Текст книги "Птица Ночь"

– То и значит, что спасаются. От Бабушки.

– Зачем же они это делают?

– А с испугу. Сначала сильно разозлились и всех начальников перебили, а теперь, значит, спасаются.

– А на что же они разозлились?

– Да так, – неопределённо прошамкал старец. – Вообще… Житья нету.

– А раньше – было житьё?

– Откуда? И раньше не было.

– А теперь что ж?

– И теперь нету.

– А где же они спасаются? – переменил тему Ясав.

– В горах, где ещё…

– Что же ты остался?

– А мне помирать скоро.

– И долго твои земляки так спасаться будут?

– Долго. Может, неделю, может, две.

– А потом?

– Потом надоест. – Старик помолчал. – Потом возьмут зачинщиков, скрутят, отведут к властям. Как положено.

– Зачем же было бунтовать?

– А как иначе-то? Без этого никак нельзя. – Старец опять замолк и стал усиленно чесать грудь под балахоном. Потом сказал: – Это, значит, чтоб уважение соблюсти.

– К кому?

– Ясное дело – к себе.

С тем Ясав и вернулся, успокоив Йердну, который лишь слегка посмеялся. К вечеру того же дня прибыли войска, посланные Бабушкой. Когда Йердна увидел их, то зло сжал зубы: пришло лишь десять шлемоносцев. Если бы и вправду восстание бушевало в Нинилаке, то и эти несчастные, и сам Йердна были бы обречены на верную смерть. «Ну что же, – подумал он, – и это я тебе припомню в твой последний час, старый мерзавец». Йердна был человеком действия.

ИЗ ДОНЕСЕНИЯ ЙЕРДНЫ РИМОВАЛСУ

«…Ловушка, ждавшая нас в Нинилаке, к счастью, не удалась: мятежники, испугавшись мщения, удрали в горы и теперь готовы выдать своих главарей. Жалкого отряда в десять человек, думаю, будет достаточно, чтобы впредь удержать их в повиновении. Но стремление старого пройдохи расправиться со мной и всей компанией убеждает меня в том, что настало время решительных действий. Рад сообщить, что Агни и её неугомонные бабёнки будут с нами. Мы возвращаемся. Йердна».

Не такой уж он негодяй, этот Йердна! Человек энергичный, разумный, хороший организатор. Кроме того, как выясняется, обладает нежным сердцем и может сделать женщину счастливой. Не забудьте, что живёт он очень скромно, с мамой, которую преданно любит и о которой заботится, как не каждый станет. Нет, честное благородное, он мне даже симпатичен! Конечно, он интриган, но в каких трудных условиях он вырос! В другом обществе – в нашем, например – он мог бы стать положительным героем и принести много пользы людям.

Между прочим, это и Агни касается. Сложись её судьба удачней, живи она в другое время – кто знает, какой бы она была! Думаю, вышла бы из неё замечательная общественная деятельница, наверняка – передовик производства, хорошая мать и жена. Просто не повезло ребятам, а сами-то они славные, ей-богу, славные!

Ну что толку писать о плохих людях?! Только талант растрачивать. Какой-нибудь Штанинников – чего о нём писать? Дурак, стяжатель, бюрократ, пустое место – тьфу! Или моей благоверной товарки! Тихий ужас. То ли дело – Йердна, Агни, Ясав, Муан, сам Бабушка – какие интересные характеры, какие внутренне богатые люди! «И пальцы просятся к перу…» Вперёд, воображение!

Единственно, кто меня беспокоит – так это Йегрес. Какой-то он у меня ни рыба ни мясо. Надо бы его как-то повернуть, раскрыть, что ли…

