Текст книги "Девять писем «архитектору перестройки» Яковлеву"

Здесь требуется примечание. Всё, что я написал выше о статье «Против антиисторизма», – сделано по памяти двух десятилетий. Теперь я её наконец смог найти и перечесть снова. С удовлетворением убедился, что память моя меня не подвела. Но некоторые важные моменты всё же как-то сгладились. Сегодня более чётко видно именно то, что статья эта – от имени ЦК… Не подписавшись (сусловский приём) в качестве руководителя Агитпропа, ты всюду пишешь: «Мы… Мы… Мы… знаем, ценим и любим многие художественные и публицистические произведения…» Сам по себе этот факт многое меняет. В сущности, именно ты, Александр Яковлев, и явился тем наиболее старательным и услужливым душителем не только патриархальности, но и в целом упомянутой ранее альтернативы, которая потом столь же активно именно тобой (вместе с М. Горбачёвым) провозглашена была основным духовным смыслом «перестройки». Тоже ведь красиво… Но как быть с моралью?

Стоит между прочим обратить внимание и на то, что твоя «молодогвардейская» заданность, видимо, упасла от включения в число «крамольных» писателей (не очень почтительно называемых твоими нынешними почитателями «деревенщиками») тогда уже ставших широко известными В. Шукшина, В. Астафьева, В. Белова, Е. Носова, Б. Можаева, В. Солоухина… О том, как ты действительно к ним тогда относился, обязательно напомню.

Разумеется, всё это не исключало для тебя и неожиданности. Были и некоторые издержки уже в самом начале появления статьи: высокое начальство она явно удовлетворила, но это значит, что твои старания – выглядеть в первую очередь противником «прошелепинской» «Молодой гвардии» – могли остаться и просто незамеченными… Они ведь и остались такими! Скажу более: если бы не письмо влиятельных писателей, в микроскоп усмотревших в твоей статье якобы преднамеренно «антирусский» её характер, о чём ты, сын ярославского крестьянина, конечно, тогда и помыслить не мог, то и статья и ты так ведь и остались бы неизвестными. Ведь самый острый вопрос, который на первых порах возникал не столь и остро: а кто это такой А. Яковлев? Думали даже, что это псевдоним кого-нибудь из секретарей ЦК… Статья-то для тех времён по меньшей мере сугубо и явно охранительная. Да. Охранительная. Реакционная…

Ныне же эта статья не просто и не только реакционна, но и способна дискредитировать КПСС ещё больше, чем любое разбирательство деяний этой партии в Конституционном суде. И ведь ты так нигде за неё и не покаялся, а как ни в чём не бывало возмущаешься вместе со всеми уничтожением российского крестьянства, в то время как в этой печально известной статье ты ведь именно защиту крестьян обозвал антиисторизмом… Закрепощение крестьян сталинской коллективизацией ты выдал за некую необратимую социальную справедливость. Тут, собственно, и не спасти душу.

Так что не за статью «Против антиисторизма» тебя, мой бывший коллега, вывели тогда из джунглей Старой площади. И уж конечно – не за критику «Молодой гвардии». И даже не за «антирусскость», за которую на тебя обиделись многие писатели и обижаются ещё сегодня. Наоборот, неприятие тебя писателями было использовано как повод, чтобы привести твоё официальное положение в соответствие с упавшим реноме тогдашнего вашего лидера – незадачливого бонапартиста, не обладающего ни одним из талантов великого корсиканца.

