Текст книги "Род"

«Нет, он был хорошим мужем, – подумала Гивера и, споткнувшись о слово «был», очнулась в действительности, прислушалась к звону мечей, расслышала громкий клич Картриха и, успокоенная, поспешила вернуться в царство воспоминаний, – хорошим мужем, – повторила она, – внимательным, уважительным, щедрым, веселым, вот только предоставлял мне слишком мало возможностей насладиться этим. О, эти войны! Как же я их ненавижу! В юности война представлялась мне турниром, на котором блестяще одетые рыцари являют свое мастерство и храбрость взорам прекрасных дам и покидают своих возлюбленных лишь на короткое время поединка, чтобы затем надолго припасть к их стопам. Ха-ха! Если не война, так подготовка к ней, а после победы – пир с воспоминаниями все о той же войне, дамам же остается ожидание редких турниров, где они смогут, наконец, насладиться видом своих возлюбленных. Я была готова следовать за Картрихом повсюду, претерпевать вместе с ним все тяготы походов, но он не брал меня с собой, отговариваясь смехотворной причиной – заботой о моем здоровье и моей безопасности. Он сам во всем виноват! Зачем он оставлял меня одну!»

«Лучше бы он оставлял меня одну! – воскликнула в сердцах Гивера и перенеслась мыслями в тот далекий день, пять или шесть лет назад, когда впервые ко двору короля Картриха явился рыцарь Мортдюк. – Все же пять, – решила Гивера, – потому что было это перед турниром в честь пятилетия нашей свадьбы. Пять и пять – вот как сложилось! Ах, как он был юн, как красив, как трогателен в своих, чуть великоватых ему доспехах! Сердца многих дам, особенно тех, что постарше, сразу открылись навстречу ему, их возбуждали, несомненно, материнские чувства, так невольно хотелось опекать, ласкать и защищать этого тонкого и слабого на вид юношу. Но уже на следующий день Мортдюк показал, что вполне способен сам постоять за себя, повергнув наземь на ристалище нескольких опытных рыцарей, нарочно вызывая на поединок тех, кто громче всех смеялся над ним. После этого восхищение им стало всеобщим. Я еще дольше всех держалась!» – с гордостью подумала Гивера.

Еще Гивера могла бы добавить, что очарованию Мортдюка немало способствовал ореол тайны, окружавший его происхождение. По рождению он был, несомненно, человек благородный, это чувствуется сразу, и имел соответствующее воспитание, возможно, даже слишком хорошее, ведь излишние знания вредят воину – укрепляя дух в бедствиях, они расслабляют его в беспощадности битвы. Но никто не знал, кто его отец, Мортдюк не спешил с объяснениями, излишне же любопытным быстро укоротил языки. О его матери Морене было известно больше, многие помнили ее, блиставшую при дворе молодого короля Картриха, помнили и ее поспешный отъезд. С молодыми дамами такое случалось нередко, они внезапно исчезали и столь же внезапно, через несколько месяцев, возвращались, еще более похорошевшие, и вновь предавались удовольствиям придворной жизни. Морена не вернулась.

Дальше были только слухи. Склонные к мистицизму и романтике дамы говорили о таинственном Сером рыцаре, навещавшем Морену в ее удаленном замке, о происходящих там странных церемониях, о злых чарах, о колдунах, оберегающих замок и воспитывающих единственного сына Морены, родившегося через полтора года после ее отъезда. Более приземленные мужчины на все эти разговоры лишь посмеивались, скашивали глаза на короля Картриха и прибавляли, что ночью все рыцари серы.

Точку зрения мужчин укрепляло и редкостное благоволение короля Картриха к молодому рыцарю. Он отметил его с первого дня, приблизил к себе, часто приглашал за свой стол, брал во все походы, давал ответственные задания, требовавшие ума, ловкости и храбрости, и так как тот с блеском выполнял их, то возносил его еще выше. Уже поговаривали о том, что король Картрих ввиду бесплодия королевы Гиверы может завещать державу Мортдюку. Разговоры эти усилились после того, как король Картрих, отправляясь на войну против Долиции, впервые не взял с собой Мортдюка, а назначил его блюстителем королевства на время своего отсутствия. Неожиданная беременность королевы спутала все расчеты.

