Текст книги "Уарда"

В эту минуту барка подошла к пристани. Лазутчик вскочил и вскричал:

– Мы у цели!

– Мы у цели, – повторил карлик с намеком. – Но вон там еще придется перейти через маленький мостик.

Когда оба стояли уже на берегу, Нему сказал:

– Благодарю тебя за участие, и если я могу тебе служить, приказывай.

– Поди сюда! – бросил лазутчик и повел карлика в тень сикоморы, позолоченной лучами заходящего солнца.

– Что ты разумеешь под мостиком, который нам придется перейти? Я не понимаю цветистых речей и требую более ясных слов.

Карлик с минуту подумал и затем спросил:

– Могу ли я откровенно высказать свои мысли? Ты не будешь на меня сердиться?

– Говори.

– Крокодил – это Мена. Сживи его со света, и ты перейдешь мост. Тогда Неферт будет твоею, но только если ты будешь следовать моим советам.

– Что мне следует делать?

– Возница должен умереть!

Паакер сделал движение, как бы желая сказать, что это уже давно решено, и, чтобы хорошее предзнаменование сбылось, повернулся так, чтобы восходившая луна была у него справа. А карлик тем временем продолжал:

– Смотри только, чтобы Неферт не ускользнула от тебя, как в сновидении, прежде чем ты достигнешь цели, – то есть спаси честь твоей будущей тещи и твоей будущей жены, так как ты, конечно, не захочешь ввести в свой дом женщину, отмеченную клеймом позора.

Паакер задумчиво устремил взгляд в землю, а Нему добавил:

– Могу ли я сказать своей госпоже, что ты намерен спасти ее? Ты согласен? В таком случае все будет хорошо.

Часть вторая

I

Солнце зашло, и ночной мрак окутал Город мертвых.

Слабый свет пробивался из пещеры колдуньи Хект, а перед хижиной парасхита горел огонь, который бабка больной Уарды поддерживала, подбрасывая кусочки высушенного навоза. Двое мужчин сидели перед хижиной и молча смотрели на слабое пламя, блекнущее от яркого сияния луны. Третий мужчина – отец Уарды – потрошил большого барана, которому он уже отрезал голову.

– Как воют шакалы! – сказал старый парасхит, натягивая на плечи кусок изорванной ткани, накинутый им для защиты от ночной прохлады и росы.

– Они чуют свежее мясо, – отозвался лекарь Небсехт. – Бросьте им потом требуху, а спину и окорока зажарьте. Осторожнее вырезай сердце, воин, пожалуйста, осторожнее. Вот оно! А баран был крупным!

Небсехт взял сердце барана в руку и стал внимательно рассматривать его. Старый парасхит боязливо взглянул на него и сказал:

– Я обещал сделать для тебя все, что ты захочешь, если ты вылечишь Уарду, но ты требуешь невозможного.

– Невозможного? – переспросил Небсехт. – Почему же это невозможно? Ты вскрываешь трупы, постоянно бываешь в домах бальзамировщиков. Устрой так, чтобы очутиться вблизи каноп[89]89
  Сосуд из глины, кварцита или алебастра, служивший для хранения внутренностей забальзамированных тел египтян. На таких сосудах изображали четырех богов смерти: Амсета, Хапи, Дуамутефа и Кебексенуфа.


[Закрыть]. Положи в сосуд это сердце и вытащи человеческое. Никто не заметит этого. Да ведь я не тороплю тебя. Нет надобности, чтобы это было сделано непременно завтра или послезавтра. Пусть твой сын каждый день покупает барана на мои деньги и режет его, пока нам не удастся сделать задуманное. Твоя внучка скоро поправится, если будет есть много мяса. Мужайся!

– Я ничего не боюсь, – сказал старик, – но разве я вправе лишать покойника вечной жизни? Да и кроме того, я прожил столько лет в горе и позоре – бесконечных лет. Я следовал заповедям, чтобы в будущей жизни меня признали праведником и чтобы на нивах Иолу и в солнечной барке быть вознагражденным за все, чего я был лишен здесь. Ты добр и справедлив. Почему же ты, ради прихоти, жертвуешь вечным блаженством человека, который в течение долгой жизни не знал счастья и не сделал тебе никакого зла?

