Текст книги "Птица Ночь"

– Остался только парник, – сказала Агни устало, и они отправились на самый верхний этаж, над которым, кроме стеклянной крыши, уже ничего не было.

Какая-то фигура метнулась и спряталась за искусственной клумбой, когда они открыли дверь. Йердна схватился за нож. Агни побледнела.

– Ах, это вы! – раздался знакомый голос, и навстречу им вышел запыхавшийся Авов. В руках он держал огромный пук орхидей. Надо сказать, что Авов здорово перетрусил, когда шлемоносцы ворвались в Квартиру. Высокородный Зять Бабушки знал одно только средство от страха. В покоях Авова, в укромном месте, всегда стояла бутылка-другая веселящего напитка и блюдо с холодной жареной свининой, – особенно ему помогала свинина! Все эти часы, проведённые Агни и Йердной в обыске, Авов прожил, удобно устроившись на солнышке у клумбы с орхидеями. Он собственноручно отнёс сюда еду, надеясь, что в парник заглянут только, когда всё уляжется. Доев свинину и допив вино, Авов почувствовал себя значительно лучше и занялся сбором орхидей, чтобы достойно приветствовать Агни. Когда он услышал шаги, прежний испуг охватил его, но, узнав входящих, Авов успокоился. «Столько дней в комиссии вместе, не тронут», – решил он.

– Что вы здесь делаете? – Йердна быстро оглядел все клумбы и убедился, что, кроме Авова, здесь никого нет.

– Агни… – сказал Авов, покраснев до слёз. – Вот, это вам! – И протянул ей орхидеи. Агни в замешательстве приняла. Йердна что-то сообразил:

– Вы любите Агни?

– А что? – промямлил Авов, потупившись. Йердна нетерпеливо посмотрел на Агни. Агни поняла.

– Милый, милый, милый Авов, – сказала она, опуская лицо в орхидеи. – Мне так страшно. Что с нами будет без Бабушки…

– А где она… то есть он?

– Исчез. А Родня не может без правителя.

Авов молчал и переминался с ноги на ногу. Ему это было неинтересно.

– Ведь вы меня любите? – Агни положила ему руку на плечо. Авов кивнул и засопел.

– Я вас умоляю, станьте Бабушкой.

– Я?!

– Прошу вас, милый. Станьте Бабушкой и тогда, может быть…

– Не смогу я, – пробасил Авов.

– А мы вам поможем. Вы назначите Попечителей Семьи. Меня и вот… его, – Агни, помедлив, мотнула головой в сторону Йердны.

– Вы этого хотите? – печально спросил Авов.

– Очень. Вы такой представительный!

Авов снова зарделся, и дело было решено. Йердна, с нескрываемым удовольствием наблюдавший эту сцену, подошёл, поклонился Авову Большим Парадным Поклоном. То же, но по-женски кокетливо, сделала Агни. И снова сильная нежность и чувство глубочайшей ответственности залили глупое сердце Авова.

– Браво! – шепнул Йердна Агни, когда они спустились по лестнице. – Ну а мы с тобой ещё поборемся, лисица.

– Ещё поборемся, змея, – как всегда очаровательно улыбнулась Агни. – Гони всех на Семейный Совет.

Вечером Вестники уже сообщали о новой неудачной попытке переворота, о благоденствии Бабушки и о создании двух совершенно необходимых должностей – Попечителей Семьи.

Родня оставалась без правителя шесть часов, но этого никто не заметил.

Прорицатели не умеют врать. Если бы они могли хотя бы недоговаривать, они бы становились великими поэтами или великими правителями. Все великие поэты и великие правители – это прорицатели, научившиеся врать. Они всё знают, но никогда не говорят до конца. Гаммельнский крысолов был той же породы. Заиграл на дудочке и пошёл. Куда – неизвестно, но видно, что знает– куда. Он бы и взрослых увёл, если бы захотел. Наверно, в тот раз он решил использовать свою абсолютную власть именно так. Значит, великий правитель– это не только прорицатель, научившийся врать, это ещё и прорицатель, научившийся использовать своё враньё.

