Текст книги "Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве. Статьи и декларации 1952–1985"

О случае

1. Нельзя преуменьшать значение случая. Но можно знать все ограниченные статистические возможности случая в существующих условиях.

2. Если условия известны, то роль случая консервативна. Таким образом, в азартных играх нет места ни для чего нового. Так же и гадалки на картах таро имеют дело со слишком малым количеством случаев, которые могли бы произойти в жизни человека. Они зачастую «предвидят» события в той мере, в которой жизнь среднего человека столь же скудна, сколь и классический набор вариантов их предсказаний.

3. Всякий прогресс, всякое созидание есть организация новых условий для случая.

4. На этом более высоком уровне забавным образом случай действительно непредсказуем в течение некоторого времени, но новая область случаев устанавливает для своего действия другие ограничения, которые впоследствии будут изучены и точно известны.

5. Человек никогда не желает случая как такового. Он желает большего, и ожидает от случая встречи с тем, чего он желает. Это – пассивная и реакционная ситуация (сюрреалистическая мистификация), если она не корректируется путём нахождения конкретных условий, увеличивающих вероятность желаемых случаев.

Доклад о создании ситуаций и принципах организации и деятельности международной ситуационистской тенденции

Революция и контрреволюция в современной культуре

Прежде всего мы считаем, что мир должен быть изменён. Мы желаем наиболее освобождающего преобразования общества и жизни, в которых мы заточены. Мы знаем, что такие перемены требуют соответствующих действий.

Наша задача заключается в использовании особых способов действия и обнаружении новых, более легко узнаваемых в области культуры и поведения, но которые будут применены в контексте всех изменений, вносимых революцией.

Так называемая «культура» отражает, а также предвещает возможные способы организации жизни в данном обществе. Главной характеристикой нашего общества является отставание революционных политических действий от развития современных производственных возможностей, которые требуют превосходящей организации мира.

Мы живём в эпоху глобального исторического кризиса, и с каждым годом глобальная проблема рационального господства новых производительных сил и создания новой цивилизации становится всё более острой. Между тем международное рабочее движение, от которого зависит появление предпосылок для свержения экономической инфраструктуры эксплуатации, достигло лишь локальных частичных успехов. Капитализм изобретает новые формы борьбы (государственное вмешательство в экономику, расширение потребительского сектора, фашистские правительства), опирается на вырождение рабочих лидеров, маскирует различными реформистскими тактиками противоречия между классами. Таким образом капитализму удалось сохранить старые общественные отношения в большинстве промышленно развитых стран, тем самым лишив социалистическое общество необходимой материальной базы. Слаборазвитые и колонизированные страны, на протяжении последних десяти лет массово участвовавшие в непосредственной борьбе против империализма, наоборот, смогли одержать несколько очень важных побед. Их успехи усугубляют противоречия капиталистической экономики и способствуют (в первую очередь Китайская революция) обновлению всего революционного движения.

Подобное обновление не может заключить себя в рамки реформирования изнутри капиталистических и антикапиталистических обществ, но, наоборот, должно повсюду провоцировать конфликты, поднимая вопрос о власти.

В области идеологической борьбы крах современной культуры является следствием хаотического усиления этих противоречий. Новые желания, которые уже точно известны, представлены в искажённом виде: современные ресурсы могут дать возможность для их исполнения, но анахроническая экономическая структура не способна использовать эти ресурсы для подобных целей. В то же время идеология правящего класса утратила всякую связность из‑за обесценивания её последовательных представлений о мире, что привело её к историческому индетерминизму – из‑за сосуществования реакционных идей, разделённых во времени и являющихся враждебными друг другу, таких как христианство и социал-демократия; из‑за смешивания с современной западной культурой элементов других цивилизаций, ценность которых была признана в последнее время. Основной целью идеологии правящего класса является создание подобной путаницы.