Главный стражник Йегрес плевать на всё хотел с высокой башни. Он знал в жизни всё, всё видел, ничего не хотел и не стремился ни к чему. Давным-давно, «на заре туманной юности», он был очень энергичным и деятельным, стремительно делал карьеру, шёл по головам и трупам, не стесняясь помогать себе где доносом, а где и ядом. В 40 лет он достиг своего «потолка»: выше прыгнуть не мог, так как не был членом Семьи. Сын старшего стражника в Доме Справедливости, он занимал теперь высокое положение, но «завод» кончился. Йегрес изработался по пути наверх. Где он «сломался», он и сам не смог бы сказать. Может быть, когда враги отравили его жену, может быть, когда оба сына погибли в очередной победоносной войне – неизвестно. Но для него жизнь утратила свои цветы, и радость он находил лишь в дьявольском снадобье, уносившим его прочь от гнусного мира. Он понимал, что жизнь переделать нельзя, и даже пробовать не стоит. Он понимал, что человек был и остаётся всегда скотом, и только скотом, и это непоправимо. Он понимал, что время несёт людей к смерти бессмысленно и бесцельно, и все радости человеческие – лишь оазисы в нескончаемой пустыне. И только это – непререкаемые истины, а всё остальное – словесная мишура, пыль, блёстки короткого карнавала. И кто этого не понимает – кромешный дурак, с которым даже говорить унизительно. А кто понимает – тот свободен, тот всегда прав. Тот может пойти повеситься или спалить со скуки дом соседу – всё равно. Что осталось от тех, кто жил, скажем, лет шестьсот назад? Пустота.

А ведь тоже – суетились. Что-то там делали, говорили, мечтали о чём-то. Никого нет, всех забыли, всё – тлен. Вот и нас с нашими заботишками забудут, – так считал Йегрес, и был по-своему прав. Впрочем, нет человека, который не был бы прав «по-своему». Так-то, други.

Но человек живёт для радости, и находят её – кто в чём. Для Йегреса она была в его снадобье – чудодейственной марьюне. И на вторую ночь после того, как Комиссия повернула от Нинилака к Столице, он снова вышел на пляж продавать свою отменную кукурузу, и какой-то загорелый бездельник, сидевший на молу над морем, позвал его, и он поторопился туда, но поскользнулся на мокрых камнях мола, и тяжёлая корзина увлекла его в воду, и хоть было не очень глубоко, Йегрес захлебнулся и не выплыл из сна.

Утром Авов причитал над его трупом, а рядом валялись две бутылки из-под марьюны – слишком большая доза.

Что за мерзкая погода стоит! Не снег, не дождь, а прямо слякоть сыпется-льётся с небеси, и всё таким туманом глухим затянуто, будто над всей Москвой, над всей жизнью дымовую завесу повесили, и уходим мы за ней от невидимого врага. Уж лучше бы пурга или ливень проливной – так нет: природа словно простудилась и захандрила – и не больна, и не здорова. Режиссёр Рязанов пишет, что у природы, мол, нет плохой погоды. Счастливый, должно быть, товарищ…

Где там мои герои-то? На пути к Столице? И сколь же им, сердешным, осталось маяться? Сейчас прикину. Войскам, как подсчитывал Йердна, идти до Нинилака 3–4 дня. Йегрес помер на вторую ночь пути, то есть, очевидно, через полтора суток (вышли-то к вечеру того дня, когда Ясав ходил в разведку). Значит, считая с утра, осталось им идти полный день, а часам, скажем, к пяти следующего дня они должны были быть в Столице. Ну, поехали…

Пятеро комиссионеров молчали, минуя пустые безгласные леса, серыми стенами сжавшие дорогу. Каждый готовился к тому отрезку жизни, который всем казался важнейшим в ней. Ещё несколько часов – и кончится напряжённое безделье поездки, настанут дни, которые потребуют всех сил без остатка, без неприкосновенного запаса и, может быть, сил сверхчеловеческих. Даже Авов, ещё не понимая ясно того, что ждёт его, чувствовал: его мир – мир нежной Анеле, тёплых ванн, обильных обедов и возлияний – под угрозой, и придётся что-то сделать, чтобы спасти его, непонятно от чего, но спасти. Во что бы то ни стало…

МУАН (сон)

Только добрый бог мог подсказать это! Бог – друг, бог – защитник! И вправду, жизнь не кончается мной, что за чушь такая – думать, будто ты начало и конец. О нет, нет! Звено! Звено в огромной цепи поколений, созидающих землю нашу, ибо она – лишь материал, прекрасный, заманчивый, но – материал. Мы – творцы лица её! Может, этот Нордна и был посланником моего друга-бога? Или – он сам?! Впрочем, неважно это, спасибо ему, кто бы он ни был!

Жаль дней, лет, потерянных в одиночестве, бездействия. Больше не будет этого. Всё записать, сохранить, передать тем, кто придёт после, и этим осветить их путь к истине. Это значит – стать не пустым звеном в цепи познания, а продлить её, построить ступеньку лестницы, ведущей вверх, вверх! Я вижу стаи геликоптеров, взлетающих над цветущей землёй, я вижу людей, управляющих ими – свободных, уверенных в жизни, вижу гигантские корабли, идущие по водам океана от острова, который стал моей золотой тюрьмой, к земле, бывшей моей родиной, любимой и утраченной навек.