Нордна был просто прорицателем. Он слишком давно был просто прорицателем, чтобы научиться врать, и поэтому уже не мог стать ни великим поэтом, ни великим правителем. И погибнуть или спастись ему суждено было одному. Встать во главе народа ему мешала правдивость, а стать частью народа не давало слишком большое знание. Он был один. Впрочем, это удел всех настоящих прорицателей. Жалеть их не стоит, потому что они сами мудры, а мудрость – настоящая мудрость – всегда жестока. Или наоборот – беспредельно добра, это как кому нравится. Прорицатели не занимаются оценками.

Нордна присел на камень у опушки. Он устал, а у него в Столице было ещё одно важное дело. Последнее дело.

Вокруг, сколько хватало глаз, уже не было ни одного зелёного пятнышка. Даже трава пожелтела и смялась, даже ели, неделю назад ещё зелёные, засохли от верхушек до основания, на корню засохли. В воздухе пахло гниющим мясом. Нордна брезгливо отдёрнул ногу, увидел, что нечаянно опустил её на труп какого-то грызуна. «Отдохну ещё четверть часа», – подумал он. Надо было спешить.

Внезапно за его спиной послышался лёгкий шум. Нордна обернулся и увидел, как с ближайшей ели разом осыпаются жёлтые иглы. Через мгновение она была голая, как скелет. Шум повторился, а потом продолжался почти беспрерывно, и Нордна видел, как всё больше просветов открывается в мёртвом лесу. «Иглопад, – припомнил он. – Спешить, надо спешить». На мгновение ему стало жалко своего уголка, где, конечно, уже всё стало таким же. Вспомнил он вишни, которые никогда не дадут плодов, серебристую хвою и мягкие листья… «Пчёлы, наверно, погибнут последними, когда кончатся запасы», – подумал Нордна и даже усмехнулся в душе своей слабости, встал с камня, запел старую весёлую песенку и двинулся в путь. До Столицы оставался один день хорошего ходу.

Ещё о прорицателях. Никогда не узнавайте их в лицо. Это минимум того, что прорицатели могут просить у людей. (Представьте себе, что вас все узнают в лицо!) Но и отворачиваться тоже не надо – это для прорицателя, как и для всякого человека, обидно. Вообще тут возможен только один путь: делайте вид, что прорицатель вам – незнакомый, обычный человек. Если бы это соблюдалось, может быть, меньше прорицателей начинало врать и становиться великими поэтами и великими правителями. Может быть, они потому и становятся ими, что, раз всё равно узнают, пусть это хоть будет профессионально приятно. С другой стороны, если б люди не отворачивались от прорицателей, может быть, они бы охотней прорицали и не сидели в труднодоступных горах. Может быть, люди даже в конце концов поняли бы, что мудрость не только жестока, но и добра. И тогда никто не захотел бы из прорицателей уходить в великие поэты и великие правители. Каждый бы сам себе был и поэт, и правитель. Говорят, такое уже было. Может, потому тот голодный и жестокий век называли всё-таки Золотым – потому, что не было тогда ни великих поэтов, ни великих правителей?

Старый-старый Дальний Родственник Номилиф к старости своей всё-таки понял правила обращения с прорицателями. Точнее будет сказать, он всё-таки понял правила обращения с людьми, что, согласитесь, удаётся далеко не каждому.

Он, конечно, сразу узнал Нордну. Именно в его доме, – то есть тогда ещё доме его отца, – ночевал Нордна на пути к месту изгнания много лет назад. Тогда Нордна выглядел точно также, но сначала Номилиф не удивился: его память уже приобрела особые, старческие свойства. То, что было давно, казалось Номилифу происшедшим вчера, а то, что произошло вчера, как будто вообще не происходило.

Итак, он узнал Нордну, шедшего по пыльной дороге через их маленькое село, но не подал виду. «Кто знает, – подумал Номилиф, – хочет ли он, чтобы его узнавали». Согласитесь, это был мудрый старик.

Нордна узнал Номилифа только потому, что был прорицателем. Тогда, много лет назад, Номилиф был ещё почти мальчиком. Во всяком случае, борода у него росла плохо и была к тому же гораздо светлее волос на голове. Сейчас лицо Номилифа со всех сторон окружала, жёлтая, как и он сам, свалявшаяся пакля. Крестьяне в Родне старели быстро.

Нордна понял также, что Номилиф умеет обращаться с прорицателями, и поэтому с радостью остановился около него.

– Добрый день, отец.

