Текст книги "Девять писем «архитектору перестройки» Яковлеву"

Разумеется, справедливость требует отметить и то, что сама по себе подобная альтернатива стихийно появилась сначала вовсе не в моих действиях, а внутри самого киноискусства. Проявилась она и в литературе, театре, живописи, других видах творчества. Но ранее она неизменно воспринималась враждебно со стороны всех управленческих структур. Были лишь разрозненные и во многом лишь импульсивные, отдельные аппаратные попытки поддержки реального процесса по утверждению свободного творчества. Попытки тайные. Пока есть ещё ныне люди, которые помнят, что, в отличие от этого, аз грешный положил самое свою судьбу на алтарь защиты именно творческой свободы – в период, когда она сама стала медленно, но осознавать себя. В ходе её робкого самоутверждения.

Итак, находясь в положении функционера, который в аппарате ЦК не только не отставал от тебя в делании карьеры, но порой, напротив, раздражал своими опасными превышениями скорости движения по служебным лестницам, – я оказался в середине ноября 1966 года в безнадёжной опале, но одновременно и, так сказать, в пределах твоей епархии. Мне долгое время, замедленно прозревшему, казалось, что тебя мой срыв в карьере огорчил… Послушав же тебя и прочитав твои отступнические книги, я наконец понял: не только сейчас, но и в те давние годы моя открытая и потому в то время беззащитная и твоя тогда глубоко спрятанная, менее уязвимая позиция были в их сути изначально не совместимы. О том и будет мой разговор потом.

Вернусь пока к событиям по удушению любой альтернативы. «Отсиживаться» в «Правде», конечно, у меня не получилось. Всё в жизни стало меняться роковым образом. События возникали нежданно, казалось, на ровном месте. А главное – и сама альтернатива стала всё чаще пробиваться. Будто трава через асфальт. И, по иронии судьбы, тебе пришлось фактически легализоваться в этих-то условиях в качестве, как это ни печально, всё-таки «фельдфебеля в Вольтерах». Приговор выносил, конечно, не ты, но именно ты приводил его в исполнение. Что и стало ныне приговором для самого тебя.

Симптоматичным особенно оказался такой эпизод. В 1967 году, осенью, в «Комсомольской правде» появилась статья Ф. Бурлацкого и Л. Карпинского в поддержку художественной и идейной альтернативы – на этот раз в искусстве театра. Это было уже печатное выступление в СССР, в первую очередь против некомпетентности партийного руководства сферой искусства, но также и против его реакционного характера, определяющегося буквально зоологической отчуждённостью партийного аппарата от творческой интеллигенции. Статью авторы сначала предложили в «Правду» (Зимянину и мне). Я счёл, что после необходимой доработки её можно в «Правде» напечатать, а Зимянин (думаю, после консультаций на Старой площади) отверг её. Ясно, в то время её опубликовать можно было только в «Правде». Ибо тогда только «Правда» имела право критиковать те или иные звенья партийного аппарата. К тому же Л. Карпинский и Ф. Бурлацкий были оба штатные сотрудники «Правды»: один – редактор «Правды» по отделу культуры и член редколлегии, другой – политический обозреватель. Они, однако, рвались в драку и отнесли её в «Комсомолку». Там, недолго думая (за правдинских авторов – не с «Комсомолки» спрос!), статью немедленно напечатали. Получилось: не просто критика партийного руководства (пусть и справедливая), а критика его со стороны ЦК ВЛКСМ… Пуганая ворона куста боится: ВЛКСМ – это же совсем недавно… Шелепин. Это и Л. Карпинский – вчера ещё секретарь ЦК ВЛКСМ по идеологии… И многое другое сюда примешивалось.

К тому же зашумели и «за бугром»: не начало ли принципиальных перемен в СССР?

Вроде бы само по себе это событие меня лично не касалось, ибо я был в те дни в творческом (неоплаченном) отпуске. Готовился к защите докторской диссертации. Но это только казалось так. Моя диссертация даже и называлась вызывающе: «Пути и формы воздействия политики на развитие литературы». В ней как раз и разрабатывалась именно альтернатива той губительной политике диктата в сфере художественной культуры, какую проводило брежневско-сусловское руководство. Альтернатива формулировалась мною так: партийное и государственное руководство развитием культуры является соответствующим специфике искусства только и только тогда, когда оно именно создаёт условия для свободы творчества, вытекающей из самой этой специфики. Только здесь, только в этом направлении я искал соответствие идее свободного творчества.