И ещё к вопросу о «Молодой гвардии». Не любопытный ли момент: тебе, видимо, вовсе не навевает тревожащих душу воспоминаний имя А. М. Галанова; он учился одновременно с нами в Академии общественных наук, и потом какое-то время мы были все трое инструкторами в Идеологическом отделе. Где-то к концу 60-х годов меня в это время в аппарате ЦК уже не стало, а Саша Галанов работал консультантом в отделе культуры; его, кропотливого, великолепно образованного и, несомненно, порядочного, вдруг без всякой видимой причины переместили в Литературный институт (проректором). Это была его «Канада». Он был крайне расстроен. И вскоре умер. Он говорил мне в глубоком недоумении, что его убрали «по настоянию Агитпропа», поскольку он, Галанов, подготовил обстоятельный критический материал по журналу «Молодая гвардия», который, по объективному своему смыслу, оказался в пользу «Нового мира» А. Твардовского. Это был период, когда шла ожесточённая полемика против «Нового мира» не только и даже уже не столько со стороны журнала «Октябрь», сколько со стороны «Молодой гвардии». Агитпроп в это время (Шелепин всё ещё был членом Политбюро) явно стоял на позициях бережного отношения к «Молодой гвардии» и беспощадного – к «Новому миру». Убрать консультанта (хотя и на правах зав. сектором) было проще простого: Суслов и тем более Брежнев этим уровнем номенклатуры не занимались, а всё решали отраслевые секретари ЦК. П. Демичев, секретарь, ведавший вопросами литературы и искусства, как ты знаешь, тоже тогда ориентировался на Шелепина. Помнишь, он тебе сказал, чтобы ты, если он, Демичев, отсутствует, ходил подписывать бумаги или что-то согласовывать «только к Шелепину»? В сущности, уже шло своё перераспределение функций. Правда, функционировал зав. отделом В. Ф. Шауро. О нём речь дальше, сейчас напомню только о том, что Шауро, прозванный «Шауровнем культуры» (никакой уровень), никогда и никого на свете не защитил. Он немедленно отвернулся и от А. Галанова, которого сам перед этим выдвинул на должность консультанта (при себе же)… Всё это – авгуры. Порождённые сталинской душегуб-ной атмосферой. От их улыбок вяли и цветы, и людские судьбы.

Словом, за «Молодую гвардию» или против неё – это никогда не было проблемой для твоих убеждений, а только – для карьеры. Ты о том и пишешь: меняется жизнь, меняются и поступки… Отлично устроился!

И получается, что дым вокруг твоей статьи закрыл собой всю её ясно видимую отвлекающую (для тебя) предназначенность. Удивляюсь, почему ни один сегодняшний журнал или газета не перепечатали её – именно ныне – целиком. Тем более что сегодня-то уже всякому ясно: «Молодая гвардия» и «Новый мир», при разности их позиции, имеют одинаковое право на свою позицию. Оно было одинаковым (объективным) и в те времена. А вот твоя позиция в каждую эпоху приобретает другую окраску… Даже М. Горбачёв недавно сказал по телевидению о тебе, что ты успел уже не раз и не два, а три раза сменить свои политические позиции… Догнал первоапостола Петра.

В этом моём первом письме, где неизбежно приходится обозначать широкий фон для всего разговора, неимоверно трудно избежать внутренней неслаженности того, что сейчас вот стремится на бумагу. Но, думаю, не столь и большая беда, если, не закончив ещё свои предварительные замечания, я уже вклинился в материалы и факты, связанные непосредственно с твоим прошлым. В общем-то, и трудно отделить здесь один ряд фактов от другого, поскольку годы и годы мы прошли на одной стезе. И, конечно, здесь снова и снова, через описание того, как складывались эти молодые годы у меня, придётся вернуться к вопросу, почему избран всё же действительно интимный эпистолярный жанр – для раскрытия не только ведь личных, но и, как станет потом видно, также эпических аспектов личных наших судеб. Даже по преимуществу эпических, тем более что личные моменты в дальнейшем будут уступать место политическим, историческим и философским проблемам. Главная проблематика моя определяется всё-таки твоими отреченческими книгами.

Письмо второе

Разумеется, нужна хотя бы краткая справка и о моей жизни. Очень краткая. Что уж, жизнь у нас обоих прошла. Но и моя оказалась не совсем на обочине. Остаются рукописи. Справка сия необходима и для взаимовыявления не только противостоящих, но и рядоположенных событий и явлений. В наших судьбах есть и то, и это.

