Текст книги "Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве. Статьи и декларации 1952–1985"

Предварительные замечания к созданию единой революционной программы

I. Капитализм, общество без культуры

1. «Культура» может быть определена как совокупность средств, с помощью которых общество осмысляет и выражает себя, и, таким образом, осуществляет выбор всех видов использования доступной ему прибавочной стоимости, т. е. как организация всего, что находится за гранью насущных потребностей воспроизводства социума.

В конечном счёте сегодня все формы капиталистического общества основываются на широко распространённом и устойчивом (на массовом уровне) разделении на руководителей и подчинённых. Перенесённая на плоскость культуры, эта характеристика означает разделение между «пониманием» и «созданием», принципиальную неспособность организовать (на основе постоянного использования) с какой-бы то ни было целью непрерывно возрастающее господство над природой.

Доминирование над производством требует от класса капиталистов монополизации понимания производственной деятельности, работы. Для достижения этой цели работа, с одной стороны, всё сильнее фрагментируется, т. е. делается непонятной для исполнителя; и с другой стороны, её единство восстанавливается специальными агентствами. Но эти агентства в свою очередь подчинены истинным управляющим, которые являются единственными, кто обладает теоретическим осознанием всего процесса, поскольку они устанавливают производственный процесс в соответствии со своими целями. Однако это осознание неполно, а эти цели – произвольны, поскольку они оторваны от практики и всякого реального знания, в передаче которых никто не заинтересован.

Вся социальная деятельность, таким образом, разделена на три уровня: мастерская, офис и правление. Культура, как способ активного и практического осмысления общества, также разделена на такие же три части. Воссоздание единства происходит лишь благодаря постоянному нарушению людьми границ тех сфер, которые для них определила схема общественного управления, то есть происходит тайным и неполным образом.

2. Таким образом, механизм организации культуры сводится к овеществлению человеческой деятельности, которое обеспечивает фиксацию живущего и его передачу по модели передачи товаров и которое стремится обеспечить господство прошлого над будущим.

Такое функционирование культуры входит в противоречие с постоянной необходимостью капитализма в завоевании приверженности людей и в ограничении их творческой активности теми узкими рамками, в которые он их заключает. Вкратце, капиталистический порядок может выжить, лишь непрестанно фабрикуя новое прошлое для самого себя. Это особо явно можно наблюдать в культурном секторе, чья реклама строится на периодических презентациях ложных новшеств.

3. Работа, таким образом, стремится свестись к чистому исполнению и потому становится абсурдной. Постепенно, по мере развития технологий, они становятся всё более распространёнными, работа упрощается, а её абсурдность всё больше и больше растёт.

Но эта абсурдность также распространяется на офисы и лаборатории: окончательные решения относительно их деятельности принимаются не ими, но в политической сфере, управляющей всем обществом.

С другой стороны, постепенно, по мере того как деятельность офисов и лабораторий интегрируется в общее функционирование капитализма, требование рекуперации этого вида деятельности приводит к введению в нём капиталистического разделения труда, то есть к фрагментации и иерархизации. Логическая проблема научного синтеза, таким образом, пересекается с социальной проблемой централизации. Результатом подобных изменений является, вопреки видимости, централизованное невежество на всех уровнях знания: научного синтеза не происходит, наука более не понимает себя. Наука уже не является для людей современности подлинным и практичным объяснением их отношений с миром; она разрушила старые представления, но не способна предоставить новые. Мир как единая целостность становится непостигаемым; специалисты-одиночки обладают некоторыми фрагментами рациональности, но они не способны даже передать эти фрагменты друг другу.

