Текст книги "Всего понемногу"

Опять я отключился от основной линии и потому вынужден вернуться. Само министерство рыбной промышленности и его сотрудников стали перемещать ближе к военным действиям. Семьи руководящих работников министерства двигались вместе с главами их семейств. Потом, когда война вошла в самый разгар, а на Черном и Азовском морях начались бои, наших отцов и мужей отделили от нас. Они участвовали в боевых операциях, а нас, матерей с детьми, начали двигать на Юго-восток, подальше от немцев. Но это будет потом, а пока первым пунктом нашего назначения поближе к немцам оказался Ростов на Дону. Как мы туда добирались из Москвы, не очень помню. В памяти осталось только, что отец был с нами, что поезд целиком был зафрахтован для семей Министерства, и вагон был не товарный, а общий (позже вагоны и поезда для перевозки людей были в основном товарные) и еще, что мы долго, неделю или даже больше добирались до Ростова.

Жизнь в Ростове понравилась мне до самого последнего дня. Уехали мы из Москвы где-то в конце июля и до Ростова добрались в августе. Во всяком случае, я помню, что было лето, тепло, много фруктов и овощей, и в магазинах было все. Нас поселили в доме на одной из центральных улиц. На первом этаже находился гастроном и во дворе – колодце, куда выходили окна нашей комнаты (одна, но светлая, не в пример сумрачной московской), помещался открытый склад овощей и фруктов: арбузы, сливы, абрикосы, помидоры, огурцы. В Москве такого изобилия мы не видели. Конечно, Юг богатый, и война еще не дошла. Но очень скоро дойдет она и сюда, и все эти блага исчезнут. Купить вожделенные фрукты нам почему-то не удавалось, я уж не знаю, по какой причине. Может, к тому времени была введена карточная система, или просто денег не было. Во всяком случае, мама эти фрукты и овощи в дом не приносила. Тогда я организовал с мальчишками своего возраста набольшую бригаду. Мы раздобыли веревки и крючки; с помощью крючков зацепив какой-нибудь куль с фруктами, мы подтягивали его в нашу комнату, конечно, когда дома не было ни мамы, ни брата. И съедали все без остатка, не оставляя никаких следов. Мама и брат даже не догадывались о наших художествах. Я бы поделился с ними трофеями, но был уверен, что поддержки не получу.

Напротив нашего дома, по другую сторону улицы находилось военное, кажется, артиллерийское училище. Там регулярно проходили проводы на фронт молоденьких новоиспеченных лейтенантов; под духовой оркестр эти мальчишки (мне они, конечно, казались бравыми и взрослыми), проучившись несколько месяцев, шли на передовые. Да, мне нравилось жить в Ростове: тепло, не голодно, ощущения приближающегося фронта, возбуждающего неразвитый мальчишеский ум. Скоро начались бомбежки. Взрослые мужчины, из тех, кто не был на фронте, и парни возраста моего брата, пятнадцати-семнадцати лет, то есть допризывного возраста, поднимались на крышу и тушили там бомбы-зажигалки. Они хватали их перчатками и забрасывали в ящики с песком. Иногда и мне удавалось в этом участвовать. Но детям моего возраста не разрешалось во время бомбежек находиться вне бомбоубежищ. По сигналу тревоги все женщины и дети должны были спускаться в бомбоубежище, под которые были оборудованы подвальные помещения домов.

С первой же бомбежкой открылась очень неприятная болезнь моей мамы, – это был дикий, неуправляемый страх бомбежек. В народе его называют медвежьей болезнью. Она ничего не могла с собой поделать. С первым сигналом тревоги она бросалась в бомбоубежище с перекошенным лицом, забывая обо всем, даже о своем любимом младшем сыночке. Это был ее единственный недостаток, – просто болезнь. Вообще, она не была храбрым человеком: боялась не только бомбежек, но Власти во всех ее проявлениях. Мама боялась за себя, за мужа, за детей. А все остальные, кто оказывался вне этого узкого круга людей, не были для нее теми, за кого она могла волноваться. Потом к узкому кругу избранных добавились жены ее сыновей и внуки.

