Текст книги "Ужин"

12

У Сержа и Бабетты был домик в Дордони, где они проводили с детьми каждое лето. Они принадлежали к тем голландцам, которые благоговели перед всем французским: круассанами, багетами, камамбером, французскими марками автомобилей (разъезжая на одной из самых дорогих моделей «пежо»), шансоном и, наконец, французским кинематографом. Между тем они не замечали, что местное население Дордони голландцев на дух не переносит. Многие дома голландских семей были исписаны антиголландскими лозунгами, – по мнению моего брата, дело рук «деградировавшего меньшинства», ведь к ним-то всегда хорошо относились, и в магазинах, и в ресторанах.

– Пока неизвестно, – ответил Серж. – Зависит от того, как все сложится.

Год назад мы заехали к ним по пути в Испанию – в первый и в последний раз, как заключила Клэр, когда спустя три дня мы продолжили свое путешествие. Просто мой брат и его жена столько раз нас приглашали, что в какой-то момент нам стало неудобно откладывать визит до бесконечности.

Их дом возвышался на холме, скрытый за деревьями, сквозь кроны которых блестела вдали излучина реки Дордонь. Мы изнемогали от духоты, на улице не было ни ветерка, и даже в тени, возле прохладных стен заднего фасада, стояла нестерпимая жара. Гигантские жуки и синие мухи необъятных размеров истошно жужжали в листве и с такой силой врезались в окна, что дребезжали стекла.

Нас познакомили с каменщиком, пристроившим к дому открытую кухню, с мадам пекаршей и владельцем «самого обычного ресторана, куда наведываются только местные жители». «Mon petit frère»[2]2
  Мой младший брат (фр.).


[Закрыть], – представлял меня им Серж. Он чувствовал себя в своей тарелке среди французов, кстати самых что ни на есть обыкновенных. Простые люди были его профессией в Нидерландах, так почему бы и не поработать с ними и здесь тоже?

Единственное, чего он, по-моему, не учитывал, было то, что все эти обыкновенные французы прилично зарабатывали на нем, состоятельном голландце с его загородным домом, и лишь поэтому соблюдали элементарные нормы вежливости. «Такие дружелюбные, – восторгался ими Серж. – И простые. В Голландии таких нет». Он не видел или не хотел видеть, как каменщик выплюнул зеленый комок жевательного табака на плитку их террасы, после того как назвал цену партии «аутентичной» деревенской черепицы для навеса их кухни. Как мадам пекарше не терпелось поскорее обслужить других клиентов, томящихся в очереди, пока Серж рекомендовал ей своего младшего брата, – клиентов, весьма красноречиво подмигивающих друг другу: до чего спесивые они, эти голландцы! Как общительный владелец ресторанчика, присевший на корточки рядом с нашим столиком, заговорщическим тоном поведал нам, что получил накануне партию свежайших виноградных улиток – у фермера, который уступил их «по специальной цене» исключительно для Сержа и его «симпатичных родственников». Серж не подозревал, что французские гости ресторана довольствовались при этом самым заурядным меню из трех блюд, стоившим вдвое дешевле, чем одна порция наших улиток. О винной дегустации в этом заведении я лучше вообще умолчу.

Клэр и я выдержали у них три дня. За эти три дня мы посетили замок, где вместе с сотней других иностранцев, преимущественно голландцев, целый час промаялись в очереди, прежде чем гид провел нас по двенадцати затхлым комнатам со старыми креслами и кроватями с балдахином. Остальное время мы коротали в душном саду. Клэр пыталась что-то читать, мне же было жарко даже раскрыть книгу, белизна страниц резала глаза, однако бездельничать тоже не получалось. Серж неутомимо занимался обустройством дома. «К тебе здесь проникаются уважением, если ты сам строишь свой дом», – говорил он. За черепицей, привезенной для кухни, он по сорок раз на дню гонял тележку на проселочную дорогу в полутора километрах от дома. Он ни на секунду не задумывался о том, что своей бурной деятельностью лишь отбирает у кровельщика его заработок.

Даже дрова для камина он распиливал собственноручно. Все это порой напоминало рекламный снимок для его предвыборной кампании: Серж Ломан, кандидат от народа, с тележкой, пилой и толстыми бревнами, простой человек, как все, с той лишь разницей, что очень немногие простые люди могут позволить себе загородный дом во Франции. Наверное, именно поэтому он не приглашал телевизионщиков в свое «поместье», как он сам его называл. «Это мое личное укрытие, – говорил он. – Для меня и моей семьи. Нам тут ни до кого».

