Текст книги "Последний человек: мировая классика постапокалиптики"

Все почувствовали, что это был уже действительно гигантский скачок вперед, разрешивший проблему воздухоплавания.

Мистер Беттеридж держался в воздухе в продолжение девяти часов и летал с такой уверенностью, как будто он и в самом деле превратился в птицу. Но его летательный аппарат не был похож ни на птицу, ни на бабочку, не имел также таких широких боковых поверхностей, какие бывают у аэропланов. Своим видом он скорее напоминал большую пчелу или осу. Некоторые части аппарата вертелись с огромной частотой, производя впечатление прозрачных крыльев. Другие части, включая изогнутые «надкрылья», – если уж продолжать сравнение аппарата с насекомыми – оставались во время полета совершенно неподвижными. Посередине находилось длинное, кругловатое тело, своим видом напоминающее тельце моли; на нем сидел верхом мистер Беттеридж, совершенно так же, как сидят на лошади. Сходство с насекомым увеличивалось еще тем, что во время полета аппарат издавал жужжащий звук, совершенно такой же, какой издает оса, когда она бьется об оконное стекло.

Мистер Беттеридж поразил весь мир, внезапно вынырнув откуда-то на своем аппарате. Он был одним из тех неизвестно откуда являющихся людей, которые предназначены судьбой служить примером для всего остального человечества. Одни говорили, что он приехал из Америки или Австралии, другие утверждали, что он из южной Франции. Про него рассказывали также, что он был сыном человека, нажившего хорошее состояние на производстве стальных перьев с золотыми кончиками и изображением «самопишущего пера Беттериджа». Но на самом деле это был совсем другой Беттеридж. Наш мистер Беттеридж был в течение нескольких лет членом большинства существующих воздухоплавательных ассоциаций – правда, совершенно незаметным, хотя у него и был громкий голос, внушительная наружность и вызывающие манеры.

В один прекрасный день Беттеридж написал во все лондонские газеты, что он уже закончил приготовления к полету из Хрустального дворца на своем аппарате и что с изобретением этого аппарата ликвидированы все трудности в деле воздухоплавания. Однако лишь немногие из газет напечатали это письмо, и еще меньше нашлось людей, которые поверили ему. Никого не взволновало то обстоятельство, что обещанный полет был отложен. На лестнице одного первоклассного отеля на Пикадилли Беттеридж захотел по причинам личного характера отхлестать одного знаменитого немецкого музыканта; вышел скандал, помешавший полету. В газетах было по-разному рассказано об этом, причем сама фамилия Беттериджа была искажена. Само собой разумеется, что, пока он не совершил полета, он не мог привлечь к себе внимание. Едва нашлось тридцать человек, пожелавших взглянуть на его аппарат, когда он открыл для публики двери огромного сарая, где находилось его детище. Это было нечто вроде огромной модели мегатерия, выставленной в Хрустальном дворце. И вот наконец это гигантское насекомое с жужжанием вылетело навстречу пренебрежительному и неверующему миру.

Но прежде чем Беттеридж во второй раз облетел башни Хрустального дворца, молва о нем уже распространилась повсюду. Спавшие на улицах около Трафальгарской площади бродяги с испугом повскакали со своих мест, услышав жужжание его аппарата, и увидели, как он огибал колонну Нельсона. А когда он перелетел через Бирмингем в половине десятого вечера, слава о нем уже прогремела по всей стране. То, в чем уже начали отчаиваться, было достигнуто. Человек мог летать свободно, легко и безопасно!

