Текст книги "История одного Человека"

– Верно, докончи начатое, выпусти свою настоящую природу, позволь ей вытеснить осенение ложным духом, – продолжала завораживать Калиго, но тут ей помешал сам Великий.

– Услышь Меня, Девятый из Двенадцати! Если же ты верен Мне и не боишься продолжить оставаться тем, кем доподлинно являешься, тогда подай Мне свою руку, – перед Валенсом раскрылась невероятных размеров чистая и белоснежная ладонь. – Но коли изберёшь ты путь животный и захочешь стать таким же, как и устранённый тобою род – упрекать Я тебя в этом не стану; по воле всё же равные мы, от чего каждый поступает истинно даже тогда, когда наши поступки кажутся аморальными. Ты всё же Человек и Человеком останешься; не позволю Я Моим титулованным пасть до уровня искомых пращуров! – ни секунды не думая, Валенс протягивает свою длань Великому и с тягучим криком, покидает свои видения, возвращаясь тем самым к реальности.

Поделом тебе чертовка. Долой, прочь! Не искомец я, не только лишь во мне мышление, не стяжаем я умственным отупением; гордо держится во мне атрибут моей сущности. Не сломить какому-то жалкому культу моё восприятие. Прочь!

*                  *                  *

– Что же ты всё дрожишь? Не бойся королевского вестника *по крайней мере до тех пор, пока это пустотное божество снова не решится смутить мой разум*, вставай и поклянись мне, что во всех своих согрешениях ты исповедуешься перед жреческим сообществом, не опуская из рассказа ничего, что ты видел, где участвовал и с кем сходился.

– Д-д-д, – заикаясь, еретик старался что-то выдать из себя своими надтреснутыми от криков связками, – д-даже то, что вы сделали с моими братья и с-с-с почтен-н-ным господином аристок-к-к-ратом? – призадумавшись на пару секунд, Валенс кивком дал ему согласие. Скрывать что-либо было бесполезно, потому как если и разбираться в этом деле, то только если иметь перед лицом абсолютно все факты. Какая же несуразица для короля, стать рабом столь низменных инстинктов! Валенс отпёр ставни, доставил всё ещё перепуганного ведомого к ожидавшему отправки эскорту, а сам, ещё раз обросив взглядом уже опечатанное властями имение некогда живущих там Панкрайтов задумался: «Если быть королём означает ставить свою человечность выше человечности всех остальных, нет ли в этой хладнокровности, нет ли в этой сверхсдержанности куда большего греха, чем тот, в который впали аристократы Альбедо? Что те одержимы, что я – кажется одно и то же. Может никаких отличий и вовсе нет, ибо в своей одержимости, я тоже служу божественному; так есть ли смысл постоянно придерживаться высшей планки, если все мы так легко свергаемы искушающей нас порочностью?»

*                  *                  *

– Найдётся ли у тебя время обговорить кое-что? – дружелюбно спросил у медитирующего Валенса Первый из королей – Примус.

– Само собой, ваше верховенство, – поднимаясь с колен, не по своему чину затараторил Девятый король. Видя торопливость своего собеседника, Примус развёл руками в стороны, как-бы отметая в сторону отношения младшего к старшему и всякую субординацию.

– Брось эти стигмы, позабудь нашу пресловутую иерархию, – перипатетическим шагом и с лёгкой походкой, Первый из приближённых к Великому отправился вдоль расписных колонн столичного сада. – Статусы, кастовые системы и чины уместны лишь на официальных приёмах и советах, но не в таких, как-ты мог почувствовать, весьма дружески настроенных разговорах, – слегка разрядив обстановку, Первый продолжал. – Ты самый юный из всех королей. Отбирали нас, как ты помнишь, очень строго; испытания огнём и водой, жаром и холодом, голоданием и бичеванием. Пройти всё это будучи тринадцатилетним подростком многого стоит.

– Благодарю вас Примус, – без смущённости или какого-то детского покраснения ответил не по годам развитый юноша. – Но не для одной только похвалы же вы меня вызвали? Посмею предположить, что отчёт о случившемся в Альбедо до вас уже дошёл и успел стать хорошо изученным, а суд над отступником едва ли только что закончился и вы прямо оттуда.

– И впрямь, не по годам… Действительно так, мой дорогой Девятый, всё так и раз в своей дедукции ты столь преуспел, не догадаешься ли ещё, о чём я конкретно хотел бы поговорить с тобой?