В самом деле – многое похоже до неразличимости! Разница в возрасте – один год: ты – с 1923-го, а я – с 1922-го. Оба – из крестьян: ты – Ярославской, я – Иркутской губернии; интеллигенты мы оба в первом поколении: в сущности, и не интеллигенты. В лучшем случае – интеллектуалы. Закончили десятилетку оба в 1941 году – за два-три дня до начала Великой войны готовыми солдатами. Инвалиды войны. Разница в том, что тебя отправило в тыл первое же счастливое (несмертельное) ранение, в 1942 году, а мне пришлось получить их четыре, чтобы выбыть с фронта в 1944 году. Оба мы – счастливцы, которых осталось на сегодня в живых сотые доли процента. Да и счастливцы ли? Закончили оба же исторический факультет провинциального пединститута: ты – в Ярославле (очно), я – в Тамбове (заочно). Правда, мне, пожадничавшему, пришлось (заочно же) закончить и филологический факультет. Оба были газетчиками и потом заведующими отделами в обкоме партии. В одном и том же 1961 году стали кандидатами наук в Академии общественных наук (ты – исторических, я – филологических). Оба, кажется, тоже в одном и том же 1968 году защищали каждый свою докторскую диссертацию.

Тут и начались различия: ты спокойненько защитился в АОН при ЦК КПСС, а я, уже выгнанный к этому времени, словно волками лось на весенний наст, признанный «неуправляемым», был вероломно провален в Институте мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР. Ни одного выступления не было против. Провалом дирижировали со Старой площади – из соседних с тобой кабинетов.

Не могу, впрочем, не вспомнить добрым словом тогдашнего председателя ВАК, министра высшего образования В. Елютина, который отреагировал на многочисленные протесты видных деятелей искусства и литературы и учёных: аннулировал эту мою злосчастную защиту, назвав поведение учёного совета ИМЛ АН СССР безнравственным. Не желая более иметь дело с этим коварным учёным советом, я защитил ту же диссертацию при единогласном за на степень доктора философских наук в Институте истории искусств, ныне называемом Научно-исследовательским институтом искусствознания. Ту же самую… Возможно, ты и прочёл её. Она издана книгой «Советским писателем» в 1973 году под названием «Политика и литература», и я её тебе послал в 1974 году через твоего друга И. С. Черноуцана, в своё время сменившего меня на посту заместителя зав. отделом культуры ЦК КПСС.

О политической подоплёке многозначительного провала диссертации и других событиях – позже. Сейчас же хочу сообщить тебе, что, когда я поздравлял тебя с избранием в академики АН СССР зимой 1990 года (на вечере памяти И. С. Черноуцана), то, естественно, я и не предполагал, что немногим более чем через год меня тоже изберут академиком вновь возникшей Академии естественных наук Российской Федерации. Не стал отказываться, хотя, по правде сказать, само по себе это всё грустно: в общем-то, несомненно, признание, но – так поздно! Перед этим я отказался от выдвижения в Верховный Совет России. Хотя рождён – в идеале – именно для условий демократии: бурные дебаты, полемика – это для моего сердца и лёгких. Вдруг, однако, почувствовал: поезд мой ушёл. Совсем ушёл. Не могу даже видеть в парламенте и среди министров немолодые, состарившиеся лица… А вот в Академии естественных наук (по секции к тому же «Энциклопедия России») согласился выйти на конкурс. Избран почти единогласно. И не платит эта Академия просто так, ни за что. Напротив, взимает взносы с нас. Вошли в неё уже и теперь многие из тех, без кого отечественную науку представляют себе только твои коллеги по АН СССР, переименовавшей себя в РАН. Это всё равно, как если бы ты и Горбачёв перевели механически своих депутатов из некогда Союзного в Российский Верховный Совет… А всё же, скажи, не стыдно тебе было пробивать самому себе дорогу в Академию наук СССР, когда ещё жив был – вне неё – величайший учёный современности А. Ф. Лосев? Впрочем, об этом придётся говорить в дальнейшем отдельно. Это проблема совести. Где её тебе взять?

