Текст книги "Сибирь, союзники и Колчак. Поворотный момент русской истории. 1918—1920 гг. Впечатления и мысли члена Омского правительства"
Автор книги: Георгий Гинс
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Впрочем, переселение в чужие края и связанная с ним борьба за существование вообще влияют на характер, и в сибиряках проявляются суровость и эгоизм.
Большевизм в городе
Городская масса относилась к большевизму иначе. Национализация домов, опись лошадей, обыски, конфискация ценностей – все это вооружало против большевиков состоятельные слои городского населения. Мещанство в Сибири, так же как и крестьяне-старожилы, привыкло к спокойной «хорошей» жизни, хлебосольству, выпивке, достатку.
Теперь стол стал скуднее, вина вовсе исчезли, водка еще с начала войны продавалась из-под полы, а самогонка процветала только в деревне. Что же касается достатка, то следы его приходилось скрывать во избежание соблазна для «товарищей». Во все богатые дома вселены были близкие власти люди, но они пугали менее, чем законные конфискации, которые производились на основании декрета «О золоте», опубликованного в газете «Правда» (№ 9. 1918. 16 января).
Согласно этому декрету, «все изделия из золота весом более 16 золотников и все золото в сыром виде, находится ли это в руках частных лиц и учреждений или в магазинах, ювелирных и иных мастерских, или в банковских сейфах, переходит в собственность государства, с уплатою владельцам по цене 32 рубля за золотник» (ст. 5).
К этому присоединилось в высшей степени предосудительное с этической точки зрения поощрение доносов. «Не представленные в течение месяца предметы, – говорит статья 6-я того же декрета, – конфискуются при обнаружении без вознаграждения владельцу, но с выдачею трети вознаграждения тем лицам, которые укажут государству подлежащие конфискации предметы».
После этого все ценности стали закапываться, столовое серебро заменилось деревянными и оловянными ложками, а главное – люди стали смотреть друг на друга глазами недоверия: «не подсмотрит ли, не донесет ли».
Городской плебс
Если о сибирском крестьянстве в массе можно сказать, что оно оставалось чуждым большевизму, то о кругах городского населения будет правильно противоположное. Город всегда представлял более благодарный материал для революции. Сосредоточенное в одном месте, более восприимчивое население, при наличности агитационных средств и демагогии, легко поднять против власти и капитализма.
Большевизм, с его деморализующими приемами и покровительством низким инстинктам толпы, не мог, конечно, не прийтись по душе городской черни. Грабежи при реквизициях и конфискациях и просто на улицах, и среди бела дня и среди мрака ночи, захват дворцов, вселение в барские квартиры, комиссарство – этот дьявольский соблазн власти и наживы – не могли не большевизировать городов.
Сибирские города были даже более податливы заразе – с одной стороны, из-за обилия в них ссыльнокаторжного политического люда, который заполнял многие земские, городские и кооперативные учреждения и поставлял большевистствующие «верхи», с другой стороны, потому, что низшие слои городского населения очень редко встречали внимательное к себе отношение со стороны городской буржуазии, такой же замкнутой, черствой и неотзывчивой, как и другие сибиряки, по характеру типичные «колонисты».
Законы о наследстве и семье
План проведения в жизнь социализма был продуман большевиками всесторонне, и законодательство их быстро провело меры, которые должны были снести до основания весь буржуазный строй.
После национализации банков, предприятий, земли, жилищ последовало запрещение всяких вообще сделок с недвижимостью в городах («какие бы то ни было сделки по продаже, залогу и т. п. всех недвижимостей и земель в городах»).
В мае 1918 года последовал декрет об отмене наследования (Известия ЦИК. 1918. № 87).
«Отныне, – говорит газета «Свобода России» (1918. № 33. 24 мая), – всякий российский гражданин, проживающий в „оазисе“ Российской Социалистической Республики, должен знать, что если после всех конфискаций и контрибуций, взыскиваемых и налагаемых различными органами советской власти, у него останется еще какое-нибудь движимое или недвижимое имущество, то это имущество после его смерти будет объявлено достоянием означенной Советской Федеративной Республики».
