимущественному вниманию к вопросам информатики, статистики и прочего, связанного с цифрами. Но в нашем случае все не так. Президент взирает на вверенный ему университет с олимпийских высот, выискивая недостатки, чтобы их тут же искоренить и вообще улучшить все, что можно. Он стоит на плечах деканов, всматриваясь вдаль, в даль времени, на десятилетия вперед. Себя же я ощущаю полевым командиром, на которого сыплется град пуль. Принимаемые мною решения определяются куда более скромными рамками – часов, в лучшем случае – недель. Деканского Олимпа еще не открыли! Может, я ошибаюсь, но мне кажется, множество мероприятий, которые мы сейчас обсуждаем, уже приходили мне на ум. Но я глубоко уважаю мудрость и интеллект президента и понимаю, что он наталкивает меня на определенные выводы, так что у меня создается впечатление, будто я сам все придумал. Мы договариваемся насчет финансирования пятилетнего плана и решаем подробно изучить состояние дел на отделении романских языков.

12.00

Я тороплюсь назад в Юниверсити-холл той же исхоженной тропой, чтобы съесть сэндвич в обществе собратьев-деканов у себя в кабинете. Присутствуют: декан отдела аспирантуры факультета гуманитарных и естественных наук (специалист по русской истории), декан отделения прикладных наук (физик-статистик), заместитель декана по вопросам обучения (политолог), заместитель декана по биологическим наукам (нейробиолог), помощник по кадровым вопросам (логик) и мой помощник по планированию (историк и администратор). Наше собрание носит непринужденный характер. Мы сидим за кофейным столиком, каждый на своем привычном месте, едим одни и те же бутерброды, запивая кофе и кока-колой, бутылки с которой стоят прямо на стопках с бумагами. Наши встречи происходят еженедельно, длятся по два часа. Среди нас есть коллеги, встречающиеся за этим столиком на протяжении десятка лет. Это мои самые надежные советчики. От их глаза ничего не укроется. Им известно все, что знаю я (см. примеч. 4), и многое такое, о чем я не ведаю.

Какой-то единой модели для наших встреч не существует. Мы обсуждаем то, что актуально для данного момента. Все предстоящие назначения на постоянные должности проходят через наши руки, проверяются решения по основным финансовым вопросам; кадровая и образовательная политика, текущие проблемы и более-менее значительные события – все это нами регулярно обсуждается. Мы не голосуем. В конечном счете большинство решений остается за мной, но я никогда не пренебрегаю консультациями и советами моих коллег.

Кроме обычных дел, сегодня у нас на повестке дня спор между двумя учеными. Точнее, речь идет о столкновении двух культур. Один наш суровый физик полагает, что большинство биологов слишком эгоистичны и уделяют недостаточно внимания общему делу – обучению студентов. Если они не изменят своей политики, следует сократить их финансирование. Декан-биолог придерживается другого мнения и с нарастающей горячностью объясняет «особые условия» быстро развивающейся отрасли науки. Настроенный в пользу гуманитарных исследований историк сыплет соль на раны, напоминая нам, что основная тяжесть преподавания ложится на плечи языковедов, по сравнению с которыми естественники просто бездельники в этом смысле. И так далее. Я слушаю всех и пытаюсь вынести соломоново решение (см. примеч. 5).

14.00

Деканы наконец уходят, завтрак съеден. Теперь мне предстоит стать участником брачной церемонии. В роли жениха – факультет гуманитарных и естественных наук (в моем лице), а невестой выступает молодой философ одного университета на Среднем Западе. Моя задача – уговорить его принять должность действительного профессора Гарвардского университета. Это очень важная миссия, пожалуй, самое ответственное на сегодня дело. Всякий раз, когда возникает возможность повысить средний уровень преподавания, деканское сердце начинает биться быстрее. А интуиция подсказывает мне, что этот молодой человек – кандидат в гении. (Невеста очень хороша!) Но это еще не все. Наше отделение философии превосходно, нередко его называют лучшим в стране. Оно настолько прекрасно, что оказывается в плену своего совершенства: почти невозможно подыскать кандидатуру, которая соответствовала бы его уровню. В результате ему угрожает опасность превратиться в клуб стариков, члены которого будут последовательно выбывать – кто в отставку, а кто на вечный покой. И мое воображение рисует мрачную картину: философское отделение в составе единственного патриарха с мешком черных шаров. И вот случай посылает нам блестящего кандидата!

В силу всего сказанного я отчаянно пытаюсь быть любезным и убедительным, делая ему столь заманчивое предложение. С сияющей улыбкой я выхожу в приемную навстречу гостям – молодому философу и его супруге. Она присутствует неслучайно. Ее профессия – программирование, и ее отношение к Гарвардскому университету, а также возможности трудоустройства во многом определят исход нашего собеседования.

