Текст книги "Зверь дяди Бельома"

Бальзак по его письмам

Случалось ли вам когда-нибудь в мечтах бродить по чудесной и неведомой стране, проходить по мертвым городам, полным скрытых тайн, по заросшим зеленью селениям, по местам, населенным неизвестными народами, видеть все новые и новые картины, обозревать с горных высот такие дали, каких никто еще не видел до вас?

Такое впечатление испытываете вы, раскрыв переписку Бальзака, ибо нет более чудесной страны, чем мозг великого писателя. Вы прогуливаетесь среди многочисленных и разнообразных творений его фантазии, и, подобно неожиданным пейзажам, перед вами постоянно раскрываются горизонты его мысли, скрытые глубины его гения.

В этой книге нам встретилось так много разнообразного и любопытного, что мы не сумеем рассказать обо всем. Мы только бегло просмотрим ее, кое-где останавливаясь.

Что прежде всего бросается в глаза – это бесконечная доброта Бальзака, его великодушное, преданное сердце, чуждое всякого лицемерия, нежное, как душа невинной девушки, и его ум, бесхитростный и прямой.

Он жаждет быть любимым и требует любви от своих близких; он сам так сильно любит их, что и нам внушает любовь к ним. Первое место занимает его сестра, Лора Фревиль, такая очаровательная в его изображении; затем его мать, прекрасная женщина, которая, однако, никогда его не понимала и часто заставляла страдать из-за своей мелочной требовательности; она, например, настойчиво желала почаще получать от сына длинные письма, в то время как он, стараясь выбиться из тяжелой нужды, работал круглые сутки, а спал лишь по пять часов.

Он как-то написал о ней своей сестре: «Никто ведь не станет жить по ее указке»; и в другой раз: «Скажи ей наконец, что счастью надо уступать и никогда нельзя его отпугивать». Подчас он просто не знал, как выразить им всю нежность, переполнявшую его, и можно было бы составить целый сборник любовных концовок, которые он придумывал для них в своих письмах. Мы находим здесь нежные и трогательные слова наряду со страстными излияниями: «Я бросаюсь тебе на шею», «Целую твои милые глаза» и т. д.

Он не раз испытывал жестокую нужду и выполнял такую непосильную работу, что непонятно, как мог справиться с ней. Ему всегда не хватало денег, но еще больше не хватало времени. «Дни тают у меня в руках, точно лед на солнце», – говорил он.

Он никогда не мечтает, он мыслит. В дни молодости он как-то сказал: «Я то веселюсь, то мечтаю; придется мне отделаться от собственного общества». И он отделался от него навсегда.

Действительно, в течение своей дальнейшей жизни он изъездил почти всю Европу, но не видел там ничего и не задумывался ни над чем, кроме своих замыслов, которыми всегда была полна его голова. Он никогда не умилялся перед развалинами, овеянными воспоминаниями прошлого, перед лесным уголком, солнечным лучом или каплей воды, как это искусно делает г-жа Санд; он не растворялся в пышных картинах и очаровательных описаниях природы, какими изобилует творчество Теофиля Готье. И однако позже он писал: «С тех пор как я предаюсь меланхолии, я заметил, что душе скучно среди человеческих лиц и что пейзаж дает ей гораздо больше простора».

Он весь – мозг и сердце. Все у него сосредоточено внутри; внешняя жизнь его мало интересует. Он проявляет лишь смутное стремление к пластической красоте, к чистой форме, к выразительности вещей, к той жизни, которой поэты одушевляют материю, ибо, что бы он ни говорил о себе, он в очень малой степени поэт.

Он признается, что в Дрезденской галерее оставался равнодушным перед картинами Рубенса и Рафаэля, потому что в его руке не было руки любимой им графини Ганской, ставшей позже его женой.