«Нет, он не сын Картриха, – отмела все слухи Гивера, – у Картриха душа белая, как его доспехи, а у Мортдюка – черная. Только никто не мог разглядеть эту душу, прикрытую черными доспехами и ангельской внешностью. Возможна, я одна и разглядела, на свою беду. А разглядев, отшатнулась. Как же он стал мне противен! Меня начинало тошнить от одного его запаха, когда он заходил в комнату. Как ни натирался он ароматическими маслами, а мне все чудилась псина, псина, псина! И еще это кольцо!»

Гивера с омерзением посмотрела на перстень с крупным изумрудом, надетый на средний палец левой руки. На камне проступало изображение все того же стоящего на задних лапах зверя с разверзнутой пастью. Мортдюк подарил ей его сразу после отъезда короля Картриха. Того и след не успел остыть, а Мортдюк был уже у ее ног. Гивера в который раз твердо сказала, что между ними все кончено, и Мортдюк не взбеленился как обычно, а принял ее слова на удивление спокойно, тихо вздыхал, просил прощения, молил не держать на него зла, а напоследок сказал, что хочет сделать ей подарок, чтобы она иногда вспоминала о нем и его любви. Расслабленная и успокоенная, она позволила ему надеть перстень на руку. Она, конечно, не собиралась его носить, едва Мортдюк покинул комнату, как Гивера рванула перстень с пальца. Не тут-то было!

«Чего только не делала! – воскликнула про себя Гивера. – Как приросло! Вот уж память так память, днем перед глазами, ночью как будто жжется. А Мортдюк забыл все свои обещания и возобновил домогательства, и чем решительнее я гнала его прочь, тем упорнее он приступал вновь и вновь, а перстень жег все сильнее и сильнее. Просто безумие какое-то! Мортдюк вбил себе в голову, что я гоню его из-за Картриха, кричал, что уберет это единственное препятствие на пути нашего счастья! Из-за этого и поднял весь этот мятеж. Чем же все закончится? Одно ясно, им двоим на одной земле не жить. А как же я? Достанусь призом победителю?»

Гивера прислушалась, звон мечей стих, снизу не доносилось ни звука. «На этот раз отбился», – удовлетворенно кивнула она головой. Мысль о том, что Картрих мог пасть или хотя бы проиграть битву, даже не пришла ей в голову. Мгновения тишины и спокойствия были коротки, внутри живота возобновились требовательные удары, между ног стало мокро. Спохватившись, Гивера принялась раздирать свое платье и рубашки, отрывая большие лоскуты. «Как же я не догадалась захватить с собой сумку из кареты, ведь все было приготовлено!» – корила она себя. Она была на удивление спокойна, сил ей придавало пророчество, которое не сговариваясь и с точностью до слова давали прорицатели всех мастей и у нее дома, и в королевстве Картриха: у нее будет сын и этот сын будет великим королем. «Боги обо всем позаботятся, – убеждала себя Гивера, – не хуже лекарей и повивальных бабок».

Но тут ее пронзила резкая боль, изгнавшая все доводы разума вместе с разумом, всю веру вместе с душой, остались лишь боль и животный ужас. Гивера откинулась навзничь на подстилке из листьев и закричала. Этот крик мог бы, наверно, поднять из мертвых поверженного короля Картриха, но его никто не услышал, потому что его заглушил первый удар грома. А последний, самый громкий, совпал с первым криком новорожденного ребенка.

* * *

Гивера очнулась после короткого забытья. В просвет над орешником в пещеру заглядывало улыбающееся солнце. Гивера оглянулась. Рядом с ней, завернутый в обрывок рубашки, лежал ребенок. Гивера немного удивилась, она не помнила ничего из произошедшего, но вот ведь – все сделала, как положено, откуда что и взялось? «Мальчик мой!» – подумала она с умилением. Оказалось, что что-то она все же помнит. «Не волнуйся, – сказал Гивера, – сейчас за нами придут». Мальчик и не волновался, он тихо посапывал, отдыхая после первого в жизни усилия и привыкая к воздуху. Тихо.