4. Такое положение вещей приводит к ряду конфликтов. Существует конфликт между техническими достижениями, являющимися следствием естественной логики развития материальных процессов (а также, по большому счёту, естественной логики развития науки) и технологиями, которые выборочно применяют эти достижения в строгом соответствии с требованиями эксплуатации трудящихся и подавления их сопротивления. Также существует конфликт между целями капитализма и естественными потребностями человека. Таким образом, противоречие между нынешними ядерными испытаниями и всё ещё преобладающим вкусом к жизни отражается даже в морализаторских протестах отдельных физиков. Изменения, которые человек сейчас может внести в самого себя (от пластической хирургии до контролируемых генетических мутаций) также требуют общества, управляющегося самим собой, отмены всякого специализированного руководства.

Повсюду бескрайние новые возможности устанавливают неотложную альтернативу: революционное решение или научно-фантастическое варварство. Компромисс, который представляет собой современное общество, может существовать лишь в состоянии статус-кво, которого оно непрерывно со всех сторон избегает.

5. Современная культура в целом может быть охарактеризована как отчуждённая, в том смысле, что любая деятельность, любой момент жизни, любая идея, любая модель поведения обретает свой смысл лишь «вовне», в «другом месте», которое теперь находится не на небесах, но в области, ещё более сложной для локализации: утопия¹ в прямом смысле слова, на самом деле определяет жизнь современного мира.

6. Капитализм повсюду (от мастерской до лаборатории), опустошив любую производственную деятельность от какого‑либо самостоятельного значения, силится поместить смысл жизни в развлекательные мероприятия и переориентировать в этом направлении производственную деятельность. В соответствии с преобладающей моралью производство является адом, реальная жизнь должна заключаться в потреблении, в использовании товаров.

Но по большей своей части эти товары не годны ни для какого использования, кроме удовлетворения некоторых частных надобностей, которые были гипертрофированы в соответствии с требованиями рынка. Капиталистическое потребление навязывает общее сокращение желаний путём регулярного удовлетворения искусственных потребностей, которые остаются потребностями, никогда не становясь желаниями; подлинным желаниям предназначено остаться нереализованными (или быть подменёнными спектаклями). В действительности сам потребитель морально и психологически потребляется рынком. Но прежде всего эти товары не имеют никакого общественного применения, поскольку общественный горизонт располагается на границах завода; за пределами завода всё организовано подобно пустыне (заводские общежития, автострады, парковки…). Территория потребления – это пустыня.

Тем не менее общество, организованное в завод, безраздельно доминирует в этой пустыне. Реальное использование товара является попросту социальным украшением, впрочем, все приобретаемые символы престижа и социальной дифференциации в то же время стали обязательными для всех в соответствии с неизбежной тенденцией промышленных товаров. Завод символически отражён в организации досуга, притом с достаточными возможностями для личных вариаций, чтобы компенсировать некоторое разочарование. Мир потребления по своей сущности является миром спектаклей обо всём и для всех, миром тотальной разобщённости, отчуждённости и неучастия. Управленческая сфера является строгим режиссёром этого спектакля, сочинённого механически и плохо, в соответствии с распоряжениями, исходящими из‑за пределов общества, выраженными в бессмысленных ценностях (сами управляющие, как живые люди, также могут считаться жертвами этого роботизированного режиссёра).

7. За пределами рабочих мест спектакль является основным способом человеческих отношений. Только через спектакль люди приобретают фальшивое знание конкретных аспектов всей общественной жизни: от достижений науки и техники до господствующих моделей поведения и встреч великих мира сего. Отношения между авторами и зрителями являются всего лишь аналогией фундаментального отношения между руководителями и подчинёнными. Это превосходно отвечает нуждам овеществлённой и отчуждённой культуры: отношения, устанавливаемые спектаклем, сами по себе являются превосходным носителем капиталистического порядка. Двусмысленность всего «революционного искусства» заключается в том, что революционный характер спектакля непременно оказывается окружён всем реакционным, что есть во всех спектаклях.