Он прежде всего пробуждает мысль; он спиритуалист, как сам говорит, утверждает и повторяет. Гораздо чаще он чудесный изобретатель, нежели наблюдатель; при этом он всегда правильно угадывает. Сначала он задумывал своих героев в общих чертах. Затем из характеров, какими он их наделял, он безошибочно выводил все поступки, которые они должны были совершать во всех случаях их жизни. Он видел одну лишь душу. Предметы и действия были для него лишь аксессуарами.

Вот что он говорит о роли писателя:

«Всегда следует стремиться к прекрасному… Для чего же и служит разум, как не для того, чтобы вознести что-нибудь прекрасное на высокую скалу, где ничто материальное и земное не может его коснуться».

Он восхищается Расином, Вольтером и его трагедиями, Корнелем, называя его нашим генералом, Гёте и особенно Вальтером Скоттом, рядом с которым Байрон, по его мнению, – ничто или почти ничто. Он ставит Огюста Барбье и Ламартина выше Виктора Гюго, у которого, как он говорит, бывают лишь минуты ясновидения!!!

Итак, если он ставит Расина в один ряд с великим Корнелем, если он считает трагедии Вольтера равными великолепным произведениям Гёте, а поэтические, но довольно скучные сетования Ламартина для него выше грандиозных поэм Виктора Гюго, значит, он мало чувствителен к чистой поэзии и ищет в ней лишь такие идеи, которые отвечали бы его собственным.

Его ранние письма блещут остроумием. Приведем примеры. «У нас здесь есть один полковник, – говорит он, – которого можно назвать бутылкой настойки из буйства и разгула». В другой раз, когда мать Бальзака, собираясь провести некоторое время в Байё, просила его узнать у жившей там сестры, какие туалеты ей следует взять с собой, он пишет: «Что такое Байё? Надо ли привозить с собой негров, экипажи, бриллианты, кружева, шелка, брать с собой кавалерию или артиллерию, – я хочу сказать, платья декольтированные или закрытые? В каком тоне поют там? От какой печки танцуют там? С какой ноги ступают там? И о ком судачат там? И кого встречают там? Там-там, трам-там-там». У него много таких забавных писем.

Но вскоре остроумие его иссякло, так как нужда и несчастья придавили его. «Я никогда не мог выпрямиться, – говорит он, – я всегда шел, согнувшись под непосильным бременем».

Теперь мы находим в его письмах только силу духа и нежность.

Он переживает периоды отчаяния, но нечеловеческое мужество никогда не покидает его. В ранней молодости он говорил своей матери: «Нет, мама, я никогда не брошу свою трудную жизнь. Я люблю ее».

Увы, она воздала ему сторицей.

И все же в дни тяжелых испытаний он получал самые нежные утешения, какие только могла пожелать его душа. Он получал их от женщин, своих верных подруг. Он жаждал их нежности и искал ее всю жизнь. Он был еще почти подростком, когда написал: «Тарелка моя пуста, а я голоден. Лора, Лора, исполнятся ли когда-нибудь мои два заветные и пламенные желания – быть знаменитым и быть любимым?» И позже: «Посвятить себя счастью женщины – моя постоянная мечта». В другой раз, после одного из тех периодов бешеной работы, которые в конце концов убили его, устав писать, он снова устремляется к этой всечасно призываемой любви и восклицает: «Право, я заслужил себе любимую подругу; с каждым днем я все больше горюю, что у меня ее нет, потому что любовь – это моя жизнь и моя стихия».

Он без конца мечтает о любви и с наивностью школьника, ждущего поощрения за выполненный урок, считает ее наградой, предназначенной и обещанной ему небом за его труды.

В этом стремлении к женщине не было ничего материального. Он любил душу женщин, обаяние их речи, нежность их утешений, ласковую непринужденность их обращения, быть может, также их духи, беспомощность их тонких рук и ту мягкую теплоту, которая разливается в окружающей их атмосфере. Он чувствовал к ним нежность больного ребенка, который нуждается в их уходе. Он жадно ловил эти привязанности, вымаливал их, находил в них прибежище в минуты огорчений, когда его оскорбляла какая-нибудь несправедливость со стороны парижан, «у которых насмешка часто заменяет понимание». И никогда ему не приходят в голову чувственные мысли.