В большом и уютном кабинете созданы все условия, чтобы произвести на гостей благоприятное впечатление. Разожжен камин. Выставлены бутылки шерри и бренди (такое случается нечасто). За окном идет дождь, и я замечаю, что молодой философ небрежно кладет ноги в грязных ботинках на мой новый белый диван. Это не порадует мою помощницу.

Я начинаю, как заурядный рекрутер. Гарвард – особое учебное заведение, возможно, уникальное. Здесь создана прекрасная атмосфера для научного роста. Я сам ни разу не пожалел, что стал его сотрудником, и вы тоже не пожалеете. Климат здесь восхитительный (см. примеч. 6) и т. д. Надо сказать, что я нисколько не кривлю душой, произнося все эти слова. Я убежден в том, что говорю, хотя отдаю себе отчет – то же самое и с равной убежденностью произносится дюжинами других рекрутеров по всей стране. Я вижу, и это тоже неудивительно, что мои собеседники хорошо знакомы с этим жанром. Во всех сферах идет ожесточенная борьба за наиболее блестящие кадры. Так что не я первый пытаюсь их уломать. (Жених нервничает.)

Далее наша беседа протекает тоже в известном ключе. Мне приходится выслушать перечень претензий к Гарварду, а одновременно к Бостону и Кембриджу, к нашим кадрам, зарплатам и т. п. Жилье слишком дорого; государственное обучение плохо, а частное – мало кому по карману; у супруги незавидные перспективы в смысле трудоустройства; отделение философии маловато; лучшие аспиранты предпочитают Принстон und so weiter (и так далее (нем.). – Примеч. ред.). Во всем этом есть крупицы правды, но скрупулезное перечисление гостями недостатков – все же в первую очередь дань торгам. (Невеста должна проявить разборчивость.)

Потом мы переходим к частностям. Я предлагаю высокую зарплату, добавляю сюда компенсационные выплаты на жилье, а также упоминаю перепадающие спорадические выплаты, обещаю помочь супруге найти подходящую работу и устроить их единственного ребенка в лучшую кембриджскую частную школу. Весь мой список благодеяний воспринимается с безразличным выражением лиц. Никаких слов благодарности. Вместо этого – новый поток вопросов насчет возможности соблюдения еврейской субботы, отпусков и отставки.

Время собеседования подходит к концу. Теперь нужно составить официальное письменное предложение, включив в него все перечисленные мною приманки. Я прощаюсь с моими гостями и передаю их в руки заведующего кафедрой философии. Теперь им предстоит пройти круг коктейлей, обедов, краткой беседы с президентом Боком и переговоров с агентами по недвижимости. А меня ждет «Гарвард Кримсон».

15.00

«Гарвард Кримсон» – это ежедневная газета, которую выпускают наши студенты. Она очень влиятельна, потому что национальная и международная пресса обращаются к ней как к основному источнику новостей об университетской жизни. Это прекрасная и очень живая газета. Она привлекает ярких студентов, для которых журналистика становится главным делом, поглощающим больше времени, чем аудиторные занятия или любые другие виды деятельности. Многие из них стали знаменитыми журналистами.

Как читатель с более чем двадцатилетним стажем могу засвидетельствовать, что уровень газеты менялся. В 1960-е и в начале 1970-х годов она была весьма ангажированной и выражала экстремистские взгляды. Позднее принципы стали другими. Репортеры представляются мне теперь более объективными и точными в передаче информации, подчас даже бесстрастными – практически в той же степени, что и наша большая пресса. Другое дело – редакционные статьи. Здесь «Кримсон» уже не придерживается центристских позиций. Особенно бросается в глаза «контркультурный» стиль газеты, когда она касается взаимоотношений с «администрацией». Если лозунг «Нью-Йорк Таймс» – «новость – все, что годится для печати», то «Кримсон» руководствуется известным провокационным анекдотом – «Когда вы перестанете бить свою жену?» (или: «Когда вы перестанете пить по утрам коньяк?») За 11 лет своей деканской карьеры я очень редко встречал в редакционных колонках похвальное слово. Каждая моя инициатива встречалась в штыки, и отчеты о моей деятельности неизменно содержали намеки на некие тайные темные мотивы, которые якобы двигали мною, причем все это иллюстрировалось соответствующими далеко не льстящими мне фотографиями. Хотя, конечно, за качество фотоматериала я должен взять ответственность на себя.