Вся Шотландия смотрела на него восторженными глазами, когда он прилетел туда. Он был в Глазго в час дня, и говорят, что в этом промышленном улье не было ни одной фабрики, ни одной верфи, где работа могла бы начаться в этот день раньше половины второго: все смотрели на летающего человека. Мир привык считать проблему полетов почти неразрешимой, но все были уже настолько осведомлены в вопросах воздухоплавания, что могли оценить по достоинству изобретение Беттериджа. Он обогнул университетские строения и опустился на склоне Джильмура под восторженные крики толпы, доносившиеся до него из Вест-Энда. Он летал на своем аппарате уверенно и спокойно, со скоростью приблизительно 50 километров в час, описывая широкие круги в воздухе. Громкое жужжание, сопровождавшее его полет, могло бы совершенно заглушить его звучный голос, если бы он предварительно не запасся мегафоном. Он очень ловко маневрировал при снижении, избегая однорельсовых кабелей, церквей и других высоких строений.

– Мое имя Беттеридж, – кричал он глазевшей внизу толпе. – Беттеридж! Запомните хорошенько! Моя мать была шотландка!..

Убедившись, что его поняли, он снова поднялся вверх под громкие крики толпы и легко и свободно полетел дальше, то поднимаясь, то опускаясь; волнообразные движения аппарата чрезвычайно напоминали полет осы…

Возвращение Беттериджа в Лондон, после того как он посетил Манчестер, Ливерпуль и Оксфорд, выкрикивая везде свое имя, произвело неслыханную сенсацию. Все жители высыпали на улицу и глазели в небо. На городских улицах, пожалуй, за три месяца не перебывало столько народу, сколько было в этот день; у Вестминстерского моста чуть не произошло несчастье с пароходом, который налетел на сваю вследствие того, что шкипер загляделся на небо.

Беттеридж вернулся к вечеру в Хрустальный дворец, – это классическое место для всех воздухоплавательных опытов, – и, благополучно заведя свой аппарат в ангар, захлопнул дверь перед самым носом фотографов и журналистов, ожидавших его возвращения.

– Вот что, ребята, – сказал он, обращаясь к напиравшей толпе, когда его ассистент запер ворота ангара, – я смертельно устал и едва могу стоять. Я не в состоянии говорить с вами теперь. Мое имя: Беттеридж… Беттеридж! Запомните хорошенько! Мы поговорим завтра…

Ассистент Беттериджа с трудом проложил себе дорогу через толпу назойливой молодежи, наступавшей на него с записными книжками и фотографическими камерами в руках. А Беттеридж стоял, выпрямившись во весь свой высокий рост, возвышаясь над собравшимися. В этот момент он был самым знаменитым человеком в стране. И мегафон, которым он сейчас размахивал, был как бы символом его славы…

6

Том и Берт Смоллуэйсы наблюдали за возвращением Беттериджа с вершины холма, откуда часто следили за пиротехническими опытами в Хрустальном дворце. Берт был очень возбужден, а Том спокойно и тупо смотрел на происходившее. Но ни тот ни другой не могли знать тогда, какое огромное влияние окажет это событие на их собственную жизнь.

Берт только заметил:

– Быть может, это заставит старину Грабба кое-что переменить в своей лавочке и бросить в огонь доморощенную модель аэроплана. Не думаю, однако, чтобы это могло спасти нас, если мы только не поплывем по течению и не ухватимся за новую идею.

Берт был уже настолько знаком с проблемами воздухоплавания, что мог вполне оценить значение нового открытия. Гигантская пчела должна была, по его выражению, «вскружить голову газетным репортерам».

Действительно, на другой день страницы всех газет и журналов чернели фотографическими снимками. Статьи напоминали скорее горячечный бред, нежели произведения печати. Через день стало еще хуже. К концу недели все улицы были полны криками газетчиков, сообщавших различные подробности, касающиеся личности изобретателя и тех необыкновенных требований, которыми он ограничивал свое согласие открыть тайну изобретения.