Из этого общего правила сделано лишь несколько изъятий. Так, если после умершего остались нуждающиеся (то есть не имеющие прожиточного минимума), нетрудоспособные родственники по прямой нисходящей и восходящей линии, полнородные и неполнородные братья или супруг, то, впредь до издания декрета о всеобщем социальном обеспечении, они будут получать содержание из оставшегося после него имущества. Размер этого содержания не фиксирован, однако в законе он должен определяться особыми учреждениями, ведающими делами социального обеспечения и состоящими при Советах рабочих и крестьянских депутатов.
Далее, если имущество умершего не превышает 10 тысяч рублей, в частности, состоит из усадьбы, домашней обстановки и средств производства трудового хозяйства в городе или деревне, то оно поступает в непосредственное управление и распоряжение имеющихся налицо супруга и перечисленных выше ближайших родственников.
Наследование – институт, покоящийся не только на фундаменте собственности, но и на семейных началах. Коммунизм стремится разрушить и то и другое. Несправедливо, говорят коммунисты, что лучшие экземпляры женского пола достаются богатеям и недоступны большинству. Отсюда логически вытекает новый решительный шаг: «национализация женщин».
Однако слухи о подобном декрете и его проведении в жизнь остались без документального подтверждения.
В Омске был получен лишь декрет о расторжении браков (Собрание узаконений, № 10, ст. 152). Упрощенность порядка расторжения брака по этому декрету достигает высшей степени.
«Брак расторгается по просьбе о том супругов или хотя бы одного супруга» (ст. 1).
«Убедившись в том, что просьба о расторжении брака исходит действительно от обоих супругов или одного из них, судья единолично постановляет определение о расторжении брака, в чем и выдает супругам свидетельство» (ст. 6).
Если принять во внимание и легкость вступления в брак по советскому закону (Собрание узаконений, № 11, ст. 160), не ограничивающему притом последовательное вступление в новый брак никаким числом (действовавший в России закон допускал лишь троекратное вступление в брак), то можно утверждать, что семейному началу советские законы нанесли все же большой удар.
Однако бытовые устои расшатываются не так легко, и законы, направленные в сторону перевоспитания буржуазной психологии, имели худшую судьбу, чем всякие национализации. Последние только разрушали, ничего не созидая. Первые даже не разрушали, а просто оставались на бумаге.
Социализм из-под палки
Из всех декретов советской власти видно, что законодатель не верил в сознательность населения и создавал для него устрашающих скорпионов.
Важнейший Декрет о земле свидетельствует о том, что советские власти не доверяют способности их граждан проникнуться уважением к общественному достоянию. Он проектирует поэтому создание армии земельных комиссаров «для контроля и наблюдения за тем, чтобы все внесенное в опись не было обесценено, попорчено, продано или передано кому-либо» («Инструкция земельным комиссарам», ст. 12).
Декрет «О борьбе со спекуляцией» (Собрание узаконений рабочего и крестьянского права, № 3), устанавливающий драконовские меры воздействия против людей, которые, пользуясь тяжелым положением других, стремятся извлечь для себя максимальную прибыль, свидетельствует, что советская власть не верит в готовность «реального» человека социалистического государства пожертвовать своими интересами на пользу общую.
Если принять во внимание, что революция демократизировала спекуляцию и из залов биржи перевела ее к Сухаревой башне[13]13
У Сухаревой башни находился один из крупнейших в Москве рынков, в годы Гражданской войны превратившийся в криминальную «толкучку».
[Закрыть], то подозрительное отношение советского законодательства к гражданской сознательности населения приобретает еще более показательное значение.
Тем же отношением к населению проникнуто все продовольственное законодательство Советской России. Конфискации, реквизиции, секвестр, твердые цены, карательные отряды – вот система продовольственной политики советской власти, начиная с положения от 27 октября 1917 года о расширении прав городских самоуправлений в продовольственном деле (Собрание узаконений рабочего и крестьянского права, № 1, ст. 7).
Декрет об отмене наследования, предоставляющий завещать лишь имущество стоимостью до 10 тысяч рублей, дополняется запретом дарений при жизни иначе, как по нотариальному акту. Очевидно, законодатель, не доверяя социалистической ревности граждан, боится обходов законов о наследовании.
Точно так же декрет от 14 декабря 1917 года о запрещении всяких сделок с недвижимостью в городах проникнут недоверием к сознательности граждан социалистической России, и для лиц, продолжающих продажу и покупку недвижимых имуществ и земли и не подчиняющихся постановлению, установлены денежные взыскания вплоть до конфискации имущества.