А ее младший сын, Ваш не очень покорный слуга, любил бомбежки. Брат – на крышу, мама – в подвал, и тут я становился хозяином всего, что было в нашей комнате, и, прежде всего, жратвы. Досыта я всю войну не ел, а во время бомбежек компенсировал недоедание из неконтролируемых маминых запасов, не перебирая через край, чтоб не заметили. Вот такой грешок, простительный для растущего организма.

В Ростове я не учился, потому что вначале было лето, а потом, ближе к осени, всем уже было не до учебы. Бомбежки стали ежедневными, даже по несколько раз на день. Кое-кто из мирного населения начал собирался в более спокойные места, другие готовились встретить немцев, как освободителей от большевиков. До революции этот район южной России был житницей страны, после революции многие зажиточные крестьяне были раскулачены, частично уничтожены, их уцелевшие ближайшие родственники остались и затаились. Таких все-таки было меньшинство, а у большинства любовь к родным местам пересилила нелюбовь к Советской власти.

Прожили мы в Ростове несколько месяцев, а когда оставаться в городе стало опасно, начальство отца решило, что сотрудники должны остаться в Ростове, а их семьи нужно отправить подальше от греха и от немцев (слова «немцы» и «фашисты» были в то время синонимами). Решили везти нас в Астрахань – город Рыбный. Начальство-то наше было рыбное, а в Астрахани стоял большой рыбозавод, и это означало, что с голоду мы там не умрем.

В Астрахань можно было попасть такими путями: через Калач и Сталинград, на перекладных по Дону (очень сложный путь), по железной дороге и еще по Волге. А немец тем временем все приближался и приближался к нам. Настоящих боевых действий еще не было, но бомбежки были непрерывные и настоящие: с жертвами, с разбомбленными баржами, со смертями. Из многих барж, в которые попали снаряды, нефть разлилась и горела, горели Дон, Волга. Наверное, взрослым, которые понимали последствия происходящего, было очень страшно. А мне, дураку, интересно, красочно, аж дух захватывало.

Подробности нашего вояжа до Астрахани не помню, но какие-то детали остались в памяти. Помню, что вагоны были уже не пассажирские, а товарные. Вместе с толпой беженцев их надо было брать на абордаж, не выпуская из рук весь свой скарб. Тут приходилось проявлять ловкость, смелость (могли и затоптать), смекалку, реакцию. Для меня это было во многом похоже на спорт, а я был рожден для спорта, и у меня хорошо получалось. Удавалось занять место для мамы и брата в товарняке. Им приходилось туго: брату, страдающему сильной близорукостью, неловкому, и особенно маме с ее колоссальной близорукостью, физической неразвитостью и неуверенностью. Мне кажется, что без нас с Ильей мама пропала бы в эвакуации. Слава богу, что успела нас вовремя родить и вырастить.

В одном из перегонов началась бомбежка, – всем пришлось выскочить из вагонов, а после ее окончания снова в них с боем вскочить. Я не сумел попасть в свой вагон, туда, где были мама и брат, и до следующей остановки ехал в другом. Перегон длился три-четыре часа, и мама за это время чуть с ума не сошла, не зная, сумел ли я попасть в поезд. А я тем временем, совершенно не волнуясь, ехал в другом товарном вагоне и не мог к ним перейти, т. к. между товарными вагонами, в отличие от пассажирских, переходов нет. Я не волновался, т. к., в отличие от мамы точно знал, что не отстал и что, когда поезд остановится, я перейду в свой законный вагон. Так и произошло. А в чужом вагоне я быстро нашел контакт с какими-то сердобольными мужиками и тетками, которые охали и ахали по поводу моего временного разрыва с семьей, – мне ведь было чуть больше восьми лет. Случайные попутчики даже покормили меня. Я уже писал, чем отличаются мальчики (про девочек не знаю) моего военного поколения от современных ребят. Мы, конечно, были дремучие по части информации о большом мире, но зато свой маленький мир мы знали очень хорошо, особенно, как, где и что добыть, чтобы выжить. По этой части мы давали фору взрослым. Причем, никакие нравственные принципы не мешали нам просто потому, что они еще не успели сформироваться: война свалилась на нас, и в действие включились биологические законы выживания.