Когда он не таскал черепицу и не колол дрова, он собирал смородину или ежевику. Бабетта варила из них варенье: в повязанном на голову крестьянском платке она дни напролет разливала горячую приторную субстанцию по сотням стеклянных банок. Клэр ничего не оставалось, как предложить свою помощь, так же как и я чувствовал себя обязанным ассистировать Сержу с его черепицей. «Помощь нужна?» – спросил я после седьмой тележки. «Не откажусь», – ответил он.

«Когда нам можно будет отсюда уехать?» – спросила Клэр вечером, лежа в постели; мы наконец были одни и, несмотря на жару, могли прижаться друг другу. От ежевики ее пальцы окрасились в синий цвет, синие пятна более темного оттенка виднелись и на волосах, и на щеках. «Завтра, – сказал я. – Нет, послезавтра».

В прощальный вечер Серж и Бабетта пригласили друзей и знакомых на ужин в саду. Среди них не было ни одного француза – исключительно голландцы, обладатели загородных домов по соседству. «Не волнуйтесь, – сказал Серж. – Соберется тесная компания, наиприятнейшие люди».

Вечером у Сержа в саду стояли, не считая нас, семнадцать голландцев, вооруженных бокалами и тарелками. Престарелая актриса («без работы и без мужа», как просветила меня на следующее утро Клэр), худой как щепка хореограф на пенсии, пивший только минеральную воду «Виттель» из принесенных с собой пол-литровых бутылочек, и гомосексуальная пара писателей, беспрестанно придирающихся друг к другу по любой ерунде.

Бабетта устроила шведский стол с салатами, французскими сырами, колбасой и багетами. Серж в красно-белом клетчатом фартуке, взяв на себя ответственность за барбекю, жарил гамбургеры вперемежку с кусочками мяса, перца и лука на шампурах. «Секрет барбекю в хорошем огне, – разъяснил он мне за несколько часов до ужина в тесной компании. – Остальное мелочи». Мне поручили собирать сухие ветки. Серж пил больше, чем обычно, рядом с барбекю он поставил в траву оплетенную бутыль – возможно, он нервничал по поводу того, как все пройдет, хоть и не подавал виду. «В Голландии сейчас уплетают картошку с подливкой, – сказал он. – Даже мысль об этом мне противна. Ты только посмотри вокруг, вот это жизнь!» – Вилкой для мяса он обвел деревья и кустарники, заслонявшие дом от назойливых посторонних.

Все голландцы, с которыми я общался в тот вечер, рассказывали примерно одно и то же, зачастую даже в одинаковых выражениях. Они не завидовали своим соотечественникам, вынужденным из-за нехватки денег или по другим причинам оставаться в Голландии. «Мы катаемся как сыр в масле», – сказала женщина, много лет, по ее словам, проработавшая в «индустрии похудения».

Посмотрев на фигуры с бокалами в руках в золотистом сиянии факелов, стратегически размещенных Сержем в саду, я вспомнил фразу одного старого актера – как бишь его? – из рекламного телеролика десяти– или двадцатилетней давности: «Еще бы не кататься как сыр в масле, тем более когда сыр – настоящий французский, да еще и к бокалу хорошего коньяку…»

В тот же миг я ощутил запах бурсена, словно мне сунули под нос тост, намазанный этим препротивнейшим суррогатом мягкого французского сыра. Сочетание освещения и запаха бурсена превращали вечеринку брата в бородатый рекламный ролик: как там этот – как бишь его? – на все лады расхваливал суррогат, не имеющий ничего общего с настоящим французским сыром, так и здесь, в сердце Дордони, все притворялись французами при полном отсутствии французов настоящих.

Насчет антиголландских лозунгов они единодушно пожимали плечами. «Хулиганы!» – считала безработная актриса; владелец рекламного бюро, продавший свой бизнес, чтобы навечно поселиться в Дордони, утверждал, что эти акции направлены прежде всего против туристов, набивающих свои кемперы провизией из Голландии и не тратящих ни цента у местных продавцов.

«Мы не такие, – говорил он. – Мы обедаем в их ресторанах, пьем местное перно и читаем их газеты. Без таких, как Серж и ему подобные, здесь каждый второй строитель и сантехник остался бы без работы».