– Там, в подземелье аристократов, – с неохотой начал Валенс, – культ Калиго изуверски надругался над разумом людей, склонил их вернуться на предыдущую стадию развития, отринул тех от ясности взора и восприятия Великого. Мне показалось, что, предавая небытию супружескую пару Панкрайтов, убивая их детей, меня всё не покидало ощущение какой-то чуждости в их крови. Как будто не человек тогда стоял передо мною, а…

– Искомцы… – низким голосом подчеркнул, а вместе с тем, закончил за Девятого Первый. – Наверное, ты и в себе успел заметить некоторые изменения? Мысли путаются, желания ото дня ко дню всё непредсказуемее. А как у тебя со сном Валенс? Если и страдаешь от бессонницы, – это в нашем ремесле не новость, – какого она характера?

– Засыпаю я с лёгкостью, но вот продолжительность сна оставляет желать лучшего, – нисколько не удивляясь словам Примуса ответил Валенс. – Значит и вы успели заметить?

– Нынешняя эпоха положила на нас фатум неизгладимого оттиска. Бремя нашего времени – неостановимая деградация всего человеческого уклада. Человек перестаёт быть человеком, он слепнет, черствеет, тупеет и в итоге, приготавливает себя к отступанию в самое что ни на есть примитивное в нём – к фазе, когда мы ещё были неразумными туманниками.

– И единственная зацепка, которой мы обладаем – это оно, – остановившись у окна, внимание Валенса приковал сияющий малахитовыми переливами девятиметровый древень Столицы. – «Познает меня лишь тот, кто видит не глазом, не умом, а словом». Будто-бы имеется в виду некто или нечто, кто забрался выше человека, выше ума и восприятия. Будто-бы должен прийти тот, кто не лишён четвёртого дара от Великого.

– Это как те же размышления о четвёртом измерении. Мы, конечно, можем мыслить его отвлечённо, представлять отдельным миром, но, в сущности, с ним обстоит всё также, как с тремя предыдущими. Все они, как матрёшка, складываются в одной плоскости, посему…

– Слово уже заведомо находится в каждом из нас, – сам дивясь своей находчивости, закончил Валенс. – И как же нам развить эту способность? Что значит, овладеть словом?

– А вот на это, мой юный коллега, я тебе не отвечу, неведом мне ответ, – только и пожал плечами Примус. – Но всему своё время. Если человеческая раса вырождается в искомцев, то не оплачиваем ли мы таким образом рождение какого-то нового народа? Возможно, обладающего и словом, и тем противоядием, которое остановит этот мировой атавизм, – прогуливающиеся уже подходили к выходу из сада, поэтому Примус стал сводить разговор до обыденных вещей, как-бы превращая важную политическую беседу в непредвзятое общение. Было ли это вызвано недоверием или предосторожностью (у выхода стояли двое стражников, могущих подслушать и передать сведения), Валенс не знал, но чувствовал, что Первый перестраховывает как себя, так и самого Девятого, дабы кто лишний не узнал, какие толки ведутся между ними. – А как ваша, как-бы это выразиться, монологическая практика? Уже приносит свои плоды?

– Не сочтите грубым за столь забавное сравнение, но узнавать такую интимную информацию я больше ожидал от Квата, нежели от Первого из королей, – вот уж и с впрямь удивлённым лицом, провёл свою параллель Девятый. – Полагаю, в этом целительстве заложен тот же принцип, что и во всей известной нам медицине – всему своё время. Так и здесь, если и разродятся мои солилоквии каким-то результатом, то хотелось бы почувствовать от них какое-никакое, но успокоение, а коли всё окажется бестолковым, то не высечь ли этого, – с большим затруднением выговорил король последние слова, – доктора как следует.

– Вот так-так, от чего же в твоём голосе проступает столь подчёркнутая злоба на этого несчастного? Ведь в прошлом, вы всегда с ним ладили и советами его ты никогда не пренебрегал, – здесь Примус имеет в виду отношения между королём и пристроенным к нему столичным синедрионом ведуна-целителя. Каждому из королей отводили по личному жрецу, играющего роль что-то вроде участкового врача, где на проживающем «участке» содержится только одна семья – семья самого короля.