Сталинград запомнился мне только Волгой, горящей от нефти и ночлегами на полу, на столах, на подоконниках в каких-то рыбных конторах. До Астрахани мы все же добрались без потерь. В городе места для нас не оказалось, поэтому города я не помню. А поселили нас в пригороде Астрахани, где на притоке Волги, реке Балде, стоял большой рыбокомбинат. Это был наш кормилец, без которого можно было и помереть. Поселили нас и еще несколько семей в одну квартиру на первом этаже какого-то страшного, незаселенного, необжитого дома в поселке рыбозавода. Отапливался дом нерегулярно, а уже началась зима. Особенно теплых вещей у нас не было, поскольку уезжали мы из Москвы летом, а количество вещей, взятых с собой, было ограниченно, – ведь весь багаж приходилось таскать на себе.

В Ростове я не учился, т. к. не подоспел еще учебный год, и в Астрахани я, не помню, почему, но тоже, не учился. Не учился, и все. Я не виноват, – наверное, поблизости не было школы. В нашей общей квартире, как я уже писал, жили еще две или три семьи папиных сослуживцев. Совершенно не помню матерей, но детей помню. Нас было два мальчика: я и брат, и две девочки, одна моего возраста, а вторая года на два меня старше. Брат с нами не общался, он был взрослый, да и вообще по части общения он, в отличие от меня, имел проблемы. Теперь мы знаем разные научные слова и говорим, что он – интроверт, а я – экстраверт. Но, по-моему, эти определения страдают максимализмом. В разное время, в зависимости от настроения и от состояния занятости я могу легко общаться, а в другой раз никого не хочу видеть. Но в принципе, найти с человеком контакт мне несложно, я не испытывал комплексов ни перед совсем простыми, ни перед самыми «сложными» людьми. Легко общался с работягами, алкашами, мелкими и средними бандитами во время войны и сразу после войны, профессорами, академиками, министрами, партийными бонзами, и всегда мог найти темы для разговора и нужный лексикон. Ну, ладно, это не моя заслуга – свойство это передалось мне от папы. Сейчас я все реже пользуюсь им, – нет особой надобности, да мне и с самим собой не скучно.

Ныряем в холодную коммунальную квартиру под Астраханью. Мы, дети, в школу не ходили и большую часть времени проводили на улице. На этой самой реке Балде я дрался столько, сколько потом не дрался за всю жизнь. В нашем холодном доме кроме нас жили и другие эвакуированные или, как нас называли аборигены, «выковырянные». То ли они не могли выговорить, как надо, то ли вкладывали тот смысл, что нас выковыряли из Москвы. Драка среди детей была возведена в ранг спорта, кулачного боя по определенным правилами. Правило номер один: до первой крови. Правило два: по причинному месту бить нельзя. Правило три: браться за тяжелые, колющие, режущие предметы нельзя. Правило четыре: лежачего не бить. Все остальное можно, – как тогда говорили, «и руками и ногами, и собачьей головой». Бывали всякие экзотические бои: только одной правой или только одной левой. В этом случае одну руку привязывали за спину. Я был отчаянным бойцом и ходил в лидерах. А что было делать? Сложение у меня всегда было субтильным (по наследству досталось дочкам), зато имелись ловкость, реактивность, довольно высокий болевой барьер и смелость. Последнюю приходилось в себе культивировать. В чужом мире «выковырянному» щуплому еврейскому мальчику надо было завоевывать себе место под солнцем. Опыт уличной жизни пригодился потом в Москве, после возвращения из эвакуации. А начал накапливать его я еще в предвоенной Москве и, пожалуй, я о нем сейчас вспомню.