«Почему так тихо?! – встрепенулась Гивера. – Где Картрих?!» «Король Картрих не придет», – прозвенела в ответ тишина. «А как же мальчик? Как же я? – лихорадочно спросила Гивера. – Ведь я…» Тут ей в голову пришла запоздалая мысль, что в пророчестве говорилось лишь о том, что ее сын будет великим королем, о ней же самой не было сказано ни слова, как будто и не будет ее. «Не будет…» – повторила она про себя. Гивера резко поднялась. «Пока есть время и силы, надо добраться до людей! – подумала она. – Ведь где-то здесь должны же быть люди! Картрих говорил!..» Взгляд ее вновь остановился на ребенке. Тот поежился. «Ему холодно!» – подумала Гивера и принялась судорожно кутать его в заготовленные тряпки.

Вдруг что-то блеснуло в палой листве. Гивера протянула руку и взяла – перстень! Перстень с большим изумрудом, на котором проступало изображение стоящего на задних лапах зверя с разверзнутой пастью. Перстень не жег руки, а о чем-то униженно просил. Гивера безотчетно повиновалась, нашарила шнуровку на рукаве, выдернула прочный шнурок с вплетенными золотыми нитями, продела его в перстень, завязала шнурок на шее сына. Попробовала – не туго ли, проверила – не слетит ли, и откинулась навзничь.

Сил больше не осталось. Только на то, чтобы обратиться с мольбой к богам – спасти и сохранить ее сына. И душа рвалась наружу, чтобы быстрее достичь Небес и тем вернее донести мольбу до слуха богов. Перед затуманенным взором появился какой-то странный серый лик, с внимательными и все понимающими глазами. «Спаси и сохрани!» – в последний раз повторила Гивера.

* * *

Волчица настороженно выглянула из пещеры, вопросительно посмотрела на мужа.

– Все спокойно, – ответил тот, широко зевнул и опустил голову на лапы.

– Тебе бы все спать! – начала было волчица, но остановилась – откуда-то со стороны ручья неслась страстная мольба. Волчица недолго сопротивлялась призыву, а еще пуще своему любопытству, и потрусила по косогору. У расселины удивленно остановилась – ручей с торжествующими криками струился по старому руслу. – А, это ты, неугомонный, расшумелся! – проворчала она и тут же осеклась, уловив незнакомый запах. – Самка двуногих, но чужая, пришлая, – определила она, наконец, и проследила взглядом ее путь по косогору до самой поваленной ели.

След был слабый, как будто оставлен много дней назад, но ямки от вывернутых камешков не успели просохнуть, а листья на двух сломанных веточках орешника пожухнуть. «Странно», – подумала волчица, смотря в сторону урывища под елью. Зов, все слабеющий и теперь уже едва слышный, исходил оттуда. Волчица подошла ближе, в ноздри ударил запах свежей крови, лужи крови, и еще чего-то незнакомого, притягательного и, как ни странно, родного.

Волчица заглянула внутрь. Самка двуногих лежала на подстилке из листьев, в разодранной и окровавленной одежде. Жизнь покидала ее, уж это-то волчица определила безошибочно. Собственно, то, что лежало, уже не принадлежало миру двуногих, оно сливалось с миром природы, чтобы через несколько мгновений раствориться в нем. Наверно, поэтому волчица, наконец, поняла смысл мольбы. «Спаси и сохрани!» Она чуть повернула голову, рядом с самкой двуногих лежал тряпичный сверток, именно от него исходил тот притягательный запах. Волчица подошла ближе и невольно отшатнулась – детеныш двуногих! Но запах вернее зрения, это любому волку известно, и волчица вновь потянулась к ребенку и ласково облизала его сморщенную безволосую морду. Она подняла голову и уперлась взглядом в затуманенные глаза самки двуногих. «Спаси и сохрани!»

– Ладно уж! Чего там! – проворчала добродушно волчица. – Я тоже мать!