Он яростно борется с ними. «Я целомудрен вот уже год… и считаю грязным всякое удовольствие, которое не имеет своим источником душу и не стремится к ней».

Наконец его пламенное желание сбылось. Он полюбил и был любим. Тогда начались нескончаемые излияния, точно у подростка, влюбленного впервые, безмерные взлеты счастья, необыкновенная изысканность выражений, утонченность и ребячливость переживаний. Когда она далеко, он не может есть свои любимые фрукты, потому что не желает испытывать удовольствия, не разделенного с ней. Он, так горько сетовавший на то, что ему приходится терять столько времени на письма, которых требовала его мать, теперь проводит ночи напролет за письмами к своей возлюбленной; он перестает работать и каждую минуту бегает на почту, дожидаясь вестей из России. А если он их не получает, на него находят приступы отчаяния, почти что помешательства. То он сидит неподвижно, то суетится без всякой цели; он не знает, что делать, раздражается, приходит в отчаяние. «Движение утомляет его, а бездействие угнетает».

Дивясь самому себе, как это вечно бывает с влюбленными, он пишет: «Я знаю вас столько лет и все еще не привык к вам».

Он погружается в воспоминания о счастливых днях, проведенных подле нее. Он не знает, как выразить охватывающие его чувства, когда вспоминает минувшее далекое счастье. И тогда он восклицает: «Некоторые переживания прошлого мне кажутся огромными цветами, и – как бы это сказать? – точно чудесная магнолия является вам из далеких мечтаний вашей юности, слишком красивых и поэтичных, чтобы им суждено было когда-нибудь сбыться».

Она сбылась, его мечта, но слишком поздно.

Та, которую он любил и к которой вызвал и в нас такое восхищение, после бесчисленных препятствий стала наконец его женой. Но сердечная болезнь уже давно подтачивала его здоровье. Вместо того, чтобы разделить славу своего мужа и насладиться счастьем, какое обещала ей его великая любовь, г-же Оноре де Бальзак пришлось ухаживать за умирающим.

Конец этой жизни ужасен; Бальзак потерял зрение, «его бедные, такие добрые глаза» перестали видеть, и на последнем письме к Теофилю Готье он мог поставить лишь свою подпись.

Закрывая эту книгу, думаешь о горечи последних дней этого гениального человека, который едва успел познать славу, но так и не успел познать счастья.

Обязательное обучение

Нам говорят: у нас есть школы почти в каждой деревне, и в них числится значительное количество детей. Но числиться – еще не значит посещать.

Даже те, кто ходит в школу, проводят в ней всего четыре или пять недель зимой, затем весной исчезают и вновь появляются лишь осенью такими же невежественными, как и в первые дни занятий.

После трех-четырех лет такого совершенно недостаточного обучения дети покидают школу навсегда и, не умея читать настолько бегло, чтобы получать удовольствие от чтения книги, они спустя некоторое время становятся совершенно неграмотными, как будто никогда не держали в руках букваря.

Во многих деревенских домах вы не найдете ни пера, ни бумаги, ни карандаша, ни грифельной доски.

Отсюда следует, что недостаточно иметь школы, если нет обязательного обучения, и тут необходимо вмешательство государства.

Законно ли оно? Не будет ли нарушено право отца семьи, если его заставят посылать своего сына в школу?

Но свободы обучения требуют как раз противники свободы вообще.

Тот же, кто признает необходимость государственной системы, тот признает и ограничение свободы. Государство охраняет свободу; оно выполняет то, что ей выполнить не по силам; оно имеет свои обязанности, а следовательно, и свои права.