Понятно, что всё дальнейшее – никакая для меня лично не случайность.

Приезжает ко мне Л. Карпинский. В полной растерянности. Оба с Бурлацким они не предполагали, что так круто всё обернётся. Все мы тогда были во многом наивняками. Ещё не осмыслили трагизма крушения Н. С. Хрущёва. Надеялись на лучшее. Л. Карпинский говорит мне: на ближайшей редколлегии его и Бурлацкого будут изгонять из «Правды». Сам Зимянин ему об этом сообщил. Если меня не будет на редколлегии, то вряд ли кто что и скажет в их защиту. Я сразу понял: судьба их предрешена. Зимянин наверняка получил указание изъять их из «Правды». Мне нет нужды просто лишь красоваться, вспоминая о своём поведении, да ты всё это и знаешь. Но тем не менее хочу подчеркнуть: я ощутил, что нечто подобное будет, конечно, и со мной. Я же ведь не мог не пойти на злосчастную эту для всех нас редколлегию. Не мог не просто из-за дружеского долга, хотя и этого было бы достаточно, чтобы не прятаться в кусты, но ещё более из-за того, что в моей близкой тогда к завершению докторской и в моей готовой рукописи книги «Политика и литература» (к тому времени уже набранной в изд. «Советский писатель») эпизодам, подобным тем, что описаны Ф. Бурлацким и Л. Карпинским, посвящены целые разделы научно выверенного мною текста. Я сказал Карпинскому: на редколлегию приеду.

Естественно, сам Зимянин меня на эту редколлегию, поскольку я был в отпуске, не думал и приглашать. Он не скрывал удивления, когда увидел меня за столом на обычном моём месте. Конечно, догадался: если я из отпуска прошёл в зал редколлегии, не зайдя к главному редактору, значит, будет сражение. Зимянин в то время ко мне заметно благоволил. И, думаю, не хотел меня терять.

Всё это я тебе – в ту пору главному нашему цензору, наблюдателю за «Правдой» – пишу не для информации о фактах, которые тобой, возможно, и забыты (поскольку на сей день ты уже прошёл и через Олимп, и через то, что свидетельствует о покатости Земли). Напоминаю же, чтобы ты убедился в знании мною тогдашних механизмов идеологического слежения. В том числе и твоих, агитпроповских.

Конечно, я предполагал, что стенограмма заседания редколлегии завтра же будет на столе у Брежнева, Суслова, Демичева. И, конечно, у тебя. Я даже видел, как нас стенографировали. Более того, Зимянин всячески хотел принять решение об увольнении без какого-либо обсуждения дерзкого поступка Л. Карпинского и Ф. Бурлацкого: для главного редактора «Правды» требование ЦК – беспрекословный закон. Дано было нам, членам редколлегии, понять: не лезьте на рожон…

Скажу со всей откровенностью: случившаяся ситуация застала меня в процессе необратимого социального просветления относительно того, что вообще верхний слой КПСС никакого отношения к провозглашаемым им высоким идеям не имеет. Это «группа захвата». Впрямую об этом говорить тогда было бы безумием, но если ты помнишь стенограмму моих выступлений на той редколлегии, то там определённо говорилось, что возведение всего лишь просчёта авторов статьи, опубликовавших свою критику партийного аппарата в молодёжной газете, в политическое сопротивление самому существующему тогда строю – это возврат к методу необоснованных репрессий против своих же кадров. Это самоедство, которое в своё время вылилось в террор 1937 года… Именно нечто подобное может произойти и вновь. И я призывал редколлегию воспротивиться этому, не увольняя Л. Карпинского и Ф. Бурлацкого. Ограничиться внутриредакционным взысканием за непрофессиональное принятие решения о публикации их статьи не на страницах «Правды».

Разумеется, пришлось всячески обходить тот аспект, что по объективному смыслу самой статьи Ф. Бурлацкого и Л. Карпинского она несла в себе всё-таки отрицание самой лукавой политики брежневизма в области культуры. Другое дело, что само это отрицание имело конкретно-историческую форму утверждения «подлинного» марксизма. Так оно было.