Перед войной в Москве, было много блатных: жуликов, воров, бандитов, во всяком случае, я наблюдал их жизнь. Они проживали в общих квартирах рядом с обыкновенными нормальными людьми. Своим профессиональным делом они никогда не занимались непосредственно по месту жительства. Все соседи знали об их неправедной жизни, но ценили порядочное отношение к себе и не стучали на них, куда надо. В нашей коммунальной квартире среди 13 семей была семья Спириных: старший брат Минька, серьезный бандит и грабитель, дочка Люська – проститутка и по совместительству шофер грузовой машины, младший брат (имя не помню), нормальный парень, честный и неглупый, отец – алкаш, мать – несчастная забитая женщина. Подобные этому вкрапления были почти в каждой общей квартире нашего дома, а ведь до революции в нем жили весьма состоятельные и законопослушные люди. До революции нашу квартиру, все тринадцать комнат, занимала семья очень известного инженера Керцелли, итальянца по происхождению. В мое время вся их семья, пять-шесть человек, занимала две комнаты в их собственной бывшей квартире, а глава семьи был милейшим человеком, деканом и профессор одного из факультетов энергетического института. Замечу, что один из его сыновей стал бандитом и сел за убийство. Красивая жена этого сына сначала пошла по рукам, а после знакомства с морским офицером британского флота, служившим в английском военном представительстве, по соседству в Харитоновском переулке, отсидев за эту связь с иностранцем, в конце концов, вышла за него замуж и переехала в туманный Альбион.

Как сейчас говорят, «криминальные авторитеты» оказывали на нас «малолеток» сильное влияние. «Малолетками» назывались блатные или приблатненные юные ребята, вращающиеся в блатном мире, но не принимающие пока активного участия в каких-либо акциях, – это был своего рода резерв. Взрослые блатные были для нас героями: они показывали нам оружие, мы видели иногда, как они, отстреливаясь, убегают от ментов. Вот таким был и наш сосед по коммунальной квартире, Минька Спирин по прозвищу Хоба.

Воришки, жулики помладше и помельче проводили с нами, малышами, воспитательную работу: обучали технике очистки карманов в толпе, в общественных местах, посылали на практику в кинотеатр «Колизей» и «Аврора», покупали нам билеты и требовали потом отчета о проделанной работе. Если результат были отрицательным, нам назначался штраф. Штраф был не материальный, а моральный, – это была продолжительная и унизительная процедура. В нашем доме были полуподвальные помещения, где тоже жили люди. Окна из этих комнат чуть-чуть выступали над уровнем тротуара, а основная часть была в углублении размером 1–2 метра. Сверху этот приямок закрывался съемной металлической решеткой. Над приямком находился выступ, вроде подоконника, на котором можно было сидеть, свесив ноги на решетку. Получалась своеобразная маленькая однокамерная тюрьма, в которую можно было загнать двух-трех пацанов девяти-, десятилетнего возраста, сесть сверху и словесно издеваться несколько часов. Импровизированная тюрьма находилась в двух метрах от главного парадного входа в наш дом, т. е. все эти экзекуции проходили на глазах у жителей нашего дома. Но ни разу никто не вступился за несчастных мальчишек. Кстати, сами мы считали, что поделом получили за неудачные практические занятия. Вот такая была у нас школа подготовки к жизни. Это тебе не образцовый детский сад, не гимназия, не лицей, а скорее калька с бытописания Чарльза Диккенса в «Оливере Твисте». Но наши учителя ни про Диккенса, ни про Оливера Твиста не слышали, я прочитал его только после войны, лет в 13. Наши «учителя» сами дошли до этого образовательного проекта. Моя любимая мамочка, читая «Записки охотника» Тургенева на немецком языке, не догадывалась, что ее любимый мальчик, ее чудный Генюра таким вот образом приобщается к правде социалистического реализма. Так что, самостоятельность наша ковалась с младых ногтей и пригодилась совсем в других жизненных обстоятельствах, тогда, когда надо было добыть дрова, еду, питье для себя и близких.

