Текст книги "Всего понемногу"

Очень симпатичный дядечка в приемной комиссии, принимая у меня документы, посоветовал мне не подавать их на этот факультет. Он сказал, что, как ему кажется, этот факультет не подойдет мне, и очень выразительно посмотрел на меня, надеясь, что я пойму, о чем он. Но я ничего не понял, а не принять у абитуриента документы он не имел права, даже если этот абитуриент был представителем пятой колонны. Я стал сдавать экзамены и получил четверки по физике и математике. Факультет был очень секретным, а конкурса на него (может как раз поэтому) практически не было. Мне достаточно было получить тройку за сочинение, и тогда я должен был бы пройти по конкурсу. После двух хорошо сданных экзаменов меня еще раз вызвали в приемную комиссию и предложили переложить документы на другой факультет, чисто геологический, сказав, что на выбранном мной факультете очень жесткие требования к сочинению. Я опять не понял предупреждения и получил за сочинение двойку. Мне его не показали, да я и не знал, что можно было этого потребовать. В то время такое поведение не было принято.

Мне вернули мои документы, и я пришел домой, – не со щитом, а на щите. Каким-то образом, случайно папа в это время оказался не на путине, а в Москве и впервые в моей жизни (но не в последний раз) помог мне. Он помог мне получить высшее образование, несмотря на то, что моя первая самостоятельная попытка потерпела неудачу. Проработав всю жизнь в системе рыбной промышленности, он имел там много хороших дружеских связей, в том числе и на самом высоком уровне, в Министерстве Рыбной промышленности. Знакомым оказался и ректор Рыбного института, располагавшегося недалеко от Тимирязевской сельско-хозяйственной академии, – по тем временам это было у черта на куличках, в районе Петровско-Разумовской. Ректор Рыбного института сказал, чтобы я приносил справку о сданных экзаменах по физике и математике и писал у них сочинение. Так я и сделал: написал его на четверку и попал в Рыбный институт.

Но проучился я там недолго, всего один, первый семестр. Сдав первую сессию, я забрал документы и ушел. Сессию я сдал хорошо, без троек, и декан не хотел отпускать меня, но все же я настоял на своем. Я чувствовал, что это был не мой институт, студенты, учащиеся там были мне чужды, атмосфера была мне не комфортна. В моей институтской группе кроме меня не было ни одного москвича, и все ребята были старше меня и происходили из семей «рыбаков». А я был юным, задиристым столичным мальчиком. В отличие от меня остальные студенты точно знали, для чего пришли учиться в рыбный институт, – чтобы еще более успешно, чем их отцы, сделать карьеру руководящих работников рыбной промышленности. А я вообще не знал, зачем я поступил в этот институт, а, как увидел, в какой серой, чуждой среде буду вариться целых пять лет, сразу принял решение – сдам первую сессию и уйду, а на следующий год поступлю в другой институт. Я, как всегда, не согласовал своего решения ни с кем из близких, чтобы они не подумали, что я чего-то испугался, что чего-то не могу. В какой ВУЗ поступать, я еще не решил тогда. Придя домой с документами, я сказал об этом маме. Она соглашалась со всеми моими решениями и спокойно восприняла и это. Мама думала так: раз Генечке там нехорошо, значит, и не надо ему туда ходить.

Ушел из рыбного я в январе, а до поступления в другой институт оставалось еще более полугода. Их надо было употребить с пользой, что я и сделал. К тому времени, мой старший брат уже пару лет жил и работал в маленьком городе, Переславле-Залесском, стоящем на берегу чудесного Плещеева озера. Работал он там начальником планового отдела большой кинопленочной фабрики, куда его как молодого специалиста послали работать по разнарядке после окончания экономического факультета Всесоюзного Государственного института кинематографии. Было решено, что до времени поступления в какой-нибудь институт я поеду в Переславль-Залесский и поживу там у старшего брата. Так и сделали. В этом городе я прожил прекрасные шесть или семь месяцев. Это была замечательная пора моей юности. Родители жили в Москве, а я у брата, кругом меня были приятные люди, коллеги брата, и фантастическая природа.