В культуре (используя слово «культура», мы игнорируем научный и образовательный аспекты культуры, даже несмотря на то, что эта путаница в полной мере ощущается на уровне общих научных теорий и образовательных концепций, и подразумеваем под «культурой» исключительно комплекс эстетики, чувств и моделей поведения: реакцию эпохи на повседневную жизнь) параллельно существуют две контрреволюционные обманные тактики: частичная аннексия новых ценностей и использующее средства крупной промышленности нарочито антикультурн производство (романы, фильмы), продолжающее начатое в школах и семьях оболванивание молодёжи. Господствующая идеология занимается опошлением новых революционных идей и после подобной стерилизации помогает им широко распространиться. Ей даже удаётся использовать революционеров: как мёртвых, путём фальсификации их работ, так и живых, пользуясь общей идеологической путаницей, пичкая их одной из множества мистификаций, имеющихся в её распоряжении.

Одним из противоречий буржуазии в период её упадка является то, что хоть она и уважает абстрактный принцип интеллектуального и художественного творчества, но столкнувшись с его произведениями, поначалу противостоит им, а впоследствии – использует их. Причиной тому служит необходимость в поддержании среди меньшинства чувства критики и исследования, но при условии направления этой деятельности в узкие рамки обособленных утилитарных дисциплин и предотвращения любой попытки слияния критики и исследования воедино. В области культуры буржуазия стремится отучить людей от любви к новшествам, опасным для неё в наше время, в пользу разных деградировавших форм новизны, безвредных и запутанных. Через рыночные механизмы, которым подчинена культурная деятельность, авангардные тенденции оказываются отгороженными от тех сообществ, которые хоть и сами ограничены общими социальными условиями, но могли бы их поддержать. Отдельные представители этих тенденций завоёвывают признание в индивидуальном порядке, приняв установленные для них ограничения: в первую очередь отказ от общих требований, а также согласие на создание фрагментарных работ, открытых для различных интерпретаций. Это придаёт некоторую сомнительность и нелепость самому термину «авангард» как таковому, который в конце концов всегда является объектом манипуляций со стороны буржуазии.

Само понятие коллективного авангарда, несущее в себе воинственный смысл, является новым продуктом исторических условий, порождающих одновременно необходимость создания последовательной революционной программы в области культуры и необходимость борьбы против тех сил, которые препятствуют реализации такой программы. Такие группы перенесли в свою сферу деятельности определённые организационные методы, созданные в рамках революционной политики, и дальнейшая деятельность находилась в неразрывной связи с политической критикой. В этом отношении заметно движение вперёд: от футуризма, через дадаизм и сюрреализм, к направлениям, возникшим после 1945 года. И всё же на каждом из этих этапов мы можем обнаружить одно и то же стремление к тотальному изменению и такой же стремительный распад, когда неспособность к достаточно глубоким изменениям реального мира заставляет авангард отступить на оборонительные рубежи доктринёрства, уязвимость которых была ранее продемонстрирована атакой этого авангарда.

Футуризм, распространявший своё влияние из Италии в период перед Первой мировой войной, стоял на позиции разрушения литературы и искусства, привнёсшей множество формальных новшеств, но притом базировавшейся лишь на крайне упрощённом понимании понятия механического прогресса. Ребяческий технократический оптимизм футуризма исчез вместе с взрастившим его периодом буржуазной эйфории. Итальянский футуризм деградировал от национализма к фашизму, никогда так и не достигнув уровня цельного теоретического осознания своей эпохи.

Дадаизм, основанный беженцами и дезертирами в Цюрихе и Нью-Йорке в годы Первой мировой войны, выражал отказ от всех ценностей буржуазного общества, банкротство которого стало столь очевидным. Неистовые проявления дадаизма в послевоенных Германии и Франции были нацелены главным образом на разрушение искусства и литературы, и в меньшей степени – на определённые формы поведения (нарочито идиотские спектакль, речь, походка). Историческая роль дадаизма заключалась в нанесении смертельного удара традиционной концепции культуры. Скорый распад дадаистского движения был неизбежным результатом содержания дадаизма, полностью основанного на отрицании. Несомненно, что дух дадаизма в некоторой мере вдохновил все последовавшие движения; и что отрицание, исторически дадаистское, должно в будущем стать частью всякой конструктивной позиции до тех пор, пока не будут уничтожены силовым путём социальные условия, предписывающие повторение разложившихся и окончательно интеллектуально деградировавших надстроек.

