Текст книги "История одного Человека"

Мужская персона перепархнула через балконные перила и вернулась в ложе к своей леди. Глаза её блистали глубоким серым отпечатком, губы по краям свивались в ехидно приподнятую улыбку, а густые пряди серебристого отблеска уже раскинулись на подушке и то поднимались, то вновь опадали под забившую свой гомон, рапсодию ночного совокупления.

Наутро, кожа её казалось стала глаже, а личико ещё милее. Мне льстила её внешность, как будто каждый её жест, даже крохотное движение были отлиты в форму, которая видится мне не просто идеальной, но богоподобной. Никогда ещё я не встречал такой девы, которая была бы словно выкроена только для меня одного и никого другого. Испытание ли это, пытается ли Великий проверить мою веру? Нет, уж слишком оплошно Ему заниматься такими мелочными проверками, особенно когда у нас такая неразбериха с этим деревцем. И кстати о нём… Пора бы уж в путь отправляться, да весточку в Альбедо² доставить.

– Значит покидать свою леди при первых лучах солнца – это прерогатива всех королей или только тебя одного? – проворковала дремавшая в своём лоне краса. – Может быть задержишься ещё ненадолго, ведь не убудет же у твоих царских собратьев, если ты побудешь со мной ещё немного? – всё зазывала на свой сладострастный одр сексуальная сирена, но потянув вожделенного партнёра за кисть, приглашая разделить с ней полноту услады, вместо эйфорического всплеска она получает самую что ни на есть королевскую пощёчину.

– Да будем же и меру знать, блудница непокорная! – звучным гласом выместил из своей широкой груди юноша и был таков, что сразу же отправился в умывальню.

И вот, снова это оно, – умывая покрасневшее от гнева лицо и стоя перед зеркалом, Валенс всматривается в отражение. Он пытается усмотреть в нём былую хладность, но, к сожалению, королевское выражение так и продолжает пылать разбушевавшимися чувствами. – Несдержанность, импульсивность, да… Проклятие, разве не жил я последние три дня только ради мига, когда возлягу вместе с Канис?… Не хорошо, очень нехорошо. Выдержка слабеет, все остальные события, кроме соития с этой чертовкой не сто́ят и гроша, а сама мысль – ах, моё мышление – едва ли действует тогда, когда мне это действительно нужно. Весь мой психический мир расшатан, ходит увальнем и стал столь неуклюжим, что управлять им всё равно, что постараться сравниться в своём могуществе с богами. А нужно ли мне такое равенство? Само собой и задумываться об этом не стоит, но вот… Что же всё-таки до внутреннего разлада – чёрт его знает, не отвечу. Нравятся мне эти рассуждения. Они помогают, смиряют, успокаивают. Отличные порой советы вылетают из уст Септимо³. Если мои лишние возбуждения и впрямь возможно урезонить этими солилоквиями, то пока не буду ими пренебрегать, стану гогочущим что-то про себя говоруном, может и верну былую ясность осознания.

*                  *                  *

– Прошу вас помнить, чтобы вы не ошибались в выборе своей судьбы и не отправлялись туда, куда вам не следует. Помните, Великий защищает нас от греха только здесь, в центре мироздания – Рубедо⁴, а те, кто поодаль от верховного града, они, по словам телетов премудрой Гелио, становятся всё более дикими и менее человечными, поэтому мы вас всячески предостерегаем от посещения каких-бы то ни было удалённых уголков, так как в случае вашей пропажи, мы не ручаемся за организацию вашего поиска, ибо вы ослушались Великого, а ослушание есть грех, который уже не терпит пересмотра. Будучи заклеймёнными ослушниками, вас немедленно высылают из центральной части и переправляют туда, откуда не возвращаются. Благодарим вас за внимание, – закончил свою поучительную браваду оратор на балконе и поток вокзальных билетников продолжил струиться каждый к своей станции. Под вывеской Рубедо – Альбедо начиналась посадка и на нём же, в вагоне, отведённом королевским чинам расположился Валенс – Девятый из королей и самый юный из приближённых к Великому. На его плечи выпало задание, собрать королевских родичей из самых близких к центру районов, так называемых, поселений Альбедо. И так совпало, что прочёсывать северо-западную границу Альбедо приказали ещё и Четвёртому из Двенадцати царевичей – Квату.