Возвращаемся в холодный, ледяной, дом на реке Балде, под Астраханью. Как я уже говорил раньше, кроме меня в нашей общей квартире жили еще две девочки: одна моего возраста, а другая года на два постарше. Случалось, что все взрослые куда-то уходили, чаще всего на добычу чего-то, и мы оставались одни. Старшая девочка, видимо уже озабоченная, предлагала нам, мне и младшей, раздеться догола, рассматривать друг друга и трогать, т. е. познавать пока еще непознанное. Мы никогда не отказывались, происходило это два-три раза в месяц. Дальше разглядывания и осязания дело не шло, и идти не могло, так как более сильных инстинктов у нас пока еще не было. И слава богу.

Несколько слов о реке Балде и Рыбокомбинате, на ней стоящем. Они для нас были палочками-выручалочками, подспорьем в полуголодной жизни. В реке мы ловили всякую рыбу, свежая рыба почти всегда была у нас к столу. Хлеба, правда, не было, но в реках хлеб не водится. А на рыбокомбинате, если перемахнуть через высокий забор – «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики», – можно было набить карманы костной рыбьей мукой и другими полусъедобными отходами производства. Эти воровские набеги были не только полезны, но и интересны, как игра в настоящих казаков-разбойников. Мы – казаки, охрана – разбойники. В Астрахани мы жили тяжело, но от голоду не умирали. Хуже всего, конечно, было мамочке. Ведь у нее не было таких развлечений, как у меня. У нее, я это утверждаю на 100 %, не было вообще никаких развлечений во время войны. Думаю, и до, и после войны, с тех пор, как она вышла замуж за своего Евсея.

С Астраханью я заканчиваю. И мы двигаемся дальше в кошмарный город Красноводск в Туркмении, на берегу Каспийского моря. Но до него надо было еще добраться. Теперь Красноводск находится в другой стране, в Туркмении, и правит ею туркмен-баши С. Ниязов. А тогда этот город служил перевалочным пунктом для беженцев, эвакуированных, раненных военнослужащих, перебирающихся подальше от немцев, в среднюю Азию, до которой самолеты Гитлера не долетали. Этот маленький, обиженный богом и природой городок, находился на другой стороне Каспийского моря от большого города Баку. Красноводск должен был принять и переправить дальше, в сторону столицы Туркмении Ашхабада, огромные массы людей. Более или менее здоровыми были женщины и дети, а мужчины чаще всего были без рук, без ног, на носилках, на костылях, то есть, совсем не помощники, – им самим нужно было помогать выжить. Из Европейской части в Красноводск можно было попасть только через Баку, из которого на всем, что только могло плыть: большом, среднем и малом транспорте, – отправлялись десятки тысяч людей, до опасного перегруза заполнявших весь плавсостав Каспийского моря. Опять же, как и в случае поездов, катера, пароходы, товарные баржи и даже танкеры пассажирам приходилось брать с боем; люди плыли на палубах.

Как из Астрахани мы добирались до Баку, я в деталях не помню, но хочу отметить, что в Баку жила сестра папы, тетя Гудя с противным мужем и двумя милыми дочерьми, Норой и Нелей. Для нас, «выковырянных», их быт с трехкомнатной квартирой, ванной, обильной едой, чистотой и постелями с простынями, наволочками и пододеяльниками, – был из другого мира, из другой довоенной жизни. Тетка и сестры были очень гостеприимными, заботились о нас, но, к сожалению, мы пробыли у них всего два или три дня, потому что нам надо было отправляться в Красноводск.