Поэтому развитие капиталистического общества прежде всего означает совершенствование механизма спектакля. Разумеется, это сложный механизм, поскольку его основная задача – распространение капиталистического порядка, он также не должен предстать на публике безумием капитализма; он должен казаться публике привлекательным путём включения в себя элементов представления, которые соответствуют – частично – социальной реальности. Он должен отвлечь от желаний, исполнение которых запрещено правящим порядком. Например, современный массовый туризм представляет города и ландшафты не для удовлетворения искреннего желания жить в подобной среде (человеческой и географической), но как быстрый, поверхностный спектакль (воспоминания о котором впоследствии послужат повышению общественного престижа). Стриптиз является наиболее очевидной формой эротики, деградировавшей до простого спектакля.

8. Развитие и сохранение искусства определялись следующими тенденциями. С одной стороны, искусство было просто-напросто рекуперировано капитализмом как средство психологической обработки населения. С другой стороны, капитализм пожаловал искусству в виде уступки вечную привилегию: настоящую творческую деятельность, алиби для отчуждения любых иных форм деятельности (которая в действительности является наиболее роскошным из всех социальных украшений). Но в то же время сфера, зарезервированная для «свободной творческой деятельности», является единственной, в которой на практике и в полной мере поднимается вопрос о предельном использовании жизни, вопрос коммуникации. Таким образом, искусство является средоточием основных противоречий между сторонниками и противниками официально предписываемых жизненных целей. Установившиеся бессмысленность и разделение соответствуют общему кризису традиционных художественных средств, кризису, связанному с опытом другого использования жизни или требованием его испытать. Революционные художники это те, кто призывает к вмешательству, и кто сам вмешался в спектакль, чтобы подорвать и уничтожить его.

II. Революционная политика и культура

1. Революционное движение – это борьба пролетариата за реальное господство и целенаправленное преобразование всех аспектов социальной жизни, прежде всего за осуществление управления производством и руководства трудовым процессом самими рабочими, непосредственно принимающими решения обо всём. Такое изменение приведёт к немедленной радикальной трансформации сущности работы и к разработке новых технологий, призванных обеспечить господство рабочих над машинами.

Эта радикальная трансформация смысла работы приведёт к ряду следствий, главным из которых, несомненно, станет смещение главного жизненного интереса от пассивного отдыха к новому типу производственной деятельности. Из этого отнюдь не следует, что всякая производственная деятельность сама по себе тотчас станет крайне увлекательной. Но стремление сделать её таковой посредством тотального и непрерывного преобразования целей и средств индустриального производства станет всеобщим желанием в свободном обществе.

В будущем всякая деятельность будет бесконечно разнообразным слиянием досуга и работы, ранее разделённых. Производство и потребление будут заменены творческим использованием товаров обществом.

2. Подобная программа не предлагает людям никаких иных жизненных целей, кроме самостоятельного конструирования их собственных жизней. Это предполагает не только то, что люди должны быть полностью освобождены от насущных нужд (голод и т. д.), но, прежде всего, что люди начнут исполнение своих подлинных желаний вместо нынешних навязанных; что люди откажутся от всех форм поведения, навязанных другими, чтобы постоянно изобретать для себя свои новые воплощения; и что люди не будут больше ожидать от жизни простого поддержания определённой стабильности, но будут стремиться к неограниченному богатству собственных – действий.

3. В наши дни эти требования основаны не на какой‑то утопии. Они основаны, в первую очередь, на борьбе пролетариата на всех уровнях и на всех формах прямого отказа или глубокого безразличия, с которыми неустойчивое правящее общество постоянно пытается бороться всеми доступными средствами. Они также основаны на важном уроке о поражении всех попыток менее радикальных изменений. И в конечном итоге они основаны на требовании, выраженном сейчас в определённых радикальных поступках молодёжи (дрессировка которой оказалась наименее эффективной) и отдельных представителей художественных кругов.