– День добрый, сынок, – ответил Номилиф, и оба они почувствовали двойную непригодность обычного приветствия: и день был недобрый, и Номилиф скорее годился в сынки к Нордне, чем наоборот. Нордне неожиданно захотелось сделать что-нибудь приятное старому знакомому. Желание это совершенно неуместно для прорицателя, но Нордна слишком долго просидел отшельником в горах.

– Хочешь, предскажу? – спросил он.

– Ачегопредсказывать-то? – отозвался Номилиф. – Ничего хорошего всё равно не предскажешь.

– Это ты зря! – Нордна даже удивился, до чего он обиделся. – Радость будет. Встреча.

– Какая ещё встреча! – махнул рукой Номилиф. – Воды вот попей, пока ещё можно.

– Воды попью, – согласился Нордна. – А про встречу – сам увидишь. Даже, по-моему, сегодня.

Он напился воды и уже собрался, было, уходить, как вдруг увидел на дороге женщину и двух детей лет десяти. Такое даже у него редко получалось.

– Смотри! – обернулся он к Номилифу.

– Дочь! – последний раз Номилиф видел её год назад, а за день до встречи с Нордной пришла весть о том, что селение, в котором она жила с мужем, разрушено нагрянувшим лесным пожаром, а все жители погибли. Это сохранила старческая память Номилифа, и он не поверил Нордне. Кроме дочери и внуков ему не с кем было встречаться.

Женщина и дети приближались. Они были оборваны, грязны, но тоже явно обрадованы. Номилиф заковылял, было, им навстречу, но вдруг остановился, поглядел на Нордну и, что-то вспомнив, спросил:

– А ты не постарел. Почему?

– Долго объяснять! – Нордна махнул рукой и пошёл прочь. Он был весел. Отойдя уже довольно далеко, он почувствовал беспокойство, сначала неясное, а потом всё более определённое. Ну конечно, он соврал. Вернее, сказал не всё. Уже на следующий день в селении начнётся эпидемия песочной болезни, и первыми погибнут внуки Номилифа, потом дочь, а сам Номилиф умрёт последним, через две недели. Нордна слишком хотел обрадовать старика. Он знал, чем за это расплачиваются прорицатели, даже если они уже не могут стать великими поэтами и великими правителями. Нордна провёл рукой по подбородку. Да, руку колола щетина. И Нордна мог поклясться, что она такого же жёлтого цвета, как и борода Номилифа.

О старости. Прорицатели никогда не стареют, если они не врут. Жизнь их скучнее, чем жизнь великих поэтов и великих правителей, но они не стареют. Теоретически они даже бессмертны, но только теоретически. Практически рано или поздно прорицатель начинает врать. Он начинает врать, устав от своей мудрости. Пока мир нуждается в великих поэтах и великих правителях, мудрость прорицателя ничего не спасает. И поэтому он начинает врать и, соответственно, стареть. Характерно, что, однажды начав, он уже не может остановиться. Оказывается, нет ничего приятнее для прорицателя, чем враньё. Жизнь правдивого прорицателя – самая нравственная жизнь, какую только можно себе представить, но прорицатель, как и всякий человек, нравственен только до тех пор, пока не попробовал быть безнравственным. И вообще это ещё вопрос (конечно, лишь для прорицателя): что нравственней – врать или говорить правду. Можно даже сказать, что когда прорицатель додумывается до этого вопроса, он постигает высшую мудрость. (В скобках стоит заметить, что прорицатели, ставшие велики поэтами или великими правителями, начинают врать слишком рано, чтобы почувствовать этот вопрос. Тем-то они и отличаются от настоящих, подлинных прорицателей) А старость? Что – старость… Жизнь прорицателя имеет смысл только в Золотой век. В бронзовый, железный и алюминиевый века скорее имеет смысл его смерть.

Вопрос: были ли прорицатели бессмертны в Золотой век?..

Неизвестно, сколько ещё подобных встреч было у Нордны на его пути, но только к Столице подошёл уже не стройный мускулистый, гладковыбритый человек, а седой старик с неряшливой бородой, морщинистый, сутулый, беззубый. Он невероятно спешил, и это было очень смешно.

У дверей Квартиры он остановился.

– Позови Ясава, быстро, – сказал он шлемоносцу у входа.

– Ишь ты! – Шлемоносец грыз орешки. – Я те позову!