Я всегда мечтал жить у большой воды, а тут весь город стоял на озере. В нем можно было плавать, ловить в нем рыбу, кататься по нему с девушками на лодке. И здесь у меня была полная свобода, как во время войны, в эвакуации, до приезда в Москву. Это был период моего кратковременного счастья. Приехав в восемнадцать лет в маленький городок, я сразу оказался в центре внимания и интересов тамошних людей. Во-первых, я был родным младшим братом начальника планового отдела городской кинопленочной фабрики. Во-вторых, я был сыном Евсея Ильича Кричевского, исполняющего обязанности начальника управления сетевязальной промышленности Министерства Рыбной промышленности СССР. В подчинении отца находились все сетевязальные фабрики страны, и одна из самых больших сетевязальных фабрик находилась как раз в Переславле-Залесском. Обе эти фабрики: кинопленочная и сетевязальная, были градообразующими: весь рабочий класс, вся инженерно-техническая интеллигенция работала на них.

Брат мой был молодым специалистом – работал первые два года после окончания ВУЗа, и потому его скромно подселили в фабричный дом, в одну из комнат квартиры, которую занимала семья инженера Амигуда – ветерана кинопленочной фабрики. Утром брат уходил на работу и оставлял меня на хозяйстве. Жизнь в Переславле была голодноватая, победнее, чем в Москве. Но на городском базаре рядом с нашим домом можно было купить прекрасные молочные продукты: молоко простое, топленное, ряженку, яйца и зелень. Как и все фабричные инженеры и экономисты, брат Илья зарабатывал скромно, и моей задачей, как кухарящего, была минимизация затрат. Помню, я варил суп из одного – двух яиц (как по еврейскому анекдоту), в бульон добавлялась картошка, а крутые яйца шли на второе опять с картошкой. Этому меня обучала жена нашего соседа, хорошая тетка Амигудиха, взявшая опеку над двумя братьями в решении бытовых вопросов.

Молодые специалисты кинопленочной фабрики и другие молодые интеллигенты города: учителя и служащие, – составляли очень приятную компанию. Костяк этой компании образовывали молодые специалисты из Москвы и Ленинграда, которых по разнарядке отправили отбывать двухгодичный обязательный труд на периферии. Многие из них задерживались здесь, вырастали по службе, но не переставали чувствовать себя москвичами и ленинградцами. Среди них была и будущая жена моего брата Ира Ауэ, закончившая тот же, что и он, факультет ВГИКа. Мне она очень нравилась, и как человек и как будущая жена брата. Когда встал вопрос об их браке, я всячески поддерживал выбор брата во всех семейных инстанциях и до сих пор не жалею об этом. Лучшую жену для брата трудно было бы подобрать. Многие годы вплоть до выхода на пенсию Ира была заместителем начальника планово-финансового управления Всесоюзного комитета телерадиовещания и отвечала за распределение финансов на все нужды Советского телевидения и радио. Она целиком отдавалась работе, делала ее честно и с большим рвением. Одновременно по партийной линии была членом ревизионной комиссии Районного комитета коммунистической партии. Поэтому, выйдя на заслуженный отдых до распада СССР, получала повышенную персональную пенсию. Илья очень гордился успехами жены, ее высокой зарплатой (выше, чем у мужа – доктора наук, работающего в Академии Наук) и неплохими бесплатными государственными преференциями которые были у советских чиновников: дачей, пайками, отдыхом и квартирой. Но советская власть за годы службы Иры высосала из нее очень много сил и здоровья. За все приходиться в этой жизни расплачиваться. После выхода на пенсию Ира целиком отдалась домашнему хозяйству и бытовому обслуживанию своего мужа, детей и внуков. За годы, прошедшие после ее ухода на пенсию Ира создала культ моего брата, и как ученого, и как главы семьи. Брат с большим удовольствием принял этот статус и, к счастью, успешно несет его, несмотря на то, что здоровье не очень, несмотря на две серьезных операции и почтенный возраст. В январе 2007 года Илье стукнет аж 80. (Уже стукнуло. – Примеч. ред.)