Эти основания можно назвать утопическими, поскольку они предполагают поиск и проверку решения существующих проблем без предварительного анализа, присутствуют ли в данный момент условия для непосредственной реализации этих решений (обратите внимание, что подобное утопическое экспериментирование играет ключевую роль в современной науке). Такой временный, исторический утопизм полностью оправдан; более того, он необходим, поскольку намечает проекции будущих желаний, без которых свободная жизнь была бы лишена содержания. Он неотделим от необходимости ликвидации существующей идеологии повседневной жизни, а значит и оков повседневного угнетения, чтобы революционный класс мог свободно от иллюзий обнаруживать существующие опыты и возможности свободы.

Утопическая практика имеет смысл лишь в том случае, если она тесно связана с революционной борьбой. Последняя, в свою очередь, не может обойтись без утопии, не будучи обречённой на бесплодность. Стремящиеся к экспериментальной культуре не могут рассчитывать на реализацию своих замыслов без победы революционного движения, которое само по себе не может установить подлинно революционные условия, не приняв во внимание идеи культурного авангарда в области критики повседневной жизни и его планы по её свободной реконструкции.

4. Таким образом, революционная политика имеет своим содержанием множество всех проблем общества. Частной формой революционной политики является экспериментальная практика свободной жизни путём организованной борьбы против капиталистического порядка. Потому революционное движение должно стать экспериментальным движением. Отныне там, где оно существует, оно должно развивать революционное микрообщество и решать наиболее глубокие, связанные с этим проблемы. Эта всеобъемлющая политика достигает кульминации во время революционных действий, когда массы внезапно вмешиваются в ход исторического процесса и ощущают свои действия как непосредственный опыт и как праздник. В такие моменты они предпринимают осознанное и коллективное строительство повседневной жизни, которое однажды более ничто не сможет остановить.

20 июля 1960

П. Канжуэр, Г.‑Э. Дебор

Перспективы осознанных изменений повседневной жизни

Изучение повседневности будет совершенно нелепой затеей, изначально обречённой на полное непонимание объекта исследования, если непосредственной целью исследования не будет последующее преобразование повседневной жизни.

Публичная лекция, демонстрация ряда умственных построений перед слушателями, являясь крайне расхожей формой человеческих взаимоотношений для достаточно значительного сектора общества, сама по себе провоцирует критику повседневной жизни.

Среди социологов, к примеру, ужасно распространена мода брать всё, что им попадается под руку, из повседневной жизни, и распределять по отдельным, якобы более высоким сферам. Всё это – дело привычки, какие бы формы она ни принимала, начиная от обыкновения пользоваться набором профессиональных терминов – то есть плодов разделения труда – чтобы заслонить реальность условностями, принятыми в привилегированных кругах.

Таким образом, было бы желательно посредством небольшого видоизменения привычных форм представления показать, что именно здесь и происходит повседневная жизнь. Конечно, распространение этих слов через магнитофонную запись не имеет цели проиллюстрировать проникновение новых техник в далёкую от мира техники повседневную жизнь, но, скорее, стремится использовать простейшую возможность порвать с иллюзиями псевдовзаимодействия, с бутафорским диалогом, который невольно устанавливается между «реально присутствующим» лектором и зрителями. Это лёгкое неудобство может способствовать тому, чтобы изначально поместить в сферу изучения повседневной жизни (изучения в ином случае полностью абстрактного) саму публичную лекцию как таковую, так же, как и множество прочих способов проведения времени и использования вещей; тех способов, которые считаются «обычными», и которых мы даже не замечаем, но которые нас в итоге определяют. Относительно этого нюанса, как и относительно самой совокупности повседневной жизни, можно сказать, что её изменение является необходимым и достаточным условием для того, чтобы экспериментально выявить объект нашего исследования, изначально довольно неопределённый; объект, который в большей степени подлежит изменению, чем изучению.