Ах, Муан, Муан – жизнь прекрасна и на закате своём!

ПРОДОЛЖЕНИЕ КИНОСЦЕНАРИЯ

– Я говорила тебе, что ты очень нежный?

– Да, спасибо.

– Это тебе спасибо. Я тоже хотела бы быть такой.

– Через много веков будет жить поэт. Отважный. Чистый. Грустный. Одинокий. Он будет любить женщину, похожую на тебя. И напишет ей, печально сожалея: «Ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман, ты не хочешь верить во что-нибудь, кроме дождя».

– Да, это так. Но ты всё придумал.

– И придумал правду.

– Слушай, мне кажется, что это наша последняя ночь в такой тишине и покое…

– Я полюбил тишину, Агни.

– Я тоже хотела бы полюбить.

Долгая, долгая пауза. В кадре – только их руки – одна в другой, без движения. Тихо – орган, но не Бах, а кто-нибудь из прибалтов, например, Алфред Калнынь. Шёпот.

– Не хочу говорить о делах.

– Не будем, милая.

– Я их ненавижу.

– Я тоже.

– Я умею ненавидеть. Я очень хорошо умею ненавидеть.

– Но от них не уйти.

– Поэтому я ненавижу их ещё больше.

Лица. Свет красноватый, слабый, колеблющийся. Глаза их закрыты. Снова орган – очень тихо, несколько тактов. Следующий кадр – мрачный, тёмный лес вокруг шатра. Камера панорамирует. Снова их лица. Тишина.

(ПЕРЕРЫВ КИНОСЦЕНАРИЯ)

О, как мечтал я о такой любви! Я вижу её, вижу на экране моего проклятого мучительного воображения! Не идеальной, не пасторальной – земной, сложной, пусть даже трагической, но страстной, мощной, сжигающей все другие чувства! Как желал я быть её пленником, её безгласным и радостным рабом! Я был молод, был чист и не страдал от того, что валенки разлезались у меня на ногах, и я шлёпал в опорках по чёрному снегу эвакуации. Мы работали по 16 часов в сутки и ночевали на заводе, и стальные болванки бомб уходили из наших рук, чтобы где-то вдали уничтожать неправедные жизни, но дело было не в этом, совсем не в этом! Я, остриженный парнишка, освобождённый от мобилизации по болезни, мечтал о любви. Я видел её, как редко вижу сейчас. Она не имела облика, лица, плоти, и не воплощалась в образ прекрасной, волнующей девушки. Нет, это было… не знаю, не знаю, что это было, не могу ни описать, ни объяснить… Как нет лица у тревоги, страха, радости – так и у неё… Было ощущение, ясное, видимое ощущение: она здесь! Всем своим хилым телом, запрятанным в драную телогрейку, я чувствовал, как прекрасно это. Прошли долгие, ровные годы, и из тумана выплыл образ нежно сплетённых рук, освещённых колеблющимся красноватым светом. И туман растаял дождём, опустился на землю, обнажив ровное голое поле, пустое до самого горизонта. Но это потом, потом… А тогда…

