Текст книги "История одного Человека"

Вступление

Безмолвие, тишина и абсолютная неподвижность. Ни времени. Ни пространства. Таким был мир до рождения первой жизни. Мир до людей, до животных до самой природы и её форм. Хотя, кое-что природное всё-таки смогло взрасти средь всей этой эфемерности. Это был вздымающийся от плотно вплетённых в туманность кореньев ствол огромного древа с двумя контрастно расходящимися в разные стороны ветвями. Одна ветвь отливала внутри себя брожением какой-то тёмной субстанции. Чёрная желчь бурлила и, как-бы противоестественно это не было, излучало тёмное сияние. С другой стороны ствола была близнец сестрица мрачной ветви – настоящий светочь, заряженный блаженной ослепительностью. Питавшие алебастровое ветвление белые соки циркулировали с точно такой же динамикой, как и чернильные собратья. Вся эта система скрывалась где-то в стволе и по древесным капиллярам, разливалась до самой макушки могучего саженца.

На челе древесного великана не пестрили зелёные локоны, с его разрозненно глядящих побегов не свисали молодые лозы, а возможностью дарить плоды или какие-то лесные дарования тот и вовсе был лишён. Вместо этого, тёмно-светлый титан мучался от проклятия скверны – он неустанно, от вечности к вечности (напомню, что о времени в те смутные вехи ещё не знали, потому что и знать-то это было даже некому) загнивал. По древковым артериям струилась раскалённая гнилость, выкрашивавшая, возможно когда-то всё же бывшие зелёными, побеги в осенние тона и омрачающая всякого, кто соизволял поглядеть на это осквернённое мракобесие.

В один момент, пролежень деревянного массива разделила свою отравленную судьбу с единственным, кто мог не просто созерцать эти гнилостные красоты, но и уничтожать сковывающее древесного мастодонта одиночество, так как сам был одинок в своём вечном бытии. Он не имел имени, у него не было воспоминаний, потому что и прошлого-то не было. Будущее тоже отсутствовало и всё, за что хоть как-то можно было ухватиться было сосредоточено в том смутном понимании, что же есть настоящее. Безымянную сущность не удовлетворял такой мир. По каким-то неизвестным ему причинам, хотелось привнести в пустынные просторы что-то ещё, как-то дополнить имеющийся план парой-тройкой новшеств.

Поначалу нашей безымянной сущности удавалось сдерживаться, не поддаваться совращением пространства и времени, но чем дальше заходило борение со своим естеством, тем напористее становился этот звенящий в каждом микроне зов разрушения вечности. В конечном счёте, первыми попытками разнообразить своё житие, таинственное нечто решило создать первую форму и, пока ещё страшась нарушить хрупкий баланс устоявшегося мироздания, строительный материал для этого был взят из самого себя – той ирреальной оболочки, очерчивавшей образ призрачной массы. Этим материалом оказалось Слово – возможность называть вещи и поскольку вещей, кроме гниющего древа, вокруг не наблюдалось, первым под нож пошёл сам наименователь и окрестил он себя Великим.

После прихода первого из имён, жажда творчества только усилилась и теперь полностью опьянила Великого. Ему требовалось что-то, чему точно также можно будет придать какой-то смысл, выделить это что-то из сотен других что-то. Но главная трудность, разделявшая эти мечтания и явь стало отсутствие где-то. Самого пространства, как такового не было. С отчаянием и нахлынувшей на Него меланхолией, Великий не находил себе места, Он не верил в тупиковость своих усилий. Поэтому, всё чаще Его взгляд косился на увядающее деревце.

Как-то подойдя к заскорузлому стволу, Великого осенило каким-то странным, —откуда Он только мог вспомнить нечто подобное? – не то воспоминанием, не то его собственным раздумьем, правда, так и веющего какой-то чужбинностью. Мандат о том, что Ему предначертано следить за древом и оберегать его никто не выписывал. Представь Великий кого-то выше Себя самого, тогда бы он ещё опешил, призадумался и не стал впопыхах претворять Свой план. Однако, не было могущества, более бонтонного и августейшего, чем содержавшегося в Великом. И с этим осознанием, Он приступил к вершению задуманного. Он раскроил древо на тысячу щепей, а его листья раздул в самые отдалённые закоулки туманной вечности. Белые и чёрные потоки перестали вздыматься по оспяному чурбаку и высвободились двумя качествами. Лепестки, росшие близ чёрной ветви были более пресыщены гнильцой, от них больше смердело тоской и безнадёжностью; ростки же, что делили соседство с белой субстанцией так же не были лишены гнилостного недуга, но тот был выражен слабее. Смотря на дериваты белизны, созерцатель мог воодушевиться от того, насколько стойко и мужественно зеленоватость старается удерживать свои позиции и не поддаётся приступам жёлто-бурых наступлений.