На лице самки двуногих появилась благодарная улыбка, она закрыла глаза и ушла. И тут как бы на смену ей в мир пришел младенец, он распахнул небесно-синие глаза и громко закричал.

– Ах ты, маленький! – спохватилась волчица. – Ты, наверно, есть хочешь!

С непривычки долго приспосабливалась, то ложилась на один бок и на другой, пробуя привалить к себе детеныша, то приседала над ним на все четыре лапы, поднося тугой сосец к его маленькой пасти. «Какие же они беспомощные! – подумала она, впрочем, без всякого раздражения, а скорее даже с умилением. – И зачем они сразу открывают глаза, если главного не разумеют?» Но в конце концов приноровилась, а, возможно, детеныш оказался не таким уж неразумным, сам крепко вцепился в тугой сосок и блаженно зачмокал.

На этом проблемы не закончились, надо было еще отнести нового детеныша в пещеру. Волчица прихватила зубами туго спеленатый сверток, но только подняла его, как головка ребенка откинулась назад, как будто у него была сломана шея. Такое волчица видела неоднократно, вот только никогда не слышала, чтобы заяц или барсук так истошно кричали со сломанной шеей. Те уже никогда больше не кричали. «Все-то у этих двуногих не как у порядочных зверей!» – воскликнула про себя волчица и поволокла сверток с младенцем по земле.

Насилу добралась до своей пещеры. Волк удивленно посмотрел на нее.

– Добыча?

– Какая добыча?! – взорвалась волчица. – Ты понюхай, старый!

Волк понюхал. Действительно, не добыча.

– Давай, двигай на охоту, – подхлестнула его волчица, – мне теперь больше надо, смотри, какой здоровый!

На охоту так на охоту. Волк послушно побежал прочь. Волчица затащила младенца в пещеру и, немного подумав, разорвала на нем пеленки – негоже так дите кутать, эдак никогда шерстью не обрастет. Детеныш зябко поежился и наморщил лобик, готовясь недовольно закричать, то тут к нему под бока сползлись его названные братья и сестры, и он, согретый, успокоился. Волчица окинула удовлетворенным взглядом свое увеличившееся семейство, выползла из пещеры и направилась к обрыву, посмотреть, что же там произошло и не грядет ли оттуда какая-нибудь новая напасть.

«Странные создания – двуногие, – размышляла она, обозревая место недавней битвы. Отсюда, сверху, казалось, что знакомая с детства поляна расцвела какими-то неведомыми огромными переливчатыми цветами, обильно спрыснутыми кровавой росой. – Ради чего все это? Ради добычи? Но где добыча? Не может же быть, чтобы они охотились друг на друга, это противно природе. Впрочем, с них станется. Или они бились за территорию? Это я еще могу понять, вот только кому эта территория достанется? – волчица посмотрела вдаль. – Никого… Только один детеныш выжил в этой бойне. Получается, все это ему достанется?»

В который раз прозрение дикого ума оказалось точнее выверенных расчетов высоколобых мудрецов.

Часть первая
Сельская идиллия

Имени у мальчика не было. Все его звали просто – Волчонок. Конечно, все дети в деревне были волчатами, ведь принадлежали они к славному роду Волка. И имен ни у кого не было, у ругов собственные имена были не в ходу. Для малышни были ласкательные, уменьшительные клички, которыми их награждали матери, чтобы как-то различать свое, обычно многочисленное потомство, подросших парней и девушек надлежало именовать по отцу, но чаще пользовались прозвищами, которые с удивительной меткостью выхватывали самую характерную черту внешности или нрава. Случалось, что прозвище давалось в память в каком-нибудь событии, хорошо, если достославном или хотя бы веселом, а то сядет человек по молодости в лужу, так и ходит всю жизнь Мокрозадым, да еще и детей этим прозванием осчастливит. Сколько их бегало по деревне, Рыжих, Серых, Косолапых, Ушатых, Удалых, Колод, Трещоток и Проныр. Волчонок был один.