Вот настала Победа, и Челябинск, завод, голод ушли в воспоминание, вот я вернулся в Москву, встал к станку на «Динамо», я вижу себя в общежитской библиотеке, в углу, за полками, сидящего на табуретке и пишущего торопливым ломким почерком на краю стола. Я много, жадно писал, хотел поступить в Литинститут и верил, что это, всегда стоявшее рядом и сладко терзавшее меня ночами, скоро обернётся восхитительной явью. Так я метался – от искусства к мечте, так я рос, так стал человеком. О нет, я не был книжным червём! И заводские наши застолья слыхали мои оглушительно весёлые песни и тосты – только за здравие! Я был жизнелюб! Боже праведный, как странно, как далеко, как неправдоподобно звучит сейчас: «Я – жизнелюб!» Этот полысевший угрюмый человек, что-то отстукивающий на машинке в ЖЭКе – я! – был жизнелюб!.. Да, девчонки любили меня, любили не так, как, кажется, любят молодые теперь – от постели до постели, а как любят весёлых и умных друзей. Но это (там, за спиной, где у ангелов крылья, и в сердце) не отзывалось долгожданным «да» на зов их чистых губ. До 24 лет я не знал женщины, и не стыжусь этого, как застыдился бы нынешний юноша. А потом – Рая. Нет, даже теперь не поверю я, что этот пронзительно ясный трепет сердца был обманом! Всё было правдой, единственной и прекрасной. Я видел её такой, какой она и была: полной, пышной женщиной из тех, кого зовут «вальяжными», женщиной, от которой ушёл муж, пьяница и подлец, наверное… женщиной, старше меня на три года и старше, опытней в той страсти, о которой я лишь мечтал. Мы стали близки задолго до свадьбы, и туманное видение любви, уже давно будоражившее мою душу, в одну ночь обрело зовущую, нежную плоть. О, я был счастлив, счастлив безмерно, неслыханно счастлив, как не был счастлив никто из нас, разменявших свои мальчишеские сердца на потные пятаки привычного скотства! Я ни в чём не обманывался. Да, моя разведённая Беатриче, моя Джульетта, заведовавшая заводской столовкой, была моей судьбой, и спасибо за это, спасибо милосердным богам.

Она стала моей женой. Жена! Сколько счастливого спокойствия, сколько тихой нежности, ласки, и сколько полуночных вспышек страсти было для меня в этом слове! До сих пор сжимается сердце – это со мной навсегда, не только до могилы, но и за ней.

Вскоре Рая забеременела. Что искусство, что литература, что все премудрости мира против этого тихого чуда! Я стал иным – уже не был больше сопляком, перекати-полем, мальчишкой: я обрёл продолжение в бесконечном мире и смотрел на него глазами хозяина, утвердившего себя на земле. И родился сын! Ну что тут говорить…

И вот, казалось, что все неясные видения, к которым так жадно рвалась моя душа, стали жизнью, прекрасной в своих буднях. Жена. Сын. Любовь. Вершина достигнута, впереди—…

Но что же впереди, друзья мои? Ведь не может человек без того, чтобы не идти к вершине. Если нет её, если позади осталась, то – спуск. Так оно и вышло – в расплату за счастье. Но про это писать не хочу. Больно мне, больно – поймите…

И на экране моей мучительной памяти я вновь вижу Её – без плоти и образа, и вновь тревожит она моё старое сердце, но теперь это во сто крат пронзительней, потому что я знаю, что уже никогда не войдёт в мою обгорелую душу Любовь. Просто не успеет войти…

Ах, фантазия моя разлюбезная! Опять шут его знает куда увела! А ведь хотел эдак плавно перевести любовный диалог Агни и Йердны в обсуждение заговора против Бабушки. Ни хрена не вышло. Что значит – раскрепоститься… Ладно – всё. К делу!

ПРОДОЛЖЕНИЕ КИНОСЦЕНАРИЯ

– Легче всего убрать старого пройдоху – и дело с концом.

– Это само собой, дорогая.

– Занять вашими людьми Квартиру… Сколько у вас солдат?

– Примерно триста пик. Верных. Есть ещё колеблющиеся – эти пойдут, куда ветер дунет.

– Достаточно. За нас стоит пик 100–150.

– Ого!

– Любовь женщины, мой милый – это непобедимое оружие.

– Значит, армия за нас.

– Стянуть надёжные части к Столице вы можете?

– Да, конечно; правда, только в три дня. А вы?

– Все наши в Столице. Разве можно любить на расстоянии?

– Первый день – жизней не жалеть. Кровь, кровь и кровь! Потом сыграем в добродетель и гуманизм.

– Не будет ли это слишком… громко? Представь – сотни солдат у Квартиры, резня на улицах, общий переполох?

– А ты думаешь, всё должно быть тихо?

– Как объяснить народу?

– Гнусный Враг с Каверзного Острова совершил внезапную атаку на Квартиру. Доблестные воины Великой Бабушки отразили коварное нападение и спасли бесценную жизнь Нашей Любимой. Переоденем десяток трупов в какие-нибудь пёстрые тряпки и выставим на всеобщее обозрение: поверженный Враг.

– Ты моё солнышко…

– Агни!