– Даже огрызнуться не умеешь, – прошамкал Нордна и прищурился. – Плохо умрёшь.

– Я те умру! – Шлемоносец продолжал лениво щёлкать орешки.

– Плохо… – Нордна с наслаждением помедлил. – У Тявсика умрёшь, дорогой мой Самот…

Нордна врал. Шлемоносец должен был погибнуть совсем не страшно, быстро и безболезненно.

– Ты кто? – шлемоносец перестал грызть орешки. Нордна, наслаждаясь властью, ответил не сразу:

– А ты подумай!

– Великая Бабушка, прорицатель! – Шлемоносец убежал, и через несколько мгновений у дверей очутился Йердна.

– А-а-а! – улыбнулся Нордна. – Не бойся. Насчёт тебя я ошибся. Ты ещё поживёшь и после встречи со мной. И будешь ещё счастлив. – На этот раз Нордна не договаривал. Он видел, как умрёт Йердна, но тот всегда был ему симпатичен. И так велика была власть прорицателя, научившегося врать, что этот узколицый, жестокий Йердна униженно схватил его за полу хитона и проговорил, запинаясь:

– Умоляю, скажи, что будет, что со мною будет, умоляю…

 
– Гори, огонь, греми, гора!
Возьми, вода, ведомых!
Тому, кто странствует, пора
забыть своих знакомых.
Греми, гора, гори, огонь!
Хороший не споткнётся конь,
 

– произнёс Нордна, воздевая руки к небу и упиваясь непривычным ощущением. Йердна слушал, трепеща, но явно приободрился.

– Тебе Ясава? Я сейчас! – угодливо пробормотал он. – Может, ещё что?

– Бизоны живые остались?

– Все живы, – радостно отозвался Йердна. – Мы их прошлогодним зерном кормим.

– Четырёх самых быстрых и повозку.

Всё было исполнено.

– Скорее, сынок, – сказал Нордна подошедшему Ясаву. – У меня очень мало времени.

Они выехали в сторону моря, и всю дорогу Нордна упорно молчал.

О власти. Все прорицатели, научившиеся врать – импотенты. Настоящие прорицатели, конечно, сторонятся женщин, но это у них чисто духовное. Они просто великолепно знают, чем всё кончается. Прорицатели, научившиеся врать, женщин не сторонятся – они ведь научаются врать и самим себе. Но у них плохо всё это получается, а по-настоящему не получается никогда. Оргазм поэзии или власти даже нельзя сравнить с половым оргазмом. Это всё равно, что сравнить любовь сорока тысяч братьев с любовью одного любовника. Различие не количественное, а качественное. Впрочем, поверхностная разница как раз количественная. Любовник одномоментно может обладать только одной женщиной. Властители или поэт обладают тысячами, без различия пола и возраста. Но это очень поверхностно. В чём тут разница на самом деле, не может сказать никто: ведь прорицателями, как и не прорицателями, рождаются, а не становятся. И тем, и другим не с чем сравнивать.

Нордна и Ясав стояли на берегу моря. Ясав ждал. Нордна медлил.

– Какой странный свет, – сказал он. Действительно, белый песок под ногами отливал необычной зеленью. Ясав поднял голову. Он никогда ещё не видел такого заката. Та сторона, куда спускалось солнце, была почти изумрудной, но с каким-то ядовитым желтоватым оттенком. Всё небо было затянуто облаками, но и облака были не белые и даже не серые, а грязно-зелёные, как взбаламученная морская вода. Казалось, вот-вот произойдёт или уже произошло что-то гадкое.

– Да-да, – рассеянно проговорил Нордна. – Всё так. Воздух тоже меняется, сынок… Ну что ж… – Он глубоко вздохнул и посмотрел на Ясава.

– Я сейчас скажу тебе кое-что. Не всё. Всё я уже не могу. – Нордна улыбнулся смущённо. – Да и рано ещё говорить тебе всё. Да и не знаю я всего. В этой задачке дело как раз в твоей собственной воле. Именно в твоей. А воля, понимаешь, вещь капризная. Знаю только, что всё будет хорошо для тебя, – слукавил Нордна. Не мог он этого знать, то есть наоборот – знал несколько вариантов, но надо же было ободрить парня.