«Не говоря уже о виноделах! – вмешался Серж и поднял свой бокал. – Ваше здоровье!»

Чуть позади, в темной части сада у кустов, тощий хореограф целовался с младшим из писательской пары. Я заметил руку, скользнувшую под рубашку, и отвернулся.

«А что, если авторы лозунгов не ограничатся лозунгами?» – задался я вопросом. Скорее всего, им бы не составило большого труда прогнать отсюда эту трусливую шайку чужаков. При угрозе настоящего насилия голландцы обычно тут же поджимают хвост. Можно было бы начать с выбивания стекол, а потом поджечь парочку загородных домов. Парочку, не больше – ведь в конце концов эти дома должны были перейти в собственность тех, кто имел на них первоочередное право: молодым французским новобрачным, вынужденным из-за подскочивших цен на недвижимость тесниться у родителей. Голландцы напрочь расстроили местный рынок недвижимости, выкладывая баснословные суммы даже за сущие руины. С помощью относительно недорогих французских каменщиков эти руины восстанавливались, чтобы потом большую часть года пребывать в запустении. Удивительно, что до сих пор произошло так мало инцидентов, что аборигены ограничились лишь оскорбительными надписями.

Я окинул взглядом лужайку. Между тем кто-то поставил диск с песнями Эдит Пиаф. Уже не вполне трезвая Бабетта, облаченная в широкое черное полупрозрачное платье, неуверенно пританцовывала под звуки «Non, je ne regrette rien…»[3]3
  «Нет, я не жалею ни о чем…» (фр.)


[Закрыть]. «Если разбитые стекла и поджоги не произведут должного эффекта, нужно будет вывести борьбу на уровень повыше», – подумал я про себя. Под предлогом знакомства с производителем грошового вина можно выманить эдакого голландского «помещика» из дому, чтобы потом посреди кукурузного поля отделать его как следует, не кулаками, нет, чем-нибудь повнушительнее, бейсбольной битой, например, или цепом.

Или, увидев, как один из них пересекает дорогу, возвращаясь из супермаркета с полной сумкой багетов и красного вина, слегка прибавить скорость своего автомобиля. Чистая случайность. «Совершенно неожиданно он вынырнул прямо перед капотом», – всегда можно оправдаться потом или вовсе промолчать, бросив голландца на обочине дороги, словно задавленного зайца, но по приезде домой на всякий случай ополоснуть бампер и крыло. Все средства хороши ради того, чтобы вбить им в голову одну-единственную мысль: вам здесь не место! Проваливайте к себе домой! Играйте во Францию в собственной стране, с багетами, сырами и красным вином, но не здесь!

«Паул! Паул!»

В центре лужайки Бабетта в своем развевающемся одеянии, в опасной близости от факелов, протягивала ко мне руки. «Милорд!» – гремело из колонок. Танцы. Танцы на траве с моей невесткой. Как сыр в масле. Я огляделся и обнаружил Клэр у стола с сырами.

Беседуя с безработной актрисой, она бросила на меня взгляд, полный отчаяния. На вечеринках в Голландии этот взгляд означал: «Пожалуйста, пойдем домой». Но здесь пойти домой мы не могли, обреченные участвовать в этом фарсе до самого конца. Завтра. Завтра мы уедем. Сейчас ее взгляд молил об одном: «Помоги!»

Жестом я заверил свою невестку, что не сейчас, но позже обязательно с ней потанцую, и направился в сторону сырного стола. «Так смейтесь же, милорд! Так пойте же, милорд!» – заливалась Эдит Пиаф. Среди сотни голландцев с их загородными домами в Дордони, без сомнения, найдутся тупоголовые, продолжал я свой внутренний монолог. Такие, кто прячет голову в песок и упорно отказывается понимать, что они здесь нежелательные чужестранцы. Которые вопреки всему будут продолжать настаивать на том, что выбитые стекла, поджоги, избитые и попавшие под колеса соотечественники – дело рук «деградировавшего меньшинства». Может, этих болванов стоит спустить с неба на землю более жесткими методами?

Я вспомнил «Соломенных псов» и «Избавление» – фильмы, которые неизменно ассоциируются у меня с деревенской жизнью. Здесь же, в Дордони, на холме, где мой брат с женой устроили для себя «французский рай», кадры из этих лент всплывали в сознании особенно ярко. В «Соломенных псах» местные жители сначала мелко пакостничают, а потом переходят к страшной мести приезжим, полагающим, что обрели покой в симпатичном домике в шотландской деревушке. В «Избавлении» сельские ребята из Джорджии портят четверым городским приятелям идиллическую прогулку по реке, не останавливаясь перед изнасилованиями и убийствами.