К счастью, в пути от Баку до Красноводска семьи «главных» советских рыбаков сопровождал наш папа, – это было его заданием от Министерства Рыбной промышленности. В Баку для нескольких семей, в том числе и нашей, выделили один маленький катерок. Не то чтобы весь катер, только его палубу, которая и без нас вся была загружена ящиками с продуктами для госпиталей в Средней Азии. Поверх этих ящиков расположились и мы со своим скарбом. Трюм тоже был целиком забит ящиками с продуктами. До Красноводска мы добирались несколько дней и с приключениями. Первым на пути у нас был город Махачкала – уже на другой стороне Каспийского моря, сейчас это столица республики Дагестан. Лет двадцать пять тому назад я второй раз в жизни побывал в этом городе, где несколько месяцев жила моя старшая дочь Ольга. Во второй раз город мне понравился: солнечный, южный, с замечательным базаром, где в отличие от Москвы можно было купить абсолютно все, а ведь это было доперестроечное время жесточайшего дефицита еды и шмоток. В избытке тогда были только идеи, в основном на кухнях малогабаритных московских квартир. А мой первый визит в Махачкалу я не запомнил, как не запомнил и меня город.

Зато перегон от Баку до Махачкалы я запомнил на всю жизнь, – как ад, как кошмарный сон. Мне было девять лет, и я никогда до этого не бывал на море и не плавал на пароходах, тем более на верхней палубе, тем более на высоченных ящиках, тем более во время сильного шторма. А шторм разыгрался действительно не на шутку, папа говорил, 7–8 баллов. На Каспийском море – такой шторм протекает, как 9-ти балльный на других, не внутренних морях. Наша семья разделилась на две равные по количеству, но не равные по несчастью части. Мы с мамой, трудно сказать, кто сильнее, впали в абсолютно невменяемое состояние: на протяжении всего шторма, а длился он не менее пяти часов, нас выворачивало до желчи. Так плохо мне не было потом за всю жизнь, наверное, и бедной маме тоже. У меня в жизни бывали алкогольные и пищевые отравления, бывали и довольно тяжелые. Но такие! Не хотелось жить, казалось, еще мгновенье, и ты кончишься. Все-таки наши организмы таят в себе огромные резервы. Шторм кончился, и жизнь вернулась.

Мы приплыли в следующий транзитный пункт, поближе к Красноводску – это был форт Шевченко в заливе Кара-Богаз-Гол. Почему имени Тараса Шевченко? Потому что его при царе сослали туда за вольнодумные вирши. Не помню, в каком классе, мы изучали творчество Т. Шевченко, как «поэта боровшегося с царским самодержавием». Упек его царь, надо сказать, в место гадкое, но примечательное. В этом заливе Кара-Богаз-Гол самая высокая в стране плотность морской воды, т. е. самое высокое содержание в ней различных солей. Плотность соленой воды там была такая высокая, что можно было лечь на воду, и она держала тебя на поверхности; и вода там абсолютно прозрачная с видимостью на много метров в глубину. Плавать, конечно, было легко, но любую малюсенькую ранку сверхсоленая вода мгновенно разъедала. Берег бухты и сколько видно до горизонта – все была белая соль. Потом, взрослым, я узнал, что там находится богатейшее производство солей различной природы, сырье для химической промышленности.

В форте Шевченко мы пробыли несколько часов и на том же катере поплыли дальше, в Красноводск. Папа доставил нас до Красноводска и через пару дней отправился в район военных действий на Кавказ, на Черное море. А оставил он нас на вымирание от голода и жажды, т. к. более мерзкого места я в жизни ни до, ни после не видел. Пресной воды в городе не было. Ее возили из Баку в специальных танкерах. И поэтому, конечно, пресная вода была страшным дефицитом, абсолютной валютой и бартером для получения в обмен всего, что еще было в этом городе. Воду выдавали по карточкам, продавали на базаре: мера – стакан, выдавали по спискам. Каждый день в определенное время во двор въезжал водовоз на лошади с большой бочкой пресной воды и по списку выдавал жильцам по ведру пресной воды на день. В городе был опреснительный завод, где можно было добыть противную опресненную воду для мытья и для других бытовых нужд. В общественных городских банях тоже использовали опресненную воду.