– Для чего мне нужно сердце, ты не сможешь понять, – ответил Небсехт. – Но если ты добудешь его для меня, то поможешь достижению великой цели для всеобщей пользы. А действую я не по прихоти своей. Что же касается до твоего блаженства на нивах Иолу, то будь спокоен. Я жрец и беру на себя вину за твой поступок и его последствия, слышишь ли меня? Я беру все под свою ответственность. Я говорю тебе как жрец: то, чего я требую от тебя, дело доброе, а если судьи в загробном мире спросят тебя, зачем ты вынул сердце из канопы, отвечай им: «Потому что жрец Небсехт приказал сделать это и обещал взять на себя всю ответственность».

Старик, задумавшись, потупился, а лекарь продолжал еще настойчивее:

– И если ты исполнишь мою просьбу, то, клянусь тебе, я позабочусь, чтобы после твоей смерти твоя мумия была снабжена всеми амулетами, и сам напишу для тебя «Выход днем»[90]90
  Тексты из Книги мертвых находили под повязками мумии – у бедра или под мышкой, в саркофаге под мумией или возле нее.


[Закрыть] и прикажу облечь твою мумию в пелены, как вельможу. Это оградит тебя от всех демонов, и ты получишь доступ в чертог награждающего и карающего правосудия и будешь признан достойным блаженства.

– Но похищение сердца увеличит тягость моих грехов, когда станут взвешивать мое собственное сердце, – со вздохом сказал старик.

Небсехт, с минуту подумав, сказал:

– Я дам тебе письмо, в котором засвидетельствую, что приказал тебе совершить это похищение. Ты зашьешь его в мешочек, будешь носить на груди и прикажешь положить с собой в могилу. Если затем Техути[91]91
  Тот.


[Закрыть], заступник душ, станет оправдывать тебя перед Осирисом и судьями мертвых[92]92
  На рисунках к 125-й главе Книги мертвых изображена сцена суда в загробном царстве: под балдахином восседают Осирис и сорок два судьи, перед ними стоят весы, а рядом – обезьяна с головой собаки, священного животного бога Тота. На чашу весов кладут сердце умершего, на другую – перо, символизирующее богиню истины Маат, которая вводит умершего в зал судилища. Бог Тот пишет протокол. Душа заверяет судей, что она не совершала сорока двух смертных грехов, и если ей поверят, она объявляется достойной блаженства. Ей возвращают ее сердце, и она начинает свою жизнь уже в облике божества.


[Закрыть], то подай ему мою записку. Он прочтет ее и признает тебя праведным.

– Я не умею читать, – пробормотал старик недоверчиво.

– А я клянусь девятью великими богами, что напишу именно то, что обещал тебе. Я там засвидетельствую, что я, жрец Небсехт, приказал тебе взять сердце и что это – вина моя, а не твоя.

– Так дай же мне такую грамоту!

Врач отер пот со лба, подал руку парасхиту и сказал:

– Завтра ты получишь ее, а я не отойду от твоей внучки, пока она не выздоровеет.

Воин, потрошивший барана, не слышал ни слова из этого разговора. Теперь он пристраивал над огнем деревянную заостренную палку с насаженным на нее куском баранины, чтобы поджарить его. Шакалы стали завывать громче, когда почуяли запах растопленного жира. Старик, глядя на жаркое, забыл о страшном обязательстве, которое принял на себя. В его хижине уже целый год даже не вспоминали о мясе.

Отломив кусочек лепешки, лекарь Небсехт наблюдал за тем, как едят парасхит и его сын. Они отрывали мясо от костей зубами; солдат пожирал непривычное ему лакомство с жадностью, точно изголодавшаяся лошадь сено из яслей, и отвращение наполнило душу жреца.

– Животные, наделенные разумом, – бормотал он, – а все-таки люди. Странно! Они накрепко опутаны узами низменного мира, а между тем сильнее нас стремятся к возвышенному и гораздо ближе к нему, чем мы.

– Не хочешь ли мяса? – спросил лекаря солдат, заметив, что тот шевелит губами. Он оторвал кусок мяса от бедренной кости и протянул его Небсехту.

Лекарь попятился – жадный взгляд, блестящие зубы и грубые черты лица этого смуглого человека испугали его. При этом он вспомнил нежные черты и белое лицо больной девушки и невольно спросил:

– Уарда твоя родная дочь?

Солдат ударил себя в грудь и ответил:

– Это так же верно, как то, что царь Рамсес – сын Сети!

Когда отец и сын закончили ужинать, съев до крошки поданные им женою парасхита тонкие лепешки, которыми они вытирали жир со своих пальцев, солдат, в неповоротливом мозгу которого надолго засел вопрос лекаря, сказал с глубоким вздохом:

– Ее мать была чужеземка. Она положила белую голубку в гнездо ворона.