– Будь спокоен, все мы через это проходим. Хоть я на дюжину лет и постарше буду, всё же помню, как и меня будоражила юношеская плоть, – наставлял своим сладким баритоном Кват. Это был дородного склада и небольшого роста настропаленный пэр. Он обладал непротиворечивым характером и не скрывал своей королевской родословной, тем самым беря посредством своих регалий абсолютно все блага, какими его осыпало подчиняющееся ему общество. Самонадеянности ему также было не занимать, так как из-за своей – как ему это представлялось – обожествлённости, он возомнил, что стои́т выше даже тех, кто покрывают его возрастом и опытом блистают куда понасыщеннее. Но было ли Четвёртому до всего этого дела – нет. И от своей праздности, Кват всё продолжал опутывать Валенса своими воспитательными вокабулами. – В одно время я даже был готов растерзать себя, специально нанести себе какую-то рану, чтобы потом, посматривая на кровоточащую ссадину напоминать, что всем необходимым я уже обладаю и незачем рваться к каким-то желаниям, навеянным развратом молодой крови. С одной стороны, так и хотелось пропеть:

«Чтобы не страдать, пока есть силы в теле,

Чашу поднимай и чокайся с луной»⁵,

а с другой – научиться воздержанию от этой станицы лишних страстей, ведь столь пылкий возраст отлично подходит для закалки воли, не находишь?

– На язык ты как всегда меток, да колок, но не спрашивал бы я твоего совета, если не видел во всём этом какой-то иной природы. Будто не столь естественным я одержим, как чем-то искусственно вплетённым. Будто в станок затянуло нить, которая уж слишком контрастирует со всеми прочими. Нет в ней правильности, нет в ней… – глаза Валенса, подёргиваясь в один ритм с проносящимися за окном лесными декорациями, осветились правильно подобранным заключением, которое с самого утра всё реяло в его мыслях, да места себе не находило. – Движения вперёд! Будто не только человек, – произнеся последнее слово, Валенса от пят до макушки пронзила дрожь. Пробег составил едва ли секунду, но он заставил задуматься: «Можно ли ещё себя называть столь величественным словом, как человек?» – но и сама эволюция в последнее время противится своей направленности на великое, передовое и что-то прогрессивное.

– Может быть всё дело как раз-таки в первом, – перейдя на негромкий шёпот и параллельно закрывая дверь вагона продолжал Кват. – Только между нами, разве ты не заметил какую-то… Скажем так, горчинку в образе нашего сладостно почитаемого Великого? Нынче, слушая его глас, я нередко прочитываю нотки тревоги, а то и выраженного страха. Может и не моего ума дела, сквернить величественный образ, но мы – его плоть, кровь и мысли. Не будь жертвы Всеблагого, не было бы и нас, а посему…

– Хочешь сказать, то, что чувствует Великий, в равной степени ощущаем и мы? – аддитивно воздал Валенс. – И как же это связано с моей вульгарной чувственностью, если по твоим еретическим заверениям, Великий скорее пребывает в апатии, нежели в животрепещущем возбуждении?

– Не был бы я столь критичен в своих домыслах, если бы твои опасения не взрастали и во мне. Как и ты Валенс, я одержим бесом, но не озорства и молодых велений, не от возбуждения все страдания мои, а скорее от чувства какой-то покинутости. Всё кажется поникшим, день лишён своих ярких красок и ни табак, ни алкоголь, ни пресыщение плотью милой девы не способны уберечь меня от этой прокля́той, следующей за мной по всем пятам опустошённости. Завидую тебе, что хоть в похоти своей, да не преследует тебя мой рок. Одолевает он меня, примерно, с тех же пор, когда у тебя начались проблемы с самоконтролем. Вспомни же нашу заповедь – какое семя, такое и древо. Не сочти меня ты вестником бесстыжим, но если и искать корень наших невзгод, то капнуть стоит именно там, где меньше всего это хочется сделать – на гряде дум, касаемо Его Величества. Может нам пора что-то пересмотреть в своём служении столь высшему органу как Великому?