Прежде чем обратиться, актриса оглядела меня с ног до головы. «Ваша жена сказала мне, что вы нас завтра покидаете». Ее голос звучал фальшиво и слащаво, подобно заменителю сахара в низкокалорийной кока-коле или конфете для диабетиков, от которой, по утверждению на фантике, невозможно поправиться. Я перевел взгляд на Клэр, внимательно изучающую звездное небо над головой. «Да еще и ради Испании».

Я вспомнил одну из своих любимых сцен из «Соломенных псов». Как бы зазвучал этот фальшивый голос, если бы ее обладательницу затащили в сарай двое пьяных французских работяг? Пьяных в стельку, которым что женщина, что развалины дома – все одно. Помнила бы она еще свою роль в тот момент, когда рабочие задали бы этой руине капремонт? Вернулся бы к ней ее голос, начни они обдирать ее по частям?

Вдруг в другом конце сада, не в темном углу у кустов, где хореограф лапал одного из писателей, а ближе к дому, возле тропинки, ведущей к проселочной дороге, поднялся шум.

Их было человек пять. Французы, это я определил сразу, хотя и не скажу наверняка, по каким признакам: скорее всего, по одежде, в которой было что-то деревенское, но не квазинебрежное и неряшливое, как у голландцев, играющих здесь во Францию. У одного из мужчин за плечом висело охотничье ружье.

Может, дети действительно попросили разрешения слинять с вечеринки, чтобы прошвырнуться по деревне, как продолжал утверждать на следующее утро Мишел. Во всяком случае, в последние несколько часов они не попадались мне на глаза. Дочь Сержа Валери почти весь вечер провела у телевизора на кухне, после чего пришла пожелать нам спокойной ночи и поцеловала в обе щеки своего дядю Паула.

И вот Мишел с поникшей головой оказался зажат между двумя французами; черные волосы, отпущенные им в это лето до плеч, закрывали лицо; один из французов схватил его за предплечье. Сына Сержа, Рика, тоже держали, хоть и не так крепко, словно он уже не представлял опасности.

Вообще-то удерживать приходилось в основном Бо, усыновленного мальчугана из Буркина-Фасо, благодаря программе поддержки школы с гофрированной крышей и стараниям его новых родителей оказавшегося – с промежуточной остановкой в Голландии – среди голландцев в Дордони. Он вырывался и лягался, пока двое других французов не заломили ему руки за спину и наконец не повалили на землю, лицом в траву на лужайке моего брата.

«Месье, месье! – послышался голос Сержа, размашистым шагом приближавшегося к группе мужчин. Он уже прилично принял на грудь, и ровная походка явно давалась ему с трудом. – Месье! Что происходит?»

13

К тому времени, когда я вернулся из туалета, горячее еще не подали. Зато на столе красовалась новая бутылка вина.

Антураж туалета тоже был тщательно продуман: по-видимому, тут задались вопросом об истинном смысле слова «ватерклозет». Потому что всюду журчала вода, не только в стальном подвесном писсуаре во всю стену, но и по обрамленным в гранитные рамы зеркалам в человеческий рост. Все это по идее должно было вписываться в некую концепцию, вместе с черными фартуками официанток, их тугими хвостами, лампочкой ар-деко над пюпитром, экологически чистым мясом и полосатым костюмом метрдотеля, суть которой, правда, не очень понятна. Так бывает с некоторыми дизайнерскими очками, ничего не добавляющими к личности их владельца, но привлекающими внимание исключительно к себе: мы – очки, не смейте об этом забывать!

Вообще-то особой нужды у меня не было, просто хотелось на какое-то время отлучиться из-за стола, скрыться от этого пустословия про кино и отпуск, но стоило мне пристроиться около нержавеющего писсуара с журчащей водой под аккомпанемент тихой фортепьянной музыки, как я тут же почувствовал сильный позыв.

В тот же миг я услышал, как дверь отворилась и в уборную кто-то вошел. Я не из тех, у кого в присутствии посторонних вдруг пропадает всякое желание мочиться, однако у меня этот процесс ощутимо затормаживается. Я проклинал себя, что стоял перед открытым писсуаром, а не в закрытой кабине с унитазом.