Подробнее о перипетиях жизни семьи брата он написал в своих воспоминаниях. Я же буду о нем писать только в связи с моей жизнью, а этих связей было не так уж много.

Вернусь к кратковременному пребыванию в Переславле-Залесском. Характерный штрих того времени, а это, напомню, 1950 год: огромное, красивейшее Плещеево озеро, полное рыбы, в том числе редкой корюшки. Это любимое место отдыха горожан, отдыхающих из Москвы и туристов из других городов (это слово тогда не использовалось). Так вот, – это чудо-озеро было пополам перегорожено колючей, непроходимой, вернее, непроплываемой проволокой. А дело было в том, что на противоположном берегу от города находилось дача Василия Сталина – сына пока еще живого вождя мирового пролетариата. Через пару лет после смерти вождя проволоку убрали и озеро освободили. Но я в это время уже не жил рядом с ним.

Я очень быстро вошел во взрослую компанию брата. Меня приняли, несмотря на то, что я был намного младше всех, мне кажется, им было интересно общаться со мной. Я был для них источником московской информации, а также, будучи младше их на 6–10 лет, представителем новой генерации. Интересно, что друзья старшего брата относились ко мне с интересом, с некоторыми из них я тесно дружил, например, с Борисом Колонтаровым. А мой родной брат все так же, как в мои детские годы, а потом в период моего отрочества и юности, – не обращал на меня никакого внимания. Сближение, появление теплых чувств начало складываться между нами только, когда мне стукнуло за тридцать. К этому времени я закончил институт, поработал на фабрике, поступил в аспирантуру и закончил ее, прожил полтора года в Бирме и вернулся из нее, стал кандидатом наук и доцентом.

Я думаю: в чем причина такой медленной эволюции развития отношений, перешедших сегодня в полноценную любовь и взаимный интерес? Во-первых, я легко иду на человеческие контакты, и мне интересны все люди: чем они живут, что ими движет, их переживания, их опыт. А Илья тяжело идет на контакты с людьми, более мрачно смотрит на жизнь, постоянно ждет от нее неприятного подвоха. Во-вторых, я очень медленно умственно развивался. Я об этом уже писал. Брату не было интересно со мной до тех пор, пока мы не сравнялись с ним по уму и жизненному опыту (с его точки зрения). В-третьих, и брат, и родители считали меня легкомысленным, авантюрным человеком и с опаской ждали от меня всяких кульбитов.

Несколько слов, описывающих наши братские взаимоотношения. Перед войной мы жили в общей квартире: 13 комнат – 13 семей. Мне восемь, брату четырнадцать. Он уже читает газеты. Я нет – я систематически начал читать газеты только после института. Как я говорил, газеты тогда выписывали в единицы, – в нашей квартире такая была только одна семья. Было принято попросить газету для прочтения, а потом возвратить ее хозяину. Обычно ситуация бывала такая: брату хотелось что-то прочесть в газете, и он обращался ко мне: «Геня, пойди, попроси газету у соседа». Обычно я отвечал: «Илья, а ты сам, что, не можешь?». «Мне неудобно, неловко, у тебя это получится проще» – отвечал Илья. Ну, проще, так проще, действительно, с этим у меня сложностей не было. Я шел к соседям, заводил какой-нибудь разговор и в конце его просил для брата газету. Соседи удивлялись, почему он сам не может зайти и попросить такую ерунду. Это к разговору о разной степени контактности.