– Не уж то ты меня подзываешь на свершение революции? Опомнись Кват, ведь если хочется революционности, то осуществи должный переворот сначала внутри себя, а уже после, раздумывай о каких-то вершениях вовне, – без какого-то скрытничества, бонтонно вещал Валенс. – Но я рад, что не у меня одного возникли душевные терзания. Значит скорее всего и у других коронованных что-то, да всё-таки должно быть неладно.

– Если не у всего человечества… – тут Квата точно также, как и Валенса минутой ранее, прошиб слабенький озноб, но стоило ему больше не упоминать атрибутику, связанную со словом «человек», никакая продроглость больше не возникала. – То в нашем столичном народе уж точно на какую-то долю, но повысилось что-то вроде неврозности, это – поверь мне – наверняка. Дети всё чаще начинают беспричинно проливать слёзы, женщины становятся кусачее чем в те дни, когда их женственная природа даёт о себе знать, а мужчины… Что и говорить, думаю наших примеров уже достаточно для подтверждения. Была у меня одна гипотеза, но от её огласки самому тошно становится. Валенс, мы будто бы начали, как-бы это помягче выразиться… Тебе не кажется, что мы чуть-чуть, да подгниваем?

Подгниваем? Как всегда, язык Квата колок до всякой неадекватности. Но пёс с ним. Отвернусь, остальное уж додумает, что разговору конец; не быть же королём, а вместе с этим ещё и дураком. Но как-бы не мутили словеса Четвёртого величие нашего Зодчего, есть всё же что-то истинное в них. В самом деле, может ли быть такое, что от чего-то одного, опасности подвергается целый род? Надеюсь, что это просто затейливой воображение решило отыграться на мне, так как если и всерьёз призадуматься, не о свержении ли власти я раздумываю, не о революционных ли чаяниях? Ох, лучше пока и вовсе перестать мыслить, а то мало ли ещё к чему выйду. И опять-таки «перестать мыслить»… В последнее время, не думать о чём-то так просто, хотя раньше я себе такой разуздалости не позволял. А сейчас – ко всему так и слыну неприлежанием, а почитанием культа Гелио так и вовсе, пренебрегаю. К каждой вещи я всё менее подхожу со всей вкрадчивостью, будто бы выполняя что-то одно, мысленно уже выполняется следующее и из-за этой несвоевременности, душу мою так и рвёт на части!

*                  *                  *

– Прошу вас помнить, чтобы… – только стоило зардеться мегафонному гулу, Валенс уже покидал вокзальную площадь и подоспевал к ожидающему его экипажу. Их дороги с Кватом расходятся; Девятому нужно посетить восточную границу Альбедо и разыскать там семейство Панкрайтов.