Посетитель откашлялся и принялся напевать мелодию, в которой секундой позже я узнал песню «Killing me softly».

«Killing me softly with his song…»… черт побери… как же зовут исполнительницу?.. Ага, вспомнил – Роберта Флэк! Я молил Бога, чтобы посетитель занял отдельную кабинку, но краем глаза заметил, что он примостился перед стеной в метре от меня. И тут же до меня донесся ясный и чистый звук мощной струи, льющейся на журчащую по стене писсуара воду.

То была струя чрезвычайно уверенная, струя, свидетельствующая о несокрушимом здоровье ее обладателя, который в детстве, скорее всего, побеждал в соревнованиях на дальность, достреливая аж до другой стороны канавы.

Я повернулся – это был бородач, сидевший за соседним столиком со своей чересчур молодой спутницей. В тот же самый момент бородач посмотрел на меня. Мы кивнули друг другу, как полагается, если стоишь перед писсуаром в метре друг от друга. Губы бородача скривились в усмешке. Торжествующей усмешке, подумал я, типичной для человека с мощной струей, усмешке превосходства над людьми, испытывающими затруднения, справляя малую нужду.

Ведь мощная струя всегда считалась признаком мужественности, не так ли? Дающей преимущественное право при выборе женщины? И наоборот, вялое капанье указывает на то, что там внизу что-то явно засорилось. В самом деле, не оказалось бы само продолжение человеческого рода под угрозой, если бы женщины не руководствовались в своем выборе здоровым плеском мощной струи?

В писсуаре не было перегородок, мне стоило лишь опустить глаза, чтобы увидеть пенис бородача. Судя по струе, я представлял себе большой, бесстыжий, толстый член с выступающими голубыми венами на темно-серой грубой коже, член, владелец которого мог впасть в искушение провести отпуск в кемпинге для нудистов или, по крайней мере, приобрести самую откровенную модель узких плавок из тончайшего материала.

Из-за стола я вышел просто потому, что больше не выдержал. Поговорив про отпуск в Дордони, мы перешли к теме расизма. Клэр поддержала мою точку зрения – что камуфлирование и замалчивание расизма лишь усугубляет проблему, а не способствует ее разрешению. Даже не взглянув на меня, моя жена поспешила на выручку:

– Я думаю, Паул имеет в виду…

Так она начала – с изложения того, что, по ее мнению, я намеревался сказать. В устах кого-то другого это, возможно, прозвучало бы унизительно, или покровительственно, или снисходительно, как будто я сам не в состоянии облечь свои убеждения в понятную собеседникам форму. Но в устах Клэр фраза «Я думаю, Паул имеет в виду…» означала лишь то, что она начала терять терпение от скудоумия наших сотрапезников и их неспособности воспринять столь ясно и доходчиво изложенные ее мужем факты.

В очередной раз речь зашла о кино. Клэр сочла картину «Угадай, кто придет к обеду?» самым расистским фильмом из всех ею виденных. Сюжет фильма хорошо известен. Дочь состоятельной белой пары (Спенсер Трэйси и Кэтрин Хепберн) приводит в родительский дом своего нового возлюбленного. К ужасу родителей, жених (Сидни Пуатье) оказывается чернокожим. Во время обеда постепенно выясняется, что чернокожий жених – не просто негр, а интеллектуал, преподающий в университете и в духовном плане превосходящий белых родителей невесты, заурядных буржуа с массой расистских предрассудков.

– Вот в этих-то предрассудках и зарыта собака, – сказала Клэр. – Ведь родители невесты знают о неграх лишь понаслышке, из передач по телевидению; все они в их представлении – тунеядцы, попрошайки и преступники. К счастью для них, будущий зять – «адаптированный» негр, он носит костюм-тройку, прямо как белый. Чтобы как нельзя больше походить на белых.

Серж смотрел на мою жену во время ее монолога с выражением заинтересованного слушателя, однако по его позе можно было догадаться, что ему нелегко внимать женщине, не попадающей ни под одну из четких категорий: «грандиозные сиськи», «аппетитная попочка» или «завтрак в постель».

– Лишь гораздо позднее в кино стали фигурировать неадаптированные негры, – продолжала Клэр. – Негры в бейсбольных кепках и фанфаронских автомобилях, жестокие негры из бедных районов. Но зато настоящие. Во всяком случае, не тусклая копия белых.