Действительно, он окружил свое изобретение непроницаемой тайной. Он сам построил свой аппарат в укромном и безопасном убежище, предоставленном ему администрацией Хрустального дворца. Ему помогали рабочие, изготовлявшие для него отдельные части, но не интересовавшиеся целым. На другой день после полета он собственноручно разобрал свой аппарат, запаковал некоторые главные части, а затем, призвав малосведущих помощников, уложил все остальные в запечатанные ящики и отправил на различные склады технических изделий, где его машины были тщательно спрятаны. Такие предосторожности оказались далеко не лишними ввиду огромного спроса на фотографические снимки или эскизы с его аппарата. Но мистер Беттеридж, продемонстрировав свой аппарат, не желал давать более никаких разъяснений. Он хотел сохранить свою тайну от преждевременного раскрытия.

Мистер Беттеридж обратился к британцам с вопросом, желают ли они получить его изобретение или нет. Он заявлял, что он – империалист и хочет, чтобы исключительно Англия воспользовалась его открытием, только…

Вот тут-то и начались затруднения!

Беттеридж был, очевидно, человеком совершенно свободным от всякой ложной скромности, пожалуй, даже лишенным всякой скромности. Он очень охотно принимал газетных корреспондентов, отвечал на какие угодно вопросы, за исключением тех, что касались авиации, высказывал мнения, критиковал, сообщал автобиографические подробности, раздавал свои портреты, позировал для фотографов и вообще наполнял собой вселенную. На его портретах прежде всего бросались в глаза его огромные черные усы и свирепое, надменное выражение лица. Общее впечатление было таково, что Беттеридж – ничтожный человек. Действительно, талантливый человек не мог бы смотреть на всех так вызывающе. Но в физическом отношении Беттериджа можно было назвать выдающейся особой. Ростом он был в сто восемьдесят восемь сантиметров, и вес его был пропорционален росту. Кроме того, у него была какая-то подозрительная любовная история, о которой он не стеснялся говорить. Британское общество, столь строгое в вопросах морали, к ужасу своему, узнало, что официальное вмешательство в эту историю было непременным условием раскрытия Беттериджем его тайны, от которой зависела судьба Британской империи!

Точные подробности этой любовной истории не были никому известны, но, по-видимому, героиня, выражаясь словами одной из неопубликованных речей Беттериджа, повинуясь голосу своего благородного сердца, неосторожно вступила в брак с «трусливым хорьком». Беттеридж, очевидно, любил зоологические сравнения. Такой поступок окончательно погубил ее социальное положение и счастье. Беттеридж очень хотел подробно распространиться об этом для того, чтобы показать во всем блеске благородный характер своей возлюбленной. Но это привело в большое смущение газеты, всегда обнаруживавшие большую сдержанность в этом отношении и поэтому не решившиеся печатать такие слишком интимные подробности личной жизни изобретателя. Вообще, было очень неловко слушать его рассказы об этом, хотя Беттеридж с чрезвычайной готовностью раскрывал свою душу перед журналистами, и они никак не могли избежать его признаний. Он прославлял свою любовь и требовал, чтобы газеты писали о ней.

– Но ведь это, в конце концов, частное дело, – возражали ему.

– Несправедливость, сэр, – это дело, касающееся всего общества, – говорил он. – Мне все равно, имею ли я тут дело с учреждениями или отдельными личностями, и против кого я восстаю! Я защищаю дело женщины, женщины, которую люблю, непонятой, благородной женщины, сэр! Я хочу отомстить всему миру за нее!

– Я люблю Англию, – прибавлял он обыкновенно, – да, я люблю ее. Но пуританизм я ненавижу. Я питаю к нему невыразимое отвращение. Он стоит у меня поперек горла. Возьмите, например, обстоятельства моего дела…

Он постоянно возвращался к этому вопросу и требовал от газетных корреспондентов, чтобы ему показывали оттиски его разглагольствований. Если они недостаточно распространялись в своих отчетах о его любовных чувствах, то он вычеркивал все остальное.