Каждый лепесток вобрал в себя одно из двух качеств и с вымпелом своего избранника, распростёрся в вечности до тех пределов, до которых мог дотянуться взгляд Великого. Так вечность получила ограниченность. В созданных пределах, каждый листик развернулся отдельной реальностью – параллелью. Таких параллелей было создано великое множество и ориентируясь по качеству созданного: одни, произведённые от тёмной ветви, представляли околицу нового мироздания, а другие, менее заражённые скверной – центр новообразованной вселенной. Параллели дозволяли говорить о галактиках, планетах и звёздах; в их власти были мысли о формах и предметах, потому что именно благодаря этим тысячным мирам, наконец-то можно было заняться тем, к чему так рьяно тянулся Великий – выстроить универсум по Своему подобию и теплящимся внутри образам. Правда с последним обстояла маленькая проблема. Потребность обозначать и создавать никуда не исчезла, но вот то, что именно создавать, Великий не ведал. Истратив много сил на разметку пространства, Создатель погрузился в сон, чтобы восполнить ушедшие силы и в явившемся сне Ему явилось откровение и решение его невзгод.

В сновидении были те, кто могли быть не просто созданными болванчиками, способными лишь статично заполнять собою мировой пласт; нет, увиденные существа обладали самостоятельностью, ничуть не уступавшей власти самого Великого. Пока сон не покидал грезящего этими видениями, облик неизвестных существ ясно и отчётливо представал перед Ним, но стоило кончиться дремотному наваждению, память об увиденном тут же изрезалась на десятки никак не сшиваемых лоскутов. Не помня во всех деталях своих сновиденных вдохновителей, Великий поставил себе зарок обязательно населить свои земли этими персонажами, потому что в их похожести с Ним, крылась слабая надежда избавиться от всё более гнетущего Его Величественность одиночества.

Решив стать отцом первым формам жизни, Великий постарался воссоздать упомненные представления. В этом Он зарекомендовал себя никем иным как экспериментатором. Суть Его эксперимента была проста и состояла в проверке, сможет ли частица стать равным тому целому, от которого она отщепилась. И чтобы расправиться с одиноким томлением, Великий был готов пожертвовать тремя полнившими Его бытие чадами:

памятью,

мышлением и восприятием.

За счёт своей интуиции и творческого гения, Великий приступил к первой фазе эксперимента. Первым, что интуитивное наитие подсказало Творцу было крещение. Окрестить означало дать имя создаваемым тварям и поскольку таких же великих, как Он сам, больше не смело быть, самостоятельные прообразы получили прозвище Древнейших, как первых, кому было уготовано вступить в новую реалию и истребить первобытную, нетронутую древность. Дальше внутренний голос Великого направил созидательные силы на останки мирового древа. Из древесной скорлупы дрекольев, из туманных недр величаво возвысился огромных размеров столп. Поверхность колонны при этом устилал не только древесный элемент, но и сплетение того с пемзой, обсидиановыми вкраплениями и инкрустированными самоцветами, оттенков малахита, лазури, рубина и всех прочих горных пород, которые только могли быть сысканы в совсем ещё молодой вселенной. Так породистый на минералы и редкие каменья столбчатый массив вобрал в себя цепкость памяти своего Создателя, тем самым опустошив Великого на одну треть и воплотив в себе Его воспоминания о Древнейших.