Итак, ко мне в кабинет являются трое репортеров. Мы встречаемся регулярно, раз в месяц. Я смотрю на этих молодых мужчин и женщин, одетых в футболки, свитера и джинсы, и пытаюсь прогнозировать, кто первым из них оденется в костюм-тройку или его женский эквивалент. Может быть, передо мной будущий Франклин Рузвельт, Уайнбергер или Энтони Льюис?

Но вот начинается турнир. Популярная среди студентов преподавательница, ассистент, не получила постоянного контракта. Что это – изгнание всех хороших преподавателей? Особенно женщин? Что я могу сказать по этому поводу? Им известно, что я никогда не комментирую вопросов, связанных с той или иной личностью, но готов в энный раз объяснить нашу позицию по сложным кадровым проблемам. На мой взгляд, проводимая нами политика справедлива. (Студенты-репортеры часто меняются, поэтому приходится по многу раз объяснять одно и то же.) Мой ответ кажется им патерналистским, снисходительным и вызывает кривые усмешки. Можно быть уверенным, что это интервью они снабдят высказываниями – наверняка анонимными, – подвергающими мои утверждения сомнению.

Сейчас в университете горячо обсуждается реформа образования. Я слыву проводником идеи внедрения жесткой программы, которая придаст процессу обучения определенную четкость. Поэтому меня спрашивают: отдаю ли я себе отчет в том, что это ограничит свободу студентов? Почему студентам самим не определять, какие занятия и в какой мере посещать? Почему их лишают власти самостоятельно составлять для себя программу обучения? Это очень серьезные и вполне обоснованные вопросы, и я стараюсь отвечать как можно подробнее. Я говорю об ответственности преподавателей, свободном обучении, необходимости всеобщего изучения наук и гуманитарных дисциплин и многом другом. Завтрашняя газета выйдет с шапкой: «Загоним студентов в аудитории!»

В последние 5 мин интервью я демонстративно и часто поглядываю на часы. Репортеры всегда не торопятся уходить, но мне предстоит собрание факультета. Посетителям приходится все же покинуть мой кабинет, когда президент Бок и члены комиссии управления начинают собираться на планерку перед началом факультетского сбора.

15.45

Ежемесячное собрание факультета гуманитарных и естественных наук проходит, как хорошо отрепетированный балетный спектакль. Вместо сцены – внушительный Факультетский зал рядом с моим кабинетом. Это самое красивое, по общему признанию, место в университете. На стенах развешаны портреты знаменитых профессоров и президентов, тут же несколько бюстов (профессора в тогах). Прошлое Гарварда можно в зависимости от желания рассматривать либо как тяжкое бремя, либо как источник вдохновения. Элиот, Лоуэлл, Бенджамин Франклин, Теодор Уильям Ричардс (первый американец-химик, получивший Нобелевскую премию), Уильям Джеймс, Сэмюэл Элиот Морисон и прочие безмолвно взирают на нашу нынешнюю тупость. Лица всех знаменитостей – мужские и белые, в основном это WASP (белые англосаксонские протестанты) – точный портрет нашего прошлого. Надеюсь прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как этот портрет будет видоизменяться.

Факультетский зал вмещает 250 человек. Этого почти достаточно. Всего у нас преподавателей и административного персонала около 1000, но многие мудрые профессора предпочитают не ходить на такие сборища, если, конечно, гром не грянет. Мне было бы не по себе, если бы на собрание сбежалось столько народу, что пришлось бы найти более просторное помещение. Это навевает мрачные воспоминания о кризисе 1960–1970-х. Слава Богу, это повторяется нечасто. Сейчас, перед началом собрания, у дверей образовалась небольшая толпа, попивающая чай и жующая булочки. Эта мирная картинка заслуживает небольшой сноски к истории Гарварда. Я слышал, что в стародавние времена, задолго до моего появления, здесь существовал обычай чаепития. И вот в 1971 г., в разгар одного безумного политического спора, этот милый обычай был предан анафеме как один из грехов американского империализма и отменен. По прошествии времени я предпринял меры к его возрождению.

Наши встречи носят формальный характер. Как обычно, наш президент Бок ведет собрание, сидя на возвышении, окруженный кучей деканов. Здесь же президент Рэдклиффа. Народ призывают к порядку, оглашается процедура ведения и далее следуют мемориальные речи. Очень часто они представляют собой изящные, с любовью и не без юмора составленные некрологи, отчеты о жизни коллег-ученых, почивших в недавние годы. Мне очень по душе эта часть заседания. Авторами этих речей являются мои коллеги, друзья, знакомые. И некоторые из них – просто первоклассные мастера подобного жанра. Кроме того, отдавать должное другим – это непростое упражнение в смирении, по крайней мере для тех, кто еще не забыл, что это такое (см. примеч. 7).