Да, для британской журналистики настали трудные времена! Никогда еще не бывало более простой и неинтересной любовной истории, не возбуждавшей сочувствие публики. А между тем общество было чрезвычайно заинтересовано открытием Беттериджа. Но когда интервьюерам удавалось отвлечь Беттериджа от его любовной темы, то он начинал говорить растроганным голосом и со слезами на глазах о своем детстве – о матери, представлявшей настоящий кладезь всех материнских добродетелей, и к тому же «шотландке». Она была почти красавицей, по словам Беттериджа.

– Я всем обязан моей матери, – заявлял он, – всем! Впрочем, спросите любого человека, достигшего чего-нибудь в жизни, и он вам скажет то же самое. Всем, что мы имеем, мы обязаны женщинам. Они – хранительницы рода. Мужчина – не более как призрак. Он приходит и уходит, как сон. Но душа женщины ведет нас к прогрессу.

Так разглагольствовал Беттеридж со всеми репортерами.

Что, собственно, он желал получить от правительства за свой секрет, он не говорил. И затем непонятно было, чего можно было ожидать в данном случае от государства, кроме денег? Общее впечатление было таково, что он не столько стремится что-то получить, сколько желает воспользоваться беспримерным случаем, чтобы покрасоваться и прокричать о себе на весь мир. Между тем стали распространяться различные слухи о его происхождении. Говорили, что он был владельцем большого отеля в Капштадте, где однажды остановился один молодой, очень скромный изобретатель, по имени Паллизер, прибывший в южную Африку из Англии и находившийся в последней стадии чахотки. Беттеридж видел его планы и чертежи, и когда изобретатель умер, то похитил его бумаги и уехал с ними. Так, по крайней мере, утверждали наиболее распространенные американские газеты. Но ни опровержения, ни подтверждения этих слухов так и не было сделано.

Беттеридж страстно вступал в спор, доказывая свое право на получение различных денежных премий. Некоторые из этих премий за успешный механический полет были объявлены еще в 1906 году. Примерно в то время, когда Беттеридж появился со своим изобретением, многие газеты, уверенные в безуспешности таких попыток, объявили, что уплатят громадные суммы первому человеку, который пролетит из Манчестера в Глазго, из Лондона в Манчестер, – словом, пролетит полтораста или триста километров. Большинство этих газет, впрочем, обусловило платеж различными оговорками и теперь отказывались платить. Но одна или две газеты все-таки заплатили и громогласно заявили об этом; мистер Беттеридж предъявлял иски к тем, которые отказывались платить, продолжая в то же время добиваться, чтобы правительство купило у него изобретение.

Для всех, однако, являлось очевидным, что Беттеридж, несмотря на все его хвастовство и прочие личные качества, несмотря на его постоянные разговоры о любовных делах, был единственным человеком, владевшим секретом постройки удивительного аэроплана, и от этого секрета зависела не только будущность авиации, но, пожалуй, даже будущность мирового положения империи. К великому огорчению огромного большинства, включая Берта, переговоры о покупке этого драгоценного секрета английским правительством, если таковые действительно происходили, по-видимому, не увенчались успехом. Лондонская газета «Дейли Реквием» первая высказалась по этому поводу в статье «Мистер Беттеридж высказывает свое мнение».

В этом интервью изобретатель, если только он был им в действительности, изливал свое негодование.

– Я приехал сюда с другого конца света, – говорил он, отчасти подтверждая этим слухи насчет Капштадта, – я привез на свою родину секрет, который должен обеспечить ей мировое господство… И что же я встречаю здесь? – Он сделал паузу. – Старые бюрократы пренебрегают мной… а с женщиной, которую я люблю, обращаются как с прокаженной!

– Я – империалист! – напыщенно заявил он в интервью, написанном его собственной рукой. – Но существуют границы и для человеческого сердца! Есть более молодые, более предприимчивые страны, которые не дремлют и не задыхаются беспомощно в тисках различных формальностей и рутины. Такие страны не станут колебаться и не будут подвергать опасности государство из-за желания выказать свое пренебрежение к человеку, имя которого им неизвестно, и оскорблять женщину, у которой они недостойны даже развязать ботинок! Есть страны, не подчиняющиеся слепо разным ученым и не отдающие себя в руки разным выскочкам и выродкам. Короче говоря, заметьте мои слова: есть другие государства!