Итак *разворачивая вложенные к заданию досье*, муж, жена, двое миленьких дочурок и рослый мальчуган. Прямо-таки аристократическая идиллия. Хотя, стойте, погодите же! – с приподнятым настроем, заговорил про себя Валенс, так и желая изойти в своём монологе на саркастичность. – Вот, в глазах его блестит крысиный приворот, а через всю родословную так и сквозит нижайшая скаредность. Ах, сэр, до чего же вы… *Валенс сгибает руки в локтях и трижды хлопает в ладоши перед грудью, стараясь тем самым охладить горячность воображения* Так, поутихни суетливый ты скоморох. То ли из-за округи, то ли из-за нестоличного воздуха, но напряжения внутри становятся всё сильнее. Люди? А что с людьми? Ходят себе потаёнными улочками, вторят друг другу рутинные вещи и… И передают нечто такое, о чём пока сами не ведают, но что перманентно действует на каждого из нас. Становится понятным, почему мне так худо, потому что и люд в этих краях немного инаковый, по мыслям он не столь пуст, как полон, а вот чем именно исполнен – вопрос уже следующий. Надеюсь, что кроме передачи пригласительной, меня ещё удостоят объяснением, чувствуют ли Панкрайты то же давление, что и я. Ведь я, носитель королевской крови, и эта аристократия произошли из одного и того же периода сотворения – в третью югу⁶; в нас обоих заложено восприятие мира таким, каким его видел в своих планах Великий. Помнится, один учитель-перипатетик говаривал: «С чем более могущественной функцией рождается дитя, тем ближе оно к королевской ангелоподобности, но если народ более примитивен в своих желаниях, к примеру, желает не созерцать, не мыслить окружающую реальность, а только помнить всё уже известное – это ли не отступник от заповеди Per Aspera Ad Astra?!⁷» Думаю, единое родство по восприятию обусловит наш статус высших каст и заодно напомнит их истинную ценность, что только обладающие одинаковым уровнем развития способны отлично понимать друг друга.

*                  *                  *

– Извольте ожидать, господин Девятый, барон Луиджи подойдёт с минуты на минуту, – осведомил Валенса придворный, тотчас сразу же куда-то умчавшийся. Каблуки пожилого слуги то звонко цокали по алебастровым плитам, то приглушённо отбивали своё тремоло по бархатно-красным коврам. От его стремительной походки, пламя в керосиновых лампадах лихо заигрывало с тенями, тем самым перенося свою театральную игру на огромных размеров оконные рамы, за которыми уже виднелось ярко-оранжевое заклание солнечного агнца. Но не успел ещё огненный чертёнок закончить со своим паясничеством, из широких, дубовой обработки, дверей выскочила полноватая фигура, принаряженная из дорогих покроев кафтаном и обутая в отделанные кожей гадюки мокасины. Казалось, появившийся так и хотел завладеть посетителем при помощи своего эпатажного вида, но в случае с королём, такие попытки не просто тщетны, но до того смешны, что Валенса это сразу же развеселило и он понял, что небольшую разгрузку всё же можно сыскать в этом столь далёком крае Альбедо.

– Будет вам так наряжаться Панкрайт. Щеголять своей чинностью можете перед кем угодно, но не перед теми, кто напрямую общаются с Великим и исполняют Его волю, – смирил Валенс своей привилегированностью барона. – Я же к вам по поручению, а не состязаться в возвышенности санов, – рука короля протянула главе семейства пригласительное письмо, с просьбой пройти идентификацию на выявление каких-то новых характеристик в своей человеческой природе (зазывали же в Столицу именно соблазном переоткрытия в себе таинственных сил. Ведь если изменится какая-то из отданных Великим функций, то значит, изменится и положение в обществе, а каста низшего порядка сменится более высшей).

– И в мыслях не было как-то вас оскорблять или задеть ваше королевское величие. Всё же, прошу простить, если это угодно Девятому из Двенадцати, последнему из рода Дивайнов, – Луи Панкрайт склонился чуть ли не до пояса перед королевским посланником и глянув на почитаемого им, понял, что пусты все его махинации, нет в них и капли важности. Более значимым оказался заведённый королевским речением диалог.

*                  *                  *

– Ба, вот так новости! – охотно смачивая горло настоявшимся портвейном, продолжал Луиджи. – Значит королевская родословная продолжится! А вот уж не знаю почему, но у вас, королей, в семействах то и дело возникают проблемы с деторождением. Не сочтите уж за грубость, но в народе это стало не просто слухом, а почти что вездесущей истиной, – всё также учтиво продолжал барон. Баронесса сидела по правую руку от мужа, рядом с парой дочерних ангелов, все в белом, со свисающими по спине шиньонами, а по левую – одиноко восседал маленький крепыш, всем своим видом демонстрировавший самостоятельность и автономность от родителей, хоть и был младше своих сестёр. – И всё же рад я, несказанно рад! И как же окрестили вашего брата?