Угрожая за нежелание социализироваться, большевики стремились разрушительным путем воздействовать на косность невежественной мысли и дать ей революционное направление. Этот метод особенно усердно применялся в отношении религии.
Поход на церковь
Мирное сожительство с Совдепом только однажды нарушилось в Омске. Это было в те дни, когда большевики объявили войну церкви.
Архиерея, почтенного старика, арестовали и в холодную ночь буквально волокли в арестантскую, откуда выпустили, заметив опасное возбуждение масс. Казачий Никольский собор осаждался и обстреливался, когда предполагалось провести секуляризацию церковных ценностей. Следы пуль остались свидетельством тех методов, которыми большевики старались поколебать уважение к святыням.
В Пасхальную ночь, во время крестного хода, из озорства производилась стрельба, пугавшая молившихся и нарушавшая торжественность службы.
Ничто, кажется, не повредило так большевикам в глазах населения, как именно эти кощунственные выходки, которые в глазах верующей и консервативной массы казались истинно «бесовским наваждением».
Эту черту большевизма и это отношение к нему пророчески верно предвидел Достоевский.
Брестский мир
Русский народ еще не дорос до патриотизма. Высокое чувство любви к Отечеству дается культурой и национальными бедствиями. Первого народ был лишен виною не только своих правителей, но и всей своей истории. Второго он еще не почувствовал ко времени большевиков. В маленькой стране патриотизм элементарнее и понятнее народу; в огромной, необъятной, как Россия, – он непостижим, он кажется отвлеченным. Русский народ состоит из массы местных или национальных патриотов: сибиряков, уральцев, украинцев и т. д. Всероссийские патриоты – это горсточка людей из интеллигенции и служилого класса, абсолютно значительная, но относительно теряющаяся в море общего населения.
Вот почему для большевиков прошло безнаказанным и их «соглашение» с немцами во время войны, и даже Брестский мир.
Что могло быть позорнее и тягостнее для России? Отторжение огромной территории на Западе и Юге (Украина и часть Кавказа), принятие обязательств по возмещению убытков, причиненных Германии во время войны, притом без разложения этого обязательства на те части территории, которые отходили от России, установление таких условий ввоза и вывоза, которые должны были совершенно разрушить русскую промышленность, разоружение армии и флота.
Казалось, и самый темный ум мог понять, что этот мир был, в сущности, продажей России, но Всероссийский съезд Советов ратифицировал Брестский договор, расписавшись под преступным актом.
Грандиозность Гражданской войны в России – не плод реакции, а последствие непризнания Брестского договора, который расколол страну на два не только непримиримых внутренне, но и разнородных по внешней ориентации лагеря. Брестский мир заставил тех, кто желал спасти страну от столь откровенно созданного немецкого ига, обратиться к помощи Антанты.
Поражение Германии разрушило Брестский мир, а революция в Германии окончательно добила ее, сделав неспособной для агрессивной политики. Большевики объявили Брестский мир образцом своей гениально предусмотрительной тактики. Они добились «передышки», а Брестский мир оказался жалким клочком бумаги.
Они правы: не Брестский договор, а «социализм» и «дьявольщина» подымут народ против коммунизма, но именно Брестский мир будет стоять на первом месте в обвинительном акте истории против народных комиссаров. Этим актом положено начало разрушению и моральному падению России.
«Бесы»
Почти пятьдесят лет тому назад был напечатан впервые один из лучших романов Ф.М. Достоевского – «Бесы». Но никогда еще глубина содержания этого талантливого произведения, пророческая проникновенность его автора в психологию русских революционеров, его жестокая и бичующая правда не чувствовались с такою осязаемостью, как сейчас.
Теперь, через пятьдесят лет, «светлая личность» получила, наконец, так долго ожидаемую возможность.
Порешить вконец боярство,
Порешить совсем и царство,
Сделать общими именья
И предать навеки мщенью
Церкви, браки и семейства —
Мира старого злодейство.
Так как осталась прежняя программа из романа «Бесы», то «светлой личности» приходится применять и прежние методы борьбы, то есть «делать убийства, скандалы и мерзости – для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и из всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечной жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения – вдруг взять в свои руки».