На Берта Смоллуэйса эти слова произвели потрясающее впечатление.

– Если этим секретом воспользуются немцы или американцы, – сказал он с запальчивостью своему брату, – Британская империя погибла! Английский флаг «Юнион Джек» превратится в простую тряпку, помяни мое слово, Том!

– Не можешь ли ты, Берт, помочь нам отнести сегодня утром картофель в город? – обратилась к нему Джессика с вопросом, когда он замолчал. – Все требуют молодого картофеля. А Том не в состоянии всех удовлетворить.

– Мы живем на вулкане, – продолжал Берт, не обращая внимания на Джессику. – Каждый момент может разразиться война… и какая война!

Он со зловещим видом покачал головой.

– Возьми этот мешок, Том, – сказала Джессика и, внезапно повернувшись к Берту, настойчиво спросила: – Ты ведь можешь пожертвовать нам одно утро, Берт?

– Да, могу, – ответил Берт. – В лавке дел мало. Но эта опасность, которая грозит нашей империи, не дает мне покоя!

– Не думай об этом, – посоветовала Джессика.

Берт, согнувшись под тяжестью мешка с картофелем и под тяжестью своих патриотических огорчений, вышел из лавочки наружу – в мир перемен и чудес. Он возмущался и Джессикой, и этим безобразным мешком с картошкой.

1

Ни Том, ни Берт Смоллуэйс, конечно, не предполагали, что замечательный полет мистера Беттериджа может как-нибудь отразиться на их судьбе. Они не думали, что благодаря ему они выдвинутся из массы других людей, таких же, как они сами. Полюбовавшись с вершины Бен-Хилла на летательную машину, на ее вращающиеся плоскости, отсвечивающие золотом в лучах заката, они пошли домой, а машина с жужжанием спустилась к своему ангару. Оба брата думали о том разговоре, который начался между ними еще до того, как мистер Беттеридж со славой вынырнул из лондонского тумана.

Это был очень неприятный и бесплодный спор. Когда они направлялись к вершине холма, чтобы посмотреть на полет, грохот гироскопических моторных вагонов, пересекших Хай-стрит, заглушал их слова, так что приходилось прямо-таки кричать. А между тем разговор их был частного характера. Но они оба были раздражены и горячились.

Дела Грабба шли плохо, и поэтому он предложил Берту стать его компаньоном. Последнее время Берт не получал от него жалованья, и отношения между хозяином и Бертом были самые неопределенные.

Берт старался убедить Тома, что преобразованная компания «Грабб и Смоллуэйс» для рассудительного человека с небольшим капиталом представляет небывалые преимущества и выгоды. Но тут Берту пришлось лишний раз убедиться в том, что Том был совершенно неспособен воспринять какую-нибудь идею. В конце концов, однако, оставив в стороне всякие финансовые соображения и опираясь исключительно на чувство братской привязанности, Берт получил от Тома в долг кое-какую сумму, дав при этом честное слово вернуть ему эти деньги при первой возможности.

Фирме «Грабб и Смоллуэйс» (прежде «Грабб») как-то особенно не везло в этом году. Уже в течение нескольких лет Грабб боролся с неудачами в своей маленькой лавочке на Хай-стрит, украшенной разноцветными объявлениями о велосипедах и уставленной всевозможными принадлежностями велосипедного спорта; тут были целые коллекции звонков и брюкодержателей, жестянки для масла, насосы, чехлы, сумки, объявления: «Велосипеды напрокат», «Ремонт», «Надувание шин бесплатно», «Бензин» и т. д. Грабб был агентом многих неизвестных велосипедных фабрикантов, но весь его наличный запас заключался всего-навсего в двух новых машинах… Иногда ему удавалось продать что-нибудь. Он брал также вещи в починку и делал все что мог, хотя не всегда удачно исправлял то, что ему приносили. Он продавал дешевые граммофоны и имел дело с музыкальными ящиками. Но основу его коммерческого предприятия все-таки составлял прокат велосипедов. Это было, во всяком случае, странное предприятие, которое не считалось вообще ни с какими экономическими принципами.