– Успокойтесь барон, до этого ещё не дошло. Не буду таить – обретение с кем-то братского родства действительно чего-то стоит. До поры, я замечал свою потерянность, некую половинчатость, которую пытался восстановить… *тут Валенс вспомнил о присутствии детей и решил целомудренно умолчать о своих, так сказать, «методах», вроде ночных «гуляний» с Канис* разными способами. Знаете, это как будто ты уже принадлежишь к какой-то истории, но не можешь ею насытиться, тебе как-бы недостаёт в ней ещё пары-троек разветвлений, идеально довершающих общее повествование. Но рождение у моей – нет! Теперь уже нашей – матери её второго сына одновременно подсоединило меня к чему-то большему, нежели только к одной избитой судьбе. Я чувствую его душу, его дух, само дыхание его жизни. Может ли такая братская связь быть правдивой, не играет ли со мной моё воображение? – спрашивал Валенс, совершенно серьёзно ожидая получить достойный ответ от повидавшего жизнь аристократа, но тот, услышав столь метафизические речи, стал тревожно перекидываться взглядом со своей женой, как-бы говоря: «Чего он от нас хочет? Возвышенный слог, духовные беседы – чужды ведь аристократам такого рода толки; нам куда прелестнее вычитывать фельетоны, да памфлетами баловатья, нежели занимать себя глаголением на космические темы». Прочитав такое умонастроение в глазах своих слушателей, Валенс раздосадовался, поняв, что говорит он с Панкрайтами на разных языках.

И как это возможно?! Мы же одного поля ягоды, оба изошли от эпохи восприятия, так почему же умозрение этих людей столь скупо́, нет, почему оно вовсе отсутствует? Может ли… – и тут Валенс пустился расспрашивать, не было ли в последнее время у кого-нибудь чувства смутной тревожности, равнодушия или инфантильной мечтательности. Все члены, как по команде, отрицательно завращали головами, только сын барона, как будто позабывший свою роль и вместе с этим выданный ему текст с игрой его персонажа, без ясности происходящего, тупо уставился на родителей. Было видно, как аристократам неприятен этот наглый допрос Девятого короля, но в силу своей коронованности, на расспросы Валенса всё же слетались какие-то своры пичуг и вот, рассевшись на умственном древе его величества, каждая из пойманных мыслей стала расшифровываться усилиями их новоприобретённого хозяина.

*                  *                  *

И во сколько же сегодня? *стрелка на часах показывает пятнадцать минут четвёртого* Ого, сегодня-таки прогресс – не в два, так хотя бы в три. Бессонница всё больше даёт о себе знать, а нервы от этого только ещё больше расшатываются. Вдобавок и эта семейка тут! Почему же они смотрели на меня, как на одержимого, как на какого-то язычника? Будто бы за мной грядёт слава ложных божеств, а не Того, Кого действительно стоит удостаивать псалмами? Говорил же я не с родом искомцев и не с – упаси меня Великий – обществом туманников, а с равным мне, таким же восприимчивым к тонкостям мирового устройства просветлённым, а между нами – точно бездна – разверзлось столь страшное недопонимание. Теперь то и остаётся, что призадуматься – всем ли от династии, одарённой восприятием, стоит так открыто излагать высшие законы, когда те их слушают не просто с шутливой недоверчивостью, но с какой-то опаской заразиться бредовым истечением? Тьфу! Стыд за людей такого рода, стыд и за свой род, что в нём пригреты столь змеиные ехидства!

Перевалившись на другой бок, Валенс постарался уснуть, но через какое-то время, его разбудили доносящиеся снизу звуки, никак не сочетающиеся с блаженной тишью предрассветной поры. Было в них что-то зловещее и противоречащее всему естеству короля, от чего рефлексы, военная подготовка, а главное, ещё пока горящая внутри сила восприятия помогли заподозрить в творящемся внизу явно что-то неладное.