Прекратив расти, в основании столпа заклокотало слабое звучание, будто кто-то или что-то пыталось выбраться на поверхность. Уж было готовясь разойтись на радости, в ожидании поднимающихся сущностей Великий смиренно затаил дыхание и принялся выжидать, подобно птице, досиживающей на своих скорлупных детёнышах последние секунды их подноготного существования. Но стоило детищам изойти из туманной обители, надежды узреть могучих наследников тут же рассеялись. Вместо непробиваемых панцирей, на кости была натянута просвечивающая кожица; взамен острых когтей и всё рвущих клыков скромных размеров ноготки и ровные, как в штабель выставленные тридцать два изабелловых жеребца, зубы; а в противовес массивной амплуа, образ родившихся был до жалкого мал, тощ и болезнен. Представьте, какого матери, давшей жизнь уроду; каково это, когда ожидаешь воспарение лебедя, а получаешь гадкого утёнка? Такую же раздосадованность испивал Великий, ведь не помня во всех подробностях раз увиденные облики Древнейших, Он действительно надеялся воссоздать явившиеся во сне идеалы просто доверившись в этом деле своему творчеству, но самонадеянность не сыграла Ему на руку. Больше опрометчивых шагов Великий не дозволял Себе совершать и хорошенько всмотревшись в Свои творения, наконец понял, в чём заключалась их ничтожность. Вялость и малая подвижность были связаны с туманным флёром, так и застилавшего взор серой пеленой и оставлявшего мышление под поволокой заторможенности.

Так пришла пора второй экспериментальной жертвы – мышления. Туманникам, – именно так стал обозначать своих созданий Великий, – своим неуверенным променадом следовало пройти дальше тех малых окрестностей, в которых они принялись ютиться. Поселившись близ столпа памяти, туманники запечатлели в давшему им жизнь монументе летопись первых дней существования, как своего, так и вселенной. Память Великого была передана туманному народу, а тот в свою очередь, разместил врученное сокровище их Господина по всей поверхности вздымающейся опоры.

Община туманников практически не отходила от фундамента столпа памяти и не знала, что существуют иные параллели. Взяв частичку мозга своих костей, затем объединив ту с нейронными пульсарами своего черепного короба, Великий ударил по туманной тверди и от самого ядра до самых высших слоёв атмосферы поднялся второй столп.

Словно неописуемых габаритов ветродуй, величавая констукция разогнала сонмы дымчатых туч, заодно подарив туманникам их новый титул. Всё ещё неудовлетворённый произведёнными модификациями, Великий всё же стал более сносно оценивать своих отпрысков и одарил тех званием искомцев. Связана эта перемена была не только с ново подоспевшим этапом эволюции, – переселением народов или же фазой кочевничества, – но и с зажёгшейся в глазах ясностью. Оторвав от Себя крупицу мышления, мыслить стали и туманники, после чего, называть их подобным образом казалось неправильным; такое отношение было сродни тому, как если бы вышедшую из водных глубин фауну по-прежнему именовали бы чем-то гидробионтным, а не пресмыкающимися.

Кроме мыслей, могучая пилястра впитала в себя и чувства. Великий не скаредничал со Своим творческим замыслом и вдобавок к костям и нервным связям, Он расплатился сердцем. Кровяные жилы обагрили столп карбунколовым покроем. Чуть погодя, алыми рельефами стал простираться результат мыслей и чувств, отданных Великими на попечение Его дочерям и сыновьям. Выразились же новые письмена гимнами Его величию и власти, отражённые сотнями самых разных божеств. Выдолбленные у второго столпа фигуры были персонифицированными образами, все как один, отпевавших псалмы в честь их Единственного и Единородного.

Расселившись по новым территориям, искомцы стали всюду возводить культуру пенат. Обретя мысли, все позабыли о пассивном существовании и принялись культивировать традиции, обряды и собственный стиль жизни. Осёдлость большинству пришлась по душе и с этим новоиспечённым пристрастием, земледелие вместе со скотоводческими навыками стали главными постулатами тех первых паров развития, когда мировоззренческая картина туманников заменялась подошедшей перспективой братии искомцев.

И снова образованная форма существования не была достойна того должного уровня, на который Великий всё продолжал натаскать плоды Своих трудов. Если уж не полная автономность, как у Его Величества, то хотя бы независимость от идолов и излишней ритуальности. Кругозор его последователей был узок и ютился лишь в кромке божественного пантеона второго столпа. Дабы пошире раскрыть веки несчастных неофитов, Величавая сущность отделила от Своего уже довольно-таки сильно истерзанного естества правую глазницу и распылила ту по всем параллелям. Разлетевшиеся адаманты мерцали тем же норовом, каким наделялось и зрение их носителя. Великий заклал третью подать – остатки Своего восприятия и с этим, вывел искомцев на третий эволюционный виток. Уже не туманники, без всякой приставки искомости, а люди – вот как теперь смели называться жители этого ещё слабо освоенного универсума.