– Так вот, – продолжил он. – Не бойся полюбить. Это первое. Кого – ты лучше меня знаешь. Скажу только, что раньше ты не любил, ты только очень хотел этого. А теперь – не бойся. Второе. Не бойся власти. Только я о настоящей власти говорю. Ну ты, в общем, поймёшь по обстоятельствам. Третье. Когда надо будет, вспомни про городок такой, Сардам, ты там был один раз. Ну вот и всё.

– Я запомню, – сказал Ясав. Нордна сбросил хитон и вошёл по колено в воду. Тело у него было сухое и, хоть и тронутое старостью, крепкое ещё и мускулистое. И загар не сошёл.

– И последнее, – обернулся он к Ясаву. – Здесь до берега 70 тысяч локтей.

– До какого берега?

– Не перебивай, а запомни. Семьдесят тысяч локтей. В эту сторону. – Нордна побежал по воде, сильно плескаясь ногами, а потом и руками. Погрузившись до пояса, он лёг на воду и поплыл. Ясав опомнился.

– Куда вы?!

– Человек может всё, Ясав! Прощай! Запомни! – обернувшись, прокричал Нордна и поплыл, поплыл в открытое море. Ясав ещё долго следил за белой точкой среди мелких волн, пока, сморгнув, не потерял её из виду, и так и не понял – исчезла ли она под водой или просто скрылась за грань, отделявшую море от неба.

Ну и увлёкся я! О себе и не вспомнил. В общем-то, нечего вспоминать. Скажу коротко: после того, как меня записали в агитколлектив, ещё четыре раза слышал за стеной Голос. И твёрдо решил разобраться. А решив, пошёл.

Стоял, как дурак, и кричал на весь двор:

– Товарищи! Эй, товарищи! Граждане! Кто-нибудь! Откройте!

До нашего подъезда это поветрие ещё не дошло, а тут уже устроили: поставили замок на двери. Днём и не докричишься. Наконец высунулась из окна второго этажа голова.

– Вы к кому уже?

– Агитатор я! Откройте!

– И боже ты мой, сейчас бегу!

Дверь открылась. Женщина затараторила.

– Что же вы ходите в такое время? Все на работе, только мы, пенсионерки – дома. В других квартирах всё молодёжь, да вы и знаете, наверное… А нас шесть женщин, и только одна на работе, а Маша отгул взяла, с мамой капусту квасят. Ну а Верка с Надькой там же путаются, тоже мне – пенсионерки! По 80 рублей им государство платит! А я вот побольше их поработала, а теперь мне только 60 определили. Вы как агитатор поставили бы этот вопрос, где следует. А я ведь ещё и общественной работой занимаюсь – в детской комнате милиции, может, знаете? Я не то, что они – мне бездельничать некогда! Вы меня случайно застали: бумаги составляю для отдела кадров завода «Серп и молот», бывший Гужона. Одного нашего надо устроить. Два срока отбыл, но парень – золотой! Он мне на 8 марта такую финку подарил – сам сделал, в колонии. Между прочим, токарь пятого разряда…

В коридоре второго этажа и правда – пахло заквашивающейся капустой. Дверь была открыта настежь. Из неё несло теплом, застоявшимся духом жилья, борщом несло, домашними котлетами с чесночком, и тут же – стираным бельём… Женский дух стоял.

«Не она», – подумал я, с облегчением слушая трескотню женщины.

– Кто это, Фаня? – раздался старушечий голос из глубины квартиры.

– Это агитатор, мама, я всё ему уже рассказала, – ответила женщина, сопровождавшая меня.

– Вставила, небось, своё поганое словечко, – тут же донеслось откуда-то из самых недр.

– Вера Афанасьевна, я как советский гражданин имею право говорить то, что думаю, а вы, между прочим, рубль восемьдесят две за электричество задолжали! Саботажница! Вот видите, – обернулась она ко мне. – А ведь 80 рублей получает!

– А ты побольше в ванной сиди, отмоешься, может, и тебе заплотют! – мгновенно отреагировали недра.

– Кто вы? – тихо спросил я, доставая список избирателей.

– Семеновская Фаня Моисеевна, 1920 года рождения, украинка, член партии с 38-го года. Между прочим, кавалер медали «800-летие Москвы».

– Всю Москву загадили, плюнуть негде, – раздался тот же голос, и в коридор выплыла пышная женщина в цветастом халате.