Если не способности, подаренные мне Великим, то только паранойя. Могу ли я себя уличить в последнем и остаться при этом королём? Да никогда! Остаётся лишь первый вариант и сомнений нет: какими-бы невинными не казались мне Панкрайты, какое-бы гостеприимство они не оказали, всё это они преподнесли Валенсу и он им благодарен за это. Но сейчас, мои хорошие, проснулся не Валенс, а инструмент Его высочества, которому которому плевать, сколь бы деликатными вы не были. Я поднят Его волей и что-то эта воля хочет мне показать. Уж не хочет ли она сорвать тот флёр, которым вы ублажили моё внимание? Сабля, револьвер, сапоги… Это лишнее. Так, теперь как нас учили: сознание засыпает, а Великий ведёт; веди же меня тогда, та сила, данная мне свыше.

*                  *                  *

– О-о-о, могущественнейшая из всех богинь, – доносились ксении из подвала поместья Панкрайтов. Катакомбы, в которых происходило тайное служение и по которым теперь брёл Валенс трудно было назвать чем-то подвальным. А голос иерофанта всё продолжал, – ты нам сопутствовала и в грехах, и в радостях, и в отчаянии, и в счастье. Ты – пресвятая Гелио уже не раз спасала душу нашего брата. Ты та, кто очищает нас перед встречей с Великим; та, кто защищает нас на великом суде…

Не уж то инстинкты подняли меня ради сборища сектантов? Не королевских обязательств задача предо мною. Сообщить и усмирить – не больше. *Даже не испытывая какого-то интереса к скрывающемуся дальше по тоннелю, Валенс отдавал верность только кодексу правил, как хорошо вышлифованный ученик из высших гимназий. Единственным, что смогло его заставить обернуться и продолжить своё расследование была верность Великому и заложенному в Девятого короля восприятию. У всех королей, память, мышление и восприятие развиты более остро; собственно, это и был один из критериев, по которым Великий избирал своих служителей. Так имея сверхвыраженное восприятие, оно имело свойство автономии от хозяйского рассудка и могло жить собственной жизнью. Такая выраженность божественной чуткости как раз и не отпускала мысли короля вплоть до самого выхода из подземелья. Решив оставаться близким не только своду принципов, но и интуиции, Валенс разворачивается* Эти руины, настенные орнаменты и иероглифы… Я, конечно, мало сведущ в делах наших столичных знахарей, но по тому, что мне вторили на теологии, здесь всё же есть какая-то смута. Недобрым веет от этих голосов, смрадом отдают эти доносящиеся камлания. Не уж то ты, настороженность, данная мне ради творения всякого блага, всё же чуешь во всём этом какой-то дьявольский подтекст? Ах, будь по-твоему, доверюсь, да не воспротивлюсь.

*                  *                  *

– И не гневайся, не слепи и не сжигай нас своей лучезарностью, ибо не отступников караешь, как скорее благодетелей. Во всём есть смысл, какими-бы мы действами не выступали против, знай, нам ведомо, что в каждом, даже самом низком пороке, зарыты семена для пользы миру, а не для его гниения. Потому, – жреческий оратор перевёл дух и с яростно выдыхаемым потоком воздуха, он гортанным напевом изрёк, – да прославим же великую Калиго⁸ – истинную богиню всех начал!

Калиго?! Так вот чем были питаемы мои подозрения… Досточтимый Примус⁹ на последнем собрании доносил, что в обществе снова начало разрастаться язычество, что люди снова опускаются до служения идолам и жалким вымыслам. А язычник – куда хуже еретика. Клеврет-еретик лишь слегка отклоняется от верного направления, когда как язычник – это уже не просто идеолог, который может спокойно себе жить, даже со своим собственным разумением насчёт Великого; это заразная бацилла, что, чем скорее исчезнет из этого и так расшатанного мира, тем лучше станет остальным, ещё не совращённым соблазнами новой религии. И если происходящее со мной как-то сочленено со всем остальным населением, то подпасть под язычество окажется даже легче, чем это думалось Примусу.