Успех этих методов борьбы обеспечен. «Россия есть теперь, по преимуществу, то место в целом мире, где что угодно может произойти без малейшего отпору».
Ну кто мог поверить, что действительно все, решительно все произойдет в России «без малейшего отпору»?
Этим не исчерпываются вещие слова Достоевского. Он хорошо знал русских людей, знал душу народа и психологию интеллигента, и он без ошибки определил, кто будет производить революцию.
На первом месте стоят люди, которых соблазняют «мундир», чины, должности, высокое звание секретарей, тайных соглядатаев, казначеев, председателей (читай «комиссаров») и их товарищей.
Затем следующая сила – сентиментальность. «Социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности».
Затем «следуют чистые мошенники; ну, эти, пожалуй, хороший народ; иной раз выгодны очень.
Наконец, самая главная сила – это стыд собственного мнения. Вот это так сила!»
– Да ведь это все сволочь! – с удивлением восклицает Ставрогин, когда неукротимый агитатор, вселитель «бесов» в мирных обывателей Верховенский так правдиво охарактеризовал состав своей революционной армии.
Но Верховенский не гнушается «сволочи»:
– Материал! Пригодятся и эти.
Однако он сознает, что для «сволочи» нужно особое обращение. Поэтому он одобряет систему, при которой «каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Все рабы и в рабстве все равны. В крайнем случае – клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям – не надо высших способностей. Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается камнями; рабы должны быть равны».
Итак, понижение уровня культуры и низведение всех на положение равных между собою рабов, подчиненных деспотической революционной власти.
«Без деспотизма не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство».
Роковая судьба ожидает сокровища веками накоплявшейся культуры. Когда восторжествуют скотское равенство и свобода бунтующих рабов, тогда «подлый раб, вонючий и развратный лакей… первый взмостится на лестницу с ножницами в руках и раздерет божественный лик великого идеала во имя равенства, зависти и… пищеварения».
Обличительный роман Достоевского бичует всю русскую интеллигенцию. А кто больше всех воплотил в себе носителей «бесов»? Читатель сумеет ответить на это сам.
Но читатель спросит: кто же спасет Россию? Достоевский предвидел и этот вопрос, и он дал на него два ответа. Один – предположение паразитического русского либерала: «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним разрешить его без немцев».
Другой ответ взят из Евангелия: «Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло… И вышли жители смотреть случившееся; и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме».
Большевики-разрушители
Когда Достоевский писал своих вещих «Бесов», он знал только русских революционеров. Но Ленин усиленно подчеркивает, что большевики ставят своей задачей международную разрушительную работу. Он излагает эти стремления в книге «Государство и революция» (Петроград, 1918), написанной на крейсере «Аврора», когда ее автор скрывался от Керенского[14]14
То, что В.И. Ленин скрывался на крейсере «Аврора», относится к числу «революционных мифов». После того как Временное правительство в 1917 г. отдало приказ об аресте Ленина и других видных большевиков, обвинив их в связях с Германией и подготовке антиправительственных выступлений, проходивших 3–4 июля, ему пришлось уйти в подполье, скрываться на конспиративных квартирах и даже жить в шалаше на озере Разлив под Петроградом. Но прятать разыскиваемого властями человека на военном крейсере было вряд ли возможно. В августе В.И. Ленин скрылся в Финляндии, где его укрывали местные социал-демократы. В Финляндии Ленин тоже успел поменять ряд адресов. Там он и работал над своей книгой «Государство и революция». Вернулся в Петроград Ленин в сопровождении охранявшего его Эйно Рахья в октябре 1917 г., тайно, в паровозной будке доставленный в столицу финским машинистом Гуго Ялаве. Из конспиративных соображений, под именем Константина Петровича Иванова, Ленин в Петрограде укрывался в квартире большевички М.В. Фофановой, откуда вечером 24 октября вместе с Рахья ушел в Смольный, чтобы возглавить восстание.
[Закрыть], и не законченной ввиду того, что после Октябрьской революции автор предпочел практические опыты социального переустройства теоретическим исследованиям о нем.
«Ход событий, – говорит Ленин, – вынуждает революцию концентрировать все силы разрушения против государственной власти, вынуждает поставить задачей не улучшение государственной машины, а разрушение, уничтожение ее».
«Государство, – объясняет дальше Ленин, цитируя Энгельса, – есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии».