Государство нарушает свободу частной собственности, устанавливая налоги, оно нарушает свободу личности, вводя воинскую повинность, – и это ничьих протестов не вызывает. Но если государство имеет право обязать людей идти в казарму, то неужели оно не может обязать их идти в школу? Государство берет на себя дело образования, оно следит за тем, как выполняют это дело другие, оно предписывает общинам и департаментам давать школьное образование детям. Ему остается сделать еще один шаг: обязать детей получать его.

«Вечера в Медане»
Как создавалась эта книга

Г-ну издателю газеты «Голуа»

Ваша газета первая объявила о выходе «Вечеров в Медане», и теперь вы просите меня сообщить некоторые подробности о появлении на свет этой книги. Вас интересует, какую мы ставили себе цель и не собирались ли мы основать новую школу и выпустить ее манифест.

Я отвечу на эти вопросы.

Мы отнюдь не претендуем на то, чтобы считаться литературной школой. Мы просто несколько добрых друзей; благодаря общему нашему восхищению Эмилем Золя мы стали встречаться у него, а затем в силу сходства темпераментов, общности взглядов и одного и того же философского направления стали сближаться все больше и больше.

Что касается меня, то как писатель я еще ничего собой не представляю; следовательно, могу ли я претендовать на принадлежность к какой-либо школе? Я равно восхищаюсь всем, что мне кажется наиболее совершенным во всех жанрах и во всех веках.

Однако у нас действительно возникла бессознательная и неизбежная реакция против романтического духа, но лишь по той причине, что литературные поколения, следующие друг за другом, не имеют между собою никакого сходства.

Впрочем, в романтизме, создавшем бессмертные произведения искусства, нас отталкивают единственно его философские утверждения. Мы жалуемся на то, что творчеством Гюго отчасти уничтожена работа Вольтера и Дидро. Напыщенная сентиментальность романтиков и их принципиальное нежелание признавать право и логику почти совсем вытеснили из нашей страны старый здравый смысл и старинную мудрость Монтеня и Рабле. Насаждая среди нас слащавую и всепрощающую чувствительность, заменившую разум, они подменили идею справедливости идеей милосердия.

По их милости подозрительные господа и веселые девицы, наполняющие театральные залы, приходят в волнение при виде обыкновенного плута. И романтическая мораль толпы часто вынуждает судей оправдывать разных проходимцев и распутниц, которые, возможно, и могут нас разжалобить, но прощения не заслуживают.

Я бесконечно восхищаюсь великими корифеями этой школы (раз уж речь идет о школе), хотя разум мой при этом нередко возмущается, ибо я считаю, что жизненная философия Шопенгауэра и Герберта Спенсера часто гораздо более правильна, чем взгляды знаменитого автора «Отверженных». Вот те единственные критические замечания, на которые я отваживаюсь, и речь здесь идет вовсе не о литературе. Что же касается литературы, то нас возмущают слезливые песни старой шарманки, механику которой изобрел Жан-Жак Руссо; ему подражал целый ряд писателей (закончившийся, надеюсь, на Фейе), продолжавших упорно крутить ее ручку, повторяя все те же томные и фальшивые мотивы.

Когда же начинается спор о словах «реализм», «идеализм», то я его просто не понимаю.

Незыблемый философский закон учит нас, что человек ничего не способен вообразить вне того, что он познает посредством органов чувств; доказательством нашего бессилия в этом смысле является ограниченность так называемых идеальных представлений – например, представлений о рае, созданных всеми религиями. Единственно объективными являются только Человеческое существо и Жизнь; и мы должны их понимать и воспроизводить как настоящие художники. Если мы не можем дать их точное и в то же время художественное изображение, значит, у нас недостает таланта.