– Из какой земли была твоя жена? – спросил Небсехт.

– Не знаю, право.

– Разве ты не спрашивал ее об ее происхождении? Ведь она была жена твоя.

– Как не спрашивал! Но разве она могла объяснить мне толком? Это странная, давняя история.

– Расскажи мне ее, – попросил Небсехт. – Ночь длинна, а я больше люблю слушать, чем говорить. Но прежде я взгляну на нашу больную.

Убедившись, что Уарда спит спокойно, ее дыхание ровно и глубоко, он вернулся к отцу и сыну, и солдат начал рассказ.

– Это было давно. Сети был еще жив, но Рамсес управлял уже вместо него. Я вернулся домой с севера. Меня послали туда надсмотрщиком над работниками, которые должны были строить крепость в Цоане, городе Рамсеса[93]93
  Библейский Ранис.


[Закрыть]. Я был поставлен над шестью работниками, все они были из племени аму, которое Рамсес поработил. В числе работников были сыновья богатых владельцев садов, так как при выборе рабочих не спрашивали: «что у тебя есть?» а спрашивали: «из какого ты племени?» Работы по сооружению крепости и канала для соединения Нила с Тростниковым морем надлежало закончить в кратчайшие сроки, а царь – да процветает его жизнь, здравие и сила! – взял с собою на войну молодых египетских воинов, и народ аму, родственный племени врагов царя, обитавшему на востоке, заставил трудиться на себя. Хорошо там жилось – это прекрасная сторона, там много зерна, травы, овощей, рыбы и птицы, и у меня не было недостатка во всем самом лучшем, потому что из шести подвластных мне людей двое были сынками богатых родителей, которые много раз снабжали меня серебром. Каждый человек любит своих детей, но ивриты любят их нежнее, чем все другие народы. Мы ежедневно должны были перенести определенное число кирпичей, и я помогал молодым людям, когда солнце жгло слишком сильно, и за один час я один натаскивал больше кирпичей, чем они за три, потому что я силен, а тогда был еще сильней, чем теперь.

Тут настало время возвращаться мне в Фивы, к пленникам, работавшим на сооружении храма Амона, и так как я кое-что скопил, а до окончания работ на царя богов еще было далеко, мне пришла в голову мысль обзавестись женою, только не из египтянок. Я мог жениться на любой, и дочерей парасхитов было довольно, но я хотел покинуть проклятую касту отца, а другие местные девушки, как я знал, боялись нашей нечистоты. В нижней стране мне жилось лучше: там женщины из племен аму и шасу охотно приходили в мою палатку. С тех пор я стал подумывать о жене-иноземке.

Много раз у меня была возможность купить пленную девушку, но они или не нравились мне, или были слишком дороги. Между тем мои сбережения растаяли, потому что в свободное от работы время мы веселились вовсю – в квартале иноземцев было довольно плясуний.

Однажды, во время священного Праздника Лестницы[94]94
  Большой праздник в честь Амона.


[Закрыть] прибыла новая партия пленных, в их числе было много женщин, их выставили на продажу у большой пристани. За красивых и молодых просили большую цену, но даже и те, кто был постарше, оказались слишком дорогими для моего кармана.

Под конец торгов были выведены две женщины: одна слепая, а другая немая, о чем добросовестно предупредил покупателей глашатай, который до этого усердно расхваливал достоинства других пленниц. У слепой были крепкие руки, и ее купил хозяин питейного заведения, у которого она еще и теперь ворочает ручную мельницу, а немая держала на руках ребенка, и никто не мог разобрать, стара она или молода. Она походила на мертвеца, а ее малютка, по-видимому, мог еще раньше нее лечь в могилу. Волосы у нее были рыжими, огненно-рыжими, поистине цвета Тифона. Ее белое как снег лицо было не хорошо и не дурно, но выражало смертельную усталость. На ее иссохших белых руках, как темные шнуры, извивались синие жилы, а руки были бессильно опущены и с трудом удерживали малыша. Когда поднимался ветер, мне казалось, что он вот-вот унесет ее вместе с ребенком.

Глашатай ожидал предложений покупателей. Все молчали, потому что эта немая тень не годилась ни для чего: она была почти трупом, а погребение дорого стоит.