– Да, да, да…

По всем законам здесь бы надо дать описание рассвета. Туман от земли, неясные силуэты леса, светлеющее небо… Но ведь, чёрт побери, нельзя, невозможно, не в человеческих силах описать природу так, чтобы вся она, живая, предстала перед глазами читателя. Вот я прошлым летом взял на дачу Тургенева. Красиво написано, наблюдательность видна, редкостная любовь к природе. А закроешь книжку, выйдешь в лес – мать честная! Да что там книжечки, что всякие описания да расписыванья, пусть хоть самого Ивана Сергеича! Пустяки это всё перед великой Матерью-природой. Только крошечку, малую крошечку может описать сочинитель, да и то не так хорошо, как оно на самом деле есть. И браться за это не стоит. Писатель может лишь напомнить читателю то, что тот сам уже повидал и полюбил – и всё. А попробуй слепому опиши… ну хотя бы обычную берёзу. Не выйдет ни хрена! Значит, нечего разводить пейзажные красоты на бумаге. Надо просто обращаться к памяти читателя: так, мол, и так, дорогие товарищи, представьте себе, что было раннее утро на опушке елового леса; солнце ещё не взошло, и стоял негустой туман – у самой земли. Или: вообразите солнечный полдень, дорогу через поле зрелой пшеницы и тёмную полоску леса справа на горизонте. Видел, знает, представит. А не видел – ну и чёрт с ним, всё равно не поймёт!

Ладно, поехали дальше. Значит, там рассвет, лес, туманчик и прочее в таком духе.

– И всё-таки есть в твоём плане изъян.

– Какой?

– Как объяснить народу, что наши солдаты бьют наших же? Ведь так и будет.

– Чего проще, дорогая. Объявим, что Враг подкупил горстку недостойных наших соплеменников, жалких тщеславцев и отщепенцев.

– У тебя государственный ум, кролик.

– Что? Как ты назвала меня?

– Кролик… Ты ведь этого хотел?

– Знаешь, Агни, а я… я полюбил тебя…

– Молчи, не надо, я боюсь…

– Ты же говорила, что ничего не боишься?

– Да. А сейчас боюсь. В первый раз.

– Значит, я лишил тебя невинности.

– Дурачок…

– Агни, а я думаю о Семье.

– Мы все о ней думаем.

– Нет, не то… Ты ведь не член Семьи?

– Нет, ты же знаешь.

– И я не член…

– На что ты намекаешь?

– Слушай, почему ты идёшь против Бабушки? Ведь вы же много лет…

– Ты что, ревнуешь?

– Просто хочу понять.

– Женщину понять очень просто. Он надоел мне.

– Давно?

– Уже года три.

– На что ты надеешься? Ведь сейчас ты – ближе, чем кто-либо, к самому верху. Выше уже некуда.

– А я хочу выше.

– Выше? Ты что же, метишь в Бабушки?! Но это же не реально!

– Ты не зря завёл разговор о Семье.

– Я ничего не делаю зря. Но в Бабушки метит Римовалс, ты это знаешь.

– Ты поддержишь его?

– Да. Почти до конца.

– Почти?

– До того момента, когда ему останется один шаг до цели.

– А дальше?

– Если б я не помнил наизусть твоё досье, то решил бы, что взял в постель наивную девчонку из деревушки.

– Значит – ты?

– Да.

– А я – на нынешней роли?

– Поэтому я и спросил, почему ты идёшь против Бабушки.

– Откровенность за откровенность, милый. Я не вольна в себе. Мои неугомонные сёстры его терпеть не могут. Они хотят вернуть женскую власть, как это было раньше, при первой, настоящей Бабушке.

– Значит – бой с нами?

– Ты очаровательно догадлив.

– И ты пойдёшь против нас? Против меня?

– Признаться, очень не хотелось бы, но…

– И ты не была бы довольна нынешним местом? При мне, конечно.

– Я, кажется, становлюсь никудышным политиком… Может быть, это старость?

– Нет, это любовь.

– Да, да, да, да! Не просто довольна, я была бы счастлива – слышишь?! Но только – всё по-иному! К чёрту этот страх иных миров, этот застой, эту косность гнусную, эту глупую бабушкину демагогию! Геликоптеры Муана раздвинут для нас рамки мира, наша армия – сильнейшая в мире! – пойдёт на штурм новых и новых земель. Мы вооружим всех, и вооружим отлично! Мы бросим их завоёвывать другие острова! Что нам этот жалкий клочок суши! Впереди – целый мир, и мы будем властвовать над ним – ты и я!.. Но ты не зря спросил про Семью…

– Мы не члены Семьи…

– Стать ими или…?