А что касается опасных кульбитов с моей стороны, то они практически прекратились во время моей учебы в текстильном институте, и особенно после женитьбы и рождения первой дочери Ольги. Как будто во мне, в моей голове, кто-то (а, наверное, я сам) переключил тумблер. Произошла перезагрузка матрицы, и сформировалась новая программа жизне– и целепонимания, и в центре этой программы была любимая женщина – жена. Вскоре появилась еще одна маленькая любимая женщина – дочь. Изменилось все: запах, цвет, формы мира, окружающей среды. Появилась работа, которую я очень полюбил, природа, которую по-настоящему я полюбил именно тогда. Люди близкие и далекие, все живое и не живое воспринималось мною теперь через призму новой для меня парадигмы – это была Семья, ее благополучие, ее климат, ее будущее. Читая это, кто-то может упрекнуть меня в ханжестве, ведь через двадцать лет я оставил эту семью, уже не с одной, а с тремя любимыми дочерьми. Да, но, по-моему, одно другого не исключает, – я создал новую семью, столь же мне дорогую, потому что семья была важна для меня.

Мои близкие не сразу и не скоро увидели во мне перемену. Брат Илья заметил ее только тогда, когда я прошел значительную часть жизни в своей первой семье.

Была еще такая история в наших с братом отношениях. Я учился на 4-м курсе института, и у меня складывались серьезные отношения с будущей моей женой Марой, она часто бывала у меня дома, а я у нее. Мы собирались пожениться, о другом и не думали. Но пока мы еще не были самостоятельными людьми, – мы были студентами 4-го курса, и нам надо было еще отучиться целых три семестра, защитить дипломы, и только тогда идти работать и зарабатывать деньги на жизнь. Я не говорю уже о том, что жить нам было негде. Илья с семьей всю основную часть жизни будет жить с нашими родителями; семье младшего брата, то есть моей, места там уже нет. У Мары дома ситуация не лучше: есть одна комната, в которой живут мама, папа, бабушка, брат Миша и сама Мара. И тут вдруг Мара забеременела (мы были молодые, неопытные, охочие до секса, которого в европейском, цивилизованном понимании в СССР не было). Ситуация. Рожать рано, аборты в стране строжайше запрещены, их можно сделать только задорого и подпольно. У меня стипендия, хоть и повышенная, но смешная, у Мары никакой стипендии, поскольку были тройки за экзамены.

Впервые в жизни решил обратиться к брату с серьезной просьбой (больше никаких просьб, связанных с деньгами никогда не было). Илья на несколько дней приехал из Переславля-Залесского в Москву, где жила его жена Ира с их маленькой дочкой. Я попросил брата одолжить на три-четыре месяца определенную сумму, чтобы оплатить врача. Я не хотел говорить при маме и вызвал его для разговора в коридор. Как сейчас помню, мы стояли в дверях нашей общей квартиры. Я произнес только несколько объясняющих, просительных фраз и в ответ услышал: «Ну что, допрыгался?» Я открыл дверь из квартиры и вышел. Потом папа и родители Мары скинулись. А я поехал инструктором по туризму зарабатывать деньги в летний лагерь, и буквально через несколько месяцев, ранней осенью, мы с Марой расписались. Так брат Илья благословил мой первый брак, который продлился 20 лет. И так я, по его понятиям, «допрыгался».

Вернемся же в более ранние времена, в Переславль-Залесский, где после неудачной попытки получить рыбное образование я жил у брата. Полгода я готовился к поступлению в какой-нибудь технический ВУЗ с химическим уклоном и одновременно зарабатывал небольшие деньги, играя в футбол. В городе был неплохой стадион, принадлежал он сетевязальной фабрике «Красное Эхо». Название это трудно понять и трудно объяснить. Как эхо может быть красным? Это же звук. Но в советское время «красным» могло быть все, даже артель, выпускающая синий краситель для подсинивания белья. Это не шутка, – краситель так и назывался «Красная синька». И ни у кого эта красная синька не вызывала удивления. И чего удивляться, если все красное обозначало революцию и кровь, заплаченную за нее, если кремлевские звезды были красные, икра у начальников красная, носы у пьяниц тоже красные, то почему Эхо и Синька не могут быть красными тоже?