В этот момент мой брат кашлянул. Выпрямив спину, он придвинулся к столу – словно ища микрофон. Да, теперь каждым своим движением он вдруг снова перевоплотился в национального политика, без пяти минут лидера нашей страны, собравшегося взять слово, чтобы удостоить ответом женщину из публики в заднем ряду.

– А что ты имеешь против адаптированных негров, Клэр? – спросил он. – Из твоих слов следует, что лучше пусть они остаются самими собой, пусть убивают друг друга в своих гетто за пару граммов кокаина. Без малейшей перспективы на будущее.

Я посмотрел на свою жену. Мысленно я воодушевлял ее нанести моему брату сокрушительный удар. Просто уму непостижимо, как он умудрялся протаскивать программу своей партии даже в обычный спор о людях и их различиях. Будущее… Пустой звук, треп для избирателей.

– Я говорю не о будущем, Серж, – сказала Клэр. – Я говорю о том, какое представление мы – голландцы, белые, европейцы – имеем о других культурах. О том, чего мы боимся. Представь, что на улице к тебе приближается группа темнокожих типов в бейсболках и пружинящих «найках» с воздушной подушкой, – не захочется ли тебе ретироваться? А если они будут одеты прилично? Как ты и я? Или как дипломаты? Или как офисные клерки?

– Я никогда не сбегаю на другую сторону улицы. Я уверен, что мы должны ко всем относиться одинаково. Ты говоришь о наших страхах. В этом я с тобой согласен. Если бы мы наконец перестали бояться, мы бы скорее достигли взаимопонимания.

– Серж, у нас тут не политические дебаты, и я не твой оппонент, которого ты должен переспорить относительно «будущего» и «взаимопонимания». Я твоя невестка, жена твоего брата. Мы здесь просто общаемся – как друзья. Как родственники.

– Речь идет о праве быть жлобом.

Вновь повисла звенящая тишина, можно было бы услышать, как пролетает муха, если бы не шум за другими столиками. Не буду утверждать, что все головы мгновенно повернулись в мою сторону, как иногда пишут в книгах. Но некоторое внимание почувствовалось. Бабетта хихикнула.

– Паул! – сказала она.

– Я просто вспомнил старую телепередачу, – сказал я. – Название, правда, вылетело из головы.

Название-то я не забыл, но упоминать его не хотелось. Мой брат наверняка бы сделал какое-нибудь саркастическое замечание и тем самым расстроил бы мой план. «Я и не знал, что ты смотришь подобные программы…», – мог бы парировать он. Или что-то в этом роде.

– В передаче рассказывалось о гомосексуалистах. Интервьюировали какую-то женщину, которая соседствовала с двумя молодыми геями; они жили в квартире на верхнем этаже и иногда приглядывали за ее кошками. «Милейшие юноши!» – восхищалась женщина. То есть она имела в виду, что хоть соседи и были педиками, но тот факт, что они заботились о ее питомцах, доказывал их принадлежность к нормальным людям. Женщина самодовольно улыбалась, ведь отныне все знали об ее толерантности. О том, что она считала своих соседей милейшими юношами, пускай они и вытворяли друг с другом всякие непристойные вещи. Вещи, по сути, достойные порицания, нездоровые и противоестественные. Сплошное извращение, короче говоря, единственным оправданием которому служила бескорыстная забота об ее кошках.

Я прервался на секунду. Бабетта улыбнулась. Серж несколько раз удивленно повел бровью. А Клэр, моя жена, смотрела на меня весело, как всегда, когда понимала, куда я клоню.

– Чтобы вникнуть в смысл слов этой женщины, – продолжил я, не услышав никаких комментариев, – следует рассмотреть ситуацию с другой стороны. Если бы двое милейших гомосексуалов не приходили кормить ее кошек, а, напротив, обстреливали их камнями или бросали им с балкона отравленные свиные обрезки, то она считала бы их обычными грязными педерастами. Вот что, по-моему, хотела сказать Клэр, рассказывая о фильме «Угадай, кто придет к обеду»: то, что дружелюбный Сидни Пуатье был таким же «милейшим юношей». Что режиссер фильма ничем не отличается от той женщины из телевизионной передачи. Вообще-то Сидни Пуатье играет образцового негра. Он должен служить примером для других проблемных и докучливых негров. Опасных негров, грабителей, насильников и наркодельцов. Пусть и они напялят на себя такой же красивый костюм, как у Сидни, и будут вести себя как идеальные зятья, тогда мы, белые, заключим их в объятия.