М. В. Зимянин между тем в ходе редколлегии сделал ещё одну попытку ограничить инцидент лишь Ф. Бурлацким и Л. Карпинским. Поскольку никто, кроме меня, в защиту авторов крамольной статьи не выступил, он сформулировал итог примерно так: «Принимается решение – члена редколлегии и редактора „Правды“ Л. В. Карпинского и политического обозревателя Ф. М. Бурлацкого от занимаемых им должностей освободить. За политически вредное выступление в „Комсомольской правде“. О их дальнейшей работе вопрос будет решён в ЦК КПСС».

Опять никто не возразил. У меня мелькнула мысль: вот сейчас выйдут члены редколлегии отсюда, кое-кто начнёт высказываться и против, а промолчали – все. И я потребовал поимённого голосования. Тут всё окончательно обозначилось: кроме меня, проголосовавшего против, и воздержавшегося ответсекретаря, бывшего ранее главным редактором «Комсомольской правды» Ю. Н. Воронова, все остальные подчинились диктату об увольнении Бурлацкого и Карпинского. Зато ясность была полная.

Любопытно, что сама по себе расправа была тем не менее чётко дифференцированная. Поступило распоряжение – не то Суслова, не то самого Брежнева – убрать сразу несколько конкретно названных человек «с идеологического фронта». Помимо Бурлацкого и Карпинского – это Ю. Воронов и аз грешный. А также главный редактор проштрафившейся «Комсомолки» Б. Панкин и редактор по отделу литературы и искусства К. Щербаков. Если говорить о тех, кто состоял в номенклатуре ЦК, то самому суровому наказанию был подвергнут как раз тот, кто не писал нашумевшую статью и не печатал её, – автор этих строк. Меня отправили в Институт истории искусств зав. сектором эстетики и общей теории искусств. Поскольку я был провален на защите докторской, то оказался материально ущемлён катастрофически (четверо детей). Ф. Бурлацкий был послан зам. директора НИИ социологических исследований. Л. Карпинский – специальным корреспондентом «Известий». В. Воронов – заведующим корпунктом «Правды» в Берлине. А Б. Панкин вообще остался на прежнем месте – и тогда, и ещё долго потом. Загадка?

Тут в самом деле есть свои нюансы. В частности, думается, как раз в эти дни ты должен был почувствовать себя особенно неспокойно. Ведь А. Шелепин тогда уже готовился реально опереться с приходом к власти на свои бывшие комсомольские кадры, а «Комсомольская правда» вдруг привлекла всеобщее внимание тем, что поместила на своих страницах столь докучливую критику брежневско-сусловского партаппарата. Я лично убеждён, что люди, причастные к публикации статьи Л. Карпинского и Ф. Бурлацкого в «Комсомольской правде», не только не имели и малейших организационных связей с Шелепиным и его функционерами, но они и просто были противниками его взглядов и устремлений. Именно потому они и опубликовали эту статью, что в них так или иначе зрела оппозиция по отношению к обеим упомянутым выше цековским мафиям.

Но всё же фактом является на сей раз и то, что в это же самое время от бывших комсомольских боевиков, проникших высоко, у наблюдательных людей начало рябить в глазах. Казалось, эти люди уже таинственно улыбаются… Они мельтешили и тревожили.

Не ясно ли, что конфликт, проявившийся в 1967 году в «Правде» и «Комсомолке», действительно мог быть воспринят брежневским верхом как симптом усиления активности сторонников Шелепина… Похоже, он так и был воспринят. Но Шелепин-то знал, конечно, что мы, оказавшиеся в центре указанного конфликта, – не его люди. Он на этот раз никого из провинившихся не защищал. Вряд ли его даже и самого насторожила брежневско-сусловская акция по изъятию из идеологической сферы нескольких публицистов, пусть и с излишне активными политическими темпераментами. Тем более антисталинистов. Значит, ему-то чужих.

Разумеется, ныне это выглядит как курьёз, что всех нас (столь разных) идентифицировали тогда с шеле-пинским шлейфом молодёжных перестарков. Но вместе с тем это никак не сбило с толку общественное мнение. Резонанс был необычайно широк. Собственно, это был один из тех немногих тогда эпизодов, которые непривычно формировали общественное мнение именно как реальные факты, а не как легенды и мифы. Можно было взять газету и прочесть то, что напугало власти.

Но объективно вышло всё-таки так, что событию был предпослан и ещё один знак отсчёта: главная цековская мафия (брежневская) стремилась каким-то непонятным образом ущемить оппозиционную. Этот знак маячил только для немногих.