Я бы хотел заметить, что само существование подлежащей наблюдению совокупности, обозначаемой термином «повседневная жизнь», для многих может оставаться лишь на уровне гипотезы. И правда, с самого момента создания этой исследовательской группы главные опасения внушает явно не то, что группа ещё ничего не успела найти, а то, что с первого дня слышны споры о самом наличии повседневной жизни; и с каждым заседанием они лишь усиливаются. По большей части в ходе обсуждений слышатся выступления тех, кто ни капли не уверен в существовании повседневной жизни, потому что нигде её не встречал. Руководствующаяся подобными настроениями группа по исследованию повседневной жизни по всем параметрам сравнима с экспедицией, ушедшей на поиски снежного человека, которая вполне может в итоге прийти к заключению, что он – лишь фольклорная выдумка.

Конечно, все соглашаются с тем, что определённые действия, повторяемые изо дня в день, – например, открыть дверь или наполнить стакан, – действительно существуют; но все они относятся к настолько банальному уровню той реальности, которую мы с полным основанием оспариваем, что представляют интерес только как повод для новой специализации в социологических исследованиях. Часть социологов и правда, похоже, не слишком склонна представлять, что у повседневной жизни могут быть иные аспекты, исходя из определения, предложенного для неё Анри Лефевром: «Это всё, что останется, если вычесть из прожитого всю специализированную деятельность»¹. Тут‑то и обнаруживается, что большая часть социологов, – мы ведь знаем, специализированная деятельность это их хлеб, и потому они в неё зачастую слепо веруют, – так вот, большинство социологов везде находят специализированную деятельность, и нигде – повседневную жизнь. Повседневная жизнь всегда где‑то там. У других. Во всяком случае точно не среди социологов, – может, у остальных классов. Кто‑то здесь даже сказал, что было бы любопытно понаблюдать за рабочими как за подопытными кроликами, которые, вероятно, заражены‑таки этим вирусом повседневной жизни, потому что раз у них нет доступа к специализированной деятельности, они и проживают исключительно повседневную жизнь. Такой способ разглядывать людей в лупу в поисках какой‑то смутной, примитивной повседневности; а главное, неприкрытое удовольствие, с каким это говорится, эта наивная гордость быть включённым в ту культуру, чей оглушительный провал уже никто и не думает скрывать, абсолютная неспособность понять мир, который её произвёл, – всё это не может не удивлять.

Здесь имеет место очевидное желание спрятаться за мысленными построениями, которые исходят из искусственного разделения всего на отдельные сферы, с целью избавиться от бесполезного, грубого и неудобного концепта «повседневной жизни». Этот концепт возвращает к тому, что осталось от каталогизированной и классифицированной действительности, к тому остатку, на который многие терпеть не могут поднимать глаза, потому что в нём видится целостный подход; и он требует комплексных суждений, политических выводов. Говорят, что часть интеллектуалов тешит себя таким образом иллюзией причастности к господствующему слою общества, в силу того, что им принадлежит одна или несколько культурных специализаций; что на самом деле должно было бы делать их первыми, кто разглядит, насколько вся эта господствующая культура уже изъедена молью. Но вне зависимости от нашего суждения о том, насколько эта культура последовательна и интересна в своих элементах, она подвергла вышеупомянутых интеллектуалов отчуждению, заключающемуся в том, чтобы верить, что они, находясь на небе социологов, не имеют никакого отношения к повседневной жизни любых народных масс, или в то, что они слишком высоко забрались по лестнице человеческих возможностей, при этом не замечая, что сами они – по сути такие же бедняки.

Безусловно, специализированная деятельность существует; более того, в текущую эпоху именно она практикуется повсеместно, что всегда полезно признавать, отбросив иллюзии. Повседневная жизнь – это не всё подряд. Хотя и можно наблюдать её диффузию в специализированные виды деятельности, вплоть до того, что в некотором смысле мы всегда находимся внутри повседневной жизни. Но если мы решим набросать простейшую пространственную схему всех видов деятельности, повседневную жизнь нужно будет рисовать в самом центре. Всякое частное начинание и всякое воплощение именно здесь обретают своё истинное значение. Повседневная жизнь – это мера всего: успешности или, скорее, безуспешности человеческих отношений; использования проживаемой жизни; поисков, происходящих в искусстве; революционной политики.