– Примус, – практически покинув сад, но с распылившейся серьёзностью решил закончить Валенс, – вы знаете, что есть вещи, от узнавания которых мы поневоле строим ассоциацию между новостью и тем, кто нам её высказал. Так и сейчас, уста моего телета покинуло нечто такое, о чём мне печально сейчас мыслить, да горестно вспоминать…

Подобное за подобным. Такова заповедь Великого и если мир начал повторять деградацию его Создателя, то человек стал подражать своему окружению, таким образом запустив превращение всего человеческого в искомое. Проклятие искомцев – это сродни узкозоркости и филистерству, недоразвитости мысли встать на один уровень с почитанием всеблагого единства, а не языческой множественности. Искомцы – это суетной народец, который не может вести речи на возвышенные темы и те будут восприниматься ими с таким же невежеством, как и некогда существующие Панкрайты, во время выслушивания розмыслов Валенса. Это деградационный рок затрагивает не только ныне живущих, но и ещё пока не рождённых. В семени мужчин всё равно развивается искомый геном и на пока что, деторождаемость больше начисляет человеческих детин, нежели дефектно урождённых, но это только пока.

К превеликому сожалению, род Дивайнов обошла удача и их постигло несчастье. Когда Валенс только возвратился из Альбедо, он сразу же отправился в родовое поместье. Прошло уже несколько дней после рождения его брата и в сумеречной тиши вот-вот должно было свершиться крещение. Это особый ритуал, когда новорождённому предписывается имя, а к именам в столичных землях относились очень строго, считая, что от сакрального смысла наименования зависит вся последующая судьба. Но не успела начаться крещенская инициация, тот самый жрец – родовой служитель Девятого короля – выявил один, скажем так, дефект в духе ребёнка. Обступив аналитика, все стали вымогать у того, что же он такого заметил, а тот, понурив нос и распушив густые брови, хмуро произнёс: «Да простит меня Великий и пусть видит Он, не моё это чадо и нет здесь моей вины, но пускай будет известна греховность малыша – искомой крови он, а не человечьей». Матерь Валенса разошлась слезами, отец свесился над полом в коленопреклонённой позе, а Валенс, позабыв про всякие советы внутренней разговорчивости, медитациях и упражнениях сдержанности, чуть было не испепелил семейного врачевателя своим юношеским пылом: вспыльчивостью, вкупе с никак не оттираемым разочарованием. О рукоприкладстве говорить и нет смысла, так как королевская выправка всё же давала о себе знать; внешне, Валенс не проливал слёз, не казался подавленным или озлобленным, но вокруг него так и парило невидимое облако, входя в пределы которого, тотчас становилось худо, словно бы посетитель ощущал всю напряжённость короля, сосредоточенную в одной единственной точке – в его сердце, которое он скрепил сотнями цепями и не позволял им ослаблять хватку даже в самой ужасной горести.

Только одной актрисе во всём этом павильоне было в сласть наблюдать за происходящим. Там, поодаль за всеми кафедральными трибунами ехидно улыбалась старая женщина. Это была повитуха, принимавшая тремя днями ранее малыша Дивайнов. Она-то как раз и подстроила семейную напасть. В момент появления на свет, малыш был чист, а лик его светился столь глубинной умудрённостью, что казалось, будто все тайны вселенной уже известны ему. Но завидев это целомудренное личико, старая карга совершила свой дьявольский приворот и превратила универсального ребёнка в гипертрофированное чудо. Восприятие, положенное в младенческий корень повивальная бабка не могла удалить, но она имела право его обменять, что она, собственно и сделала, заменив удостоенность воспринимать космические таинства возможностью видеть дальше и чётче, но только касающееся внешнего мира, а не внутреннего. Но все члены семьи, услышав приговор своего жреческого ментора переложили этот грех на историю, на ту чуму рода искомцев, что невидимо стала парить над всеми параллелями: от Нигредо¹³ до самой Столицы.

Таинство крещения не отменили и брату Девятого короля всё же дали причитающееся. Хоть и принимаемый теперь искомцем, никто не смел оставаться безымянным, даже в обществах туманников не брезгают давать друг другу клички. Посему имя явившегося дитя стало Дивайд – последний из наследников клана Дивайнов, которому предначертано разгадать послание великого древа и стать спасением для этого затухающего мира.