– Прими же жертву и пойми, что слуги твои готовы на всё. Всё, а главное – отведать опустошения, той сладостной амврозии, которой ты убаюкиваешь свет во мраке, которой вскармливаешь черноту и бездну мироздания. Прими же этот дар, прими его в знак почитания твоего величия! – десять человек – все в подрясниках, с накинутыми поверх капюшонами – расступились в стороны и пропускали вперёд три таинственные персоны. Перед горящим алтарём их накидки спали и в их наготе, Валенс узнал знакомые лица. По бокам от центральной фигуры стояли две дочери старшего Панкрайта, а в центре – баронесса, держащая на руках не то пяти, не то шести лет маленькое тельце. Это был единственный наследник барона, единственный брат этих, казалось-бы, благочестивых крох, и то, как матерь взирала на своего единственного сына уничтожало своим хладнокровием ни одной семейной ценности. Узы Панкрайтов больше не были семейными, теперь они подчинялись культу и его ритуалам. И за поступки этих религиозных отщепенцев отвечала она – Калиго, владычица опустошения. Так по её немому зову, матерь юного мальчика разомкнула свои руки над огненной геенной и маленькое тельце утонуло в языках алтарного пламени. Благо то, что несчастного загипнотизировали, не дали ему испытать весь тот ужас, боль и разочарование за своё семейство, за их предательство, за обречение себя на вечную разлуку с ними. По подземелью разошёлся запах пригорелого человеческого мяса и только пророк услышал «дивно пахнущее» амбре, он тут же закатился смехом помешанного и испел. – Вот оно, истинное боготворение, а не то, к чему нас неосознанно приучали сызмальства! Молитва Великому – это ли не бессознательно вдолбленная ложь, когда как созерцанию правды человек научается лишь осмысленным служением. Вот наш выбор всевышняя Калиго, мы сознаём, мы видим! Видим…

– Свой неотвратимый конец, – отозвался из-за спин эпоптов Девятый король. Глаза его не щурились, были полно открыты, но открытость в них и подавно не читалась. Душа, сокрытая за взором, была морознее самой хладной стужи и в своей ледниковости, даже иссушенный взгляд баронессы, не проронившей ни слезинки после содеянного, не мог тягаться с королевским хладнокровием. В одной руке Валенс сжимал остро наточенную саблю, подаренную ему на последней охоте с восьмым королём – Ноном; в другой же, родовое достояние Дивайнов – револьвер, с рукоятками из чёрной осоки¹⁰, уже смотрящий мушкой на нерадивую семейку. И не смотря на выраженный трепет в очах каждого культиста, рука Валенса крепко сжимала тополиную осоку, готовящуюся не просто порезать, но расчленить каждого, кто посмеет ещё хотя-бы что-то выкинуть в честь своего неприкрытого кощунства.

– Стойте, ваше превосходительство, не совершайте непоправимый грех! – поспешно завопил мессия-иерофант.

– Это мне ли ты смеешь брешить о грехе? – тут курок револьвера дрогнул и первый из шести барабанных экзекуторов пробил черепную пластину баронессы. Жена Панкрайта, от давления выпущенной пули, по наклонной отправилась вслед за сыном, чем Валенс ей оценил невероятную услугу, преждевременно пресеча муки, которые ей следовало бы испытать и которые она всяко бы испытала на костре со своей никчёмной, как выражался её муж, «осознанностью». Разбирательство с еретиками было уже делом не только королевского покроя, но и от части личного, так как после передачи письма от Великого, Панкрайты в какой-то степени встали под попечительство короля и как ответственный за них, он решает нести эту ответственность до конца.