– Или.

– Всех?

И Йердна ответил очень медленно и так уверенно, что Агни всей кожей ощутила кремневый стержень его души.

Затемнение.

КОНЕЦ КИНОСЦЕНАРИЯ

Что же это делается? А?! Ну что за бестолковщина такая, чёрт побери! Ненавижу этот праздник – 8 Марта, ох, как ненавижу! И всё почему? Из-за цветов! Что за бездельники этим делом распоряжаются?! Ох, хотел бы я их увидеть! Нет, я бы их бить не стал, я бы просто, как Райкин говорит, им в глаза посмотрел. С каждым годом всё хуже и хуже. Ведь население в Москве за год не удваивается, а цветов будто меньше и меньше. На всех перекрёстках – очереди по сто человек, на Калининском у цветочного – форменное смертоубийство. Ну а частник – наш спаситель всегдашний – на 8 марта совсем звереет! На Центральном рынке за тюльпанчик по 3 рубля берут! А?! Нет, тюльпаны роскошные, прямо выставочные (говорят, из Риги привезли), но цена! Да лет пять назад за такие деньги я бы их пук купил. А ведь берут, да ещё как – драка! Не пробиться к прилавку! Червонцы так и мелькают. Какие-то молодцы атлетического сложения в дублёнках нараспашку без очереди прут – скандал! Крики, ругань, толкотня, тычки! Ненавистный праздник… Да и было бы для кого стараться-то, если уж совсем честно. Что ей, Раисе Павловне, цветочки – ей с базы балык чуть не ящиками везут: только примите, благодетельница… Эх, жизнь полосатая! Терпи, терпи, Георгий… А если о другом говорить… Нет, человек не кузнец своего счастья. Во всяком случае, я. А не хочется в это верить. Ведь как заманчиво звучит: «Куём мы счастия ключи…»

ЯСАВ (явь)

Нет, он не стал новым человеком. До этого ещё было далеко. Ещё не пробил чрезвычайный час, и Маятник ещё отсчитывал время старой жизни. Но уже что-то сместилось в непостижимом механизме, и он начал становиться другим.

Ясав смотрел для другого. Не для другого хозяина – эту мысль он отмёл после колебаний, но окончательно. Он подумал о другом человеке. Сначала – об Анири, потом – о Муане, потом – о многих других людях, которых знал в своей жизни. Для них дано ему зрение. Какая польза для них будет от его работы – вот как он понял тёмные слова Йердны. Ясав и сам ещё толком не разобрался в этом новом для него взгляде на жизнь, но мысль беспокойно ворочалась, требовательно напоминая о себе. И неожиданно Ясав поймал себя на том, что не облекает увиденное в привычнее слова отчёта для Бабушки. Сначала он не понял себя, на мгновение испугался такого поворота дел, а потом… Странное чувство свободы охватило его. Непривычное, даже неудобное на первых порах – но удивительно лёгкое!

Он вдруг вообразил, что свободен от Бабушки и всего, что олицетворяло это имя, от всей Родни с её жестоким регламентом бытия, от всей лживой мишуры, засорявшей его ум и глаза… Ясав засмеялся, как во сне, но вдруг понял, что это почти не сон. Это ещё не явь, но может, может стать ею.

В ту ночь, в глубине сновидения, шёл он по лесу. Лес блестел, серебряно искрился – это листья, тысячи листьев, облитые дождём, отражали скупые лучи солнца, пробившиеся сквозь тучи. Окружённый этим сверканьем, Ясав вышел к реке. Её узкое русло будто было прорублено сквозь лес: ни отмелей, ни песка – вода подходила к корням деревьев. Была осень. Жёлтые, коричневые, красные листья устилали землю, и вся река была так плотно покрыта ими, что и воды не было видно. Течение было медленным и ровным – без водоворотов и ряби – просто тихое, медленное движение. И листья плыли. Множество листьев неторопливо шли сквозь лес. Их движения напомнили Ясаву движение неисчислимой толпы за гробом. «Это хоронят осень», – подумал Ясав. Потом его мысли сплелись, смешались в неразличимую вязь, и он спал уже без сновидений.