*                  *                  *

Внутреннее сосредоточение, внутреннее сосредоточение… Ах, едва ли одна из этих мантр способна меня сейчас унять! Уж не пойти ли в инквизицию или в полк устрашения? Нет, нет, всё это приходит из-за горячности. Нужно успокоиться. Итак, что же мы имеем? – Валенс принялся вышагивать посреди комнаты, глубоко погружаясь в мысли, столь глубоко, не замечая при этом лёгкого движения в тени примыкающего к дому сада. – Что бы не было повинно в распространении искомской заразы, найти и искоренить её источник отныне будет моей самой значимой целью. И если я провалюсь, то не смогу смотреть своему брату в глаза. Как король, я несу ответственность не только за людей мне чуждых, однако же призванных служить Ему, но и за своих родных; нет ли осознания хуже, чем понимание, что девственный мой братец, невинной чистоты малец, уже с рождения проклят быть недоразвитым?! – дав лёгкую слабину эмоциям, Валенс пространно стал смотреть на изрезанный кратерами лунный диск. Серебристое сияние искрилось на увлажнённых веках короля, сдержанность которого поддерживало лишь мышление – спасительный нектар для всякого хладного сердцем, но горячего духом. – Ох, знай же Дивайд, не дам я этой болезни в здравии почивать, заставлю её саму опробовать свой напиток, дай мне только время, и я верну тебе то, что должно быть твоим по праву, – потерявшись в ходе времени, Валенс вернул себе концентрацию на настоящем. Приникнув взором к внешней реальности, ему сперва показалось, что в саду он видит какую-то пожилую женщину, укрытую шёлковой паутинкой и цинично посмеивающуюся, словно бы слышавшей весь внутренний монолог короля, от чего она так и норовила вот-вот разойтись на хохот. Но видение уносится и у выхода в палисадник оказается старая знакомая, всё ожидавшая возвращение своего постельного партнёра.

– Умеешь же ты скрытно подбираться Канис, – молвил Валенс, протирая глаза от привидевшегося. – Дел нынче невпроворот, поэтому и не успе… – обнажённая, с попеременно исторгающимся из неё жарким дыханием, она пальцем останавливает движение губ Валенса, обхватывает его шею и уволакивает тревожного короля в грёзы экстатической неги.

Эта ночь поубавила пыл Валенса в отношении радикальных действий по поводу искомцев. Сам он эта связал с Канис и их ночным довольством, что вовремя оказанная помощь смогла урезонить его суетность. А о почудившейся старой женщине он и вовсе позабыл, хотя в ней-то как раз и таились все разгадки. Дело в том, что старуха, принявшая плод Дивайнов и увиденная в саду – одна и та же, а сексуальная гесперида Канис всего одно из её воплощений. Миссия её – притупить как мысли, так и взор своего поклонника, в данном случае – Валенса. Силы, пославшие её и есть те виновники, несущие ответственность за весь тот раздор, охвативший царствие Великого. Но о них пока рано говорить, так как влияние их ещё не окрепло и во всей своей полноте, ему уготовано разразиться только через двадцать лет, в день, когда был рождён тот, в честь кого названа эта история. Двадцатилетний Дивайд – это точка невозврата, когда конец света станут понимать не аллегорически, а вполне допустимым и очень даже предрешённым.

История младшего принца

Королевская знать была особенной. Их род был выведен ещё при гелиотропной направленности к свету и осознанности, с ещё не угасшим восприятием и умосозерцательными силами. Все, кто рождались после, уже в утробе обрекались нести в себе какой-то дефект, какую-то слабинку, не позволяющую подняться в развитии выше планки искомца. В этих мутантных дебрях даже искать не приходилось тех, кто мог бы подойти пророчеству. Но в этом как раз и была страшная ошибка, потому как именно в дефектном, слабом на мудрёность, мыслительную гибкость и разговорную открытость ребёнке и был ключ к спасению не только вселенского равновесия, но и чего-то большего, чего-то такого, о чём не знал даже всея прародитель – Великий. Его Величество тоже старалось отыскать избранного героя, но поисковый кругозор замыкался на детищах только Своих экспериментальных взысканий, а не природных. Однако, в обращении к трудам последних и крылась разгадка коварного ребуса. Дети Великого – это все, кто когда-то обладали умственным восприятием, но по своей осквернённости, утратили его. Дети природы – это родившиеся без воспринимающих сил Великого. И на зло ли несчастным сыщикам, но именно считавшемуся пасынком Великого и была уготована роль мессии, имя которого было Дивайд. Происхождение нашего героя обусловливали врождённой искомостью, но никак не человечностью, не восприятием, а одним лишь мышлением. Однако так ли всё обстояло в действительности? Что ж, об этом лучше спросите у той повитухи, что принимала маленького принца, так как далее повествуемая история была бы совершенно другой, ежели старая ведунья не нахимичила с геномом новорождённого. Была бы иная история лучше или хуже – тут уж грех судить, поэтому каким-бы жестоким, а иногда нетерпимым не казалось всё истолковываемое, знайте, рассказчик здесь неповинен.