Человек, в отличии от туманников и искомцев, мог видеть, но видеть не внешнее, а внутреннее. Насытившись манерой восприятия отцовских очей, человечество смогло мыслить не конкретно, а абстрактно; не предметно, а образно; вместо самого явления виделась сущность случившегося, а объективно-наглядные представления сменились чистой метафизикой.

Тремя экспериментами старался Великий воспроизвести приснившихся Ему Древнейших и трижды постигла Его неудача. Вместо равных Себе, получились наследники и продолжатели отцовского дела. Вроде-бы и хорошо, прогресс не затормозиться, люди продолжат нести на себе миссию Великого, но не этого Его Превосходительство хотело, не каявшихся жаждал Он взрастить, а стоящих с Ним на одном уровне. Окончательно разочаровавшись в своих попытках, Всесоздатель стал замечать в Себе и другие неполадки: то неожиданно нахлынывала мигрень, то нападали извечные боли. Сам Великий уже не мог толком отследить, в чём причина проявляющихся недугов, так как опустошив Себя и многим пожертвовав, Его Преосвященство незаметно осенило себя той же заразой, от каковой страдало послужившее нивой для всех параллелей древо, а именно – скверной.

Какое семя, такое и древо.

Семя, посаженное гнилым, предстанет в будущем кривым.

Поскольку скверность залегала во всякой параллели, это означало, что и вселенная была омрачена этим роком, а пространство – это нечто, предопределяющее то, что его наполняет. С того самого момента, как вечность упорхнула, а окружение получило материальную выразимость, уже тогда, Великий, не смотря на всю Свою великость, стал подвергаться келейному воздействию той дряни, априори содержащейся в лепестках изначального древа. Первый столп одарил своего Творца беспамятством, второй – слабомыслием и бесчувственностью, а третий закрепил результативы своих пращуров и довершил все махинации, став тем самым словно вишенкой на торте – слепостью и неусыпными сомнениями.

Насколько лоно Великого предстало кеномой, в той же мере человечество развернулось плеромой. Троекратное исхождение из Великого одновременно высекалось тремя успешными заходами, по покорению человечеством природы: будучи туманниками, люди покоряли материю; став искомцами, они прильнули к сатрапии области мыслей и чувств, религиозный дух возобладал над людом, но оставил их под гнётом неосознанности; кульминацией развития стало подаренное восприятие, как раз и осенившее остаточное дикарство долей осмысленности. Не все осваивали три дара с одинаковой скоростью. Кто-то приходил к мудрости раньше, кто-то позже и суть последней инстанции была в том, что человеку открывалось то же, некогда виденное самим Великим – мир до его, так сказать, официального рождения. Люди прознали про великое древо и это знание прокляло их, ибо заразило тем же тлением, каковое ныне претерпевал Великий – пакостью скверны.

В совокупности с клеймом скверноты на каждой из параллелей, знание о древе не могло не отразиться и на всём роде человеческом; ему была уготована та же судьба, что и маразматически обуревала Создателя. Но пока до этого никто не догадался, а очевидных признаков для опасений всё не проступало, Великий, успев отлично так прогнить в Своих сомнениях, понял, что не может уже ясно и точно регулировать мировой закон. Понял Он и то, что посаженные Им добродетели скоро также придадутся загрязнению и ни о какой справедливости, добре и честности тогда уже нельзя будет говорить. Спасительным шагом оставалось избрать из человечества Двенадцать правителей, которые смогут регулировать мировой баланс и поддерживать во всём гармонию.

Бортище избранников разделило между собой гегемонические наказы и каждый из королей державил, не ведая, от чего они в самом деле защищаются; Великий утаил от людей правду и напустил на выдачу регалий вымысел о достоинствах, избранности и прочей лестной мишуры, на которую так падки малодушные людишки. А после трёх провальных экспериментов, как могло быть иначе как не без разочарованности в роде людском? Когда образ Древнейших так и не смог трижды покинуть памятных чертогов их Видавшего, раздосадованный сновидец скрытно стал оплетать созданных тварей простаками, филистерами и неудавшимся опытом. Таков был скверный дурман, такова была его цель: обезобразить, испортить и огорчить душу всякого, будь то даже душа Первейшего.