– Праведные боги, да послушайте же! – высоким тембром всё не переставал гоготать только что ставший вдовцом аристократ. – Не видите ли вы, что он жив, мой мальчик цел, румянен и лучше, чем когда бы то ни было ещё! Ведь он теперь Загрей¹¹! Услышьте же хвалу мою вам боги праведные и ты особенно, Калиго всевышняя, благодарю вас за ниспосланное нам девственное божество, – повернув пару рычагов, за стенами задвигались поршни и сверху над алтарём раскрылся люк; из него вылилось где-то триста унций¹² смоляной жижи. Это была густая, но прозрачная жидкость, воздев руки через которую, отцовские длани выхватили обуглившееся тело сына и подняли его перед забившимися в угол сектантами. – Смотрите же вы, те кто смели сомневаться в верности избранного нами пути. Калиго смогла замолвить за нас словечко перед высшими мира сего и те спустили нам Загрея, вкусить сердце которого – значит обожествиться, стать равным самому Всевыш… – не успел договорить о своих намерениях мистер Панкрайт, как от его головы тот час осталась треть, если не четвертинка плоти, справленная едкостью порохового аромата. Но осевший внутри дочерей испуг не поверг их в бегство, он не поставил их на колени для преткновения мольбам. Как раз напротив: словно демонические фурии, они устремились к убийце их радетелей. Вытянутые впереди наманикюренные ноготки в миг разлетелись вместе с облагороженными дорогими духа́ми пальчиками и все эти остатки детских удов вместе с двумя простреленными молодыми леди полетели на пол, повсюду залитый смолистой жидкостью. После этой королевской инквизиции, анналы истории не будут содержать в себе что-либо о таком семействе, как Панкрайты; об этом побеспокоятся как писчие в храмах, верные только Ему одному, так и сам Великий. И сейчас, в лице Девятого короля, Великий как раз и вершил свой суд над злодеяниями прислужников Калиго. Его восприятие, вложенное в Валенса обеспечило королевский взгляд не только отличной прозорливостью, но и защитой от нежеланных прихотей, каковой из которых, матерь Калиго и решила заволочить ясную зоркость, предоставляемую её ненаглядной сестрицей – Гелио.

– А теперь, джентльмены, я бы попросил вас не толпиться в уголке и не пытаться выбраться отсюда. Все выходы перекрыты и бежать вам уже некуда, – на последних нотах, голос короля стал отдавать лёгкими йотами маниакальности. В этот самый момент, перед перепуганными неофитами стоял не столь Валенс, как воплощение его инстинктивной природы, которая всё слушала…

– Ты не бог, но ведь и не раб. Чего же ты страшишься, не уж то боишься самого себя? – подобно змею, короля обвивал усыпляющий сопрано матери Калиго. – Люди же свободны, у всех есть своя воля. Так почему же ты, тот, кто минуту назад, по инстинкту, по чистой интуиции, вычеркнул из истории одно из аристократических древ боишься выпустить остатки своей истинной сущности? Предайся этому наследию, дай ему свободу, оно жаждет раздолья, оно хочет полакомиться твоей филигранной исполнительностью. Поддайся, мой дорогой, поддайся!

– Прочь, лицемерное отродье, прочь я тебе говорю! – прогонял Валенс наваждающую его одурь, всё не прекращая протирать глаза в застывшем силуэте каявшегося. Ему это далось не без труда и с возвращением себе сознательного контроля, он слегка запоздал, так как руки его сочились от крови, а сабля отсвечивала алыми узорами. Вот перед королём стояли десять трясущихся щенков Калиго, а теперь – всего один, и то, с порезом на правом плече, да корчащийся в нестерпимых муках. Вся же остальная группа из девяти участников виднелась то здесь, то там в самых вычурных положениях: кисти, сухожилия, пальцы, рёбра и все мелкие детали человеческого тела устилали собой практически весь пол; уды покрупнее, вроде цельных рук и ног, а в придачу ко всему ещё и органы, валялись то на ритуальных жертвенниках, то на исповедальной кафедре. Тут мутность снова оцепила зрение Валенса и он вновь стал впадать в забытье.