*                  *                  *

Мои ровесники во всём мне проигрывали: на ноги я встал раньше их, говорить и выполнять какую-то работу тоже научился с опережением. Словно бы во всех своих достижениях я шёл с упреждением на ветер, всегда удивительным образом подстраивался под всё неблагоприятное и обращал ситуацию прекрасной Фортуной¹⁴; она вела меня прохожими тропками, уводила из терний и всегда приводила к просторным полям. На них-то я и резвился до беспамятства, гулко радуясь своему семейному положению, не ведая ни горестей, ни печалей. Но о такой же весёлости я не мог сказать об отношении моих родных. Когда обо мне заходила речь, особенно в моментах, где я просился отправиться куда-то с соседскими детьми, родительские сердца оковывал какой-то стыд, а братский взгляд увертливо сбегал параболическим уклоном, то ли тоже из-за какой-то пристыженности, то ли из чувства глубокого греха передо мною. Короче говоря, понять их скованность при затрагивании темы общения со сверстниками мне никак не удавалось, и в этом деле я решил полностью отдаться времени; пусть себе вершится история, а я пока потерплю, да очереди своей выжду.

Что же до моей семьи, то сразу отмечу, что родился я в королевской семье и знатном роде. Семейство Дивайнов, включая меня, представлялось четырьмя лицами, которых в силу своего детского воображения и длительных наблюдений, я обозначал следующим образом. Семейного паша я видел создателем иллюзии; матушку представлял «Королевой Англии»; братца определял настоящим тружеником, а себя – распоясанным скоморохом. Такую вот затейливую классификацию я воздвиг в своих детских летах. И не стоит здесь глумиться или как-то ей перечить. Все четыре категории так и останутся актуальными до тех самых дней, из которых сейчас льётся моё повествование, так что, не смотря на их гротескность, они как никак лучше отражали всё семейное устройство.

Считать отца «творцом иллюзий» было весьма заслуженно. Он работал негоциантом, постоянно пребывал в разъездах. Забирался то в далёкие параллели Альбедо, то иногда забирал заказы из самого Нигредо. Можно сказать, он был этаким коммивояжёром между Столицей и всем остальным миром. Звучит очень даже неплохо, но не смотря на всю только кажущуюся значимость, предпринимательские навыки отца были совершенно бестолковы. Для него, всё это торговое ремесло было лишь некоторой встряской, что-то вроде той же бессмысленной занятостью, как и для ушедшего доживать свои последние годы, желающего сделать какую-то работёнку, только бы не проседать без дела. Скорее всего этим же чувством и был движим мой «иллюзионист» – он создавал видимость, что без него, в семье начнётся хаос и разруха, нагрянет бедность и голод, когда как на самом деле, каждое слово было наглым блефом.

Свою матерь я провозгласил более патетично – «Королевой Англии». Как-то прочитывая книгу одного редкого экземпляра, в параллели, из которой она попала в Столицу, говорилось о могущественной державе, очень похожей на столичную, но политическое устройство которой всё же кое-где разнилось. Во главе всей иерархии у них также стояло властное лицо; у нас этим ликом выражена сущность Великого, но в отличии от активности, которую Вездесущий без всякой экономии растрачивал на нас, глава государства иной параллели пребывал в пассивности, выступая нечто вроде знаком, правительственным символом, но никак не настоящим управленцем. Избирались же на пост псевдо-владык исключительно женщины и после коронации, их благородно окликали не иначе как английскими королевами. Всю исполнительную деятельность за них вершили парламенты, государственные поручители и распространители законности.