Мало напоминать, что прежние лубочные картинки науки про незаинтересованного наблюдателя в любом случае являются ложными. Необходимо подчёркивать, что в этом вопросе незаинтересованное наблюдение невозможно даже более, чем где бы то ни было. Проблемы с тем, чтобы даже подступиться к области повседневной жизни, возникают не только потому, что она уже становится местом встречи эмпирической социологии и концептуального анализа, но и потому, что именно её избрало сегодня целью всякое революционное обновление культуры и политики.

Повседневная жизнь без её критики – сегодня означает поддержание существующих, насквозь прогнивших форм культуры и политики, чей чудовищный кризис, особенно далеко зашедший в развитых странах, выражается во всеобщей аполитичности и новой безграмотности. Напротив же, радикально критикуя, причём действием, текущую повседневную жизнь, можно прийти к преодолению культуры и политики в их традиционном значении, то есть подняться на высший уровень участия в жизни.

Но, спросят меня, как же вышло, что эта повседневная, единственная реальная, по моему мнению, жизнь была так поспешно и так радикально недооценена теми, кто в конце концов не имеет к тому никаких мотивов; притом, что многие из них, скорее всего, вовсе не являются врагами какого‑либо обновления революционного движения?

Полагаю, причина в том, что повседневная жизнь пребывает в границах возмутительной нищеты. И к тому же эта нищета вовсе не случайна: она беспрестанно навязывается ей притеснениями и насилием со стороны разделённого на классы общества; это нищета, установившаяся исторически, по требованию истории эксплуатации.

Использование повседневной жизни в значении потребления проживаемого времени полностью подчинено недостачам: недостатку свободного времени и недостатку возможностей его провести.

Равно как ускоренная история нашего века – это история накопления, индустриализации, так и отставание повседневной жизни и её склонность к окостенению – это результаты действия законов и мотивов, управляющих этой индустриализацией. Повседневная жизнь на самом деле по сей день представляет собой сопротивление всему историческому. Где под историческим понимается наследие общества эксплуатации и его дальнейший проект.

В чудовищной нехватке сознательной организации повседневной жизни и творческого подхода к ней выражается фундаментальная потребность эксплуататорского общества, общества отчуждения, в бессознательности и иллюзиях.

Анри Лефевр прибегает к дальнейшей разработке идеи неравномерного развития, характеризуя смещённую, но не отрезанную полностью от историчности повседневную жизнь как отсталый сектор². Я полагаю, что можно пойти дальше и характеризовать текущий уровень повседневной жизни как колонизированный сектор. Мы уже видели в масштабе мировой экономики, что отставание в развитии и колонизация – взаимосвязанные факторы. Всё указывает на то, что это справедливо и на уровне социально-экономической формации, это видно из практики.

Покрытая всевозможными иллюзиями и находящаяся под полицейским контролем повседневная жизнь служит своего рода заповедником для «благородных дикарей»³, которые, сами того не подозревая, заставляют вертеться шестерёнки современного общества с его стремительным ростом технических возможностей и форсированной экспансией рынка. История – то есть преобразование действительности – на данный момент невозможна в повседневной жизни, потому что человек повседневности – это продукт истории, над которой он не имеет власти. Очевидно, что он сам её творит, но не свободен в этом.

Современное общество понимается как набор почти полностью изолированных специализированных сфер, и потому повседневная жизнь, в разговоре о которой все вопросы могут быть поставлены целостно, естественным образом обходится стороной.

Посредством индустриализации это общество лишило трудовую деятельность всякого смысла. И никакая модель поведения человека сегодня уже не актуальна. Такое общество стремится превратить людей в изолированных потребителей, запретить всякое общение. Повседневная жизнь, таким образом, это частная жизнь, сфера разделения и спектакля.