В первые же дни моего житья-бытия в городе, я попал на стадион фабрики «Красное Эхо», посмотрел, как тренируется городская команда и понял, что соответствую ее уровню. Попросил поучаствовать в тренировке, после чего тренер пригласил меня поиграть в полузащите за городскую команду. Мне было восемнадцать лет, и по возрасту я был в команде самым младшим. Команда участвовала в областных соревнованиях, разъезжала по другим городам, а мы, игроки, получали за это от фабрики «Красное Эхо» какие-то небольшие деньги и бесплатное питание на выездах. Мой папа, наверняка не знал, что руководство фабрики, находящейся под его кураторством, так легкомысленно тратит свой бюджет. Но так было во всех городах. Профессиональные и полупрофессиональные, как наша, команды находились на балансе градообразующих предприятий.

В июне 1951 года, считая, что моя подготовка к поступлению в ВУЗ закончена, я уехал в Москву. Оставалось решить, куда поступать. Напомню, что хозяин страны Иосиф Джугашвили-Сталин был еще жив, со всеми вытекающими последствиями для представителей маленькой нации, официально считавшейся потенциальной и реальной пятой колонной в стране. Многие сферы жизни для нас были закрыты. У папы на работе положение тоже было тяжелое. Теперь, полгода спустя, я уже разбирался в общей политической ситуации в стране. Я собирался получить химическое или химико-технологическое образование, но химфак МГУ был для нас закрыт, также как Менделеевский и Ломоносовский химико-технологические институты. Зато в ряде не очень престижных ВУЗов, таких как Текстильный, Пищевой, Стали и Сплавов, – были неплохие химико-технологические факультеты, куда евреев принимали на равных условиях с другими. Из-за сложившейся описанной ситуации с 1949 по 1952 годы на этих факультетах собралось много толковых, способных еврейских мальчиков и девочек. Там же преподавали замечательные профессора, евреи в том числе. Я очень прилично сдал вступительные экзамены в Текстильный институт и получил повышенную стипендию, к которой вновь вернулся только на 4-м курсе учебы, после женитьбы.

Но даже и в текстильном институте существовало разделение на то, куда евреев берут, и то, куда не берут. На химико-технологическом факультете было две специальности: одна – химия текстиля, которую я выбрал, и вторая – производство химических волокон. Так вот, евреев принимали только на первую. Вторая считалась более стратегически важной – в стране создавали промышленность химических волокон. Поэтому абитуриенты-евреи подававшие документы в 1951 г. как на первую, так и на вторую специальность, все оказались на первой, в одной группе со мной.

В нашей группе (17/51) начинали учиться всего два мальчика: я и великовозрастный одноглазый албанец. Он воевал за свободу Албании и за это его послали учиться в СССР. Но он совсем не был готов к учебе, зато готов был снова воевать, поэтому после первого семестра его отчислили и отправили обратно в Албанию, которая через несколько лет отошла от СССР и судьба этого Били-Бонса (одноглазый пират из «Острова Сокровищ») мне неизвестна. А я оказался один на один с целой группой девчонок, которых было человек двадцать пять и с которыми в любви и взаимопонимании я проучился все пять лет, пока не закончил Московский текстильный институт.