Опять про школу ничего не помню, кроме того, что я подрядился колоть дрова для семьи своего одноклассника, отец которого был каким-то городским начальником и нас включили в список доставки воды водовозом. Мы жили в комнате на первом этаже и к нам ночью заползали тарантулы и какая-то другая насекомая гадость. Некоторые, как сейчас помню, на спинке имели рисунок в виде креста. Жили мы в Красноводске очень тяжело. Болели с голодухи, от жуткой жары, от грязи. Помыться толком не могли. Ни мыла, ни горячей воды. Спасало море, какую-то самую грязную грязь, в море все же можно было смыть. А еще в море была рыба. Снастей особых у нас не было, но глупых бычков можно было поймать на пустой крючок, а вместо удочки использовались любые палочки, которые, кстати, тоже были здесь дефицитом. В этой местности не росло ничего, кроме низкорослого уродливого кустарника саксаула. Жареные бычки были нашим ежедневным спасением. Правда, дополнительной проблемой было – на чем их жарить. По карточкам полагалось какое-то подобие масла.

В Красноводске я обучился одной необычной игре и очень скоро стал признанным мастером в ней, даже зарабатывал у взрослых кое-какой провиант за показательные выступления. Игра была не умственная (никогда не любил карты, шашки, шахматы, домино, нарды и т. д.) и заключалась в следующем: из меха, чаще всего из старой меховой вещи, вырезалась круглая шерстистая часть вместе с кожей, размером с серебряный советский рубль, даже не знаю, как это назвать. Ну, понятно: кожица с шерстью. К ней пришивалась плоская свинцовая пластинка – грузик. Получалась круглая мохнатка с грузиком, которую называли лямбда. Причем тут одна из греческих букв? То же имя носила и сама игра. Лямбду подбивали ногой столько раз, сколько получится, пока не поддашь неудачно, и она упадет на землю. Тогда в игру вступал следующий игрок. Свинцовое грузило заставляло лямбду, как бы ее не подбросили вверх, на лету переворачиваться грузом вниз, а шерстью вверх, и она парашютиком красиво падала вниз. Можно было по очереди подбрасывать то правой, то левой ногой, делать всякие сложные выверты: зависать в воздухе, бить одной ногой через другую, и много других изысков. Я мог выполнять эти фокусы несколько десятков минут, демонстрируя мастер-класс.

Когда больше чем через год я вернулся в Москву, и попробовал привить эту азиатскую игру на Московской земле, то у меня ничего не получилось. Тут были в ходу и почете другие игры: чижик, лапта, штандарт, казаки – разбойники, опристеночка, расшиши (расшибалочка) и позже, конечно, футбол, хоккей, волейбол, баскетбол. Но класс в лямбде пригодился мне в футболе, вернее в футбольных упражнениях – кто больше начеканит футбольным мячом. Та же лямбда, только вместо пушка – мяч. И вот, буквально в этом году, в Москве, в школьном дворе возле нашего дома я увидел, как мальчишки играли в подобие лямбды, но вместо пушка был предмет того же размера, только не меховой. Точно я не разглядел, было ли это изделие самодельное или фирменное.

В каждом городе, где я побывал во время эвакуации, были свои мальчишечьи игры, и везде, если игры были не умственные, я преуспевал, за что был уважаем, а иногда и знаменит. Как, например, уже позже, в 8–10 классах, я был признанным мастером московских катков на Чистых прудах, на Петровке, в Парке культуры.