Создатели сюрреализма, принимавшие участие во французском дадаистском движении, стремились определить область конструктивных действий, основываясь на выраженных в дадаизме духе восстания и предельном разрушении всех традиционных методов. Сюрреализм, начинавший с использования фрейдистской психологии для нужд поэзии, распространил обнаруженные им методы на живопись, кино, некоторые аспекты повседневной жизни. Затем, в рассеянной форме – ещё дальше. На самом деле для подобного начинания принципиальное значение имеет не то, насколько оно было право, но насколько успешно оно смогло на протяжении некоторого времени катализировать желания эпохи. Период прогресса сюрреализма, отмеченный отказом от идеализма и в итоге присоединением к диалектическому материализму, прекратился вскоре после 1930 года, но упадок сюрреализма стал очевидным лишь к концу Второй мировой войны. Сюрреализм к тому времени распространился во множество стран. Также он ввёл в своих рядах дисциплину, и пусть её строгость не следует переоценивать, поскольку зачастую она смягчалась из коммерческих соображений, но которая несмотря на это стала эффективным средством борьбы против буржуазных механизмов создания путаницы.

Программа сюрреализма, провозглашавшая суверенитет желания и удивления и предлагавшая новое использование жизни, содержала гораздо больше конструктивных возможностей, чем о ней принято считать. Несомненно, недостаток материальных средств для выполнения поставленных целей сильно ограничивал возможности сюрреализма. Но переход основателей движения в спиритизм, и особенно убожество их последователей, указывает на необходимость искать причины провала попыток развития сюрреалистической теории в её основах.

Ошибка, лежащая в основании сюрреализма, – идея о несметном богатстве бессознательного воображения. Причина идеологического поражения сюрреализма кроется в убеждении, что бессознательное является огромной жизненной силой, наконец обнаруженной. Его следствием стал последовательный пересмотр истории идей, дальше которого сюрреалисты не пошли. Теперь мы знаем, что бессознательное воображение бедно, что автоматическое письмо однообразно, и что всякая «необычность» окаменелого сюрреалистического подхода является крайне предсказуемой. Последовательная верность такому стилю воображения приводит в итоге к совершенной противоположности современным условиям воображения: к традиционному оккультизму. Насколько сюрреализм остался зависим от своей гипотезы о бессознательном, можно судить по попыткам теоретических исследований, предпринятым вторым поколением сюрреалистов: Калас¹ и Мабиль связывают всё с двумя последовательными аспектами сюрреалистической практики бессознательного – во‑первых, с психоанализом, во‑вторых, с влиянием космоса. Действительно, открытие роли бессознательного было сюрпризом и новшеством, но не законом всех будущих сюрпризов и новшеств. Фрейд также в итоге пришёл к этой мысли, выразив её в строках: «Все сознательное изнашивается. Бессознательное – остаётся неизменным. Но стоит ему высвободиться, не превратится ли оно, в свою очередь, в руины?»

Сюрреализм, противостоящий очевидно иррациональному обществу, в котором разрыв между реальностью и всё ещё провозглашаемыми старыми ценностями уже дошёл до абсурда, использовал иррациональное, чтобы уничтожить лишь кажущиеся логичными ценности этого общества. Успех сюрреализма как таковой во многом связан с тем фактом, что идеология этого общества, в её наиболее современном виде, отказалась от строгой иерархии фиктивных ценностей и открыто использует иррациональное, в том числе и останки сюрреализма. Первоочередная задача буржуазии заключается в предотвращении возрождения революционной мысли. Она была уверена в том, что сюрреализм представляет для неё угрозу. Теперь, когда буржуазия смогла растворить сюрреализм в потоке коммерческой эстетики, ей нравится представлять его в качестве высшей точки нарушения установленного порядка. Она прививает своего рода ностальгию по сюрреализму, и в то же время дискредитирует всякий новый поиск, автоматически сводя его к подражанию сюрреализму, к поражению, которое, с её точки зрения, является абсолютно бесспорным. Отказ от отчуждения в обществе христианской морали привёл несколько человек к уважению совершенно иррационального отчуждения в первобытных обществах, вот и всё. Мы должны идти вперёд и делать мир более рациональным – первое условие для того, чтобы сделать его более страстным.