«И не она», – с испугом подумал я, а Фаня Моисеевна продолжала:

– Постыдилась бы про Москву вспоминать! Небось, всю войну в Ташкенте просидела, а я здесь окопы рыла, по ночам с крыш зажигалки сбрасывала!

– Так бы и осталась ты тут, если бы не жилплощадь!

– Товарищ агитатор! – вспылила Фаня Моисеевна. – Вы обратите внимание на обстановку в квартире! И спросите у этой женщины – где она была во время прошлых выборов, а?!

– Не твоё собачье дело, где я была! Ты-то больно честная! Торговка!

Но тут в коридоре появилось третье лицо, лет эдак восьмидесяти, с руками, мокрыми, очевидно, от рассола, и в белом больничном халате.

– Цыц у меня, девки! – грозно прикрикнула старуха и «девки» замолчали.

– Вы будете Смелкова? – спросил я её.

– Уж кем я буду – не знаю, но сейчас вроде Смелкова. – Она вытерла руку о халат и подала мне.

– Мария Никитична, 1895 года рождения? На выборы пойдёте? Это близко, в 57-й школе… Приходите, это совсем ненадолго…

– Уламываешь, прям как на свиданку. Ну уж ладно – если у вас там все как ты – симпатичные, чего же не прийти!

– У вас ещё по списку Коваленко, Богданова…

– Надька – ну-ка бегом сюда, Верка – тащи стул человеку присесть, Машенька, брось капусту… Все здесь, только Танечки нету, но мы ей всё передадим, она в больнице работает, медсестрой по уколам…

Надежда Афанасьевна Богданова, 1922 года рождения, была ещё более худа, чем Фаня Моисеевна, и злое лицо её никак не могло принадлежать обладательнице чудного голоса, который так растревожил меня.

Женщина в цветастом халате, поспешно подставившая мне стул, оказалась Верой Афанасьевной Коваленко, 1915 года рождения.

У Марии Сергевны Крымовой, 1952 года рождения, голос был хрипл, пропит и прокурен, а её блуждающие глаза и расслабленная походка вызвали во мне беспокойство и почему-то стыд. По непонятной связи я вдруг вспомнил про дырку на видном месте моих кальсон и покраснел. Ни запах борща, ни квашеная капуста, ни старухи вокруг как-то не вязались с ней, и представлялся портвейн, причём дешёвый, запах табака, волнующий полумрак…

– У вас ведь не коммунальная квартира? – спросил я у старухи.

– Если от слова «коммуна», то нет. Сам видишь. А вообще, чёрт нас разберёт. Вроде все родственники, и квартира на мне числится. А вот за электричество отдельно платим…

Товарищ агитатор, – вмешалась Фаня Моисеевна, – кстати, за электричество. Видите щит – ему уже сорок лет, прогнил весь. А менять отказываются. ЖЭК говорит – не наше дело, Мосэнерго – вообще в квартиры не входит, а ломается там постоянно. А почему я должна платить? А почему мы должны платить? Приходит электрик из того же ЖЭКа, пьяный… кстати, всё время выражается! – на живую нитку за трёшку сделает, а через неделю опять света нет. И опять трёшка! Которые по восемьдесят рублей получают, им ничего, а я?! Уж, пожалуйста, разберитесь как агитатор!

Голоса среди них явно не было… Так значит… Свободина?..

– Попробую, – ответил я не без задней мысли. – Зайду на днях…

НИТНЕЛАВ (явь)

«Ещё не остывший от жаркой битвы, где мне пришлось срубить головы десяти врагам, мечом проложив дорогу к заветной цели, я ворвался в спальню – там томилась пленницей красавица Аммир.

– Ты свободна! – воскликнул я.

И она упала в мои объятья, шепча в порыве неземной страсти:

– Нашего сына мы назовём Римовалс!