Война пережила кризис, немцев начали теснить, а это означало, что и нам, семьям главных советских рыбаков, надо двигаться в обратную сторону. Первым пунктом на пути нашего возвращения стал замечательный, свободный и вольный, что особенно ощущалось во время войны, город Тбилиси. Из Красноводска возвращались мы, конечно, через Баку. Иначе было никак, но этого возвращения я не помню. Вот тупица, как бы сказал один из моих внуков, Гаврик.

Жизнь в Тбилиси я помню гораздо лучше, чем всю предыдущую. Первое впечатление и, соответственно, воспоминание с Тбилиси связано с водой. Я ведь говорил, что в Красноводске был синдром жажды, был дефицит воды, борьба за воду и за жизнь. Приехав в Тбилиси, мы нашли жилье в аренду (хотя тогда таких слов не употребляли) на маленькой, тихой Потийской улице, названной так в честь города Поти. Поселились мы в одном из захудалых одноэтажных домиков, стоящих так, что из них получался замкнутый двор. А посреди двора был кран с водой, – не колонка, а обычная водопроводная труба, которая заканчивалась неисправным краном, из которого постоянно лилась вода. И никто не собирался починить этот кран, никому не надо было остановить течение этой чистой, не опресненной воды. Сколько прожили мы в вольном городе Тбилиси, столько и тек кран. Надо проверить, как обстоит дело сейчас.

Помню, что в Тбилиси я ходил в школу, точно помню, что в третий класс, и даже получил грамоту об окончании этого третьего класса. Единственная посредственная оценка у меня была по грузинскому языку. «Удовлетворительно» мне поставили из милости, понятно было, что за несколько месяцев я не мог изучить грузинский язык, хотя какие-то, самые необходимые слова и фразы я понимал. Я знал, например, что значит фраза: «Пури а ра рис», – она произносилось в каждой булочной города, когда ты приходил отовариться по карточкам и означала: «Хлеба нет!». Это по карточкам его не было, а за денежки, которых у выковырянных не было, всегда пожалуйста: хлеб в Тбилиси был всегда.

К вопросу о современном состоянии коррупции. По моим жизненным наблюдениям, и при советской власти, и даже во время войны многие люди преодолевали страх за почти неотвратимое наказание и всячески подворовывали, в основном у государства. Это делали и мелкие несуны на заводах и фабриках, и цеховики (элементы капитализма), мелкие, средние и крупные чиновники, бравшие в соответствии своему калибру: мелкие, средние и крупные взятки. Со временем размеры взяток только увеличились, хотя по нынешним меркам все эти взятки были мелкие. Особенно эти неправедные дела процветали в республиках Кавказа, Средней Азии и Прибалтики. Там мимикрия по отношению к Советской власти была доведена до совершенства. Криминальные схемы создавали параллельную экономику. Одной из задач, весьма положительной, было перераспределение богатств между различными слоями населения, организация финансовых и товарных потоков из центра на окраины. Меньше всего в этой глобализации советской экономики принимали участие центральные районы России (нечерноземные, север, Урал, Зауралье), и люди там жили беднее, и климат не благоприятствовал нормальной жизни. В зонах неустойчивого земледелия даже с огорода было кормиться трудно.

А в вольном городе Тбилиси даже во время войны можно было купить все: шмотки, лекарства, фрукты, овощи, вино, женщин (в основном русских), документы, ордена. Местное население войны не чувствовало, даже в чем-то выигрывало от войны, спекулировало на войне. Правда, надо отметить, что грузинские мужчины на фронте отличались героизмом, среди них очень много героев Советского Союза. Я уже подрос, война многому меня научила, и по моим детским наблюдениям, мужчин в Тбилиси было гораздо больше, чем в других городах, где я побывал. Везде преобладали женщины, дети и инвалиды. А в Тбилиси было полно мужчин, особенно, на знаменитом городском базаре Сабартело, который стал моим постоянным, опасным и увлекательным местом добычи жрачки.