Когда человек, которого считают реалистом, старается писать как можно лучше и постоянно стремится совершенствовать свое искусство, то, на мой взгляд, это идеалист. А тот, кто подчеркивает свое стремление сделать жизнь красивее, чем она есть, – как будто можно себе представить ее иной, чем она существует в действительности, – кто наполняет свои книги небесной лазурью и пишет в стиле «дамских писателей», тот, по моему мнению, либо шарлатан, либо идиот. Я обожаю волшебные сказки и считаю, что произведения этого рода, при всем своем своеобразии, гораздо более правдоподобны, чем любой нравоописательный роман из современной жизни.

Теперь несколько подробностей относительно нашей книги.

Как-то летом мы собрались у Золя в его Меданской усадьбе.

Предаваясь длительному пищеварению после долгих трапез (ибо все мы гурманы, чревоугодники и один Золя способен съесть за троих обыкновенных романистов), мы болтали. Он рассказывал нам содержание своих будущих романов, посвящал нас в свои литературные замыслы, излагал свои взгляды по разным вопросам. Иногда он брал с собой ружье, которым владеет с ловкостью близорукого человека, и, разговаривая, стрелял в пучки травы, на которые мы ему указывали, уверяя, что это птицы; затем он искренне удивлялся, не находя подстреленной дичи.

Порою мы ходили и на рыбную ловлю. Тут отличался Энник, к великому огорчению Золя, который выуживал только старые туфли.

Я лежал, растянувшись, в лодке «Нана» или часами купался в реке, в то время как Поль Алексис бродил, увлеченный какими-то легкомысленными фантазиями, Гюисманс курил, а Сеар скучал, находя деревенскую жизнь крайне глупой.

Так проходило послеобеденное время; ночи были великолепные, теплые, полные лесных ароматов, и поэтому каждый вечер мы отправлялись гулять на большой остров напротив усадьбы.

Я перевозил туда всех на лодке «Нана».

Как-то раз ночью, в полнолуние, мы вспоминали Мериме, про которого дамы говорят: «Какой изумительный рассказчик!» Гюисманс высказал примерно такую мысль: «Рассказчик – это господин, который, не умея писать, с важным видом несет всякий вздор».

Затем мы стали перебирать всех знаменитых рассказчиков, хваля многих импровизаторов устного рассказа, и согласились, что самым изумительным из всех нам известных был великий русский, Тургенев, почти француз по своему мастерству. Поль Алексис заметил, что очень трудно написать хороший рассказ. Скептик Сеар, глядя на луну, пробормотал: «Вот прекрасная романтическая декорация, надо бы ею воспользоваться», а Гюисманс закончил: «…рассказывая чувствительные истории». Тут Золя заявил, что это удачная мысль и каждый из нас должен рассказать какую-нибудь историю. Эта выдумка показалась нам забавной, и мы сговорились, что для того, чтобы увеличить трудность, обстановка, выбранная первым рассказчиком, должна быть сохранена остальными: на ее фоне они разовьют новые приключения.

Мы уселись, и среди глубокого покоя уснувших полей, при ослепительном свете луны Золя рассказал нам ужасный эпизод из мрачной истории войн, который называется «Осада мельницы».

Когда он кончил, мы все воскликнули:

– Это надо скорее записать!

Он засмеялся и ответил:

– Уже сделано.

На другой день была моя очередь.

Через день Гюисманс позабавил нас рассказом о злоключениях рядового, лишенного всякого боевого духа.

Сеар, остановившись еще раз, с новыми подробностями, на осаде Парижа, рассказал нам историю, полную философского смысла и если не вполне правдивую, то очень правдоподобную и повторяющуюся в жизни со времен Гомера. Ибо если женщина вечно заставляет мужчин делать глупости, то воины, которых она удостаивает особым вниманием, страдают от этого, естественно, больше других.

Энник доказал нам еще раз, что люди, нередко разумные и сознательные каждый в отдельности, становятся неизбежно грубыми животными, когда собираются в толпу. Это можно назвать опьянением толпы. Я не знаю ничего более смешного и вместе с тем более ужасного, чем эта осада публичного дома и избиение несчастных проституток.