Ленин предупреждает, что иллюзий не должно быть: «Диктатура пролетариата дает ряд изъятий из свободы по отношению к угнетателям, эксплуататорам, капиталистам. Их мы должны подавить, чтобы освободить человечество от наемного рабства, их сопротивление надо сломить силой; ясно, что там, где есть подавление, есть насилие, – нет свободы, нет демократии».
Это подавление силой Ленин считает необходимым и в отношении рабочих, «глубоко развращенных капитализмом».
«Народ подавить эксплуататоров может и при очень простой машине, почти что без машины, простой организацией вооруженных масс, вроде советов рабочих и солдатских депутатов».
«Учет и контроль – вот главное, что требуется для налаживания, для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества. Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие… Все общество будет одной конторой и одной фабрикой, с равенством труда и равенством платы».
Я сомневаюсь, чтобы эти слова Ленина нуждались в каком-нибудь комментарии. Вопрос идет лишь о том, насколько может увлечь человечество так соблазнительно изображаемое Лениным «равенство нищеты». Но Ленин утешает читателя, что к этому «равенству» скоро привыкнут.
«Когда, – говорит он, – все научатся управлять и будут на самом деле управлять самостоятельно общественным производством, самостоятельно осуществлять учет и контроль тунеядцев, баричей, мошенников и тому подобных „хранителей традиций капитализма“ – тогда уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием (ибо вооруженные рабочие – люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить с собой они едва ли позволят), – что необходимость соблюдать несложные основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой».
Англия и Америка на очереди
Все ли государства требуют столь жестокого разрушения? Не составляют ли исключения великие демократии? Ленин отвечает на эти вопросы решительным отрицанием.
«Теперь, – говорит он, – в эпоху великой империалистической войны, Англия и Америка, крупнейшие и последние во всем мире представители англосаксонской „свободы“, в смысле отсутствия военщины и бюрократизма, скатились вполне в общеевропейское грязное, кровавое болото бюрократически-военных учреждений, все себе подчиняющих, все собою подавляющих. Теперь и в Англии, и в Америке предварительным условием всякой действительно народной революции является ломка, разрушение „готовой“ (доведенной там в 1914–1917 гг. до „европейского“ общеимпериалистического совершенства) государственной машины».
«Бесы» России стремятся разрушить весь мир.
«Большевизм» и «коммунизм»
(из психологии русской революции)
Из предыдущего видно, что «большевизм» в русской революции должен был оказаться явлением несравненно более широким, чем «коммунизм». Коммунизм чужд и непонятен огромной массе населения, между тем как большевизм как психологическое явление, как настроение революционности мог захватить огромную массу городского и сельского населения.
Временное российское правительство с первых дней революции и вплоть до Октябрьского переворота 1917 года систематически подготовляло успех большевизма. Попав сразу в плен Петроградского Совдепа, не нашедши в себе смелости расправиться с вожаками большевизма по тем методам, которые применяют последние, оно с непростительною неосторожностью разрушало всю административную организацию царского периода, оставляя вместо нее либо пустое место, либо неподготовленных, неопытных людей.
В то же время происходило разложение армии армейскими комитетами, митингами, братаньем, а главное – упорной пропагандой мира. Большевики сознательно направили усилия своей преступной демагогии в солдатскую массу и достигли верного успеха.
Вкусившие прелесть безнаказанной разнузданности, освободившиеся от чувства дисциплины и долга по отношению к родине, солдаты превратились в распространителей идей «большевизма», как они его могли понять. Разумеется, не коммунизм проповедовали они в деревнях, куда вернулись с фронта, а систему безначальности и самоуправства. Так поняли они сущность советского строя. Долой войну, долой налоги, долой начальство, долой вообще все обязанности! Вот идеология большевиков первой формации.
После Октябрьского переворота число адептов большевизма значительно увеличилось. Кроме пропаганды безначалия, с фронта большевизм принес в деревню лозунги: «Захватывай землю», «Грабь награбленное». Был ли это коммунизм? Конечно нет. Опять те же хищные революционные инстинкты, то же отрешение от правовой сдерживающей психологии в пользу безудержного разгула.
Нечего говорить о городских массах. Правда, здесь, среди сознательной части рабочих, могло быть искреннее увлечение идеями коммунизма, но преобладающим было, однако, все же хищничество дележа и захвата.