Для меня лично всё это вообще мало что меняло. Я стал к этому времени для обеих групп явно чужим (и даже враждебным). Любопытная тем не менее деталь: мне с поста в «Правде» пришлось уйти всё же несколько позже Карпинского и Бурлацкого. Помнишь ли ты – при каких это обстоятельствах? Ведь моё выдворение из «Правды», естественно, контролировал опять-таки ты, Александр Николаевич. А была уже назначена защита моей докторской. И, как ранее сказано, я уже был в творческом отпуске по этому поводу. И я попросил: дайте защититься, а то ведь отменят и защиту, напугавшись, что я – отверженный. Помню, мы с тобой тогда немного обсуждали то, в какой необычной форме был решён этот мой вопрос. Когда Высшему Лицу доложили, что Бурлацкий, Карпинский и Воронов уже определены на другую работу, а Куницын – в творческом отпуске, стоит ли дожидаться возвращения его, – он удивился: «Как, вы ему ещё и отпуск дали за счёт редакции?» Между прочим Зимянин действительно предлагал мне оплату этого отпуска. Я отказался. Помнишь?

Кто же был это из высших – Брежнев или Суслов – ни ты, ни Зимянин тогда мне прямо не сказали. Пребывали в страхе. Но оба вы с каким-то всё-таки удивлением отозвались на следующее: Высший Чин, услышав, что я в отпуске за свой счёт и что сам отказался от предложенной оплаты, – этот Чин, как ни странно, смилостивился и разрешил оставить меня пока на прежнем месте. До защиты диссертации. Такой тут обозначили рубеж в моей судьбе.

Письмо третье

Далее, несомненно, идёт одна из самых значимых страниц моей жизни. Это провал моей защиты. Сокрушающий удар. О нём придётся тем не менее лишь кратко. Только в том аспекте, что и тут не было ничего случайного. Более того, как раз тут, на этом участке, и был дан особый бой тогдашней альтернативе. К тому же и упоминавшаяся ранее книга «Политика и литература», уже набранная, могла и должна была выйти до защиты. У меня, кстати, тоже были свои доброжелатели, понимавшие, что пока бережёт меня моё официальное положение. Ничто другое. Надо успеть! Светлой памяти Елена Николаевна Конюхова – зав. редакцией критики «Советского писателя» – делала, пожалуй, всё возможное.

И тут начал тайком действовать новый сотрудник твоего отдела – В. Севрук. Мало того, что названная книга, за которую мне, надеюсь, никогда не будет стыдно, не вышла зимой 1968 года. Она потом находилась в металле ещё пять лет… Вышла в 1973 году. Как мне признался директор издательства Н. В. Лесючевский, В. Севрук от него требовал бесконечно откладывать её выпуск. Я не обращался к тебе за помощью, но в личных-то разговорах обо всём этом напоминалось не раз. И всё же книга вышла лишь после твоего ухода…

Из неё постоянно и безвозвратно исчезали главы. Шла возня. Первый экземпляр диссертации тоже исчез… Творилось нечто.

Объективно выходило: я тогда меньше, чем мои противники, понимал само значение того, что мною было положено на стол перед Учёным Советом… Впрямь так: для меня моя позиция казалась всего лишь естественной. Я излишне был уверен в возможности убедить в ней чуть ли не каждого. Ведь на практике я нередко этого и добивался. В реальном общении с самой творческой интеллигенцией – через посредство именно этих, вложенных в книгу и диссертацию идей.

Сама по себе защита, как факт, самим своим ходом превратилась, казалось, в триумф: актовый зал ИМЛ им. А. М. Горького АН СССР был полон. И полон не только молодой, но и прославленной публикой. И люди эти не только из сферы литературы, но и кинематографии, театра и журналистики. В этом зале собралось не менее двухсот реальных выразителей именно художественной альтернативы – и В. Тендряков, и А. Тарковский, и Л. Шепитько, и М. Хуциев, и Э. Климов.

Впрочем, тебе об этом было от кого услышать немедленно: немало работников аппарата ЦК тоже приехало в тот зал. Никто не помнил, чтобы какая-то защита ранее привлекала столько всем известных людей. В зале хорошо ощущалась атмосфера доброжелательства. Подвоха пока никто не чувствовал. Честные люди обычно доверчивы. Наверное, и устроители скандала мало верили в свой такой злой успех.

Выступления весьма достойных оппонентов были все положительными. Я видел в зале сияющие волнением лица моих четырёх сыновей… Были и мои друзья.