Он все первые годы своей жизни был один, как будто вокруг него существовал какой-то магический круг, вступать в которой никто не решался. Так уж повелось, с первого его появления в деревне.

В то утро Влк отправился на памятную поляну. Ему потребовались две луны, чтобы если не забыть, то хотя бы приглушить пережитый им ужас. Он и сейчас вступал на поляну с некоторой опаской, принюхиваясь, прислушиваясь и непрестанно оглядываясь, сам на себя удивляясь, ведь в глазах соплеменников и, что важнее, в собственных, был он человеком неробкого десятка. Но уж больно место нехорошее! И с того дня стало еще хуже, несмотря на то, что все тела были убраны. «Наверно, те, кто приезжали за ними, так наследили!» – подумал Влк.

Он принялся совершать магические обряды очищения, долгие и многотрудные, солнце давно миновало зенит, когда он, умаявшись, позволил себе короткий отдых, уселся на плоский камень с толстой подушкой изо мха, оглянулся вокруг. Полдела сделано, ни малейшего духу от пришельцев в воздухе не носилось, осталось собрать всякие вещественные мелочи, клочки одежды, разрубленные кольца кольчуг, щепки от сломанных копий. Мелочей набралось три холщовых мешка, а ведь каждую надо разглядеть, за каждой нагнуться. Эх, сюда бы деревенскую ребятню! Но волхв сразу же отбросил эту мысль, а ну как осквернятся от прикосновения к чужим и чуждым вещам. Тут ведь никогда заранее не угадаешь, а последствия могут проявиться через много лет, когда и причину не вспомнишь. В конце концов, это его первейшая обязанность – защищать соплеменников от всякой скверны и нечистой силы, особенно же детей, которые по неразумности своей сами оберегаться не умеют, а по любопытству – лезут, куда не положено. Так что он уж лучше сам!

Влк в последний раз обошел поляну – вроде бы все чисто. Одно осталось – меч. Он с сомнением посмотрел на огромный валун, потоптался вокруг него, приложился с разных сторон – нет, никак не сдвинуть. Влк прислушался. Никакого зла от камня не исходило, меч спокойно спал в земле. «Камень, чай, не сам собой упал, – подумал Влк, – его боги сюда направили, значит, так тому и быть!» Успокоив себя этим обычным для всех служителей культа доводом, Влк собрался уже, прихватив мешки, отправиться дальше по дороге, к месту второй маленькой стычки, но тут почувствовал, как его затылок жжет чей-то пристальный взгляд. Влк быстро отпрыгнул в сторону, отрываясь от прицела, и провел вокруг себя защитный круг, лишь затем осмотрелся. Никого. Влк не удивился, никто и не мог подобраться к нему неслышно, а вот нечто…

Он усилил защиту и стал обводить взглядом окрестности, поднимаясь все выше и выше и с каждым мгновением все более трепеща, что вот сейчас он вперится в небеса и узрит грозный лик Всесоздателя. Влк задрал голову. На верху обрыва, на фоне неба вырисовывалась волчица. Она неотрывно смотрела на него и, поймав его взгляд, призывно мотнула головой. «Сейчас, сейчас!» – засуетился Влк, рванулся было вдоль скалы, но пребольно ударился о двойную стену своей защиты, снял ее и, успокоившись, уже без суеты, но весьма споро отправился по дороге к тому месту, где от нее ответвлялась неприметная тропинка, уходящая вверх, в горы.

Путь был неблизким. Пока Влк добирался до верхнего косогора, волчица успела подготовиться, даже поплакала над названным сыночком, прося у него прощения за то, что вынуждена отдать его в чужие руки, и тут же успокоила малыша, объяснив, что это хоть и двуногие, но в сущности добрые создания и немного сродни им, волкам. Еще успела облизать его всего напоследок, чтобы был чистым, кто знает, как эти двуногие с детьми обходятся, может, и не моют совсем, сами-то вон как воняют, за сто шагов все запахи вокруг перешибают. Волчица брезгливо поморщилась, поведя носом в ту сторону, откуда через некоторое время появился волхв.