К тому же разве не ты (более кого-либо) уже и в то время своей «перестройкой» навредил науке?

Наша с тобой работа в аппарате ЦК, если продолжить об этом, опять-таки шла на параллельных линиях. В 60-е годы, на хрущёвской волне, мы с тобой вдруг оба стали продвигаться по должностным ступеням. До определённой черты я шёл даже впереди тебя: зав. сектором кино, а потом и зам. заведующего подотделом кинематографии ЦК стал много раньше, чем ты зав. сектором радио и телевидения. И заместителем заведующего отделом культуры ЦК утверждён я тоже несколько раньше, чем ты заместителем в Агитпропе. Это по состоянию на лето 1965 года.

Клио в своих действиях редко предсказуема. А между тем ею всё было предрешено. Кто и как конкретно себя поведёт – это изначально заложено в наших характерах. Твои преимущества – очень мягко ступать – должны были сказаться в одну сторону, а моя «неуправляемость» – отрицание дипломатии во взаимоотношениях между честными людьми – совсем в другую.

Да, это так: для меня предпочтительнее оказался журавль в небе, для тебя – синица в руке. А журавля тебе всё равно положили к ногам, хотя и много позже.

Фактически же всё зависело от конкретного обстоятельства. К осени 1965 года, когда ты исполнял обязанности зав. Агитпропом, а я временно обязанности зав. отделом культуры ЦК, медлительное брежневское руководство, не знавшее (после мафиозного свержения Н. С. Хрущёва), что же ему реально делать, наконец определилось: оно выбрало неосталинский курс. Как я ранее напомнил, ему противостояла непрофессионально конспирировавшаяся мафия во главе с Шелепиным, которая на тебя, а сначала даже и на меня, «положила глаз». Эта мафия, в принципе, отличалась от брежневской лишь тем, что, будучи ещё более сталинской, она была за более сильную именно личную власть своего лидера. Как ей казалось – и за более сильную личность. Её она видела, конечно, в Шелепине. Просталинской, несомненно, была и линия М. Суслова, своей умеренностью, в сущности, мало отличимая от брежневской.

Брежнев беззастенчиво занимался подбором кадров всецело по принципу личной преданности. Не в смысле том, конечно, что выдвигаемые им люди готовы были отдать свои жизни за него (в гробу они видали его в белых тапочках), а в смысле, чтобы ориентировались на конкретную личность: это много чаще приносит практическую выгоду. Клановая тактика: не того брать к себе, кто и в самом деле предан провозглашаемой идее, а того, кто при всех условиях будет служить её провозгласителю. Потому-то сама идея в этих обстоятельствах может быть какой угодно.

Этот воровской принцип понимания коллективности и коллегиальности был намертво вбит в течение десятилетий в психологию большинства наших партийных и государственных аппаратчиков.

В начале ноября 1965 года умер зав. отделом культуры ЦК, в то время противоречиво известный Д. А. Поликарпов, заместителем его я и был тогда. Собственно, он почти не бывал на работе, постоянно и сильно болел. Суровый, неуступчивый, он много раз – при Сталине и позже – взлетал и падал. Кажется, никто и не заметил: за что же всё-таки Поликарпова уважали самые разные люди? У его гроба плакал А. Твардовский. Понимали: рано умер этот деятель из-за невозможности быть честным и оставаться благополучным в сталинско-брежневско-сусловско-шелепинских джунглях.