Только вот счётная комиссия долго почему-то не появлялась… Сначала дирекция обзвонила инстанции… Шуточное ли дело: редактора «Правды» провалили. А он, окружённый улыбками, продолжает и сам улыбаться… Святая простота.

Событие это, конечно, нашумело. Даже и тем, что я не отменил банкет; сам же и был – попеременно с моим другом Александром Михайловым – на нём тамадой. Молва, не ища другого слова, назвала это странное празднество – «банкетом единомышленников». Близкие эти люди мне помогли пережить огромную беду. Впрочем, всякие были. Любопытно, но один из работников твоего отдела, с которым мы дружили, опоздал и приехал прямо на банкет, не зная результатов голосования… Как только он узнал их – тут же смылся…

Потери из ряда друзей оказались, однако, незначительные. Важно и не это, а то, что моими недоброжелателями борьба велась на удушение «идейного противника». Только закрыв глаза, можно было этого не видеть. И я открыто вступил в неравный бой. Не взирая на то, что активных соратников ожидать было тогда просто неоткуда. Их число в годы реакции могло только уменьшаться. Я провёл своё аналитическое расследование. Установил, что провал защиты готовился долгое время. Закулисный покровитель моих преследователей – В. Ф. Шауро. Беспощадные оперативники из аппарата ЦК – его заместитель Ю. С. Мелентьев и консультант Ю. Я. Барабаш. Дополнительный (кроме идейного) стимул травли меня был у них тот, что в своё время я решительно высказался против их утверждения на работе в аппарате ЦК. Меня, разумеется, не послушали, и именно эти люди долгие годы на практике доводили саму идею партийного руководства до полного абсурда, вокруг тебя они танцевали румяным тандемом. Один из совестливых людей, увидев их на Старой площади, мне сказал: «А что делают у вас здесь эти мальчики с глазами убийц?» Они потом и ответили, что именно они делают… Самое главное – опираясь на определённую группу, внутри Учёного Совета ИМЛ, они дали понять, что занимаемый мною пост в «Правде» не только не означает официальной мне поддержки, а напротив – именно провалом на защите будет лишь подкреплено желание высшего начальства избавиться от моего присутствия в цековской номенклатуре.

Напомню название несчастной моей докторской: «Пути и формы воздействия политики на развитие художественной литературы». Речь шла, стало быть, не только и не столько о том, какими способами партийное руководство осуществляют в сфере культуры люди типа Шауро, Мелентьева или Барабаша, а более всего говорилось о том, могут ли существовать виды именно положительного воздействия на общий процесс развития искусства. Т. е., в сущности, мною дискредитировалось любое некомпетентное вмешательство в жизнь искусства. В этом и состоит сам смысл альтернативы, которую я тогда обосновывал. И, надеюсь, всё же обосновал её в меру своих индивидуальных возможностей. Так не любопытно ли обратить внимание сегодня, десятилетия спустя, на характер партийного вмешательства в сам процесс прохождения диссертации о партийном руководстве, осуществлённого людьми из числа тех, кто сознательно убивал всякую альтернативу? Такое грубое давление осуществлялось тогда всюду. Тотально.

Во-первых (после того, как был сорван выпуск моей книги «Политика и литература» объединёнными усилиями В. Севрука, Ю. Мелентьева и В. Барабаша), каждый в отдельности соответственно обработаны были те члены Учёного Совета, кто заведомо не мог противиться этому. Таких оказалось семь человек. Во-вторых, группе из пяти членов Совета, далёких от всякой политики, так называемых «академистов», чуждых самой идее взаимосвязи политики и искусства, а тем более политики и философии (и не читавших ничего из работ соискателя), – этой группе была цинично, под видом сообщения, как детям, подброшена «утка», будто я друг и единомышленник ненавистного им А. Н. Овчаренко, главного активиста группы из семи, которая так или иначе разделяла тогдашнюю позицию цековских аппаратчиков. Организованных двенадцати голосов против вполне достало для того, чтобы не набралось двух третей за (голосовало двадцать четыре члена Совета). Половина за – это поражение…

Именно бесстыдство, отличавшее всю эту операцию по провалу защиты, чётко проявилось в том, что в актовом зале, где проходила защита, из членов Совета присутствовали лишь единицы. Этого вовремя нельзя было заметить – именно из-за большого количества пришедших на защиту моих сторонников. Когда принесли ящик для голосования, в него опустили бюллетени (за этим я проследил чисто интуитивно) только пять голосовавших… При вскрытии урны в ней оказалось… двадцать четыре бюллетеня. Каково? Большинство членов Совета, стало быть, проголосовало, не заходя в зал и даже до начала защиты…

Так-то, Александр Николаевич! Это не то, что, к примеру, тебе можно было бы и вообще не явиться на свою защиту: диплом доктора наук принесли бы тебе на блюдечке с золотой каёмочкой.

Не так ли примерно и было в процессе избрания тебя в 1990 году в действительные члены АН СССР за труды, «научную» ценность которых я надеюсь для тебя обозначить в последующих моих письмах.

Пока я скажу тебе только о том, что ты оказался куда более ловок, чем я думал ранее. В самом деле: ты рассчитал, что надо успеть пройти в академики, пока в АН СССР существуют порядки отбора членкоров и действительных членов самой высшей властью. Значит – по политическим соображениям. По указке сверху. По крайней мере – так тогда было в сфере гуманитарных наук. Так и были «избраны» в АН СССР М. Б. Митин и П. Ф. Юдин – философские посудомойки Сталина. Затем – П. Н. Федосеев и Ф. В. Константинов. А потом – Д. Т. Шепилов. И затем – Л. Ф. Ильичёв и Б. Н. Понамарёв… Несколько ранее Ю. П. Францев – правда, он был действительно образованным (в сущности, поэтому циником).

Ну, а дальше идёт горе-академик А. Г. Егоров, а потом горе-академик Г. Л. Смирнов. И наконец – «в белом венчике из роз» – А. Н. Яковлев… Ты – последний из тех, кто замыкает собой черёд высокопоставленных идеологических «совков». Далее я покажу, что в этих моих словах нет несправедливости.

Всё это оказалось варварским распятием сферы гуманитарных наук в России. Академия наук СССР стала в конце концов как бы ещё одной «кремлёвкой» – особенно почётной в среде карьеристов и приятной оттого, что для избрания в неё не надо было быть учёным… Требовалось иное – не только избрание в Академию названных мною и многих не названных, но (и это главное) и внедрение их в состав руководства Академии, в качестве её вице-президентов. Это делало Академию напрямую зависимой от политики и политиканов.

Другая форма рабской зависимости науки была ещё более тягостной: академиками государственной («императорской») Академии избирались партийные боссы – секретари ЦК КПСС. Даже заведующие его отделами. А бывало – и заместители.

Интересно посмотреть на это с позиций простой человеческой нравственности. И увидим, что это ведь действительно диктатура карьеристов. По своим приёмам совершенно дикая. Помнишь, как мы оба с тобой заливисто возмущались в 1965 году, когда заведующим отделом науки ЦК КПСС был назначен Трапезников С. П. – один из вопиюще необразованных прислужников Брежнева, а в сущности – это был его лакей (из его молдавского шлейфа). Вскоре он выступил на собрании АН СССР, как водится, с тронной речью. Это же было всеобщее потрясение. Имея крайне сомнительную степень доктора исторических наук, он принялся обосновывать настоятельную необходимость повышения «роли Академии наук в жизни советского общества» и чуть ли не в первой своей фразе произнёс слово «престиж» (науки) с ударением на первом слоге… Зал, заполненный самыми образованными людьми, так и ахнул, посланный в интеллектуальный нокдаун. А потом пошли и такие шалости, как «молодежь»: с ударением тоже на первом слоге и без звука «ё»… И судьба его была во многом предрешена. Аудитория – ни много ни мало – почувствовала себя не только оскорблённой, но и осквернённой. А поскольку Трапезников появился перед академиками как претендент на одинаковое с ними звание, то на выборах они его весело прокатили.

Но, конечно, он всё равно остался управляющим наукой и образованием в стране. И он ещё не один раз претендовал на звание академика, с предварительной обработкой своих высокочтимых в СССР избирателей. Но они его так и не пустили на академический Олимп. Дело, конечно, было не только в дремучести Трапезникова, но и в его профессиональной убогости. Он выпустил несколько своих книг, над которыми громко хохотали те, у кого было время их читать. Мне пришлось истязать себя этим занятием, ибо я исследовал в течение многих лет трагические судьбы русского крестьянства, а трапезников запросто выпустил два своих тома об аграрных проблемах в России. В них анекдотическая необразованность этого человека усилена фантастическим извращением истины о российском крестьянстве.

У нас с тобой, помнится, была аналогичная реакция на феномен Трапезникова. Но дело-то в том, что сама практика избрания в академики в зависимости от их должности – уже это безнравственно. Свободного избрания тут нет: ведь на то или иное вакантное место в Академии негласно рекомендуется тот или иной претендент всё теми же партаппаратчиками, а они имеют потаённые намерения в удобный момент протолкнуть и себя в список для избрания. Так что дело-то даже и не в анекдотической фигуре С. П. Трапезникова, а в самой концепции подобных выборов. Если ещё точнее – то именно в крепостничестве сознания самих тех россиян, которые выбирают и которых выбирают… Разве на твоих выборах было что-нибудь принципиально иначе, дорогой бывший мой коллега? Тем более что в тот момент, когда эти ваши выборы готовились, ты ещё был секретарём и членом Политбюро ЦК КПСС. Не скажи теперь кому-нибудь, что тебе не докладывали о ходе этой подготовки… Не любопытно ли и то, что при наступлении твоей «демократии» ухо в ухо с тобой к финишным выборам в АН пришло ещё несколько высокопоставленных лиц?

Не стоит ли, хотя бы с опозданием, поразмыслить над тем, что же такое сращивание политики с наукой? В сущности, это насильственное подчинение учёных политикам и политиканам какой бы то ни было партии и, конечно, государству. Политиком мог стать и становился вообще далёкий от науки (и даже от образованности) любой человек амбициозного склада характера, и именно из таких людей складываются руководящие звенья политических партий. Тот же Трапезников вовсе не считал себя ниже какого-либо академика. Напротив, он истолковал свои провалы на выборах в АН СССР как доказательство того, что наши учёные внутренне враждебны именно самой идее социализма и коммунизма. Как всякий партийный невежда, он считал свою убеждённость в неизбежности бесклассового общества более важным качеством, чем честное служение тех или иных аполитичных учёных научной истине, без чего и сама наука была бы невозможна.

Конечно, к тебе лично это никак не относится. Я предполагаю то, что при чтении этих строк будешь недоумевать. Но давай не будем спешить делать окончательные выводы. Да я и не претендую на то, чтобы ты со мной согласился в выводах лично о тебе. Для меня важно, чтобы мой ход мысли о тебе был неопровержим ни в логике, ни в фактах. Да и пишу я всё это ради того, чтобы люди узнали правду о тебе и обо мне.

Когда же проявилась сама тенденция к подчинению философии политике? Она существует от века. Правда, с перестановкой понятий. Сначала Сократ (но особенно обстоятельно Платон) выдвинул установку, что при соединении политики и философии главенство должно принадлежать философии. Платон создал целое учение об «идеальном государстве», в котором на тысячелетия вперёд обосновывалась идея, согласно которой человечество до тех пор будет жить абсурдами, пока обществом не станут управлять философы.

Только они смогут соединить в государстве философскую истину с политической практикой. Причём на уровне великого триединства Истины, Добра и Красоты. И без демократии… Уже Сократ выдвинул понятие духовной аристократии.

Это огромная проблема. Величайшие умы Древней Греции – Сократ, Платон и Аристотель – не были демократами. А если более точно, то и все античные мыслители не были демократами, ибо они большую часть населения, рабов, исключали из понятия «человек». Только у Эпикура выдвигается идея «общественного договора», что много ближе к концепции Руссо, выдвинутой значительно позже.

Н. Макиавелли самым решительным образом обосновал примат политики над другими гуманитарными ценностями. С аналогичных позиций эту трактовку в дальнейшем развивал Ф. Бэкон, Гоббс, Локк, а более всего деятели французского Просвещения – особенно Монтескье, а потом историки французской Реставрации – О. Тьерри, Минье, Гизо. Они между прочим первыми открыли ту истину, что реальная политика есть борьба интересов классов и наций (а вовсе не Маркс). Кстати, Маркс и указал на эту их научную заслугу. А поскольку реальный исторический процесс становился всё более и более конфликтным, то роль политики в нём становилась всё более решающей. Правда, весьма и весьма крупным особняком от этого стоит классическая немецкая философия XVIII–XIX вв., в которой (Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель и даже их противник Фейербах) вновь воссияла концепция доминирующей роли философии по отношению к политике и всему общественному сознанию. К тому же великие немецкие философы-классики вышли на самые высокие уровни для своего времени разработки философского понимания Высшего Разума Вселенной. Они же в качестве идеала выдвинули безнасильственное развитие человечества.