Так я подавил Великий Мятеж в лето второе от сотворения Родни, от сотворения мира 1641… Идеи Родни окончательно восторжествовали на всём Материке, и я стал мужем Аммир, которая тогда ещё была молода и очаровательна и не звалась Великой Бабушкой…»

Нитнелав закрыл том знакомой рукописи и взял последний из длинного ряда…

«В лето двадцать шестое от сотворения мира красавица Аммир, уже Великая Бабушка, была убита во время переворота, а меня, её первого и единственного мужа, отстранили от власти. В долгих кровавых спорах дети мои забыли обо мне, и я нашёл успокоение и приют в тихом хранилище книг…»

Нитнелав протёр подслеповатые глаза. Как давно было всё это! Уже лет 20 как хранилище неузнаваемо изменилось: вместо книг на полках – тома с описями рукописей, уничтоженных по приказу 5-й, не то 6-й Бабушки, и только в дальнем углу хранит Нитнелав заветное: 18 книг своих воспоминаний, дум, чувств, страстей…

Вдруг Нитнелав вздрогнул: по скрипучей лестнице, ведшей в хранилище, раздались шаги. Нитнелав вспомнил, каким неприятным был последний посетитель: лет 10 назад сюда вломился пьяный шлемоносец и нагло требовал от Нитнелава женщину, очевидно, приняв хранилище за бордель. Не получив требуемого, пьяница попытался обидеть самого Нитнелава и уже расстегнул с этой целью пурпурные штаны. Старческий, беспомощный вид Нитнелава ввёл парня в заблуждение, и он только посмеялся, когда хранитель занёс над ним том своих мемуаров. Откуда ему было знать, что Нитнелав был когда-то лучшим бойцом Родни?! Все забыли Нитнелава. А бедняга так и не очухался, и Нитнелав много потрудился, проталкивая его труп в узкое окно.

На этот раз шли двое. Нитнелав на всякий случай спрятался за полку и оттуда стал наблюдать за дверью. Она открылась, и первой вошла женщина. Она огляделась вокруг, не заметив Нитнелава.

– Здесь нас никто не побеспокоит, – сказала она невидимому спутнику, обернувшись. Показался мужчина, довольно ещё молодой и собой видный. Нитнелав уже много лет не выходил из хранилища и, естественно, он не мог узнать вошедших. «Неужели, внуки?» – с удивлением подумал Нитнелав, увидев на мужчине и женщине золотые бляхи членов Семьи. Внуков своих Нитнелав в лицо не знал. «Симпатичные ребята», – не без гордости подумал Нитнелав, и он даже разглядел в женщине что-то похожее на Аммир, а в мужчине – увидел черты себя, молодого.

– Здесь вообще-то библиотека, – сказала женщина, – но хранитель, кажется, давно помер, а найти ему замену не удосужились. Так что теперь здесь никто не бывает. Садись, Ясав…

– Устал я, Агни…

– Первые дни всегда так, потом привыкнешь… Но речь пока не об этом. Ты же понимаешь, что я попросила Авова назначить тебя Батей Дома Справедливости не только из дружеских чувств… Выявил кого-нибудь из людей Йердны?

– Конечно. Вот Лиахима прогнал.

– Это не последний, их там полно.

«Опять переворот, что ли», – подумал Нитнелав.

Молодой человек рассеянно провёл пальцем по столу.

– Слушай, Агни, а зачем тебе всё это?

– Как ты не понимаешь! – увлечённо заговорила женщина. – Йердна готовит новый переворот!

– Ну и что, мало ли их было…

– Мы должны помешать ему.

– Зачем?

– Тебе что – жить надоело?

– Не то, чтоб надоело, конечно, но разве это жизнь…

– А как бы ты хотел жить?

Нитнелав почувствовал в голосе женщины скрытое и какое-то совсем не политическое волнение.

– А ты? Позавчера я видел Нордну.

– Он в Столице?

– Нет… До берега 70 тысяч локтей.

– До какого берега?

– До другого…

– Тебя что-то тревожит, Ясав?

– А тебя ничего не тревожит?

– Если Йердна придёт к власти, то ничего, понимаешь, ничего не будет!

«Ах, как неудобно, – засмущался Нитнелав, – они ведь думают, что здесь никого нет… Парень, вроде, не вооружён. Может, кашлянуть?..

– Какая у тебя нежная рука, Агни…

– А у тебя – сильная…

– Ты покраснела?

– Просто душно…

– Так вот – про Нордну. Он уплыл.

– Куда?

– От нас уплыл. А меня оставил. С тобой.

– Он так и сказал?

– Он сказал, что дело не в Квартире.

– Значит, довериться Йердне?