В лавочке находился запас дамских и мужских велосипедов, очень плохих, но несколько подновленных, которые и отдавались напрокат нетребовательным и беспечным или ничего не смыслившим в велосипедах людям. Грабб брал по шиллингу за первый час и по шесть пенсов за остальные. В действительности же у него не было установленной таксы, и настойчивые мальчуганы могли получить велосипед и подвергнуть себя опасности за ничтожную сумму в три пенса, если только им удавалось убедить Грабба, что больше у них нет денег. Грабб прилаживал седло и руль к велосипеду, отдаваемому напрокат, и, взяв залог (исключение он допускал только в отношении известных ему клиентов), смазывал машину, а затем предоставлял клиентов их собственной судьбе. Как правило, «он» или «она», взявшие велосипед, возвращались в лавочку, но в некоторых случаях Берту или Граббу приходилось самим отправляться за своими велосипедами, чтобы доставить их домой. Плата всегда удерживалась ими из залога и рассчитывалась, исходя из того времени, когда велосипед был доставлен назад в лавочку. Очень редко велосипеды, отдаваемые ими, находились действительно в безукоризненном состоянии. Обычно же в каждой отдельной части велосипеда уже заключалась возможность катастрофы: в винте, прикреплявшем седло, и в непрочных педалях, и в плохо соединенных звеньях цепи, и в руле, и больше всего в тормозах и шинах. Стук, звон и странный ритмический треск сопровождали отважного велосипедиста, когда он мчался по дороге. Случалось, что колокольчик переставал звонить или тормоз отказывался служить, когда велосипедист спускался с холма. Иногда соскальзывала подушка, или седло вдруг опускалось на семь или десять сантиметров, производя неприятный толчок, или слишком свободная цепь соскакивала с шестерни в то время, когда велосипедист спускался с горы, – машина внезапно останавливалась, и велосипедист летел кувырком. Иногда шина отказывалась служить и, испустив глубокий вздох, спадала с колеса…

Когда велосипедист возвращался пешком, разгоряченный ходьбой, Грабб, игнорируя всякие словесные жалобы, с серьезным видом исследовал машину и говорил:

– Так нельзя обращаться с велосипедом.

Затем он начинал мягко увещевать пострадавшего.

– Ведь не можете же вы ожидать, чтобы велосипед брал вас на руки и вез, – говорил он в таких случаях, – вы должны были действовать разумно. Ведь это же не что иное, как машина!

Случалось, впрочем, что процесс ликвидации последующих жалоб кончался рукоприкладством. Правда, приходилось тратить много слов на убеждения и подвергаться большим неприятностям, но ведь в такие прогрессивные времена нельзя жить, если не производить шума около своего дома. Порою приходилось очень трудно, но прокат велосипедов доставлял все же верный доход, пока наконец двое чересчур критически настроенных велосипедистов, нечувствительных к риторике, не произвели полного разгрома в лавочке Грабба, разбив окна и повредив выставленные образцы. Это были здоровенные кочегары из Гревсенда. Один выражал недовольство тем, что у него отвалилась педаль, а другой – тем, что у него шина ослабела. В сущности, это были мелкие неприятности, на которые не стоило бы обращать внимания. Несомненно, все произошло от грубого обращения с таким нежным механизмом, но велосипедисты и слышать не хотели об этом. Конечно, они прибегли к очень странным доводам и, желая убедить хозяина лавочки в том, что он дал им плохие велосипеды, выбросили на улицу его насос и, захватив гонги, швырнули их ему обратно через окно. Само собой разумеется, такой метод убеждения не мог подействовать на Грабба или Берта, а только еще пуще разозлил их. Одна ссора всегда влечет за собой другую, и поэтому нелюбезный поступок велосипедистов вызвал спор между Граббом и домовладельцем по вопросу о законной и нравственной ответственности за разбитые стекла в окнах. Спор этот разгорелся как раз накануне Троицына дня, и в результате Грабб и Смоллуэйс должны были прибегнуть к ночному стратегическому передвижению на новые позиции.