Об учебе в институте я обязательно поведаю позже, а сейчас отвлекусь на очень сложную национальную тему, коль скоро я ее затронул в связи с поступлением в институт. Это тема национальности, национальной самоидентификации, интернациональности, принадлежности к общемировой, русской и еврейской традициям. Как все в моей жизни, я довольно поздно начал понимать, что я не такой, как большинство, что я еврей. Пожалуй, это произошло годам к десяти. Более того, сначала я считал, что «еврей» – это не национальность, а ругательство, потому что во дворе, на улице мальчишки часто ругались: «Жид, жид. Жид на веревочке бежит». Я даже брата до войны, если он меня обижал, обзывал жидом. Меня мальчишки во дворе так не обзывали, потому что знали, что я мог дать за это по рогам, воспринимая это слово как обычное ругательство. Дома наша принадлежность к еврейской нации до войны никогда не обсуждалась. Иногда мама с папой что-то между собой говорили на каком-то для меня иностранном языке, – когда хотели, чтобы мы с братом их не поняли. И однажды, когда я спросил, мама сказала, что они говорят по-немецки. Это объяснение меня удовлетворило, тем более, что я часто видел, как мама читает немецкие книги. Позже я узнал, что идиш – это почти немецкий. В эвакуации национальная проблема не стояла, т. к. местные всех нас скопом зачислили в «выковыренные». А вот когда я вернулся из эвакуации в Москву, бытовой и государственный антисемитизм начали набирать силу, которая достигла пика в последний год жизни Сталина. Сразу после смерти вождя антисемитизм на государственном уровне пошел на спад.

В нашей школе все годы моей учебы в ней ни среди учеников, ни со стороны учителей антисемитизма не было абсолютно. В старших классах учились в основном мальчики из интеллигентных семей, детей из неблагополучных семей не было. Много было ребят из семей еврейских: Баумштейн, Шлейфман, Кузьмин, а по-нашему: Кузя, Швузя и Баумшузя. А вот за пределами школы картина была другая, – здесь, в основном во взрослой жизни, во всех видах учреждений цвел антисемитизм махрового цвета. Евреев-начальников отовсюду дружно выметали одной большой метлой. Папа ходил печальный и хмурый.

Я столкнулся с этой проблемой при описанном выше провальном поступлении в Геолого-Разведочный Институт, – столкнулся, но ничего не понял. За все годы учебы в Текстильной Институте я ни разу не сталкивался с антисемитизмом. Почему? Учился я очень хорошо, с третьего курса серьезно занимался научной работой. Играл за сборную института в баскетбол и футбол. На четвертом курсе женился, в новом положении нужно было зарабатывать деньги, – я был очень занят. В общественной работе по этой же причине я не учувствовал, – не до нее было. А там, в комсомоле, как раз существовал определенный отсев и ограничения по национальному признаку, но не слишком сильные, и при высокой активности их легко было преодолеть.

К середине учебы в институте у меня сформировались довольно четкие позиции; я медленно, но все-таки взрослел. Советскую власть я не любил и не уважал, за нее мне было стыдно. Взгляды мои не были диссидентскими, но мою позицию можно назвать позицией большого сочувствия деятельности диссидентов. На активное участие не хватало духу; опять же, существовала ответственность за семью. Я к этому времени очень хорошо осознавал, что я еврей по национальности, по крови, по убеждениям считал себя интернационалистом, а по культуре русским. Мне всегда приятны успехи русских и успехи евреев (честнее будет поставить эти слова в другом порядке: евреев и русских) во всех областях, во всех сферах жизни, и особенно стыдно за подонков, евреев и русских. Я не могу объяснить, почему я радуюсь и печалюсь успехам и пакостям людей других национальностей в меньшей степени.

Чем больше поднимался я по статусной лестнице, тем больше я сталкивался с препятствиями в моем продвижении. Как я уже писал, пока я был в статусе студента во время учебы в институте, я не чувствовал на себе никакого давления. По окончании института я попал по распределению на текстильную фабрику имени Свердлова в качестве начальника еще не существующей химической станции, – ее-то мне и предстояло спроектировать, создать и запустить. И тут, на фабрике, я ни разу не был ни в чем ущемлен как еврей. Думаю, что если бы я надолго остался здесь, то, по крайней мере, до главного инженера со временем я бы дорос. Не до директора – поскольку эта должность была номенклатурной, утверждалась Райкомом КПСС, и туда евреи не допускались.