Чур меня, чур! Зарекаюсь! Больше никаких пейзажей! Прочёл позавчерашнее – и ужаснулся! Какое убожество! Про реку, про листья – жалкие, жалкие слова. А ведь я видел всё это, и до сих пор в глазах – процессия тысяч листьев по медленной воде! Но не дано человеку выразить это, не суждено и мне.

Гёте учил: «Природа – это единственная книга, каждая страница которой полна глубокого содержания». Так зачем же списывать из этой книги, бездарно перевирая священные слова?!

Перед строем богов и муз, покровительствующих искусству, торжественно клянусь: навсегда отказаться от попыток описать природу; изгнать с моих страниц тягомотные перечисления явлений погоды и растительного мира, а также прочих атрибутов окружающей среды; строго ограничиваться лаконичным указанием на характер местности и климатические условия, да и то только в том случае, если этого настоятельно требуют происходящие события; описывать исключительно действия и мысли героев, сосредоточив главное внимание на разработке психологии и сюжета. Если же я нарушу эту торжественную клятву, то пусть боги и музы, покровительствующие искусству, навеки отлучат меня от него. Аминь!

ЯСАВ (явь)

Ясав соскочил с телеги и вместе со стражниками пошёл вперёд по дороге, туда, где её пересекало что-то чёрное. Когда они подошли ближе, им показалось, что это просто треснули камни, которыми был выложен путь. Они приблизились вплотную. Да, камни треснули. Но не только камни: трещина образовалась в земле. Неширокая, величиной в две ладони. Но она прошла не только через дорогу, а уходила в обе стороны от неё, рассекая красноватую каменистую почву степи до горизонта.

– Ничего страшного, сушь началась, – сказал один из стражников.

Ясав поднял небольшой камешек и бросил в трещину. Подождали минуту, но стука не услышали. Ясав бросил камень побольше – тот тоже пропал беззвучно.

– Просто дно песчаное, вот и не слышно, – уверенно объяснил тот же стражник.

– Да, конечно, – поспешно согласился Ясав.

Подложили доски, запросто переехали. Только буйволы, неразумные твари, опасливо прядали ушами и вертели тяжёлыми головами…

Часа через четыре показались пригороды Столицы.

Ах, февраль, стервец, что он с нами делает! Сейчас листал свою писанину и наткнулся на рассуждения о читателе.

Правильно в народе говорят: «Уничижение паче гордости». А у меня там всё – и уничижение, и гордость неслыханная. Все, мол, быдло, а я – непонятый гений, все, мол, свиньи, а я летаю над ними в неземных сферах! Ох, как стыдно, Георгий! Если никто ничего не понимает, если что взрослые, что молодые только развлекаловки хотят, то зачем ты тогда пишешь?!

Это, брат, уже болезнь! Графомания! И ведь знаешь, подлец, что врёшь, ан нет – приятно себя потоптать и тем, конечно, вознести в святые страстотерпцы. Нет, у нас читатель ой-ёй-ёй, такого ни в каких америках не сыщешь, право слово! Зашёл во вторник в нашу районную библиотеку – девочек с праздником поздравить, и для интересу спросил, кого из нынешних читают. И выяснил – все наши лучшие не залёживаются, по рукам ходят! Иванов, Проскурин, Шамякин, Алексеев, Ананьев, Стаднюк – пойди, возьми их! В очередь записываются! Конечно, Семёнов там, Вайнеры, Стругацкие тоже популярны – этого не отнимешь. Но ведь человеку после трудового дня и роздых нужен. Не всё же ему серьёзные материи штудировать. Опять же занимательность в литературе – великая штука. Я тоже стараюсь сюжет развить… заинтриговать читателя – это не грех.

А ещё зачем-то на нашу молодёжь напал! Это уж совсем никуда не годится. Молодёжь – наша смена, строители светлого будущего, и это святая истина, хоть и превратили её в газетный штамп. Кто, скажем, целину освоил? Кто БАМ строит? И неправда, что только за длинным рублём едут! Это всё мещанские разговорчики. Заработать можно и больше где-нибудь на складе, или в ресторане, или в такси. Если мухлевать, конечно. Да на самой обычной стройке ребята такие деньги заколачивают – любо-дорого посмотреть! Но нашей молодёжи подавай трудности, романтику – сибирские морозы, тайгу, палатки, лишения!