Этим самым «поручителем» или «распространителем законности» можно назвать моего брата – Валенса. Он был Девятым из Двенадцати королей, символом чистоты и равенства в мире, провозвестником закона и высшей благодетели. И в его тени, отец и мать как раз и облачались в балахоны «иллюзиониста» и «англичанки», делаясь в своей деятельности столь бесполезными, что в сравнении с королевским трудом, никакая, даже самая сложная выполненная ими работа не могла соперничать с деяниями Валенса. Мой брат был всему головой: он не распределял семейный капитал (за деньги никогда не приходилось переживать), не составлял здоровые меню, чтобы его домочадцы питались продуктами высшего сорта; любой бытовой вопрос вызывал у Валенса чуть ли не припадок, иногда оборачивающийся гневливостью, а иногда уходом в полную апатичность. Его больше интересовали темы духовные или, как минимум, хотя бы незаурядные. Всегда казалось, будто он всю свою жизнь следует за какой-то мечтой, но о которой так не разу и не промолвился. Чуть позже я обрисую один наш с ним разговор, из которого я наконец осознал всю важность бытия королём, но до этого ещё далеко; этой беседе предшествовали десять лет жизни, достойные избалованного до всяких благ принца.

Вот пятилетний сорванец, не дожидаясь утренних петухов уже пробегается по полям, полно засеянных полынью; его чёрные волосы растрёпывает утреннее поветрие, маленькие сапожки вместе с чёрными кальсонами смачивает прохладительная роса, а прямой нос в сочетании с тонкой формой губ и бровей выражает неподдельную улыбку, от чего мордочка юного паяса отражала собою несравнимую ни с чем радость за всходящий рассвет. Когда он пробегался по окраинам, ему часто приходилось видеть своего брата, уже на коне, с оголённым торсом и отрабатывающим как меткость стрельбы из своих чёрных револьверов, так и разные техники с охотничьим клинком. После прогулки, отец и матерь встречались с беглецом в столовой; радетели юного принца больше были совами, нежели жаворонками, им было трудно адаптироваться к изменению жизненного строя, посему, когда квёл их сын – они бодрствуют, а когда ребёнку требуется внимание или добрый совет, от родственников не то что отклика, но даже взгляда было не выпытать. Другое дело было с Валенсом, который в любое время, в любом месте и в любом состоянии всегда был готов выслушать и помочь.

Я не зря описываю себя каким-то избалованным. Когда я замечал своё оттеснение от других ребят, во мне выкристаллизовывалось чувство особенности, некоторой избранности. Я не стал пренебрегать этими надуманными правами и всячески применял их, когда удавалось с кем-то выйти на контакт. Сюжет всегда был одним и тем же: сначала все невинно играются, дразнят друг друга и гоняются один за другим как бесноватые фавны, но стоило прийти матерям и отцам моих приятелей, веселье тут же спускалось по накатанной до самых глубоких уровней моей души, где я скрывал свою обиду, горечь и недопонимание. Уводя своих отпрысков, чужие глаза смотрели на меня не как на разбойника, – ох, лучше бы как на бандита или преступного главаря; так мне было бы куда спокойнее и я хотя бы осознал причину страха передо мною, – а как на демона, настоящего беса в людском обличии. Да что и говорить, многие меня и за человека даже не принимали.

– Отойди от этого зверёныша! – как-то вскричала одна из матерей моего очередного «друга-пока-нас-не-застукают-его-родители». – Разве я не рассказывала тебе о тайне сынов Дивайнов?

И до чего же было бы славно, если бы сын боязливой за своё чадо матери тупо уставился на неё, рассмеялся над её предостережениями и позабыв про всё, снова принялся бы играть со мною. Ах, детские грёзы! Услышав материнское упоминание о проклятии Дивайнов, он резко побледнел, вытаращил на меня широко распахнутые глаза и заикающееся проблеял:

– Так тебя зовут Дивайд? – словно не веря выбежавшим из его уст словам, осведомлялся своим продрогшим голоском мой дружище-на-минуту. Стоило мне кивнуть – наступал конец. Мой компаньон включал полный назад и под крылом своей преподобной матери, отправлялся играть с другими детьми.

Так моя избранность повернулась ко мне не самой лицеприятной стороной и однажды, меня это так разозлило, что я решил обо всём узнать у своего брата. И чтобы определить степень важности скрываемой мистерии, я решил разыграть одну историю, просто ради эксперимента. Но когда невинная шутка чуть не обернулась кровавой резнёй, до меня дошло, что касающееся меня не какой-то миф, а нечто вполне реальное и способное навредить окружающим.

– Валенс! – постанывал я, имитируя при этом выкатывающиеся из глаз слёзы и потрескавшийся от долго плача голос. Что ж, актёрского мастерства мне и впрямь было не занимать! – Снова оно, снова это омрачение, снова насмехательства!