Разложение – высшая стадия буржуазной мысли

Двумя центрами так называемой «современной» культуры являются Париж и Москва. Стили, рождённые в Париже, хотя среди их основателей французы отнюдь не составляют большинство, оказывают влияние на Европу, Америку и другие развитые капиталистические страны, например, на Японию. Стили, установленные в административном порядке из Москвы, влияют на все рабочие государства, и в меньшей степени на Париж и его европейские зоны влияния. Влияние Москвы является непосредственно политическим. Сохранение традиционного влияния Парижа является следствием достигнутого им прогресса в концентрации профессиональной культуры.

Поскольку буржуазная мысль затерялась посреди систематической путаницы, а марксистская мысль подверглась значительному искажению в рабочих государствах, и на Востоке и на Западе воцарился консерватизм, главным образом в областях культуры и нравственности. Он открыто проявляется в Москве, воспроизводя типичные мелкобуржуазные отношения девятнадцатого века. В Париже он скрывается под масками анархизма, цинизма и юмора. Хотя оба доминирующих типа культуры в принципе не способны совладать с истинными задачами нашего времени, можно сказать, что соответствующие эксперименты продолжаются на Западе, московская зона в свою очередь оказывается слаборазвитой в отношении подобного типа производства.

В зоне буржуазии, где к проявлению интеллектуальной свободы обычно относились с терпимостью, знание движения идей и беспорядочное видение многочисленных трансформаций социальной среды способствуют осведомлённости людей о происходящем потрясении, чьи движущие силы вышли из‑под контроля. Доминирующий тип мироощущения пытается приспособиться к этому, сопротивляясь новым изменениям, которые в конечном счёте крайне вредны для него. Решения, предлагаемые ретроградными движениями, сводятся в итоге к трём положениям: продление стилей, привнесённых кризисом дада-сюрреализма (чей кризис является лишь продвинутым культурным выражением типа мышления, которое спонтанно проявляется там, где ранее общепринятые смыслы жизни и стили жизни терпят крах), погружение в умственный упадок и, наконец, возвращение в далёкое прошлое.

Что касается устойчивой моды, повсюду можно обнаружить сюрреализм в разбавленном виде. У неё есть все вкусы сюрреалистической эпохи, но ни одной из её идей. Повторение – это её эстетика. Остатки ортодоксального сюрреалистического движения, находящиеся на стадии старческого оккультизма, не способны ни обрести идеологическую позицию, ни изобрести хоть что‑нибудь; они лишь способствуют всё более широкому распространению шарлатанства и требуют того же от остальных.

Установка на ничтожность была наиболее заметным культурным решением послевоенных лет. Она оставляет выбор между двумя различными вариантами, оба из которых уже были обильно проиллюстрированы: сокрытие ничтожности соответствующей лексикой и открытое бравирование ею.

Первый вариант стал особенно популярным благодаря экзистенциалистской литературе, воспроизводящей под видом философских заимствований наиболее жалкие аспекты культурной революции предшествующих трёх десятилетий и поддерживающей интерес к себе со стороны газетчиков путём различных подделок марксизма и психоанализа, а также постоянного произвольного занятия политических позиций и их самовольного оставления. У этой тактики большое количество последователей, открытых и тайных. Продолжающееся распространение абстрактной живописи и определяющих её теорий является ещё одним примером того же рода, того же масштаба.

Радостное провозглашение абсолютного умственного убожества лежит в основании такого феномена современной неолитературы, как «цинизм молодых правых романистов». Но оно свойственно отнюдь не только сторонникам правых идеологий, романистам или усердно молодящимся.