Поль Алексис заставил нас прождать четыре дня, не находя сюжета. Сначала он хотел рассказать нам о пруссаках, осквернявших трупы. Наше возмущение остановило его, и вскоре он выдумал забавный анекдот о знатной даме, отправившейся на поле боя, чтобы подобрать там своего убитого мужа, и не устоявшей перед «трогательным» видом бедного раненого солдата, который затем оказался священником.

Золя нашел наши рассказы интересными и предложил нам издать их отдельной книгой.

Вот, господин издатель, несколько наспех написанных строк, содержащих, мне кажется, все детали, которые могут вас интересовать.

Примите, вместе с благодарностью за ваше любезное внимание, уверения в моем совершенном почтении.

Этрета

Когда на залитом солнцем пляже быстрые волны перемывают мелкую гальку, вдоль всего берега катится очаровательный звук, сухой, как треск разрываемого полотна, веселый, точно смех, и ритмичный; взлетая там, где волна разбивается в пену, он как будто танцует, смолкает на миг и вновь повторяется с каждым набегом волны. Не кажется ли вам, что коротенькое название «Этрета», нервное и скачущее, звонкое и веселое, как будто родилось из этого звука перекатываемой волнами гальки?

Это знаменитое своей красотой побережье, которое так часто изображали художники, кажется пышной декорацией; в глубине его две чудесных скалы в виде арки, называющиеся «Воротами», разрывают гряду прибрежных утесов. Берег расположен правильным амфитеатром, в центре которого находится казино, а вокруг него поселок – горсточка домиков, стоящих как попало, повернувшихся фасадами во все стороны, кокетливых, несимметричных и забавных, как будто брошенных с неба рукой какого-то сеятеля и пустивших корни там, где случайно упали. Этот выросший на берегу поселок стоит у входа в прелестную долину с волнистыми далями, замкнутую с двух сторон холмами; их склоны усеяны деревянными домиками, прячущимися в густой зелени садов.

А вокруг разбегается бесчисленное множество небольших лощин и диких оврагов, заросших вереском и терновником; и часто на повороте тропинки перед вами открывается внизу, в глубокой расселине, широкое синее море, ослепительно сверкающее на солнце, и белый парус на горизонте.

Вас овевают запахи моря, легкий прибрежный ветер бьет вам в лицо, а вы идете бездумно, всем существом своим отдаваясь счастью этих освежающих ощущений; внезапный смех заставляет вас обернуться: элегантные женщины с тонкой талией, в шляпах с большими полями, опускающимися на глаза, смеясь, проходят мимо вас, наполняя здоровый морской воздух волнующим ароматом парижских духов.

Не думайте, однако, о молодые повесы, готовые преследовать Венеру даже в ее родной стихии и ищущие в купальных заведениях лишь любовных похождений и кратковременных связей, что Этрета будет для вас новым Эльдорадо.

Конечно, любовь, как и везде, занимает большое место и на кокетливом побережье Этрета; и если доктор Мирамон, любезный курортный врач, всегда сохраняет на своем лукавом лице улыбку, которую ничто не может стереть, то, говорят, это потому, что многие прелестные пациентки поверяют ему свои тайны.

Но на побережье, открытом Альфонсом Карром, почти не знают, что такое скандал, и если какому-нибудь ловеласу из Гавра или Фекана посчастливится найти объект для применения своих талантов провинциального обольстителя, это взволнует всю округу и послужит темой для пересудов на весь сезон.

Этрета – место со смешанным населением, где художники и буржуа, эти извечные враги, встречаются и объединяются против нашествия низкопробных хлыщей и представителей аристократических каст.

Оффенбах, Фор, Лурдель, художники Ландель, Мерль, Фюэль, Оливье, Ле Пуатвен и многие другие построили тут очаровательные виллы, где их семьи, а иногда и они сами поселяются с появлением первой зелени, чтобы уехать только с первыми морозами.