В конце второго года весьма успешной, приятной и интересной для меня работы на фабрике туда заехал заведующий кафедрой текстильного института, которую я закончил, профессор Федор Иванович Садов. Садов предложил мне поступить в аспирантуру под его руководство. Я долго думал: к этому времени испортились мои отношения с директором фабрики (это был единственный человек на всей фабрике, с которым у меня были плохие отношения), я собирался пойти работать заведующим химической лаборатории закрытого завода по выпуску авиационных приборов. В результате задуманного перехода намечался существенный рост зарплаты, большая самостоятельность, новая область техники. И все же, несмотря на все вышеперечисленное, я решил поступать в аспирантуру, на что получил согласие жены Мары, пообещав ей, что в добавление к очень маленькой стипендии буду дополнительно зарабатывать.

Но это все потом, а сначала надо было в аспирантуру поступить. Экзамен по специальности для меня не представлял никакой сложности. Работая на фабрике, я постоянно следил за всеми новшествами в своей профессии, читал книги и журналы на русском и немецком языках, благо на фабрике была прекрасная библиотека. Немецкий я тоже хорошо мог применить для технического перевода. Этого было достаточно. Сложнее было с экзаменом по истории КПСС. Нужно было знать даты всех съездов КПСС, а их к тому времени было больше 20-ти, а также знать, что на них провозглашалось и что принималось. Чушь несусветная! Пришлось месяцок потратить на эту белиберду. Экзамены я сдал, получив две пятерки: за специальность и за язык, а за съезды четверку, и ту с трудом. С этими оценками я должен был быть без всяких зацепок зачислен в аспирантуру. Но шел 1958 год, уже не сталинская волна антисемитизма снова набирала силу, а я как раз собрался менять свой статус, рассчитывая в перспективе стать серьезным научным работником, а если повезет, то и преподавателем.

Мой многолетний опыт работы в текстильном институте: сначала в качестве аспиранта, потом ассистента, старшего преподавателя, доцента, профессора, заведующего кафедрой, – показал, что во главе института на протяжении всего этого долгого времени, как тогда, так и сейчас, стоят махровые убежденные и активные антисемиты.

Когда подошло время зачисления в аспирантуру, в ректорате вдруг сказали, что из всех мест, выделенных Министерством, одно место аннулировано и именно на той кафедре, куда я поступал. Мой будущий шеф по аспирантуре профессор Федор Иванович Садов выругался, сказал по-русски, что он думает по этому поводу и по поводу ректората, надел все свои ордена, а у него их было немало, и пошел разговаривать в Министерство образования. Человеком в министерстве он был очень известным и уважаемым, поскольку многие годы совмещал заведование кафедрой в текстильном институте с должностью начальника управления всех технологических ВУЗов страны. Фактически получалось, что долгие годы он был начальником над своими институтскими начальниками. В тот же день Садов вернул пропавшее место в аспирантуре нашего института, и ректорату не оставалось ничего, кроме как зачислить меня на искомое мною место. Так, с помощью профессора Федора Ивановича Садова, русака, абсолютно лишенного каких-либо националистических чувств, я попал в аспирантуру и, как я теперь говорю, лег в желоб научных и преподавательских устремлений, по которому до сих пор качусь и сам себе удивляюсь. В попадании в этот желоб было много случайностей. Вероятность именного такого хода событий, если бы начать вычислять ее во времена эвакуации и учебы в школе, была бы близка к нулю. Если бы начать вычислять во время учебы в институте и работы на фабрике – тоже крайне мала. Это я к вопросу о том, что правит миром: вероятностные законы или предопределение, детерминированность. В конце жизни мудрый Альберт Эйнштейн задавал себе этот вопрос в такой форме: «Играет ли Бог в кости?» Лично мне жизнь не дает ответа на этот вопрос.

Итак, я поступил в аспирантуру, а в качестве дохода для семьи имел очень приличный приработок, переводя статьи из немецких периодических изданий для реферативного журнала «Химия» при Всесоюзном институте научно-технической информации (ВИНИТИ). А еще я преподавал в текстильном техникуме. Но конечно, основное время я тратил на выполнение кандидатской диссертации.