Среди тенденций, призывающих к возвращению в прошлое, доктрина социалистического реализма оказалась наиболее стойкой, поскольку претендуя на опору в виде достижений революционного движения, она может сохранять в области культурного созидания совершенно несостоятельную позицию. На конференции советских музыкантов в 1948 году Андрей Жданов² озвучил цель теоретических репрессий: «Правильно ли мы сделали, что оставили сокровищницу классической живописи и разгромили ликвидаторов живописи? Разве не означало бы дальнейшее существование подобных “школ” ликвидацию живописи?»³ Столкнувшись с подобной ликвидацией живописи и со многими другими ликвидациями, развитая западная буржуазия, осознающая крах всех систем ценностей, делает ставку на всеобщее интеллектуальное разложение, чему причиной являются безнадёжная реакция и политический оппортунизм. Наоборот, Жданов, с характерным вкусом парвеню, осознает себя среди мелкой буржуазии, противостоящей исчезновению культурных ценностей девятнадцатого столетия, и не видит иного пути кроме восстановления этих ценностей авторитарным путём. Он достаточно идеалистичен, чтобы верить в то, что недолговечные местные политические обстоятельства дадут ему силу избежать основных проблем этой эпохи, если он сможет заставить людей возобновить изучение устаревших задач, устранив предположительно все выводы, сделанные историей из этих задач в своё время.

Традиционная пропаганда религиозных организаций, и в первую очередь католицизма, очень похожа по форме и некоторым содержательным аспектам на социалистический реализм. Силами неизменной пропаганды католицизм защищает единую идеологическую структуру, поскольку он является единственной из сил прошлого, кто до сих пор ею обладает. Но чтобы вернуть под свой контроль непрестанно возрастающее количество областей, избежавших её влияния, католическая церковь параллельно традиционной пропаганде пытается завладеть современными культурными формами, особенно теми, которые являются запутанным теоретическим ничтожеством – например, так называемой «спонтанной» живописью. У католических реакционеров есть преимущество перед другими буржуазными тенденциями: будучи уверенными в постоянной иерархии ценностей, они намного легче доводят до предела разложение любой активности, в которую оказываются вовлечены.

Результатом кризиса современной культуры стал тотальный идеологический распад. Ничто новое не может быть построено на этих руинах, и даже критическое мышление как таковое стало невозможным, поскольку всякое высказывание резко контрастирует с остальными и всякий человек опирается либо на фрагменты устаревших систем, либо на индивидуальные предпочтения.

Подобное разложение можно наблюдать повсюду. Речь идёт уже не о прежнем процессе, когда массовое использование коммерческой рекламы во всё большей степени определяло мнения о культурном творчестве. Мы достигли степени идеологической пустоты, где реклама стала единственным движущим фактором, исключающим любое ранее существовавшее критическое суждение или превращающим такое суждение в условный рефлекс. Сложное взаимодействие маркетинговых техник привело к автоматическому формированию псевдотем для дискуссий о культуре, что повергло в изумление даже профессионалов. Такова социологическая значимость феномена Франсуазы Саган, опыта, производившегося во Франции в последние три года, чьи последствия даже вышли за границы культурной зоны с центром в Париже и вызвали определённый интерес в рабочих государствах. Профессиональные судьи культуры, сталкиваясь с феноменом Саган, видят в нём непредсказуемый эффект действия механизмов, доселе им неизвестных, и склонны связывать этот феномен с обилием газетной рекламы. Но выбранная ими профессия обязывает их выступать с подобием критики на это подобие творчества (более того, необъяснимость интереса к такому творчеству является богатым источником для лживой буржуазной критики).