Жизнь здесь течет спокойно, без сильных потрясений и драматических происшествий.

Домовладельцы неизменно каждое утро, около десяти часов, спускаются к морю (если позволяет погода).

Мужчины идут в казино, читают газеты, играют на бильярде или курят на террасе. Женщины предпочитают пляж, жесткий и каменистый, но зато всегда чистый и сухой, и занимаются рукоделием, укрывшись под полотняным тентом, а чаще всего – в ужасных плетенках, похожих на изуродованные старинные тарантасы.

Вокруг дам и у их ног располагаются мужчины, не нашедшие места в казино; они сидят или лежат на гальке, если это позволяет их возраст, и ведут разговоры, которые тянутся до половины двенадцатого.

Между этими группами прогуливаются более солидные господа, которые боятся усесться на стуле, чтобы не выдать свои почтенные годы; они бросают завистливые взгляды на людей более гибких, но не решаются пристроиться на круглой гальке. Бесконечно любезный Паччини, юркий, как белка, ведет себя так, точно всячески добивается успеха: он улыбается, кланяется, любезничает, восхищается всеми подряд без всякого разбора, вертится и налево, и направо, и на север, и на юг.

Каждый мужчина считает его своим лучшим другом, и каждая женщина скрывает в глубине своего сердца крупицу ответной благосклонности к этому почтительному и скромному поклоннику, избравшему ее… так же как и многих других.

И однако Паччини не пошляк и даже умеет, насколько это позволяет его доброжелательная натура, презирать своих врагов; у него, как и у других, менее одаренных смертных, есть свои симпатии и антипатии. Сначала, чтобы не ошибиться, он сочиняет хвалебные четверостишия в честь каждого купальщика и купальщицы; эти четверостишия многократно переписываются и распространяются в замках, в хижинах и в купальных кабинках, а при случае публикуются в местном органе печати.

Затем он делает отбор, отделяя тех, кого не любит, и посвящает им новые четверостишия, но на этот раз коварные и злые; их он читает лишь в тесном кругу.

В глубине души он расположен ко всем, но любит он только свою прекрасную и достойную жену.

Г-жа М., имевшая несчастье вдохновить его на четверостишие второго рода, – одна из заметных фигур на этом светском пляже.

Высокая, сильная брюнетка, она с властным видом держит лорнет над орлиным носом. У нее есть несколько преданных друзей благодаря ее прекрасному сердцу и большое число врагов из-за ее язвительного ума.

Еще недавно она была муниципальной королевой этого городка и властвовала в городском совете и в мэрии; она улучшала, изменяла, вводила, отменяла, героически сражаясь с рутиной, в то время как ее муж – видный архитектор и к тому же умный человек – создавал проект нового Этрета, построенного из мрамора и порфира.

Увы, мы живем в такой век, когда правительства, полные самых лучших намерений, падают, сраженные неблагодарностью своих подопечных. Г-н М. – уже не мэр, но г-жа М. сохраняет в отставке те же властность и величие, какие присущи лишь свергнутым королевам.

Она не любит женщин и не скрывает этого. Конечно, она ярая республиканка; она вращалась на Олимпе предместья Сент-Оноре и чувствовала себя там как дома.

У г-жи Греви не было секретов от г-жи М., и она охотно прислушивалась к ее советам.

Однако теперь г-жа М. как будто чувствует отвращение к политике и чрезвычайно сдержанно говорит о Елисейском дворце.

Ее дом, к которому нежно прижалась дача Фора, изящен, прочен и хорошо построен, хотя и в непонятном стиле. В нем есть намек на готику, терраса в итальянском вкусе, стены типа швейцарских шале, но в целом дом производит приятное впечатление и очень удобен в отличие от многих других.

Дача Фора и дача Дефоссэ – принадлежащие любезным парижанам, разбогатевшим благодаря газете «Пти журналь» и собственной сообразительности, – одного происхождения, если не ошибаюсь, и отличаются ярко выраженным семейным сходством. Все три дома стоят на берегу, у самого входа в казино.