Так прошло несколько минут. Тогда глашатай подошел к ней и ударил ее хлыстом, чтобы несколько оживить ее и показать покупателям, что она не так немощна, как кажется. Она вздрогнула, крепко прижала к себе ребенка, посмотрела вокруг, точно ища защиты, и остановила взгляд на моем лице. То, что затем произошло, было похоже на чудо. Ее глаза были больше, чем у какой бы то ни было женщины, которую мне случалось видеть, и в них сидел какой-то демон, который обрел надо мною власть и управлял мною, как хотел.

Было не очень жарко, я был не выпивши, однако же, едва встретив ее взгляд, я, против своей воли и вопреки рассудку, предложил за нее все, что имел. Я мог бы купить ее дешевле. Мои товарищи смеялись надо мной, продавец взял мои кольца, удивленно пожимая плечами, но я взял ребенка на руки, помог ей дойти до берега и перевез ее на лодке через Нил. Затем я посадил свое жалкое приобретение на тачку и потащил, как известковую глыбу, к своим старикам.

Мать сокрушенно покачала головой, а отец посмотрел на меня как на безумного, но никто из них не сказал мне ни слова. Ей устроили ложе, я соорудил вот эту развалившуюся лачугу возле нашей тогда еще крепкой хижины, работая в свободное время и по ночам. Моя мать сразу же полюбила ребеночка. Он был крошечный, и мы назвали его Пенну, то есть «мышонок», потому что он действительно был маленький и хорошенький. Я перестал ходить туда, где прежде сорил деньгами, откладывал заработанное, и вскоре купил козу, которая уже стояла перед нашей дверью, когда я перенес женщину в собственную хижину.

Она была немой, но не глухой. Она не понимала нашего языка, но демон в ее глазах говорил за нее и слышал все, что говорил я. Она понимала все и могла все выразить взглядом, но лучше всего она умела благодарить. Когда же она хотела о чем-нибудь попросить, тогда демон в ее глазах делался еще могущественнее.

Сначала я раздражался, когда она в изнеможении прислонялась к стене и когда ребенок будил меня своим криком, но ей достаточно было поднять глаза, и демон сжимал мое сердце, внушая мне, что крик этот подобен сладкоголосому пению. Пенну и действительно кричал не так противно, как другие дети, и пальчики у него были такие славные, беленькие. Однажды он кричал очень долго. Я нагнулся к нему и хотел отвлечь его внимание, а он вдруг вцепился мне в бороду. Как я удивился! Впоследствии он часто трепал меня за бороду, и его мать заметила, что мне это приятно, и когда я приносил ей что-нибудь хорошее – яйцо, цветок или лепешку, – она поднимала ребенка и клала его ручки на мою бороду. Через несколько месяцев женщина благодаря покою и уходу окрепла настолько, что могла уже держать ребенка на руках. Она день ото дня молодела и хорошела, но едва ли была старше двадцати лет, когда я купил ее. Имени ее я так и не узнал, и мы просто звали ее «женщина».

Восемь месяцев она жила у нас, как вдруг наш мышонок умер. Я плакал так же горько, как и она. Наклонившись над маленьким тельцем, я, обливаясь слезами, подумал: «Теперь дитя уже не протянет ко мне свои ручонки» и в первый раз почувствовал на своей щеке прикосновение нежной руки женщины. Она, точно дитя, гладила мое лицо и грубую бороду и при этом смотрела на меня с такой благодарностью, что мне стало на душе так легко, будто фараон сразу подарил мне и Верхний, и Нижний Египет.

Когда схоронили малыша, женщина опять стала слабеть, но мать моя выходила ее. Я жил с нею, как отец с дочерью. Она была очень приветлива, но когда я приближался к ней и хотел приласкать ее, она смотрела на меня, и демон в ее глазах прогонял меня прочь. Она делалась все здоровее и прекраснее, она была так хороша, что я скрывал ее ото всех и томился желанием сделать ее своею женою. Настоящею хозяйкою она, разумеется, не стала бы никогда – ее ручки были слишком нежны, она даже не умела доить козу. Это и все другое моя мать делала за нее.

Днем она сидела в хижине и трудилась – она была очень искусной во всех женских рукоделиях и плела кружева тонкие, точно паутина. Мать продавала их и на вырученные деньги покупала ей благовония. Она очень любила их, любила и цветы, эту любовь Уарда унаследовала от нее.

Вечером, когда все удалялись из Города мертвых, она ходила по долине, задумчиво глядя на луну, которую особенно любила.