Влк остановился в изумлении, увидев волчицу, сидящую над голым, блестящим и довольно упитанным младенцем.

– Вот… – сказала волчица и, не дождавшись ответа от волхва, затараторила: – Сил моих нет его кормить! Мясо есть не хочет, все бы ему молоко сосать. Всю меня высосал! Ты только глянь, во что превратилась – костяк да и только!

Влк осторожно приблизился. Ребенок… Откуда здесь взяться ребенку? А ну как оборотень! И пахнет от него волком. Вот только на шею повязан шнурок, а на нем перстень, уж это-то точно от людей. Влк присел на корточки и, стараясь не прикасаться к младенцу, осмотрел его. Ни пятнышка шерсти, уши не острые, на пухлых пальчиках розовые нежные ноготки. Тут младенец, как нарочно, широко раскрыл рот и громко закричал.

– Еще и кричит! – пожаловалась волчица.

Но Влк ее не слушал. Он заглянул в раскрытый рот – зубов еще нет, а, главное, нёбо чистое, без шерсти. «Не оборотень! – успокоился Влк. И тут же умилился: – Мальчик!»

Мальчиков Влк любил, он знал, как с ними обращаться, из них вырастали славные воины и охотники, немногословные и суровые. Это вам не девочки! Нет, маленьких девочек Влк еще терпел, тех, которые бегали точно в таких же рубашках, что и мальчики, и у которых ничего не выпирало, кроме костей. Глядя на их совместные с мальчиками игры, Влк не переставал надеяться, что из них вырастет что-нибудь путное. Надежды не оправдывались, пропадала трогательная голенастость и угловатость, их начинало распирать во все стороны, и они превращались в визгливые, крикливые, бранчливые, вечно всем недовольные создания, от которых на земле была только одна польза – они рожали новых мальчиков.

«Мальчик! – еще раз подумал Влк. – И какой сильный!» Волчице надоела эта немая сцена и она легонько подтолкнула носом младенца к рукам волхва. Тот спохватился, снял с себя козлиную безрукавку, уложил ребенка на мягкий длинный мех, чуть задумался, глядя на перстень. На оберег не похож, но какая-то сила от него исходит, волчья, злая, волчья и злая, поправил себя сразу Влк. Злому не место на ребенке! Он решительно развязал узел, но не отшвырнул перстень, а замкнул его в непроницаемую для злых чар оболочку и сунул за пазуху. Ребенок никак не отреагировал на потерю наследства, что лишний раз убедило Влка в правильности его действий. Он завернул ребенка, прижал сверток к груди, поднялся.

– Вы уж его не обижайте, – проворчала на прощанье волчица, – я проверю!

– Никто тебя, малыш, не обидит! – говорил Влк ласково, спеша в деревню. Мальчик, пригревшись и укачавшись, замолчал и лишь блаженно почмокивал во сне.

Путь Влка лежал через молитвенную поляну, где он попал в плотное кольцо женщин. «Оно и к лучшему!» – подумал он и развернул сверток, демонстрируя драгоценную находку. В трех словах объяснил, как все случилось: «Там. Лежал. Один».

– Ой, какой хорошенький! И кто такого бросил?! Дай сюда, не так держишь! – раздались громкие голоса со всех сторон.

Ребенок проснулся, открыл глаза, повел левым глазом налево, правым – направо, и – закричал.

– Он есть хочет, маленький! – вскричала одна из молодух, приспустила широкий ворот рубашки, вывалила большую, в голубых прожилках, грудь и, схватив младенца, приложила его к розовому, набрякшему сосцу.

Влк только возмущенно сплюнул от такой картины. Впрочем, и мальчик вскоре последовал его примеру. Поначалу он недовольно морщился, но, понукаемый женщинами, все же взял сосец в рот и даже засосал жадно, но почти сразу выплюнул и сосец, и молоко, и гневно закричал. «Не по вкусу после волчьего», – смекнул Влк. А женщинам только бы посмеяться.