Я уверен, для тебя-то это не загадка, почему, умирая, Поликарпов успел сказать и отделу, и П. Демичеву, что он предлагает на пост заведующего отделом пишущего сейчас эти строки…

И вот тут произошло тогда одно из самих первых, пока «тихих» кадровых расхождений между цековскими мафиями. Хотя я и не был близок к Шелепину, а ещё больше, конечно, потому, что шелепинская команда пока и не знала о моём по меньшей мере настороженном отношении к ней, – второй человек в клане Шелепина (тогдашний секретарь по идеологии, кандидат в члены президиума ЦК КПСС) П. Н. Демичев предложил на пост заведующего мою кандидатуру. Он пригласил меня и прямо сообщил об этом, дав понять, что среди других кандидатур я имею и свои преимущества: уже несколько месяцев исполняю обязанности заведующего, претензий ко мне со стороны руководства ЦК пока не высказывалось.

Сам же я считал, что не пройду через ловко инсценированный конкурс. Не вникая глубоко в технологию работы цековских мафий, я видел препятствие и в себе самом: слишком для такого поста молод, а главное – совсем не близок Брежневу в личных отношениях. Он тогда только что взял на должность заведующего отделом науки, вузов и школ С. П. Трапезникова, фантастически необразованного и чудовищно злобного человека, но ведь своего многолетнего слугу, в сущности, идеологического денщика. В связи с этим мы с тобой оба тогда разводили руками. Но это был до смерти преданный барину холоп. Брежнев чётко дал понять, кто ему нужен в близком окружении.

На отделе же культуры должен был оказаться слуга, как предполагалось, более утончённый. В смысле умения заметать следы от вульгарно грубых, фельдфебельских шагов послехрущёвского руководства.

Даже в этой ситуации Брежнев, в присущей ему ласковой манере, не стал с порога отвергать кандидатуру «кота в мешке», каким я для него, конечно, и был. Он поставил только вопрос, ответ не который просто и ясно снимал мою кандидатуру с дальнейшего обсуждения: «А он (Куницын) работал ранее первым секретарём обкома?» Нет? Не работал? Это означало, что у кандидата, который генсеком уже одобрен (но пока держится в тайне) на отдел культуры, имеется высоко ценившееся Брежневым преимущество: его потаённый кандидат был на многих постах, в том числе и первым секретарём обкома КПСС. Значит, научен беспрекословному подчинению верху. Этим человеком оказался ранее упоминавшийся В. Ф. Шауро.

Ты помнишь, что я после кончины Поликарпова стал заместителем у этого Шауро. В то время я ещё не знал, каков он. Всю войну он отсидел в аппарате ЦК ВКП(б). У себя в Белоруссии потом поднялся до секретаря ЦК КП по идеологии. Кажется, он даже вузовского образования не имеет… Виртуоз, однако, делать самое умное лицо – особенно тогда, когда ровно ничего в чём-то не понимает. Двадцать лет он отбыл на этом посту, и всё это время лицо у него было как-то особенно умное… За два десятилетия умудрился ни единого раза не выступить перед творческой интеллигенцией. Великий Немой – кинематограф – в своё время всё-таки заговорил, Шауро же создал некий новый загадочный образ аппаратного сфинкса… Между тем в личных беседах для него водить за нос своего собеседника – всё равно что вдыхать тончайший запах розового масла… Он славно подсвечивался откуда-то из-за чужой спины.

О стиле его работы возвестил первый же день его пребывания на Старой площади. К вечеру вбегает ко мне его секретарша Антонина Васильевна в слезах: «Георгий Иванович! Это кто же к нам пришёл: четвёртый раз звонит Твардовский, а Шауро приказал мне отвечать, что его у себя в кабинете нет…»

Но, повторяю, даже видя, какой подарок наша культура получила, я всё же ещё был далёк от радикальных политических выводов, тем более относительно того, что меня лично не приняли в число наиболее доверенных лиц. Безусловного доверия моего к ним, однако, уже не было. К тому же для меня события стали развиваться в какой-то момент особенно быстро. Не в последнюю очередь – именно из-за Шауро. Эти события буквально взвинчивали.

Став «шауровнем» культуры, но всё же выждав некоторое время, Шауро изыскал мой уязвимый пункт. Он предъявил мне обвинение в том, что, находясь в решающем звене воздействия на кинематограф, я не только сам лично добился финансирования съёмок фильма «Андрей Рублёв», но и (в присутствии Шауро) одобрил это, с его точки зрения, «вредное» произведение, причём на обсуждении в ЦК. Уже вскоре после этого мой шеф начал свои действия по избавлению от меня. Он стал осуществлять свой план иезуитским способом: дав политическую оценку моим действиям в отсутствие свидетелей (и точно предугадав взгляды верха на фильм «Андрей Рублев»), он, однако, не стал сразу же информировать руководство ЦК о нашем с ним конфликте… Если бы он сделал это, ему нельзя было бы предложить то, что он предложил, а именно: с комплиментами выдвинуть меня на должность председателя комитета кинематографии (позже Госкино) в ранге министра СССР. Выдвинуть! Предложение его обосновывалось тем, что тогдашний министр А. В. Романов слабо руководит этой отраслью культуры. Гнуснейшее лицемерие заключалось в том, что именно через выдвижение в те разложенческие годы часто подводили неугодных в аппарате ЦК людей под прицел всесильных цековских контролёров. Выдвинутые столь хитроумно на государственные посты оказывались беззащитными при любой громкости их титулов перед снайперами из отделов ЦК… Инструктор, даже инструктор, мог серией доносительных выстрелов свалить министра… Чего уж говорить о заведующем. Под свой такой прицел и намерен был подвести меня Шауро. Он верно понял ходивший тогда анекдот:

– Может ли у слона быть грыжа? – это вопрос армянскому радио.

– Может, – ответило легендарное радио, – если он возьмётся поднимать советскую кинематографию.

«Грыжу» и получил каждый из предыдущих диктаторов кино.

Поначалу, ничего не подозревая, я дал согласие перейти на это коварное повышение, ибо всё равно же отвечал за развитие кино – и как фактический руководитель подотдела кинематографии в аппарате ЦК, и как потом зам. заведующего отделом культуры. Но именно тут наступил непредвиденный поворот в моей карьере, хотя согласие ЦК на моё выдвижение было уже получено. Неожиданно мне самому же и было предложено написать проект постановления ЦК об освобождении тогдашнего министра кинематографии А. Р. Романова, который казался верху слишком нерешительным в управлении сложнейшей отраслью. И о своём назначении. Всё дело, однако, состояло в том, какой, собственно, предполагался высший смысл постановления. Персональные назначения и снятия писались в трёх строках. Тут же оказалось иначе. От имени ЦК Шауро, который сам писать бумаги не умел, начал диктовать мне (принявшему предложение!) те пункты, которые, как свыше предполагалось, должны были приобрести идеологическое значение – для всей партии и общества.

В формулировках звучал устоявшийся зловещий стиль М. А. Суслова. Собственно, в те минуты была сделана начальная попытка распространить на кинематограф осознанно неосталинистскую политику именно брежневской мафии. Политика эта впервые явилась публично в решениях XXIII съезда КПСС (зима 1966 г.).

Сейчас с горечью смотрю на тогдашнего себя – как на полного профана: тогда я ведь не насторожился от того, что этот съезд, материалы для которого о культуре я лично готовил, уже зимой 1966 г. не включил в свои документы ни одной принципиальной идеи из этих моих материалов. Конечно, в этом не было никакой случайности. Именно тогда уже мои дороги с ЦК стали расходиться в разные стороны. Разумеется, не заметил тогда этого не только я.

Что же начал мне диктовать Шауро конкретно для проекта постановления о кинематографе? Цель проекта, конечно, была далеко не просто в том, чтобы одеть в различные ярлыки А. Романова (который объективно был лучшим из всех наших киношных министров), а в первую очередь в том, чтобы провести через решения ЦК КПСС вот такую (повторяю – продиктованную мне) формулу: «В советской кинематографии возникла многочисленная группа режиссёров и сценаристов, совершающая идеологическую диверсию против партии»… И т. д.

Я был просто-таки ошеломлён этим поворотом «высшей» политики. Пытался переубеждать. Волновался и горячился. Пытался представить в своём сознании даже и то, что возьму и соглашусь, а действовать буду по-своему… Отбросил и это, ибо явно было, что такие формулы идут от руководства ЦК. Я встал и, стоя, от волнения несколько торжественно заявил: «Если я не услышан, то предложенная мне новая программа для советского кино будет выполняться не моими руками»…

Но я всё же пошёл сам к Н. Суслову. Там я тоже пытался доказать: нет у нас таких, кто борется против партии. Печально выглядит это ныне, но действительно в кинематографе тогда их не было.

Любопытно, каким образом на это отреагировал Суслов? По всем правилам иезуитизма он сказал: «И не надо в постановлении называть фамилий»…

Но ведь сами-то они, вершители судеб, уже называли в своих выступлениях и беседах фамилии: М. Ромм, Н. Чухрай, М. Хуциев, Г. Шпаликов, А. Тарковский, Л. Шепитько, Э. Климов, А. Алов и В. Наумов, Л. Гогоберидзе, М. Калик, С. и К. Муратовы, А. Салтыков, Ю. Нагибин, Г. Панфилов и другие. В сущности, ведь эти имена во многом и определили добрую славу советского кино. Вот на кого пытались поднять руку…

На них шли постоянно и доносы в ЦК. В том числе – стыд и позор – от кинематографистов. Особого рода. Получается, кем-то провоцировался очередной погром в среде художественной интеллигенции…

Стало быть, мне-то и предложили именно начать этот поход – в основном против наиболее талантливой части кинематографической элиты. И это в период, когда обозначился (его сейчас так и называют) новый в России «кинематографический Ренессанс»: в течение немногих лет – вслед за калатозовским фильмом «Летят журавли» – появились «Чистое небо» и «Баллада о солдате», «Судьба человека», «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм», «Иваново детство», «Андрей Рублёв», «Мне двадцать лет» («Застава Ильича») и «Июльский дождь», «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён», «Зной» и «Крылья», «Председатель», «Дикая собака Динго», «Наш честный хлеб», «Берегись автомобиля», «Тишина», «Айболит-66», «В огне брода нет»…

Да и режиссёры старшего поколения в те же годы создали весьма достойные фильмы – Г. Козинцев («Гамлет»), К. Пырьев («Братья Карамазовы»), С. Герасимов («Тихий Дон»), Е. Габрилович и Ю. Райзман («Твой современник»).

Спорность экранизаций «Войны и мира» (С. Бондарчук) и «Анны Карениной» (А. Зархи) – всё это тоже работало на расцвет отечественного кино. И этот расцвет всё-таки состоялся – даже с наручниками.

Когда я разговаривал с М. Сусловым, я всего этого ещё не мог выстроить в чёткую позицию. Но эмоционально уловил: бульдозер просталинской предопределённости не остановится ни передо мною, ни даже перед самим цветом нашего искусства. И я отказался пойти министром. Это был мой выбор. В огне брода нет… Именно в это время для меня всё и решилось. Я до глубины почувствовал: мне не по душе ни правила двойной игры, ни тем более надежда на то, что власть предержащих можно сколько-нибудь долго игнорировать. Да и зачем? Унизительно играть в прятки.

Не могу здесь не спросить тебя, Александр Николаевич: ты что, разве не получил именно тогда же и точно такие же установки от руководства ЦК относительно телевидения? Если нет, то, значит, это ты сам лично, по своему почину держал телевидение, и радио, и потом прессу на казарменном положении. Разве от тебя никак не зависело, что именно лучшие советские фильмы вообще не шли на наших телеэкранах?

Ну а если ты всё-таки получил тогда же и те же самые инструкции, что и я, и принял их к исполнению, преуспевал в этом, то, выходит, ты сознательный соучастник, причём любой тогдашней мафии, была бы она у власти. Впрочем, вопросы – риторические: ты действовал так, как приказывало начальство. Ты ведь – эгоцентрик: главное – самому уцелеть, а потом уж разбираться в том, что нравственно и что наоборот.

На фоне всего этого весьма и весьма странно звучат твои клятвенно произнесённые слова о том, что у тебя якобы нет причин для раскаяния…

Ну конечно: если даже угробление всякой свободы мысли, в чём ты активно участвовал, не причина для твоего покаяния, то чего уж и говорить о последующем «перестроечном» внедрении полной анархии в нашу жизнь, в чём ты занял и вовсе ведущее место.

Я писал выше, что теперь-то мне лично и вовсе ничего не надо: жизнь сама подводит себе итог. Но всё же боюсь, что ты можешь так и не услышать от других, что истинные уровни нравственности твоей совсем не связаны с общечеловеческими нормами, хотя ты так неотступно стремишься включить их себе в заслугу.

Потому я и хочу именно тебе сказать то, чего не говорил пока даже и близким людям: чувство гордости за бесповоротный отказ (беспрецедентный в среде аппаратчиков) на принципиальной основе от выполнения, в сущности, преступного идеологического приказа – вот это чувство помогало мне во все последующие тяжкие годы изощрённых, а нередко и грубых преследований.

Они развернулись немедленно. Система ведь обиделась! Ямщик отказался готовить экипаж самому хозяину…

Ты не мог не знать об этом. Ибо был одним из исполнителей воли как раз того же, так сказать, совокупного хозяина. Только отсутствие аристократического (или хотя бы интеллигентного) воспитания помешало тебе прямо сказать: «Прости, друг, но я убью тебя»…

Убийство совершено было именно духовное – лишение свободного доступа к людям. Разворачивалось за кулисами.

Из-за своей патриархальной доверчивости я слишком уж долго полагал, будто ты был моим защитником… Впрочем, ты-то мне не раз говаривал, что я – наивный человек. Поскольку же мне об этом говорили и говорят всю мою жизнь, даже и самые близкие мои, я воспринимал это, пожалуй, более за комплимент, чем за обиду.

Между тем события по задвижению меня разворачивались, пожалуй, стремительно. После отказа моего, уже дня через три, мне позвонил М. В. Зимянин. Мы встретились, и главный редактор «Правды» стал объяснять, почему мне будет лучше перейти из аппарата ЦК к нему, в «Правду», в качестве члена редколлегии и редактора газеты по отделу литературы и искусства. Я, конечно, знал, что меня из ЦК уберут, но сначала всё же отказался идти в «Правду». Намерен был сразу порвать всякие связи с номенклатурой, перейти именно на научно-педагогическую работу. Она была моей тайной мечтой – на случай поражения. Этого тогда сделать не удалось, ибо иезуитская система заботилась, оказывается, и о том, чтобы никто не подумал, что меня выдворяют, а, видите ли, только переводят, так сказать, по горизонтали. Иначе сказать, я выломился своим отказом как-то слишком неожиданно – меня просто не успели перед общественностью скомпрометировать, как это бывает, чтобы было всем ясно, что в кадрах партии этого человека оставлять нельзя. При второй встрече Зимянин, исчерпав свои аргументы, подошёл ко мне, сидящему, сзади и с высоты своего крохотного роста сказал мне на ухо: «Переходи сюда, отсидись…» Вот это меня действительно сразу убедило: значит, опасность отказа действительно требует определённой психологической амортизации. Я вспомнил, что и сам Зимянин ранее «отсиживался» во Вьетнаме, потом в Чехословакии.

Кстати, и ты ведь позже тоже «отсиживался», в Канаде-то. Каждый из вас благополучно дождался своего часа («своего Тулона»).

Но ведь вы то с Зимяниным – ловкие ребята. Вы оба и до «отсидки» были осторожные. Да и не выражали своего прямого несогласия с политикой верха. В случае же со мной выявилась именно внутрипартийная альтернатива. Причём по отношению именно к политической линии ЦК КПСС – пусть пока это проявилось в применении только к киноискусству.