Впрочем, они уже давно предполагали поступить именно так. Это была маленькая, похожая на сарай лавочка с витриной и комнатой позади, как раз у крутого поворота дороги, в нижней части Бен-Хилла. Здесь они мужественно боролись с преследовавшими их неудачами и, несмотря на приставания своего прежнего домохозяина, не теряли надежды на счастливый случай, который помог бы им выпутаться из затруднительных обстоятельств. Местоположение лавочки, казалось, благоприятствовало этому, но и тут их постигло разочарование.

Большая дорога, идущая из Лондона в Брайтон через Бен-Хилл, достигла своего теперешнего значения постепенно. В противоположность другим европейским дорогам, английские большие дороги никогда не выравнивались и не выпрямлялись, и от этого, вероятно, зависит их живописность. Старая бен-хиллская большая улица в конце круто спускалась на двадцать пять или тридцать метров, поворачивала под прямым углом налево и, образуя изгиб на расстоянии тридцати метров, подходила к кирпичному мосту, проложенному через высокую канаву, где некогда протекала речка Отерберн. Отсюда дорога снова круто поворачивала направо, огибала густую рощу и наконец, перестав извиваться в разные стороны, становилась обыкновенной прямой и ровной дорогой. Прежде чем Берт и Грабб поселились в лавочке у крутого поворота дороги, там произошло несколько несчастных случаев с лошадьми, повозками и велосипедистами, и, говоря откровенно, именно это обстоятельство, то есть вероятность других подобных же несчастных случаев, побудило их выбрать это место.

Однако вначале их планы поправить свои дела носили несколько юмористический характер.

– Тут как раз такой угол, где можно снискать пропитание разведением кур, – заметил Грабб.

– Ну, ты ничего этим не наживешь, – возразил Берт.

– Если твоя курица попадет под автомобиль, то ведь тебе за нее заплатят, – сказал Грабб.

Когда они поселились на новом месте, то вспомнили этот разговор. Но кур держать было негде: для них не было пристанища. Новая лавочка имела более современное устройство, нежели прежняя; она обладала большой витриной из цельного стекла.

– Рано или поздно, – сказал Берт, – к нам сюда въедет автомобиль.

– Это было бы хорошо, – ответил Грабб. – Тогда мы потребовали бы вознаграждение. Я бы ничего не имел против, если бы он заехал прямехонько в лавку, и даже если бы я получил повреждения…

– А пока, – лукаво проговорил Берт, – я пойду и куплю собаку.

Он так и сделал. Он купил трех собак, одну за другой, и очень удивил продавцов собак в Баттерси, когда объявил, что разыскивает непременно глухую собаку. Он отвергал всякую собаку, которую предлагали ему, если только замечал, что она настораживает уши.

– Мне нужен хороший, глухой, малоподвижный пес, такой, который ни за что не сойдет с места, – говорил он.

Продавцы собак выказывали при этом совершенно ненужное любопытство и заявляли Берту, что глухие собаки попадаются редко.

– Видите ли, – говорили они, – собаки не бывают глухими.