Почти все звучащие на собрании речи носят формальный характер, за исключением одного выступления. Отделение биологии желает разделиться на две части – органической биологии и молекулярной. Поскольку это вопрос образовательной политики, требуется голосование. «Дебаты» проходят гладко, как по-писаному. Произносятся заранее четыре подготовленные речи, звучат одобряющие реплики. Никто, по существу, не возражает, воцаряется привычная скука. Кому какое дело, сколько у нас на факультете будет отделений биологии? Никто, однако, не подозревает, сколько сил было потрачено на то, чтобы сейчас торжествовала гармония всеобщего единодушия, сколько было пролито невидимых миру слез, чтобы добиться согласия по всем пунктам! Итак, все как один голосуют за разделение. Я вздыхаю с облечением: дело сделано, каждый блестяще справился со своей ролью. Так происходит не всегда, на наших собраниях нередко рождаются конфликты, случаются непредвиденные осложнения. Как декан я предпочитаю гармонию и порядок.

В шесть я заканчиваю свой день в университете. У меня остается меньше часа, чтобы добраться до аэропорта Логан. При выходе меня останавливает репортер «Кримсона» и ехидно спрашивает, в чем был тайный смысл сегодняшних дебатов относительно разделения биологов. Я что-то мямлю на ходу и спешу прочь.

18.15

Я еду на такси в аэропорт Логан. На дорогах пробки, в туннеле Каллахан машины движутся со скоростью две мили в час. Самолет на Сан-Франциско взлетит через полчаса. Успею ли я на него?

Завтра состоится встреча «приращенной семерки» в Пало-Альто. «Семерка» – ассоциация ректоров (см. примеч. 8) частных университетов, которая собирается дважды в год для групповой терапии. «Семерка» создалась 30 лет назад по инициативе моего предшественника Мак-Джорджа Банди. Первоначально в этот союз вошли: Корнеллский, Йельский, Колумбийский, Стэнфордский, Чикагский, Пенсильванский и Гарвардский университеты. Все мы отличаемся повышенным чувством собственной исключительности. Из соображений добрососедства я предложил принять в наш круг Массачусетский технологический институт. Прошло 10 лет, прежде чем моя инициатива нашла положительный отклик – так «семерка» стала «приращенной». Мы совместно обсуждаем свои текущие проблемы, заботы о будущем, отношения с правительством, образовательную политику и проч. А в основном просто держимся за руки, наслаждаясь атмосферой дружеского взаимопонимания. Не найти более благодарной аудитории для жалоб на невежественных президентов, ленивых преподавателей, агрессивных студентов или скаредных выпускников. Несколько лет назад генеральный совет Гарварда обвинил нас в замкнутости и таким образом в нарушении антитрестовского законодательства. Я не могу согласиться со столь суровым истолкованием нашей деятельности.

Я успеваю в последнюю минуту взбежать по трапу самолета и занимаю свое место среди туристов и женщин с плачущими младенцами на руках. Удобства первого класса университетской политикой не допускаются, и правильно. Мне достаточно и 6 часов покоя после 12 часов напряженной работы. Выпив две порции виски со льдом, я открываю портфель и достаю корреспонденцию, которую не успел прочитать в кабинете. Это довольно скучное занятие. Я читаю и царапаю на полях замечания для ответов. Два документа привлекают мое внимание. Первый – копия меморандума, адресованного главе нашего отделения химии в связи с его поисками старшего профессора неорганической химии. Текст составлен британским Нобелевским лауреатом. Он, в частности, гласит:

Репутация, которая сопутствует вам в области, которая столь бурно развивалась в последние 30 лет (см. примеч. 9), не позволяет мне рекомендовать моему коллеге принять предложение занять должность в Гарварде. Все достойные джентльмены, которых вы упомянули в своем списке желаемых кандидатур, были бы последними идиотами, если бы решились покинуть свои теплые места. Это особенно касается тех выдающихся личностей, которые уже имели сомнительное счастье сотрудничать с Гарвардом (см. примеч. 10). Так что советую вам не тратить попусту время.

Второй документ – прошение об отставке, подписанное одной из моих дочерей, которая была принята на работу в экспериментальную зоолабораторию. Указывая причины отставки, она пишет: «неудовлетворенность ролью наемного работника в капиталистическом обществе; возможность путешествовать». Как говорила Скарлетт О'Хара, «об этом я буду думать завтра». Я откладываю в сторону деловые бумаги и вынимаю последний роман Джона Ле Карре. В 00.30 мы приземляемся в аэропорту Сан-Франциско.