Домовладельцы, живущие в сторону Фекана, находятся сравнительно далеко от моря и в большинстве случаев приезжают на пляж или хотя бы возвращаются домой в колясках.

Оффенбах – первый домовладелец: у него роскошная вилла и лучшая гостиная в Этрета. Его малая гостиная расписана Бенедик-Массоном, а рабочий кабинет до потолка отделан дубом; громадный дубовый камин в кабинете украшен деревянной резьбой, изображающей скрипку, флейту и раскрытую нотную тетрадь, а на ней – мотив из «Орфея в аду» и «Песня Фортунио».

Немного дальше, на берегу, стоит внушительный замок князя Любомирского, а еще выше, почти на гребне обрывистого берега, высится зубчатая башня, ныне руина, построенная Долленженом, агентом по объявлениям, в прошлом литератором.

Долленжен гордился своим замком; на площадке перед ним он водрузил пушку, из которой стреляли, когда хозяин приезжал из Парижа; к пушке он вскоре добавил феодальное знамя, а затем виселицу, на которой повесил человеческий скелет. Но тут вмешались местные власти, и г-н мэр специальным приказом запретил виселицу, знамя и пушку.

Долленжен был безутешен. Он продал свою крепость, получил пожизненную ренту в двадцать пять тысяч франков и умер три месяца спустя.

В четыре часа пополудни все снова спускаются к морю. Та же картина, что и утром.

В половине седьмого уходят обедать, а вечером, если воздух чист и погода ясная, идут помечтать час-другой в казино или на пляж.

Кроме домовладельцев, в Этрета много приезжей публики. Она размещается в трех основных местных гостиницах: «Отель Бланке», «Отель Овиль» и «Отель де Бэн».

«Отель Бланке» занимает лучшее местоположение и поэтому наиболее популярен.

Покойный папаша Бланке при жизни был другом своих постояльцев. Альфонс Карр питал к нему особое уважение и подарил ему свой портрет с прочувствованной надписью. Ле Пуатвен написал масляной краской вывеску для его гостиницы, изобразив пляж с купальщиками и лежащими на берегу большими старыми рыбацкими баркасами, вышедшими из употребления.

Теперь гостиницей управляет г-жа Бланке, которая сняла с фасада вывеску Ле Пуатвена, чтоб она не облупилась, и заменила ее копией, впрочем, очень похожей, которой продолжают любоваться доверчивые завсегдатаи.

Жизнь в гостиницах Этрета такая же, как и во всех других гостиницах. Завтракают и обедают в то же время, что и везде, и табльдот соответствует общепринятому образцу.

Одно трагикомическое происшествие в начале этого сезона нарушило обычно спокойное течение жизни гостиницы Бланке, и я не могу удержаться, чтобы не рассказать его вам.

Несколько месяцев назад сюда приехала одинокая дама, молодая, красивая, одетая довольно эксцентрично и говорившая с иностранным акцентом; она попросила комнату с видом на море.

Г-жа Бланке, почуяв тут какую-то интригу, уже собиралась ей отказать, но иностранка сообщила, что скоро к ней приедет муж.

Тогда все уладилось.

Однако дни шли за днями, а муж не приезжал, и г-жа Бланке, становясь все более подозрительной, объявила своей жилице, что просит ее переехать, так как ее комната сдана старому клиенту.

Иностранка возражала, протестовала, возмущалась, но суровая г-жа Бланке оставалась неумолимой, и даме пришлось переменить гостиницу.

В эту самую ночь приехал наконец долгожданный муж. Он спросил, где находится комната № 4, которую еще накануне занимала его жена, и ему указали ее. На пороге он видит пару мужских сапог и яростно стучит в дверь. Новый жилец просыпается, открывает, еще не очнувшись от сна, и получает пару мощных оплеух, за которыми следует град ударов тростью.