Однажды, в зимнюю пору, я возвратился домой. Уже стемнело, и я ожидал найти ее у двери. И вот шагах в ста, позади хижины старой Хект, я услышал бешеный лай целой стаи шакалов и тотчас понял, что они напали на человека, и я даже знал, на кого именно, хотя никто ничего не говорил мне, а женщина не могла ни кричать, ни звать на помощь. Я в ужасе вырвал из земли кол, к которому была привязана коза, схватил головню с очага и бросился к несчастной на помощь. Я прогнал зверей и принес в хижину бесчувственную женщину. Мать помогла мне, и мы привели ее в чувство. Когда мы остались одни, я плакал, как ребенок, от радости, что она спасена. Она позволила поцеловать себя, и вот тогда она сделалась моею женою, через три года после того, как я купил ее. Она родила мне девочку, которую сама назвала Уардой, она показала на розу, а потом на ребенка, и мы поняли ее без слов. Вскоре она умерла. Хотя ты жрец, но я говорю тебе, что если меня призовет сам Осирис и я буду допущен в обитель блаженных, то спрошу, увижу ли там свою жену, и если привратник даст отрицательный ответ, то я готов отправиться к проклятым душам, лишь бы найти ее там.

– И неужели ничто не могло указать вам на ее происхождение? – спросил Небсехт.

Воин закрыл лицо руками, громко рыдая, и не слышал вопроса, а парасхит сказал:

– Она была дочерью знатного человека, в ее одежде мы нашли золотую безделушку с драгоценным камнем и странными надписями. Вещица эта очень дорогая, и моя жена бережет ее для Уарды.

II

На рассвете следующего дня Небсехт покинул хижину парасхита.

Он был доволен состоянием здоровья девушки. Глубоко задумавшись, он направлялся к храму Хатшепсут, надеясь повидаться со своим другом Пентауром и написать грамоту, обещанную старику.

Когда солнце уже поднималось над горизонтом, он подошел к храму. Он ожидал услышать утреннее пение жрецов, но все вокруг безмолвствовало. На его стук заспанный привратник отпер ворота.

Небсехт спросил у него о настоятеле храма.

– Он умер в эту ночь, – зевая, сообщил привратник.

– Что такое? – воскликнул лекарь в ужасе. – Кто умер?

– Наш старый наставник Руи, почтенный человек.

Небсехт глубоко вздохнул и спросил о Пентауре.

– Ты принадлежишь к Дому Сети и не знаешь, что твоего друга лишили сана? – удивился привратник. – Святые отцы отказались прославлять вместе с ним рождение Ра. Он, вероятно, распевает теперь один наверху, в башне. Там ты найдешь его.

Небсехт быстро поднялся по ступеням. Несколько жрецов, едва заметив его, собрались вместе и запели. Он не обратил на них внимания. Наконец он нашел своего друга на верхней террасе, тот что-то писал.

Он вскоре узнал обо всем случившемся и воскликнул с негодованием:

– Для мудрецов в Доме Сети ты слишком правдив, а здесь, для этого отродья, слишком ревностен и чист! Я знал, что будет так, когда тебя посвятили в мистерии. Для нас, посвященных, есть только один выбор: лгать или молчать!

– Старое заблуждение! – воскликнул Пентаур. – Мы знаем, что Божество едино, мы называем его «Всем»[95]95
  Священные тексты называют Бога часто «Единым» и «Единственным». Пантеистическое учение о мистериях яснее всего отражено в текстах, которые находили почти во всех гробницах фараонов в Фивах, чаще на стенах входных залов. Содержат хвалебные гимны в честь бога Ра и семидесяти пяти его проявлений.


[Закрыть], «Покровом Всего» или Ра. Но под Ра мы разумеем совсем не то, что люди низменные, потому что для нас вселенная – это Бог, и все, что в ней есть – лишь проявления Высшего Существа, кроме которого нет ничего – ни в небесах, ни на земле, ни в глубинах.

– Мне, посвященному, ты это можешь говорить, – прервал его Небсехт.

– Но я не скрываю этого и от мирян! – вскричал Пентаур. – Однако с ними я говорю только о частном, так как они не могут понять целого. Разве я обманываю, когда вместо слов «я говорю» употребляю выражение «мои уста говорят», когда я утверждаю, что твой глаз смотрит, хотя в сущности смотришь ты сам? Когда я вижу свет Единого, я пламенно воспеваю его в песнях и это наиболее сияющее из его воплощений называю богом Ра. Когда я созерцаю нивы, то призываю верующих возблагодарить богиню Реннут[96]96
  Богиня жатвы.