От распавшегося единства и гармонии в Великом, та же разруха стала приживаться и в сердцах людей.

Подобное за подобным,

таков был мандат природы и воспротивиться ему не было в силах даже самое независимое существо. Опустошающий фатум, что постиг Великого перенёсся на человека и тот стал мерно утрачивать приобретённые им качества, ведь заполученные особенности – память, мышление, восприятие – были эманациями из отдельных частей тела Давшего их, а из-за опустошаемости последнего, как целого, осколки также подчинились правилу подобия и повторяли незавидную судьбу своей родины.

Сквернящее отмирание сперва решило взяться за последнее приобретение, как раз и удостоившее искомцев сана людей – восприятие. Выдалось элиминационное воздействие тем, что человек стал утрачивать то сокровенное, определяющее его сущность – саму человечность. А что испокон веков было неотъемлемым качеством человечности? Этим высшим атрибутом всегда почиталась осознанность, осмысленность, видение во всём неразрывного единства и, как на зло, подобное умение выступило первой мздой в дань главному врагу цивилизованности – пустоте.

Подбив умосозерцательную видимость, отдалённые мудрствования вновь стали перебираться в нишу религиозности. Цельность и вера в Единого и Неповторимого Бога опять претворялась языческими толками. Праздные осанны в честь новоотстроенных капищ радели в поиске образа, который станет олицетворением новой направленности всех детищ Великого. В период существования только двух столпов, храмы содрогались от виршей почитания одних богов; какая-бы ксения не покидала уст телета, ораторный хорал всегда служил пресветлой Гелио – матери света, лучезарности и, главное, осознанности, но повторная притягательность языческих пеан хотела воспевать иную королеву и имя ей было Калиго. Говоря о направленности тех, кто беспамятно служили этим божествам, выделяли две исторические линии: одна была гелиотропной, то есть, придерживающейся сознания, а другая – калиготропной, отчисляющей секвенции владычице тёмной бессознательности. Новые пантеоны и иерархии малых божков привлекались к тем же установкам, что и могущественная Калиго – им предписывалось выражать пустоту, как абсолютную ценность.

Состроив себе новые культы и религию, человечество всё меньше походило на что-то человеческое. Нет, у люди не стали мутировать в дикую живность, чудовищных бестий или отвратительных кикимор. Скорее они вернулись на некогда пройденный этап эволюции – на стадию искомцев и благодарить за это нужно было бурлящую внутри скверну. Теперь сбрасывая флёр нагнетающего повествования, без лишних мистерий, можно сказать, что скверна, говоря научным языком, это чистого рода гипоморфизм. Профанируя эту трудно перевариваемую формулировку, скверна есть то же, что возвращение назад, когда приходит понимание, что дальше двигаться уже не получается, потому что впереди – тупик. Но это только один атрибут дьявольской нечистотности, вторым фактом этого гнусавого явления была зацикленность, доходящая чуть-ли не до одержимости. В случае калиготропной обрядности, человек стал зацикливаться на культуре новой богини мрачности, забыв при этом о том, что некогда возвышал образ единого бога – Великого, который ко времени правления Калиго уже воспринимался всего на всего как символ власти, но никак не верховным управителем небес.

НОВАЯ НАДЕЖДА

Постепенно погрязая в невежественности, но продолжая при этом думать, что всяк поступок чист, а природа его благодетельна, никто и представить не мог о посторонней помощи. Настолько жёстко завет независимости стеснял мысли, что даже помыслить о чужой поддержке высказалось бы самым кощунственным отношением, при чём, не только к себе, но и к Великому, так как именно по Его изначальному замыслу, человек, со своей автономностью, должен был стать равным Ему, а вместо этого, подпал под узничество язычества и идолопоклонства. Однако подмога явилась и принять или отринуть её – такой вопрос даже не рассматривался, потому что пришедшее спасительство не ждало разрешения для своего рождения и не терпело возражений с полюса осквернённого народа.