– Но мне нужна глухая собака, – настаивал он. – У меня уже бывали другие собаки. Такие мне не нужны… Я продаю граммофоны. Конечно, я должен заводить их, чтобы показать покупателям. Ну вот, неглухая собака не любит этого. Она приходит в возбужденное состояние, обнюхивает, лает, ворчит. А это волнует покупателя. Понимаете? Притом неглухая собака склонна фантазировать, принимает проходящих людей за ночных грабителей и готова сражаться с каждым прошумевшим автомобилем. Все это недурно, если вы нуждаетесь в оживлении своего жилища. Но мне этого не нужно. Наше место достаточно оживленно и так. Мне не нужна такая собака. Мне нужна спокойная собака…

В конце концов ему удалось раздобыть трех глухих псов. Но ничего хорошего из этого не вышло. Первая собака убежала, не обращая внимания на зов. Вторая была убита ночью моторным вагоном, нагруженным фруктами, который исчез, прежде чем Грабб успел сойти вниз. Третья попала в переднее колесо проезжавшего велосипедиста, который пробил в витрине стекло. Он оказался актером без занятий и, кроме того, банкротом. Этот господин стал требовать вознаграждения за какие-то воображаемые увечья и слышать ничего не хотел о ценной собаке, которую убил, и о разбитом стекле. Прибегнув к грубым физическим приемам, он заставил-таки Грабба исправить ему погнувшееся переднее колесо. Но этим дело не закончилось, и его поверенный забросал несчастных владельцев лавочки самыми невозможными требованиями, на которые Грабб старался отвечать язвительно, что было, по мнению Берта, ошибкой.

Дела шли все хуже и хуже. Разбитую витрину пришлось заколотить досками, и по этому поводу у них возникли очень неприятные пререкания с новым домохозяином, бен-хиллским мясником. Это был грубый, крикливый человек, очень недовольный тем, что окно надолго остается невставленным. Последнее напомнило хозяевам лавочки, что у них еще не улажен спор с прежним домовладельцем…

Таково было положение вещей, когда Берт решил обратиться к Тому и уговорить его вложить деньги в дело, чтобы получать изрядные проценты. Но Том не был склонен к предприимчивости и наотрез отказался.

Злой рок, преследовавший компанию «Грабб и Смоллуэйс», нанес последний удар их предприятию и окончательно погубил его.

2

Только совсем несчастные люди не могут веселиться, но Берт и Грабб еще не были такими; поэтому, когда наступил праздник Троицы, они захотели забыть на время о своих огорчениях. Отчасти этому способствовало и то, что Берт все-таки занял денег у брата, и так как почти половина отдаваемых напрокат велосипедов была у них взята, то они могли позволить себе отдохнуть в Троицын день, чтобы потом со свежими силами приняться за работу. Утомленный и обескураженный человек не может придумать ничего хорошего! Случилось, что как раз перед тем они познакомились с двумя молодыми девушками, служившими приказчицами в магазине Клепгема: мисс Флосси Брайт и мисс Эдной Бенторн. И вот на Троицу было решено устроить вчетвером маленькую увеселительную поездку в Кент, чтобы провести день на лоне природы, между Ашфордом и Медстоном.

Мисс Брайт умела ездить на велосипеде, и для нее отыскали дамский велосипед, конечно, не из тех, которые отдавались напрокат, а из лучших – которые предназначались для продажи. Но мисс Бенторн – симпатия Берта – не умела ездить на велосипеде. Берт с большим трудом раздобыл для нее напрокат плетеную корзину на колесах, которую и прикрепил к своему мотоциклу. Приятно было смотреть на них, когда, нарядившись в светлые костюмы и покуривая папироски, они отправились к назначенному месту, где их ожидали дамы. Грабб очень ловко управлял своим велосипедом, везя рядом с собой дамский велосипед, а Берт катил на мотоцикле, весело размышляя о том, что смелость города берет и даже может восторжествовать над несостоятельностью. Домохозяин хотел было остановить их, когда они выезжали, но не успел и только злобно крикнул что-то вслед их удалявшимся спинам.