И как это у тебя, Георгий, рука повернулась такое написать?! Это наверняка февральская мокрядь и хандра природы в душе слякоть развели. А пришёл солнечный март – и всё увиделось в правильном свете. Слава богу, что из всего этого только роман для печати предназначен, а остальное – так, мысли вслух. И всё равно – стыдно; какая-то графоманская злобность проскользнула в тех строчках.

Может, и правильно Раиса Павловна и Ростик считают меня графоманом? А?

А вот и буду графоманом! Возьму и напишу в стихах. Печатали же меня в заводской многотиражке. Например, так:

 
Утром воспела заря пробужденье от дрёмы героя.
Встал Римовалс благородный, умылся и вышел на двор.
Зубы почистил себе драгоценною белою пудрой,
Вытер лицо полотенцем, выплюнул в тазик слюну.
 
 
Быстро примчали его шесть шлемоносцев в Квартиру,
Двери открылись пред ним, редким металлом звеня.
Знал повороты он сам и рукой отстранил провожатых,
Все коридоры прошёл, лестницы все миновал.
 
 
Потом покрылось лицо, грудь зачесалась под сбруей
(Выпить любил наш герой на ночь бетеля кувшин).
Так и вошёл Римовалс к Бабушке, трижды великой.
Важный, видать, разговор ныне ему предстоял…
 

Нет, не знаю, как там у Гомера обходилось, но на мой вкус скучновато. Надо поживее.

 
В этот день, едва проснувшись,
протерев глаза от спячки,
 отрыгнув ночные ветры,
Бабушка на ложе сел.
Он сидел, правитель мудрый,
с думой крепкой и печальной,
в ожидании, когда же
принесут ему хитон.
 
 
Он сидел, слегка зевая,
но сердиться и не думал,
ибо знал он про Квартиру
больше, чем любой другой.
Может, Главный Одеватель
приголублен Домом Дружбы
за сношения с коварным
и злокозненным врагом?
 
 
Может, выкрали из шкафа
ночью все его одежды
(и такое тут случалось),
не оставив ничего?
Наконец, быть может, просто
он давно уже низложен,
и судьбу его решает
в дальней комнате Совет?
 
 
Так сидел он, а за стенкой,
словно буйный зверь, метался,
распираемый желаньем,
благородный Римовалс.
Наконец не вынес муки,
обратился к шлемоносцу:
«Отопри-ка, братец, быстро
личный Бабушкин сортир».
 
 
(В это время Одеватель
уже выбежал с хитоном:
оказалось, выбирали,
чтоб почище был хитон).
Встал тут Бабушка Великий
и за стену к Римовалсу
он прошёл, быстрее вихря,
слыша возгласы его.
 
 
Обратился он к герою:
«Дело мы начнём согласьем.
Не положено по чину,
но не буду возражать.
Эй, вы, слуги-шлемоносцы,
отоприте быстро двери,
чтоб не мучился напрасно
наш прославленный герой.
А потом, в согласье дружном,
мы рассудим наши споры…»
 
 
И сказал начальник стражи:
«Засорился ваш сортир».
 

ДЕЙСТВИЕ СЛЕДУЮЩЕЕ

Столица. Кабинет Бабушки в Квартире. Бабушка и Римовалс сидят против друг друга на торцах стола, обильно уставленного фруктами, зеленью и напитками. Время действия – за неделю до возвращения Комиссии в Столицу.

Бабушка: Угощайся, друг мой.

Римовалс: Да-да, конечно (рассеянно берёт что-то, кладёт обратно на стол)

Бабушка: Ты чем-то расстроен?

Римовалс: Нездоровится… Годы, наверное…

Бабушка: А я их вроде не чувствую. Всё дела, дела, некогда болеть.

Римовалс: Мне бы твоё здоровье.

Бабушка: Как говорится, береги это самое смолоду. А ты, помнится, не очень-то…

Римовалс: Что было – то было.

Бабушка: Ну ты слишком не расклеивайся, держи себя в руках.

Римовалс: Стараюсь…

Бабушка: Женщин, вот, не обходи. Говорят, что молодит.

Римовалс: Ах, где вы, где вы, женщины моей молодости!..

Бабушка: Не говори, ещё встречаются весьма и весьма…

Римовалс: Не знаю, не знаю…

Бабушка: Ну вот, хотя бы эта… новенькая… Анири, что ли?

Римовалс: Видел. Не в моём вкусе.

Бабушка: Ну ты скрытник! А кто шептался с ней вчера в комнатёнке за Бетелевым залом?