Представим себе, что «большевизм» проник в Америку. Пролетариат Соединенных Штатов мог бы, разумеется, выделить из своей среды сознательных коммунистов. Но их было бы недостаточно для разрушения капиталистического строя и буржуазного государства. Американские коммунисты привлекли бы, быть может, на помощь негров. Эти последние, конечно, не были бы уже «коммунистами», но они оказались бы не менее «доброкачественными» большевиками, чем кронштадтские матросы и сельская беднота.
Коммунизм в Китае был бы совершенно беспочвенным, но он породил бы миллионы «большевиков» из хунхузов, рикш и кули, которые охотно обрушились бы прежде всего против иностранных концессионеров, а потом против своих генерал-губернаторов и полицейских, усмиряющих граждан Китайской республики кнутами и бамбуками.
Что могло быть противопоставлено «большевизму» в этом широком смысле? Если бы русская интеллигенция не была так оторвана от народа, если бы между нею и крестьянством или городским населением существовали большая связь и взаимное понимание, большевизм можно было бы парализовать. Но этого не было. Самоуправления земские и городские были всегда цензовыми и по составу, и по духу. Новые демократические, послереволюционные, не успели привиться. К тому же они были наполнены теми же чуждыми народу интеллигентами, только из левых партий. Это мало меняло дело. Учреждения эти не стали ближе к народу только от того, что они представляли левые политические течения, и Октябрьская революция безжалостно и бесследно смела все земства, не вызвав никакого сожаления в крестьянстве.
Суд? Он нужен народу. Но суд в деревне был в высшей степени неудовлетворительным, и революция противопоставила ему самосуд. А суд в городе отличался либо медлительностью производства (Окружной суд), либо торопливостью и недостаточной чуткостью (мировой суд, построенный на идее судебного невмешательства в процесс).
Во всем старый строй оказался отставшим и грешным. Населению нечего было любить. Заразившись духом революционности, оно охотнее всего поддавалось настроению «большевизма». Революционный город и безразличное ко всему «интеллигентскому» крестьянство, устраивавшее свою жизнь и не жалевшее о разрушениях в городах, обеспечивали победу большевизма.
Кто оставался в стороне от этого победного шествия большевиков? Крупная буржуазия из классовых интересов, но ее – капля в море; офицерство, угнетенное и озлобленное безжалостными преследованиями и зверскими расправами, – но оно было рассеяно и неорганизованно; наконец, интеллигенция, жаждавшая правового государства и демократических начал управления, возмущенная насилиями и издевательством над человеческой личностью и над свободами, – но она не находила никакого сочувствия в населении, которое не воспользовалось «свободами», потому что интеллигентские свободы печати, слова, совести ему не нужны.
Против большевизма боролись еще и все те, кто видел в нем, несколько преувеличенно, создание немецкой интриги, но совершенно правильно – союзника немцев в деле поражения России. Брестский мир вызывал краску стыда за позор великого государства, но и это было чуждо некультурному народу. Что понимал он в задачах Великой России и ее международном положении? Война была народной по размаху, но не по сознанию.
Но если большевизм не встречал противодействия, как система, и даже имел успех, как «настроение», то лишь до тех пор, пока он не расстроил вконец народного хозяйства. Лишь только город стал голодать, деревня обираться, железная дорога останавливаться, а ложь обещанного мира обнаруживаться – стали крепнуть и антибольшевистские силы.
Во главе движения должны были стать буржуазные круги, умеренные социалистические партии и офицерство.
Что могло обеспечить им успех?
Разрушению большевизма должно было быть противопоставлено экономическое возрождение страны. Укрепление финансов и улучшение снабжения – вот что могло показать народу реальное превосходство антибольшевистских сил. Для этого необходима была быстрота свержения большевизма, скорейшая ликвидация Гражданской войны – только тогда можно было приступить к творчеству.
Какие методы могли обеспечить успех?
Торжество большевизма основано было на том, что он предоставлял свободу всем революционным порывам. Искоренение коммунизма не должно было непременно сопровождаться ликвидацией всех прочих последствий революции. В частности, народу необходимо было оставить свободное устройство своей местной жизни, лишь направляя, а не насилуя его волю.
Революция должна быть признана, свержение большевизма не может быть реставрацией.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?