Девятый король учтиво склонился перед разбитым горем братом и спрашивал:

– Кто же посеял обиду в твоей душе? – совершенно спокойным и не вызывающим никаких подозрений на бушующую внутри ярость голосом прояснял Валенс.

Когда я ему рассказал о том-то ребёнке и о той-то женщине (выдуманных), действия моего брата испугали меня, но в тот же момент доказали, что ради своего родича, король мог пойти на самые ужасные деяния.

Совсем не изменившись ни в лице, ни в повадках, Валенс, с наброшенной поверх доброжелательностью, отправился в сторону, где меня, по рассказанному вымыслу, унизили у всех на виду. Каким-бы миролюбивым он тогда не казался, его всегда выдавало одно особенное свойство. Как только он менялся внутренне, вокруг него, словно незримый дух, уплотнялось какое-то поле, хоть и невидимое для глаза, но весьма чётко ощущаемое душой. Я всегда чуял неладное, когда рядом с братом начинала плескаться эта его энергетика, словно бы те силы были и его, и в тот же момент, кого-то другого, уже не столь радушного и известного всем милого добряка. Как-будто доверяясь своим инстинктам, Валенс утрачивал своё сознание и становился инструментом в руках бессознательного. Не страшен ли тот, кто, довершившись своим истинным побуждениям, превращается в что-то бесчеловечное? Когда кто-то вот так доверяется своей внутренней природе, всем нам заведомо хочется думать совершенно иное. Вот вроде бы сто́ит прислушаться к своему настоящему «Я», человеку тут же должно открыться всевышнее миролюбие. Но, к сожалению, могу сказать только одно – как-бы не так! Валенс – это наглядный пример лжесловия всех тех моралистов, щебечущих о великом только в теории, когда как практически, сами боятся даже кончиком пальца тронуть свои усмотрения.

Тем временем, Валенс не сбавлял ход. Самая простая мысль на весь этот счёт – брат одного обиженного ребёнка хочет поговорить о воспитании обидевшего его. Эх, если в наших семьях всё было проще… Семьях, где перед разговорами приготавливают хладные клинки и обтачивают их лезвия сыромятными ремешками. Мне тогда стало жутко, но не за потенциальных жертв моей фантазии, а за себя самого. Что если бы стало известно, что вся история – сплошная выдумка, а я лишь решил подурачиться со своей княжеской шаловливостью? Само собой, вообразив самое ужасное, до чего король может дойти в своей «праведности», я набросился на подрагивающую у ножен руку Валенса и стал в слезах умолять его ничего не делать, будто бы братские наставления уже успели начать воплощаться в реальности, а сам процесс давно был в самом разгаре: «Брось это братец, пустое оно, пустое!»

В вечер того дня у нас с братом состоялся откровенный разговор. В семилетнем возрасте, скрывать мою чужбинность удавалось уже не так легко, посему, просветительскую деятельность Валенс тогда взвалил на себя. Пока всех распределяли между гимназиями, лицеями и дорогими пансионами, ко мне приставляли личных педагогов. Репетиторский коллектив был столь непосредственным, что его нельзя было и вровень ставить с какими-то, даже самыми высокородными педагогами из высших заведений. Такое внимание к домашнему обучению опустило щиты и защищаться от моих открытых расспросов стало невозможным. Тогда-то я и обрёл себя именно тем, кем остаюсь по сей день. Я обрёл фатум, которым меня наградил мир. После узнанного, мне стало под силу играть со своим роком, поворачивать его то так, то эдак и как-бы не нравились мне все те махинации со своим особым общественным статусом, избавиться от нависшего надо мною провидения всегда оставалось недозволительным.

– Тебе же известна история вознесения одних каст над другими? – начал издалека Валенс. – Весь наш род был призван служить Великому и чем сложнее становились Его поручения, тем больше нам требовалось развивать и себя. Без Его ведома, в мире ничего не происходит, от чего все наши поползновения всячески обрывались. Увидев проявление воли своих чад, Великий отечески пролил на нас милостыню, подарив тем самым своё зрение. Искомец стал человеком – тем, кто видит не поверхность, а глубину. После чего, сама по себе человечность стала мыслиться как способность видеть в одной вещи все остальные; в человеке усматривать человечество; из атома разворачивать всю вселенную, – набирая гнёт и напряжение, повествование приближалось к последней инстанции. – Мой дорогой Дивайд, именно этим созерцательным величием природа и обделила тебя.