– Нет, конечно… Ты права, – вздохнул Ясав и продолжил по-деловому: – Список сторонников Йердны у меня уже составлен. Давай посмотрим – я его взял.

– Ах ты, обманщик! – радостно вскрикнула Агни, и после этого Нитнелав уже не слышал ничего, кроме шелеста бумаги. И, размышляя о том, что в изменчивом подлунном мире остаются неизменными и любовь, и ненависть, старик задремал и не заметил, как ушли из библиотеки молодые люди…

И более, любезный читатель, мы никогда не встретимся с Нитнелавом – основателем Великой Соединённой Родни, Первым Мужем Великой Бабушки.

В четверг был у Свободиной.

Вот если бы Он за это взялся, чей портрет над моим столом. Он бы раскрыл и диалектику души, и множественность возможностей и соответствие внутреннего мира вечному движению природы – люди, мол, как реки! Ох, справедливо! Но я-то не он…

 
Если можешь, не скажи.
Думай молча.
Но законченный ликбез
Подбивает, словно бес,
Рожи корчит.
Вроде всё, как у людей:
Есть мотивы, нет идей,
Были б деньги, а блядей —
Только свистни.
Но приходит ночью страх,
Покаянна и пуста,
Строчка прыгает с листа,
В петле виснет.
И услышав, как в ночи
Тень великая молчит,
Издыхают трепачи
От испуга.
Не помогут имена,
Это казнь, а не война,
Коль восстанут письмена
Друг за друга…
 

А он-то молчит. Уж я и глаза отводить пробовал – всё равно смотрит. И глаза такие недобрые, борода запущенная, вот-вот, кажется, откроет рот – и как шуганёт полновесным русским словом! А может, и не одним словом – ручищи-то вон какие – от крестьянского труда задубелые. А говорят ещё: «не кушал ни рыбы, ни мяса…»

Опять, опять, опять не сдержу словес! Глупо всё это – от графоманской злости. Да и не только графоманской, наверное. Ведь у каждого пишущего, хоть и подспудно, а живёт эта зависть, завистишка.

Так, значит, был я в четверг у Свободиной. Вот как я бы это описал.

Любимым занятием пятиклассника Илюши было, забравшись в туалет и встав ногами на унитаз, приложить воронку к небольшой дырочке в стене и обратиться в слух, жадно внимая всему происходящему в соседней квартире. Любил он это по двум причинам. Во-первых, Илюшиной маменьке безумно нравилось за вечерним чаем выслушивать рассказ о ненавидимых соседках, которые на чердаке, совершенно не считаясь с другими жителями дома, занимали непомерно много места своими мокрыми причиндалами. А во-вторых, с некоторых пор Илюша стал находить в этом дополнительное удовольствие. Илюша рос, и отношения между полами всё более и более привлекали его заинтересованное внимание. Соседняя же квартира, населённая исключительно представительницами противоположного пола, давала ему вкусную пищу для размышлений. Вообще-то Илюшино любопытство наиболее полно удовлетворяла Маша Крымова и её знакомые, но умный мальчик не терял надежды, что и другие соседки когда-нибудь развлекут его перегруженный школьными заданиями организм.

Вот и в четверг, хорошо подготовившись к контрольной по алгебре, Илюша взгромоздился на унитаз и приложил ухо к воронке, а воронку – к заветной дырочке.

– Кто там? – услышал Илюша голос тёти Тани и разочарованно вздохнул: тётя Таня не волновала его как женщина, и знакомых мужчин у неё не было.

– Агитатор! – «дядя Жора», – сообразил мальчик и заскучал совсем, но привычка взяла своё, и он продолжал слушать.

– Ах, это вы?! Мама мне говорила… Проходите, пожалуйста, извините, у нас беспорядок, дома никого нет, я сама только что пришла с дежурства… Раздевайтесь, пожалуйста…

– Да я на минутку. Вы голосовать придёте?

– Ну конечно, конечно… Вы только за этим?

– Нет, не только. Я насчёт вашей жалобы.

– Какой?

– Да вот – электропроводка у вас барахлит, щит надо сменить.

– Ну что вы, что вы… Стоит ли вам беспокоиться, это ведь в конце концов не ваша забота, пусть ЖЭК разбирается.

– Нет, Татьяна Александровна, извините, не могу с вами согласиться. Я как агитатор и как работник ЖЭКа обязан…