[Закрыть], иными словами, то проявление Единого, которое позволяет зерну достичь полной зрелости. Если я радуюсь изобилию даров, изливаемых на нашу страну, источник которых скрыт от нас, то прославляю Единого в лице «таинственного» бога Хапи[97]97
  Египетское название Нила, вероятно, от семитского нахайр, т. е. река.


[Закрыть]. Созерцаем ли мы солнце, золото нив или Нил или же наблюдаем гармонию в видимом или невидимом мире, мы всегда имеем дело только с Единым, Всеобъемлющим, к нему принадлежим и мы сами, являясь теми формами его проявления, в которые он вложил свое самосознание. Круг представлений толпы тесен…

– И поэтому мы предоставляем им, как больному со слабыми челюстями, дробить на мелкие частички тот кусок, который сами, подобно львам, проглатываем целиком[98]98
  «Жрецы, – писал Климент Александрийский, – никого не посвящали в таинства, кроме царя или тех из своей среды, кто отличался доблестью или мудростью».


[Закрыть]?

– Нет, мы только чувствуем себя обязанными тот крепкий напиток, который грозит свалить с ног даже взрослого, разбавить и подсластить, прежде чем мы дадим его детям, так сказать, несовершеннолетним в умственном отношении. За символическими образами, наконец, в прекрасных и ярких сказаниях мудрецы минувших времен скрыли высочайшие истины, но и сделали их доступными пониманию толпы.

– Доступными пониманию? – переспросил лекарь. – Доступными? В таком случае для чего служит покров? Неужели ты думаешь, что толпа могла бы смотреть в лицо неприкрытой истине[99]99
  В Саисе статуя Нейт имела такую надпись: «Я есть все – прошедшее, настоящее и будущее. Ни один смертный не снимал моего покрова».


[Закрыть], не впадая в отчаяние?

– Если могу смотреть я, то это сможет и другой, который обладает зрением и желает познать истину.

– Ты – поэт, художник, а я – всего лишь человек, стремящийся единственно к правде.

– Единственно? Именно за это стремление я уважаю тебя, ты знаешь, что и я не желаю ничего, кроме правды.

Лекарь кивнул и сказал:

– Знаю, все знаю, и хотя наши пути идут в одном направлении, но нигде не соприкасаются. Конечная же наша цель есть решение загадки, которая имеет много ответов. Вы думаете, что ваше решение правильное, но, может быть, не существует вообще никакого решения?

– Мы довольствуемся самым прекрасным решением, – возразил Пентаур.

– Прекрасным? Мне не понятна благость Бога, и страннее всего мне то обстоятельство, что вы вообще различаете два начала в мире: добро и зло. Если вселенная есть Бог, а Бог, как учит писание, и есть благое, а кроме него нет ничего, то где же место для зла?

– Ты говоришь, как ученик, – сказал недовольно Пентаур. – То, что мы называем дурным, злым, – само по себе божественно, разумно и чисто, но оно представляется нашим отуманенным чувствам в другом свете, потому что мы созерцаем только путь, а не цель, только отдельное, и никогда целое. Подобно тебе, порицают, например, неискушенные слушатели музыкальную пьесу, уловив дисгармонию, которую арфист извлек из инструмента только затем, чтобы дать слушателям возможность глубже почувствовать следующую затем гармонию; глупец бранит живописца, покрывшего свое полотно черною краской, не дожидаясь окончания картины, которая должна ярче выступить на темном фоне. Так дитя ругает благородное дерево, плоды которого гниют для того, чтобы из их семян произошла новая жизнь. Кажущееся зло есть не более чем предварительная ступень к высшему благу, а смерть – лишь порог новой жизни, подобно тому, как румяный свет каждой вечерней зари исчезает в ночной тьме только для того, чтобы затем появиться вновь ярким утренним сиянием наступающего дня.

– И ты считаешь, что это звучит убедительно! – с иронией заметил Небсехт. – Даже все отталкивающее, отвратительное, по-твоему, прекрасно. Но я мог бы переиначить твои слова и заявить, что зло управляет миром и по временам оно дает нам попробовать каплю сладкого удовольствия, чтобы для нас стала еще неприятнее горечь жизни. Вы видите во всем гармонию и добро, а по моим наблюдениям выходит, что жизнь пробуждается страстью, что существование есть борьба и что одно живое существо пожирает другое.

– И неужели ты не ощущаешь красоту окружающего мира, неужели неизменная целесообразность во всем не наполняет тебя смиренным благоговением?