Я отклонился от проблемы национальной дискриминации. А столкнулся я с ней ровно через три года, в 1960 году, когда заканчивал аспирантуру и работу над диссертацией. Мне нужно было определяться с тем, что делать дальше. Шеф Ф. И. Садов очень хотел оставить меня преподавать на кафедре. Я хорошо продвинулся в науке, опубликовал много оригинальных статей, на третьем году аспирантуры читал вместо него лекции. Садов понимал, что я не только потенциально, но и реально сильнее многих немолодых преподавателей на кафедре. Но никто из них не собирался уходить на пенсию, а вакансий не было, и ректорат по очевидной причине ко мне не благоволил. Как правило, преподавателями после аспирантуры оставляли главным образом комсомольских руководителей, а я по этой части не был никем.

Проблема встала еще сложнее, чем при поступлении в аспирантуру – от Министерства нужно было получить одно дополнительное место преподавателя. Папа к этому времени был уже на пенсии, но связи у него сохранились. Одна из них оказалась для моей судьбы очень важной. Бывший коллега отца, кажется по фамилии Русаков, работал партийным чиновником в ЦИКа. Отец позвонил ему и объяснил ситуацию; в память о совместной работе с отцом тот человек разрешил мою проблему в тот же день. Персонально под Г. Е. Кричевского министерство выделило одно штатное преподавательское место в текстильном институте: я был зачислен ассистентом кафедры. Шеф мой был очень доволен, я тоже. И проработал я на кафедре текстильного института тридцать лет. Здесь стал кандидатом наук, потом доктором наук, профессором, академиком инженерной академии, заведующим кафедрой, экспертом ЮНЕСКО, лауреатом Госпремии в области науки и техники, объездил множество стран с лекциями и докладами. Но все-таки во время перестройки меня из института выперли.

Но это долгая история. Продолжая разговор об антисемитизме, я должен сказать, что за все годы работы в текстильном институте с его проявлениями я довольно часто сталкивался, но (!) только со стороны руководства института и никогда со стороны преподавателей и студентов. Все мои продвижения по научной и преподавательской стезе постоянно тормозились ректоратом. Совсем «не пущать» они все же не могли. На государственном уровне антисемитизма к этому времени в СССР не было (так же, как и секса). Все. Покончим с этой вечной темой. Она живет и крепнет во все века и так же вечна, как малое иудейское, раскиданное по миру племя.

В конце жизни я остался интернационалистом, российским евреем, ассимилянтом без каких-либо заметных еврейских культурных корней. Языка не знаю, да и ни в какого Бога не верю. Я этим не кичусь, но и менять мировоззрения материалиста агностика не собираюсь. Кем я еще могу быть с таким background'ом? Меня обучали, и сам я с удовольствием обучался и осваивал русскую культуру. Русский язык я люблю и не представляю свою жизнь в другой языковой среде. Почти пятьдесят лет я занимаюсь научными исследованиями, почти пятьдесят лет учу студентов физическим и химическим законам и закономерностям, научной материалистической теории познания, методологии поиска научных закономерностей. Каким после всего этого я мог еще получиться? Верующим, националистом, сектантом? Опять встает вопрос о том, играет ли Бог в кости? Кто-то выбросил кости, и они выпали так: родиться в 1932 году в СССР, в семье евреев из бывшей черты оседлости, жить в период индустриализации страны, Великой Отечественной войны, восстановления страны из разрухи, циклических оттепелей и заморозков в общественно-политической жизни страны, родиться в стране с великой литературой, великой наукой, в период колоссальной скорости преобразования мира, падения империи СССР, глобализации мира, исламизации почти половины планеты и угрозы конца цивилизации под ударами радикалов всех мастей (религиозных, национальных, социальных). Ну что, продолжить? Так легли карты, так выпали кости, а я маленький такой, со всеми своими мелкими делами, за одну свою жизнь пережил всю эту череду событий и явлений, и продолжаю переживать, непосредственно или опосредованно, и пока еще держусь, пока не сломался, а какой получился – себе и близким пригодился. Это было отступление с забеганием вперед.