И здесь она также становится местом поражения всех специалистов. Именно здесь, к примеру, редчайший из умов, способный постичь последние научные представления об устройстве Вселенной, вдруг глупеет и надолго задумывается над эстетическими теориями Роб-Грийе⁴ или начинает слать петиции на имя Президента Республики с намерением повлиять на его политику. Эта сфера обезоруживает, здесь вскрывается неспособность жить.

Мы не можем, таким образом, объяснять отсталость повседневной жизни лишь через её относительную неспособность перенимать технические достижения. Это важное, но всё ещё частное следствие глобального ежедневного отчуждения, которое можно определить как неспособность создать технологию освобождения повседневности.

И правда, многие технические новинки в той или иной мере изменили отдельные аспекты повседневной жизни: бытовая техника, как уже говорилось, но также и телефон, телевидение, запись музыки на долгоиграющие пластинки, распространение авиаперелётов и т. д. Все эти элементы появляются хаотически, как придётся, так что никто не просчитывает взаимосвязей и возможных последствий. Но можно точно сказать, что в своей совокупности все эти акты внедрения технических новшеств в повседневную жизнь, будучи в конечном счёте подчинены прагматичному расчёту современного бюрократического капитализма, скорее служат увеличению зависимости людей и вытеснению творческого начала. Так и в современных городах явно прослеживается тенденция к тоталитарной организации жизни современным капитализмом: обособленные индивиды (как правило, разделённые по «семейным ячейкам») сокращают свою жизнь до банального повторения, перемежающегося обязательным поглощением спектакля, точно так же повторяющегося.

Можно предположить, таким образом, что самоцензура, практикуемая людьми в отношении собственной повседневной жизни, объясняется осознанием собственной невыносимой убогости, равно как и ощущением, возможно неосознанным, но непременно хотя бы один раз испытанным, что все настоящие возможности, все желания, подавлявшиеся системой общественных отношений, всё это время были здесь, а вовсе не в специализированных занятиях и развлечениях. Иными словами, осознание масштабов богатства невоплощённой энергии повседневной жизни неразрывно связанно с осознанием убогости господствующего способа организации этой жизни: само осязаемое присутствие этого нетронутого богатства заставляет на контрасте определить текущую повседневную жизнь как тоскливую тюрьму; и, как следующий шаг, отрицать существование этой проблемы.

В таких обстоятельствах уходить от политических вопросов, поставленных самой убогостью повседневной жизни, значит скрывать от себя всю глубину требований относительно её возможного богатства; требований, в результате которых как минимум заново была бы изобретена революция. Причём вполне можно бежать от политики на этом уровне и одновременно быть активистом Объединённой социалистической партии⁵ или вдумчиво читать “L’Humanité».

Всё зависит именно от того, на каком уровне мы не боимся ставить перед собой вопрос: как мы живём? Что нас в жизни устраивает? Не устраивает? И чтобы при этом не дать себя смутить всей окружающей рекламе, убеждающей нас, будто можно быть счастливым оттого, что Бог существует, или от зубной пасты Колгейт, или благодаря НЦНИ.

Кажется, термин «критика повседневной жизни» может и должен идти об руку с обратным: критикой, которую повседневная жизнь безапелляционно обращает на всё, что ей безнадёжно чуждо.

Вопрос использования технических достижений в повседневной жизни и не только – это именно политический вопрос и никак иначе (а те из существующих технических средств, которые были внедрены, на самом деле отбирались в соответствии с задачей поддерживать господство одного класса). Когда нам встречаются образы будущего, распространённые в научной фантастике, в которых межгалактические приключения соседствуют со всё той же материальной убогостью и архаичным морализмом повседневной земной жизни, это всегда означает, что в таком будущем всё так же существует класс специалистов по власти, держащий в своём услужении толпы рабочих на заводах и офисах; и что все межгалактические приключения – лишь выбранное этими управленцами предприятие, ещё один метод развития их неразумной экономики, апогей специализированной деятельности.