– Знать, у тебя, Мокишна, молоко такое же кислое, как и твой хлеб! Ты по утрам плошку меду съедай, и больше будет, и слаще! А вот у меня послаще! А ну-ка, попробуй, малыш! – к ребенку тянулось несколько переполненных и струящихся молоком чаш, Влк только успевал отплевываться.

А мальчик все сильнее заходился в крике и вертел головой из стороны в сторону. Вдруг взгляд его упал на тотемный столб, увенчанный резной головой волчицы. Мальчик на мгновение замолчал, а потом заплакал, тонко и жалостливо, протягивая руки к родному и любимому лику.

Тогда никто, кроме волхва, ничего не понял, но вскоре явилось новое свидетельство. В ближайшее полнолуние все взрослые жители деревни собрались на молитвенной поляне и, воздев очи к небу, запели, раскачиваясь в такт мерным ударам бубна в руках волхва. Когда луна достигла вершины скалы, на ее фоне появилась волчица. Но против обыкновения она не присоединила свой голос к молящимся, не задрала голову к покровительнице-луне, а, наоборот, опустила ее вниз, как бы принюхиваясь, и, покрутившись немного на вершине, недовольно тявкнула и удалилась прочь. Отвергла она и жертвенного козленка, чье блеянье два дня наводило страх даже на самых мужественных воинов, предвещая будущие неминуемые несчастья.

И они не заставили себя долго ждать. Зарядили ливни, побив спелую рожь на низинных полях, бесследно пропали три козы и два барана, а охотники день за днем возвращались без добычи, как будто кто-то нарочно предупреждал птиц и зверье об их приближении. И такое повторялось и во второе, и в третье полнолуние, волчица появлялась на скале, но, принюхавшись, недовольно уходила и отвергала жертвенного козленка. И несчастья сыпались одно за другим, вот только дожди сменились ранним снегом и морозами.

Тут и волхва не требовалось, чтобы определить, кто во всем виноват, – мальчишка, появившийся незнамо откуда. И с самим волхвом дело нечисто, не иначе как он в сговоре с несмышленышем и его темными покровителями, и камлает он только для виду, кто же его, волхва, разберет, отваживает он злую силу или, наоборот, приваживает, по результату – так ясно, что второе.

Всеобщее возмущение нарастало, уже раздавались голоса об очистительном костре, пока для одного волхва. У ребенка осталось только двое защитников. Первая – та молодуха, Мокишна, которая, взяв малыша на руки, уже никому его не отдала. А второй – сам волхв, который так прилепился сердцем к мальчику, что, презрев все свои твердые принципы, заходил в избушку к молодухе и, случалось, часами просиживал у колыбели, навевая добрые сны и ожидая того мгновения, когда мальчик откроет глаза и улыбнется ему радостной улыбкой. До того размягчился Влк, что в один из дней снизошел до обсуждения с Мокишной сложившейся ситуации. Тогда и решили они в ближайшее полнолуние тайно принести малыша на молельную поляну. Это грозило им обоим суровым наказанием, ведь присутствие маленьких детей у тотемного столба не допускалось, дабы они своими криками не нарушали таинство общения с богами. Но они оба рассудили, что хуже не будет, хуже быть просто не могло.

Когда волчица появилась на скале, люди прекратили свои песнопения и застыли в тревожном ожидании. А волчица все металась по скале, все принюхивалась, и вот в звенящей тишине Влк, наконец, разобрал страстный призыв: «Он здесь! Я чую его! Покажите мне его!» Влк метнулся в задний ряд, распахнул на Мокишне широкую шубу, выхватил оттуда небольшой сверток и высоко поднял его над головой. Волчица удовлетворенно кивнула, подняла голову к луне и запела свою песню.

– О, сын мой, сын мой! Тепло ли тебе в твоем новом логове? В достатке ли у тебя мяса? Есть ли у тебя товарищи для игр? Вспоминаешь ли ты меня иногда, так, как я вспоминаю тебя каждый день?

Потом она долго рассказывала малышу о его названных братьях и сестрах, о том, как они подросли, об их играх, о нраве каждого, об их первых успехах в охоте. И люди, стоявшие снизу, благоговейно слушали эту долгую песню и, не различая слов, принимали ее за молитву об их, людском, благополучии и спешили присоединить к ней свои просьбы, о здоровье, об удаче на охоте, о сохранности стада, о богатом приплоде.