– Я никогда не искал красоту, – ответил лекарь, – у меня даже нет органа, посредством которого я мог бы воспринимать ее самостоятельно, хотя охотно постигаю ее посредством тебя, но целесообразность в природе я допускаю вполне, считаю, что она и есть истинная душа мира. Вы называете Бога Единым, те есть суммой всего, единство достигаете сложением многого, и это мне нравится, потому что составные части вселенской силы, которые предписывают жизни ее пути, определяются мерой и числом, но только в них нет благости и красоты.

– Подобные взгляды, – вскричал огорченный Пентаур, – суть следствие твоих ужасных занятий! Ты убиваешь и разрушаешь для того, чтобы, по твоему выражению, выследить тайну жизни. Присмотрись к возникновению бытия в природе, открой орган, которого, по твоим словам, тебе недостает, – твои глаза, и красота видимого мира и без моей помощи поможет тебе понять, что ты молишься ложному богу.

– Я не молюсь вовсе, – сказал Небсехт, – потому что миром управляет закон, который не изменят никакие просьбы, как я не могу повлиять на песочные часы, мерно испускающие свои песчинки. И почему ты решил, что я не стараюсь дойти до источника бытия? Я умертвил кое-каких зверей не единственно для того, чтобы узнать устройство их организма, но также и чтобы понять, каким образом сложился он. Но при этой работе мой орган восприятия прекрасного никак не давал о себе знать. Уверяю тебя, что в сотворении так же мало привлекательного, как и в уничтожении и разложении.

Пентаур вопросительно смотрел на Небсехта.

– Я объясню тебе мою мысль с помощью образов, – сказал лекарь. – Посмотри на это вино: как оно чисто и ароматно, однако же виноделы выдавили его из ягод своими мозолистыми ногами. А эти полные колосья? Золотом блестят они и дадут снежно-белую муку, когда мы смелем их, однако же они произрастают из сгнившего зерна. Недавно ты восхищался красотой большого, почти законченного зала с колоннами в храме Амона, на той стороне, в Фивах[100]100
  Храм был основан Рамсесом I, его строительство продолжил Сети I и закончил Рамсес II.


[Закрыть]. Как будут восторгаться им потомки! Я видел, из чего он возникал. Там в диком беспорядке лежали массы каменных плит, тучи пыли не давали дышать. Меньше чем через три месяца меня послали туда, потому что более сотни работников были забиты насмерть при обтесывании камней на солнцепеке. Если бы я, подобно тебе, был поэтом, то описал бы тысячу подобных картин, которые бы тебе не понравились. Вполне достаточно наблюдать за тем, что происходит вокруг, чтобы исследовать и понять управляющий всем этим закон.

– Я никогда не мог вполне уразуметь твои устремления и удивляюсь, почему ты не обратился к астрологии, – заговорил Пентаур. – Неужели ты думаешь, что жизнь растений и животных, изменчивая и зависящая от внешних условий, может быть объяснена законами, числами и мерой, подобно движениям звезд?

– Ты спрашиваешь меня об этом? Разве та исполинская рука, которая заставляет светила двигаться по намеченным для них путям, не может быть и довольно искусной для того, чтобы определять, каким должен быть полет птиц и в каком ритме должно биться человеческое сердце?

– Вот мы опять заговорили о сердце, – с улыбкой заметил поэт. – Продвинулся ли ты к своей цели?

Лекарь сделался очень серьезным и сказал:

– Завтра, может быть, я уже получу то, что мне нужно. Вон лежит твоя палитра с красной и черной краской, папирус и тростниковая палочка. Могу ли я воспользоваться этим листком?

– Разумеется. Но расскажи мне сперва…

– Не спрашивай – ты не одобрил бы моего намерения, и мы снова стали бы спорить.

– Мне кажется, – возразил поэт, кладя руку лекарю на плечо, – нам нечего бояться спора. До сих пор он был для нашей дружбы связующим звеном и освежающей росой.

– Пока речь идет о мнениях, а не о действиях.

– Ты хочешь овладеть человеческим сердцем! – воскликнул Пентаур. – Подумай, что ты делаешь! Ведь сердце – это сосуд, в который изливается душа вселенной.