В один из неприметных, как и всех прочих, никогда и ничего не предвещающих дней, три великие столпа, что грандиозным монументом высились на площади Столицы подверглись карательному расколу. На небе в тот день гарцевали в одежах грифельного тона тучевые скороходы. Увлекшись же своим угрюмым хороводом, они очертили на тучном небосводе охальную улыбку, но не с целью высмеять увядший в религиозной скаредности народ, а дабы показать, что со всем, ещё способным мыслить, видеть, ощущать, готова говорить сама природа – целый мир и все его сельчане. Гиацинты стремглав тянулись доложить какую-то весть; мимозы настропаливались, словно так и ожидая, что к ним вот-вот, да подойдёт потустороннее касание; гроздья сирени, хоть сезон их только начинался, цвели и благоухали, будто бы крича, – нет, моля! – чтобы окружающие наконец вняли их откровенной исповеди. Эта же живительная разговорчивость пронизывала и снопы собранных колосьев, и колышущиеся стебельки полыни, всё природное хотело разрядиться в славном диалекте и не заметить этого мог только настоящий слепец, каковым, к сожалению, к тому времени представал человек. И чтобы ослеплённый мелочностью люд не упустил шанса снискать освобождение от скверного стяжания, мировая душа умертвила трекратную колоннаду, стёрла ту с лица земли невиданным доселе землетрясением, тем самым похоронив экспериментальное наследие Великого и обратив захоронённый кладезь в эпатажно разросшегося короля, всецело доказывающего вложенное в него царское господство своей разлатой царственной кроной. Вместо трёх высот, центр мироздания оккупировал ветвистый голиаф, своими гибкими лозами он обвивал близлежащие строения, погружая их в томные сновидения; сухостойные коренья с треском выкорчёвывали мраморные плиты, а неизвестно куда тянущиеся мшистые лапища оторачивали площадь новым, уже не лазуритовым, а цветущим зеленью куполом. На местах некогда филигранных барельефов теперь красовались коряные узоры, стёршие всю ту историчность, которую столь скрупулёзно выводило человечество.

Рождение древесного великана стало сигналом о том, что и память, и мышление постигнет та же участь, приключившаяся с восприятием, но дошло ли это восклицание до зрительного зала – судить было пока рано. Матерь-природа никогда не говорит напрямую. Ей любо оставаться таинственным секретом и ящиком Пандоры. Так и людям, вместо прямой указки, она, хитро съехидничав, дала такую вот загадку:

Познает меня лишь тот, кто видит не глазом, не умом, а словом.

Сколько бы аристократов, паломников, да и просто праздно шатающихся не пыталось прикоснуться к древу, всех, как одного, не подпускало все отталкивающее невидимое поле. Тогда собрались Двенадцать королей и тоже попробовали заглянуть за занавес скрытого барьера, но и с их правами этого сделать не удалось. Расшумевшуюся ватагу наблюдателей тут же смирил приход Великого. Все было уж понадеялись, что вот Он – сокрушитель тысячи преград, но и величию Первейшего воспрепятствовалось пройти дальше невидимой заставы. Удивлению тому не было пределов. Дивились не только наблюдавшие слабость Всезнающего, но и Он сам был обескуражен. «Что за наглость! Кто посмел посеять это пакостное семя?! Кто взрастил сей плод запретный?!» взмаливался Великий, но ответ, как и разрешение пройти дальше определённого предела были немы к его рёву.

При тщательном осмотре, короли заметили, что на древе был вымощен знак королевской родовитости. Это была вычурная геометрическая символика и несколько учёных смогли идентифицировать заядло вычерченную фигуру. Ею оказался додекаэдр¹ – зеркало бортища избранных Великим сатрапов. Все в миг поняли, что искать следовало не жалкого плута, который по случайности мог бы оказаться великим спасителем, а исполненного знатной крови. Двенадцать семейств королевской крови было не дюжиной разношёрстных древ, а единой родословной. Где-то по материнской, где-то по отцовской, кто-то по двоюродному дяде или тётке, а кто-то вовсе по какому-то неизвестному родственнику из первого поколения, ещё знавшегося туманником. Словом, чужих в этой станице знати не было, но метод сплошного перебора был отклонён Великим. До того праздновала в Нём скверность, что в Своём тщеславии, гордыне и могуществе, Он стал полагать, что только Его сыновьям и дочерям, только тем, кто преобразился в человека через его столповые монументы (теперь сонливо покоящихся в аграманте из кореньев) в период рассвета, а не той закатной эпохи, ныне накатившей на всякого, будь то родовитый муж или обычный крестьянин. Хоть никто и не знал, когда точно начался прилив грязнящих душу нечистот, если кто-то вообще осознавал подобное, но все чувствовали, что рождённые после отпечатывались какой-то болезненностью, нечто вроде недоразвитостью.