Расходились все в радостном ожидании чудес, и они не замедлили последовать. На следующее утро жертвенный козленок со следами волчьих зубов на шее обнаружился на пороге избушки Мокишны. После совета с волхвом она решила разделать его, и во все время готовки малыш громко кричал и тянул руки, успокоившись лишь тогда, когда ему дали завернутый в тряпицу кусочек сырого мяса. А к вечеру к деревне прибрели заблудившиеся в горах козы и бараны, изрядно отощавшие, но целые и невредимые. Когда же охотники отправились на охоту, то совсем близко от деревни прямо под их луки опрометью выбежал здоровенный олень.

Не все сразу уверовали, до следующего полнолуния в деревне сохранилось немало сомневающихся, но они не препятствовали нарушению дедовского обычая, более того, именно они громче всех не просили – требовали, чтобы Мокишна принесла мальчонку на молельную поляну. Но до поры до времени не показывала его волчице. Все повторилось в точности. Сомнения отпали, и на третий раз уже мальчик возглавлял процессию, а все жители следовали чуть сзади, благоговея. Собственно, выступала впереди Мокишна, а малыш лишь покоился на ее руках, но от этого картина становилась еще величественнее, женщина с младенцем на руках – вечный и прекраснейший символ.

Так он стал Волчонком, живым воплощением духа рода. Трудно быть богом, это вам скажет любой, кто побывал в этой шкуре. Но старики как-то мирятся с этой тяжкой долей и подчас даже находят в ней некоторое удовольствие. А каково приходится маленькому мальчику? Удел бога – одиночество, ни тебе поиграть с кем-нибудь, ни побегать взапуски. Всеобщее поклонение возводит еще более высокую стену, чем всеобщая ненависть. За нее смели заходить только Влк и Мокишна, неизменные в своей привязанности и служении, да еще сынок Мокишны, молочный брат Волчонка.

Его все так и называли – Братец, в прозвище этом звучало легкое пренебрежение, ни на чем в столь юном возрасте не основанное, но оно определило его будущий характер и судьбу. Но то в будущем, пока же совместный сон в одной колыбели и потребление живительной влаги из одной чаши создавали некоторую естественную близость, которая не быстро разрушилась под натиском пробуждающегося разума и поклонения окружающих. Лишь годам к пяти Братец прочно обосновался за стеной, не смея ступить внутрь и обижаясь на весь мир за собственную несмелость.

Тогда же Волчонок понес еще одну утрату. В ту ночь волчица как обычно появилась на скале на фоне полной луны, и все жители деревни приветствовали ее радостными криками, лишь один Волчонок встрепенулся и с тревогой посмотрел вверх – волчица была не та. Он еще не успел осознать, что это значило, как сверху полилась скорбная песня.

– О, брат мой, брат мой! Тяжкое горе постигло нас! Наша мать, великая волчица, удалилась в Долину Смерти, оставив нас влачить дни и ночи в безутешном сиротстве. Нам она завещала хранить и оберегать тебя, брата нашего, и весь этот род двуногих, приютивший тебя. До последнего мгновения она вспоминала тебя, брат наш. Она любила тебя, любила, как никого другого. Не забывай ее, брат!

– О, сестра моя, сестра моя! Ты разбила мне сердце! – заплакал в ответ Волчонок. – Я не знал, что такое смерть, и думал, что мать-волчица будет жить вечно. Потому и не навещал ее, желая предстать большим и сильным.

– Она любила тебя слабого! – откликнулась молодая волчица.

– Простишь ли ты меня, сестра моя? Простят ли меня другие братья и сестры?

– Нам не за что прощать тебя. Нет обиды в наших сердцах. Одна скорбь.

– Не покидайте меня. Не оставляйте своей заботой и любовью. Тебе, о, сестра моя, я отдаю свою судьбу и судьбу этих двуногих, составляющих мой род.