Они остаются в полном неведении, что механизмы интеллектуальной критики уже стали им недоступны, задолго до появления внешних механизмов, призванных использовать образовавшуюся интеллектуальную пустоту. Они избегают признания факта, что творчество Саган – лишь потешная обратная сторона превращения способов выражения в способы воздействия на повседневную жизнь. Этот процесс превращения сделал жизнь автора гораздо более значимой, чем его творчество. Затем, когда уровень значимости выражений достигнет точки предельного сокращения, ничто не будет иметь значения, кроме личности автора, которая, в свою очередь, не сможет иметь никаких более значительных характеристик, чем возраст, какой‑нибудь модный порок или любопытное древнее ремесло.

Оппозиция, которая должна немедленно объединиться против идеологического разложения, не должна сосредоточиваться на критике шутовства, проявляющегося в таких устаревших формах, как поэзия или романы. Мы должны критиковать те формы деятельности, которые важны для будущего, те, которые нам предстоит использовать. Наиболее важным признаком современного идеологического разложения является тот факт, что сейчас архитектурная теория функционализма основывается на самых реакционных концепциях общества и морали. То есть отдельные ценные элементы раннего «Баухауса» или школы Ле Корбюзье привнесли контрабандным путём крайне отсталые представления о жизни и о её окружении.

Однако всё указывает на то, что начиная с 1956 года мы выходим на новый этап борьбы, и что волна революционных сил, атакующая на всех фронтах самые серьёзные препятствия, начинает менять условия предыдущего периода. На наших глазах одновременно социалистический реализм начинает терять своё значение в странах антикапиталистического лагеря, как и породившая его сталинская реакция; культура, символом которой является Франсуаза Саган, выражает кажущуюся непреодолимой стадию буржуазного декаданса; и наконец на Западе возрастает осознание исчерпания культурных приёмов, использовавшихся в послевоенные годы. Авангардистское меньшинство может найти в этом положительное значение.

Роль фракций меньшинства в период упадка

Упадок международного революционного движения проявился впервые через несколько лет после 1920 года и неуклонно нарастал до 1950 года; пять или шесть лет спустя за ним последовал упадок движений, пытавшихся утверждать свободные новшества в культуре и повседневной жизни. Идеологическая и материальная ценность таких движений неуклонно снижалась, пока эти движения не достигли в обществе точки абсолютной изоляции. Их деятельность, которая при более благоприятных обстоятельствах могла привести к внезапному обновлению эмоционального климата, была ослаблена до того, что консервативным тенденциям удалось исключить какую‑либо возможность их проникновения в шулерскую игру официальной культуры. Как только роль этих движений в производстве новых ценностей была ликвидирована, они были низведены до положения резервной армии интеллектуального труда, из которой буржуазия черпает отдельных лиц, способных придать её пропаганде дух новизны.

На данном этапе разложения социальная значимость экспериментального авангарда очевидно меньше значимости псевдомодернистских тенденций, которые даже не пытаются показать стремление к переменам, но которые представляют современное сформированное всеми доступными средствами лицо допустимой культуры. Однако те, кто действительно имеет отношение к производству современной культуры и кто определяет свои интересы как производитель этой культуры (всё более остро, поскольку эти интересы сводятся к чисто негативной позиции), развивают сознательность, которой неизбежно не хватает модернистским клоунам рушащегося общества. Бедность общепринятой культуры и её монополия на средства культурного производства приводят к аналогичному обнищанию теории и проявлений авангарда. Но лишь внутри этого авангарда постепенно формируется новая революционная концепция культуры. Эта новая концепция должна заявить о себе сейчас, в момент, когда господствующая культура и противостоящие ей культурные проекты встретились в конечной точке своего разделения и взаимного бессилия.

История современной культуры в период отступления революции, таким образом, является также историей теоретического и практического поражения движения обновления вплоть до разделения на миноритарные тенденции и тотального воцарения разложения.

Между 1930 годом и началом Второй мировой войны сюрреализм непрестанно снижал свою революционную силу, в то время как расширение влияния сюрреализма вышло из‑под контроля его создателей. В послевоенный период сюрреализм быстро пришёл к краху, предопределённому двумя факторами, которые уже ограничили его развитие в 1930 году: отсутствие возможностей для теоретического обновления и упадок революционного движения, что привело к политической и культурной реакции в рабочем движении.

Этот второй фактор предопределил, например, исчезновение сюрреалистической группы в Румынии.

С другой стороны, именно под воздействием первого фактора в течение небольшого промежутка времени распались революционные сюрреалистические движения во Франции и Бельгии. За исключением Бельгии, где вышедшая из сюрреалистического движения группировка сохранила активную экспериментальную позицию⁴, все разбросанные по миру сюрреалистические тенденции пополнили лагерь мистического идеализма. Некоторых представителей революционного сюрреалистического движения объединил в своих рядах «Интернационал экспериментальных художников», действовавший в 1949–1951 годах в Дании, Бельгии, Голландии, а затем и Германии, чьим рупором был журнал “Cobra” (Копенгаген – Брюссель – Амстердам)⁵. Заслуга этих групп заключается в том, что они смогли осознать необходимость в подобной организации, продиктованную сложностью и масштабами современных проблем. Но отсутствие идеологической строгости, ограничение поля экспериментальной деятельности сферой пластических искусств и прежде всего отсутствие теории, устанавливающей условия и направления их опытов, привели к их исчезновению.

Леттризм во Франции начинался как полная противоположность всем известным эстетическим течениям, продолжающееся загнивание которых он столь верно анализировал. Ставя своей целью непрерывное создание новых форм во всех областях творчества, леттристская группировка в 1946–1952 годах вела весьма полезную агитацию. Но поскольку члены группировки полагали само собой разумеющимся, что структура новых эстетических дисциплин будет похожа на прежнюю, эта идеалистическая ошибка ограничила их производство ничтожным числом экспериментов. В 1952 году левое крыло леттристов самоорганизовалось в Леттристский интернационал и исключило из движения ретроградов. В рамках Леттристского интернационала вопрос о выработке новых методов вмешательства в повседневную жизнь обсуждался в условиях острой борьбы между разными тенденциями.

В Италии попытки в области создания авангардистской организации оставались связаны со старыми художественными воззрениями и даже не достигли точки теоретического выражения (единственным исключением может служить экспериментальная антифункционалистская группировка, которая в 1955 году основала наиболее влиятельную секцию Международного движения за имажинистский Баухаус).

Одновременно с тем во всем мире, от США до Японии, воцарилось бездумное подражание наиболее безобидным и вульгаризированным образцам западной культуры (представители американского авангарда, собранные в американской колонии в Париже, настолько подвержены конформизму, что он привёл их к полной идеологической, социальной и даже экологической изоляции). Что касается культурного производства народов, до сих пор находящихся под пятой культурного колониализма (причиной которому часто служит политическое угнетение), то даже если оно является прогрессивным по меркам своей страны, то в культурно развитых странах оно неизбежно играет реакционную роль.

Критики, которые положили в основу своей карьеры устаревшие творческие системы, притворяются, что обнаружили новые достижения в греческих фильмах или гватемальских романах. Их антиэкзотичная экзотика заключается в возрождении старых форм, давно используемых и уже исчерпанных в других странах; что служит, однако, главной цели экзотики: побег из реальных условий жизни и творчества.

Из культуры рабочих государств для нас сегодня представляют ценность лишь эксперименты Брехта в Берлине, поставившего под сомнение классическое понятие спектакля. Только Брехту удалось противостоять глупости правящего социалистического реализма. Сейчас, в момент распада социалистического реализма, мы можем ожидать большего от революционного вторжения интеллектуалов рабочих стран в реальные проблемы современной культуры. Поскольку ждановщина была чистейшим выражением не только культурной дегенерации рабочего движения, но и консервативной культурной позиции буржуазного мира, те, кто сейчас выступают на Востоке против ждановщины, вне зависимости от их субъективных намерений, не могут вести такое противостояние просто во имя большей творческой свободы, подобной свободе Кокто. Смысл отрицания ждановщины заключается в отрицании ждановского отрицания «ликвидаторов». Единственный способ преодоления ждановщины заключается в реальном осуществлении свободы, которая является осознанием нынешней необходимости.