Приняв совет Великого, королевские коронеры отправились искать нужную им персону. Так совпало, что все члены этого обширного семейства были разбросаны по многим параллелям и собрать их вместе было делом не просто продолжительным, но и не лёгким, так как до кого-то доходили вести о случившемся в Столице, до кого-то новости также добирались, но с большим запозданием, а для кого-то, зачастую это касалось отдалённых районов, всё оставалось таким же, как и всегда – неизменным, привычным и размеренным, ибо ни о каких весточках, письмах и просьбах о приезде никто и не слыхивал.

Каждому архонту было предписано привести от себя по одному однокровнику и чем ближе тот окажется, тем на более влиятельную помощь можно было бы рассчитывать. Одному из королей указали посетить близлежащую параллелей на северо-западе и наведаться в располагавшиеся там барские покои. Вызванным на это дело оказался Девятый король – Валенс. Это был особенный избранник, так как в отличии от одиннадцати своих коллег, он был самым молодым, отроду лишь пятнадцати лет, однако ни умом, ни силой никому не уступал. Тело его уже было не подростковым, ростом он выходил под метр и восемьдесят сантиметров, а сама физиология организма опережала его физический возраст на десяток лет, от чего никаких эмоциональных терзаний, периодов созревания и прочих, свойственных отрочеству парадоксов, было попросту не обнаружить.

И подобно одиннадцати собратьям, его, уже в таких-то младых годах, также не обошёл сквернотный недуг. В своём развитии, как и у всех, восприятие обернулось вспять и лишила пятнадцатилетнего мужа умственной лёгкости. Мысли его становились всё менее мудрыми, а помыслы более примитивными. Если и оставался кое-какой нюанс его младовитости, то это только его пристрастие к женским прелестям. Так обольстила его одна краса – приспешника великой Калиго – и медленно подтачивала как боевую, так и ментальную выправку королевской амплуа. Догадывался ли о своей греховности Валенс, намеренно ли действовала его постельная блудница – эти вопросы оставались для будущего. И с этой порочной связи и начинается основное действие истории, главному персонажу которой ещё только предстояло появиться.

I. Те, кто зовутся принцами

История старшего принца

В некоторых местах, по небу неторопливо текли облачные странники. Погожая безветренность и полная луна отливали в своём сплетении лучащиеся потоки лазуритового оттенка. Свет ниспадал на один из дворцовых парапетов, у малахитовой балюстрады которого возвышалась обнажённая фигура. Чёрные локоны ниспадали до плеч и неторопливо покачивались в такт ветренным позывам, голубые глазницы зорко всматривались в горизонт, а строгая очерченность лица придавала всему внешнему виду образ вкрадчиво мыслящего стратега. То был не то муж, не то юноша, не то отрок, словом, грудь его вздымалась от неопределённости, а скатывающиеся по голому торсу капельки пота были полны саспенса. Но эта возрастная несуразица не мешала юноше пресыщаться мирским благам, в том числе и теми, которые вновь подзывали его на очередной скачок в мир экстаза и эйфорической услады.

*                  *                  *

– Повелитель, – звучал протяжный женский голосок, – не до́лжно вам издеваться над и так страждущей услады жертвой; если уж решились, извольте довершить начатые пытки, – всё тем же мурлыкающим тоном закончила лежащая в покоях красавица.

Перси её вздымаются в такт с моим дыханием, а в чреслах и кистях бьёт судорожная дрожь, отдающая почёт экстатическому давлению. До чего же сильно́ чувство, что Канис – таково было имя царской совратительницы – это не кто-то посторонний, а я сам, моя давным-давно потерянная частичка, без которой я всю свою жизнь чувствовал себя опустошённым. А теперь…

– Вале-е-е-нс, – протянул голос из спальни.

Ах, этот ненасытный зверь! И откуда у неё столь дикий голод? Ни одной из моих партнёрш доселе ещё не удавалось удовлетворять меня так блаженно. Те как-будто просто были не в состоянии напитать мою жизнь столь колдовским трепетом, как это делает Канис. Я чувствую… Нет, проникаю в её мысли, а она в мои. Наше соитие происходит не только физически, но и ментально. Это ли любовь, аль действие какого-то приворота… В пекло! Коль приятен момент – возьму от него всё без остатка, а что дальше, там уж и посмотрим.