– А разве это тебе доподлинно известно? – спросил лекарь с раздражением. – В таком случае представь доказательства. Случалось ли тебе когда-нибудь рассматривать сердце? Делал ли это кто-нибудь из моих собратий? Даже сердце преступника или пленного они объявляют неприкосновенным. И когда мы стоим, беспомощные, возле больных, зная, что наши лекарства приносят так же часто вред, как и пользу, то отчего мы бессильны? Единственно оттого, что мы уподобляемся тем астрономам, которых заставили наблюдать звезды, глядя на них сквозь доску. В Гелиополе я просил главного жреца Рахотепа, истинно великого ученого, первого в нашем сословии, который ценил меня, позволить мне исследовать сердце одного умершего алу, но он воспротивился этому, утверждая, что великая Сехмет приводит на поля блаженных не только египтян, но также и добродетельных семитов[101]101
  Так гласит надпись на знаменитом рельефе в гробнице Сети, изображающем четыре народа: египтян, семитов, ливийцев и эфиопов.


[Закрыть]. Затем стал повторять старые предрассудки: «Грешно разрезать даже сердце животного, так как и у него оно является вместилищем души, может быть, проклятой души человека, которая, прежде чем возвратиться к Единому, должна пройти очищение, странствуя через тела животных». Я не удержался и возразил ему, что мой прадед Небсехт, прежде чем написать свой трактат о сердце[102]102
  Трактат о сердце – наиболее интересная часть папируса Эберса. Если в эпоху Среднего царства лекари-жрецы считали причиной всех болезней злые силы, то в этом трактате говорится, что в основе всех заболеваний лежат изменения сердца и сосудов. Эта новая теория, призывавшая врача во всех случаях исследовать сердце больного и систему кровообращения, подразумевала изучение человеческого тела и его органов. От врача требовалось теперь «знание хода сердца, из которого идут сосуды к любой части тела».


[Закрыть], вероятно, исследовал этот орган. Тогда он заявил, что написанное моим предком было открыто ему божеством, и поэтому его сочинение помещено в священные писания бога Тота, которые считаются непререкаемыми, как всемирный разум. Он обещал мне создать условия для спокойной работы, говорил, что я – избранный ум и что, может быть, небесные силы озарят и меня своими откровениями. Я был тогда молод и проводил ночи в молитвах, но тело мое иссыхало и ум мой тускнел, вместо того чтобы проясняться. Тогда я убил курицу, затем крысу, затем кролика, разрезал их сердца и исследовал идущие от них сосуды. Я знаю теперь немного больше прежнего и должен достать человеческое сердце, чтобы добиться истины.

– Зачем оно тебе? – спросил Пентаур. – Ведь человеческим глазам не откроется бесконечное и невидимое.

– Известен ли тебе трактат моего прадеда? – спросил Небсехт.

– Отчасти, – отвечал Пентаур. – Он утверждает, что к чему бы ни прикоснулись его пальцы – к голове, рукам или животу, – он всюду ощущает сердце, так как от него сосуды разветвляются по всем членам и что, следовательно, сердце есть связующий узел всех этих сосудов. Далее он объясняет, как именно они распределены по членам и приходит к выводу, что различные состояния души: гнев, печаль и даже смысл, который имеет слово «сердце» на общеупотребительном языке, подтверждают его мнение.

– Вот именно, мы уже говорили об этом, и я думаю, что он прав, когда дело касается крови и животных ощущений, но чистый, просветленный разум находится в другом месте. – При этих словах лекарь коснулся рукою своего широкого, правда, низкого лба. – Я изучал головы казненных и снимал также покровы с черепа у живых животных[103]103
  Человеческий мозг употреблялся как средство против глазных болезней, о чем также упоминается в папирусе Эберса.


[Закрыть]. Но позволь мне написать, прежде чем кто-нибудь помешает нам.

Небсехт взял тростинку, окунул ее кончик в черную краску, приготовляемую из жженого папируса, и начал выводить изящные знаки иератического письма[104]104
  В ту эпоху у египтян существовали два вида письма: иероглифическое, в котором буквы состояли из рисунков и который применяли для надписей на памятниках, и иератическое, которым писали на папирусе: в нем составляющие письмо изображения подвергались для скорости записи таким изменениям и сокращениям, что их едва можно было сопоставить с образами-иероглифами. В VII в до н. э. произошло дальнейшее упрощение иератического письма, оно стало называться демотическим и употреблялось в повседневной жизни.


[Закрыть], составляя грамоту для парасхита. Он удостоверял, что сам уговорил его похитить сердце и что принимает на себя вину старика перед Осирисом и судьями мертвых. Когда он закончил писать, Пентаур протянул руку за запиской, но Небсехт сложил ее и сунул в висевший у него на шее мешочек, где хранился амулет, доставшийся ему от матери. Затем он вздохнул с облегчением и сказал: