Текст книги "Зверь дяди Бельома"

В пути
(в переводе Е. Любимовой)

Гюставу Тудузу

I

В Канне вагон наполнился, и попутчики разговорились: все они были знакомы друг с другом. Когда проехали Тараскон, кто-то заметил:

– Вот где отправляют на тот свет!

И все заговорили о таинственном и неуловимом убийце, который вот уже два года время от времени нападает на пассажиров. Каждый высказывал свои предположения, каждый делился с другими своим мнением, женщины, дрожа от ужаса, вглядывались в темную ночь за окном и ждали внезапного появления неведомого злодея. Начались страшные рассказы о неприятных встречах, о поездках наедине с сумасшедшим в купе курьерского поезда, о целых часах, проведенных с глазу на глаз с подозрительным типом.

Мужчины наперебой рассказывали о разных приключениях, которые возвышали их в глазах слушателей, – каждому удалось в обстоятельствах, из ряду вон выходящих, запугать, повалить и связать по рукам и ногам какого-нибудь злоумышленника, обнаружив при этом поразительную находчивость и отвагу. Доктору, который неизменно проводил зиму на юге, тоже захотелось вспомнить одну историю.

– По правде говоря, – начал он, – мне лично ни разу не пришлось показать свою храбрость в такого рода передрягах, но я знал ныне покойную женщину – это была одна из моих пациенток, – с которой произошла неслыханная, необыкновенно таинственная и необыкновенно трогательная история.

Это была русская графиня Мария Баранова, знатная дама поразительной красоты. Вы знаете, как красивы русские женщины, – во всяком случае, какими красивыми они кажутся нам, – с их тонко очерченным носом, мягким рисунком рта, близко поставленными глазами не поддающегося определению цвета – серо-голубыми, что ли, – с их холодной, отчасти даже суровой грацией! В них есть нечто злое и вместе с тем обворожительное, в них сочетаются высокомерие и доброта, мягкость и строгость, и все это совершенно околдовывает француза. А может быть, дело тут в том, что это другая национальность и другой тип женщины, – вот почему я вижу в русских женщинах столько прелести.

Несколько лет назад лечащий врач графини обнаружил, что у нее плохо с легкими; он пытался уговорить ее поехать на юг Франции, но она упорно отказывалась расстаться с Петербургом. Наконец, прошлой осенью, врач решил, что она безнадежна, и предупредил мужа; тот заставил жену немедленно выехать в Ментону.

Она заняла отдельное купе; в другом купе ехали ее слуги. С легкой грустью смотрела графиня на проплывавшие за окном поля и деревни; она чувствовала себя одинокой и всеми покинутой; детей у нее не было, родственников почти не было, а муж, любовь которого угасла, послал ее на край света одну, как посылают в больницу заболевшего лакея.

На каждой остановке к ней приходил ее слуга Иван и спрашивал, не нужно ли барыне чего-нибудь. Это был старый, преданный своим господам слуга, готовый выполнить все, что бы она ему ни приказала.

Спустилась ночь; поезд мчался на всех парах. Графиня не могла заснуть: ее нервное напряжение достигло предела. И тут она решила пересчитать деньги – французское золото, которое дал ей муж в последнюю минуту перед отъездом. Она открыла сумочку, и искрометная золотая волна хлынула ей на колени.

Внезапно в лицо ей ударила струя холодного воздуха. Она с удивлением подняла голову. Дверь была открыта. Графиня испугалась, набросила шаль на деньги, рассыпанные у нее на коленях, и замерла в ожидании. Через несколько секунд в дверях показался запыхавшийся человек, раненный в руку, с непокрытой головой, в вечернем костюме. Захлопнув дверь, он сел, сверкнул глазами на свою соседку и принялся перевязывать носовым платком кровоточащую кисть правой руки.

От страха графиня была близка к обмороку. Уж конечно, этот человек видел, как она считала золото, и явился сюда, чтобы ограбить ее и убить.

Лицо незнакомца было искажено; он задыхался, он не сводил с нее глаз; конечно, он вот-вот бросится на нее.

Неожиданно он заговорил:

– Сударыня, не бойтесь!

Она не в силах была вымолвить ни слова; сердце у нос колотилось, в ушах шумело.

– Я не грабитель, сударыня, – продолжал он.

Она опять промолчала, но внезапно сделала резкое движение, и золото хлынуло на коврик, как вода из водосточной трубы.

Сначала незнакомец с изумлением глядел на этот поток, затем вдруг наклонился и начал подбирать золотые.

В смертельном страхе она вскочила, роняя на пол все свое состояние, и ринулась к дверям – она хотела выпрыгнуть из поезда. Он все понял, кинулся к ней, обхватил ее, силой усадил на место и, держа ее за руки, сказал:

– Выслушайте меня, сударыня. Я не грабитель, и вот доказательство: сейчас я соберу ваши деньги и отдам их вам. Но если вы не поможете мне перебраться через границу, я пропал, я погиб. Больше я ничего не могу вам сказать. Через час мы будем на последней русской станции, через час двадцать минут мы переедем границу. Если вы мне не поможете, я погиб. И все же клянусь вам, сударыня, что я не убил, не украл и вообще ничем не запятнал свою честь. Больше я ничего не могу вам сказать.

С этими словами он опустился на колени и принялся подбирать золотые, заглядывая под сиденья и во все темные закоулки купе. Когда кожаная сумочка снова была полна, он, не проронив ни единого слова, протянул ее своей спутнице и уселся в противоположном углу купе.

Ни он, ни она больше не пошевельнулись. Графиня сидела неподвижно, молча, – она все еще не могла прийти в себя от того, что ей пришлось пережить; впрочем, мало-помалу она начала успокаиваться. Он же выпрямился и замер, застыл, уставившись в одну точку, бледный, как мертвец. Время от времени графиня бросала на него быстрый взгляд, но тут же отводила глаза. Это был человек лет тридцати, очень красивый и, судя по всему, дворянин.

Поезд мчался в темноте, бросая в ночь душераздирающие призывы, порой он замедлял свой бег, порой вновь мчался на всех парах. Внезапно он убавил ход, несколько раз свистнул и, наконец, остановился.

В дверях показался Иван, он пришел узнать, не прикажет ли чего-нибудь барыня.

Графиня Мария еще раз внимательно посмотрела на своего странного спутника и дрожащим голосом, но властно сказала слуге:

– Иван! Возвращайся к графу; мне ты больше не нужен.

Ошеломленный лакей широко раскрыл глаза.

– Барыня!.. Да как же это? – пролепетал он.

– Я передумала, ты со мной не поедешь, – продолжала она. – Я хочу, чтобы ты вернулся в Россию. Вот тебе деньги на дорогу. И отдай мне свою шапку и пальто.

Старый слуга растерянно протянул ей пальто и шапку, повинуясь, как всегда, беспрекословно: он привык к внезапным прихотям, капризам и упрямству своих господ. Ушел он со слезами на глазах.

Поезд тронулся; граница приближалась.

Тут графиня Мария сказала своему спутнику:

– Эти вещи – для вас, сударь; теперь вы мой лакей Иван. Но с одним условием: вы никогда не заговорите со мной, вы не скажете мне ни одного слова – ни для того, чтобы поблагодарить меня, ни по какому-либо другому поводу.

Незнакомец молча поклонился.

Вскоре поезд снова остановился, и по вагонам пошли чиновники в вицмундирах. Графиня протянула им свои бумаги и, указывая на человека, сидевшего в углу купе, сказала:

– Это мой слуга Иван; вот его паспорт.

Поезд тронулся.

Всю ночь они провели наедине, и ни один из них не нарушил молчания.

Когда настало утро и поезд остановился в каком-то немецком городке, незнакомец направился было к выходу, но задержался в дверях.

– Сударыня! Простите, что я не сдержал свое слово, – сказал он, – но я лишил вас слуги и обязан его заменить. Не нужно ли вам чего-нибудь?

Она холодно проговорила:

– Позовите мою горничную.

Он позвал горничную и исчез.

Но всякий раз, когда графиня выходила на перрон, она видела, что незнакомец издали провожает ее глазами.

Наконец они прибыли в Ментону.

II

Помолчав с минуту, доктор продолжал свой рассказ.

– Я принимал пациентов у себя на дому, и вот однажды ко мне явился высокий молодой человек и сказал:

– Доктор! Я пришел спросить вас о здоровье графини Марии Барановой. С ней самой я не знаком, но я друг ее мужа.

Я ответил:

– Она безнадежна. В Россию она уже не вернется.

Молодой человек зарыдал, поднялся и, шатаясь, как пьяный, вышел.

В тот же вечер я сказал графине, что какой-то иностранец приходил ко мне и спрашивал, как ее здоровье. По-видимому, это взволновало ее, и тут-то я и услышал от нее историю, которую только что рассказал вам.

– Этот человек, – закончила она свою повесть, – с которым я так и не познакомилась, ходит теперь за мной, как тень; я встречаю его всякий раз, когда выхожу из дому, он очень странно смотрит на меня, но ни разу со мной не заговорил.

Графиня задумалась.

– Знаете, – прибавила она, – я готова биться об заклад, что он и сейчас стоит у меня под окнами.

Она поднялась с кушетки, отвернула занавеску, и я действительно увидал того человека, который заходил ко мне: он сидел на скамейке в сквере и глядел на окна гостиницы. Заметив нас, он встал и ушел, ни разу не обернувшись.

Итак, на моих глазах происходило нечто поразительное и трагичное: я наблюдал безмолвную любовь мужчины и женщины, которые даже не были знакомы друг с другом.

Он любил ее, как любит человека спасенное им животное, которое сохраняет благодарность и преданность на всю жизнь. Понимая, что я обо всем догадался, он приходил ко мне каждый день и спрашивал: «Как она себя чувствует?» И горько плакал, видя, что она слабеет и бледнеет с каждым днем.

– Я разговаривала с этим странным человеком раз в жизни, а мне кажется, что я знаю его двадцать лет, – сказала она мне.

При встречах с ним она отвечала на его поклон печальной и ласковой улыбкой. Я чувствовал, что эта женщина, всеми покинутая и знавшая, что дни ее сочтены, счастлива, я чувствовал, что она счастлива от сознания, что она так горячо любима – такой почтительной, такой неизменной любовью, такой возвышенной и поэтичной, и видит такую безграничную преданность. И все же она упорно цеплялась за свою сумасбродную, навязчивую мысль и категорически отказывалась принять этого человека, узнать, как его зовут, поговорить с ним.

– Нет, нет, – говорила она, – это испортит нашу необычную дружбу. Мы должны оставаться чужими друг другу.

Ну, а он, разумеется, тоже был в своем роде Дон Кихотом: ведь он шагу не сделал для того, чтобы сблизиться с ней. Он хотел свято выполнить нелепое обещание, которое он дал ей в поезде, и никогда не заговаривал с ней.

В долгие часы, когда ее одолевали приступы болезни, она нередко вставала с кушетки, приподнимала гардину и смотрела, тут ли он, стоит ли он под окном. И при виде его, – он всегда неподвижно сидел на скамейке, – на лице у нее появлялась улыбка, и она снова ложилась.

Умерла она около десяти часов утра. Когда я выходил из гостиницы, он подошел ко мне с искаженным лицом: он уже знал о случившемся.

– Я хотел бы хоть на секунду увидеть ее в вашем присутствии, – сказал он.

Я взял его под руку, и мы вошли в гостиницу.

Подойдя к смертному одру графини Марии, он схватил ее руку, надолго прильнул к ней устами и, как безумный, выбежал из комнаты.

Доктор опять помолчал.

– Это, конечно, самая странная встреча на железной дороге из всех, о которых мне известно. Очевидно, есть еще на свете такие вот смешные безумцы, – закончил он свою повесть.

– Они вовсе не такие уж сумасшедшие, как вы думаете… – прошептала одна женщина. – Они были… Они были…

Она умолкла: слезы душили ее. Спутники, чтобы успокоить ее, переменили тему разговора, и никто так и не узнал, что она хотела сказать.

Дени
(в переводе И. Смидович)

Леону Шапрону

I

Г-н Марамбо распечатал письмо, поданное ему слугой Дени, и улыбнулся.

Дени вот уже двадцать лет служил у него; это был человека маленького роста, коренастый и веселый, считавшийся во всей округе образцовым слугой.

– Довольны, сударь? Получили хорошее известие? – спросил Дени.

Г-н Марамбо не был богат. Бывший деревенский аптекарь, холостяк, он жил на небольшой доход, с трудом нажитый от продажи крестьянам лекарств. Он ответил:

– Да, дружок. Папаша Малуа испугался процесса, которым я пригрозил ему. Завтра я получу свои деньги. Пять тысяч франков пригодятся в хозяйстве старого холостяка.

И г-н Марамбо потер руки. Это был человек вялый по натуре, скорее грустный, чем веселый, неспособный ни на какое длительное усилие, беспечный в делах.

Он, конечно, мог бы добиться большего достатка, сделавшись преемником какого-нибудь из умерших собратьев, живших в более значительных центрах, и переняв круг его покупателей. Но мысль о докучных хлопотах по переселению и всех тех заботах, которыми ему пришлось бы забивать голову, постоянно удерживала его; поразмыслив денька два, он ограничивался тем, что говорил:

– Баста! Отложим до следующего раза. Выжидая, я ничего не теряю. Быть, может, найдется что-нибудь и получше.

Дени, наоборот, побуждал своего хозяина что-нибудь предпринять. Обладая деятельным характером, он постоянно твердил:

– О, будь у меня с чего начать, я бы сумел нажить состояние! Только тысячу франков, и мое дело было бы в шляпе.

Г-н Марамбо улыбался, ничего не отвечая; он выходил в свой маленький садик и принимался расхаживать, заложив руки за спину, о чем-то мечтая.

Весь этот день Дени распевал деревенские песенки, как человек, который чему-то радуется. Он проявил даже необычайную деятельность и вымыл все окна в доме; он с жаром протирал стекла, горланя свои куплеты.

Г-н Марамбо, удивленный его усердием, несколько раз повторил ему, улыбаясь:

– Если ты будешь так работать, дружок, тебе не останется дела на завтра.

На следующий день, часов в десять утра, почтальон передал Дени четыре письма для его хозяина, в том числе одно очень тяжелое. Г-н Марамбо сейчас же заперся в своей комнате и пробыл там далеко за полдень. Затем он поручил слуге отнести на почту четыре пакета. Один из них был адресован г-ну Малуа; это была, вероятно, расписка в получении денег.

Дени не задал своему господину ни одного вопроса; в этот день он казался настолько же унылым и мрачным, насколько был весел накануне.

Пришла ночь. Г-н Марамбо лег в обычный час и заснул.

Его разбудил странный шум. Он присел на постели и прислушался. Дверь вдруг отворилась, и на пороге появился Дени, держа в одной руке свечу, а в другой кухонный нож; его глаза были расширены и неподвижны, лицо искажено, как у человека, охваченного ужасным волнением, и он был так бледен, что казался выходцем с того света.

Изумленный Марамбо подумал, что Дени лунатик, и хотел было уже встать и побежать к нему, как вдруг слуга задул свечу и ринулся к кровати. Хозяин протянул вперед руки и получил удар, опрокинувший его на спину; решив, что слуга сошел с ума, г-н Марамбо старался схватить его за руки, чтобы отвести удары, которые тот ему наносил один за другим.

Первый удар ножом задел ему плечо, второй пришелся в лоб, третий в грудь. Он отчаянно отбивался, размахивая в темноте руками, отбиваясь изо всех сил ногами и крича:

– Дени! Дени! Ты с ума сошел, послушай, Дени!

Но тот, задыхаясь, продолжал с остервенением наносить удары, и, отбрасываемый то толчком ноги, то ударом кулака, снова в бешенстве возвращался назад. Г-н Марамбо получил еще две раны в ногу и одну в живот. Но вдруг одна мысль мелькнула, как молния, у него в голове, и он закричал:

– Перестань же, Дени, перестань, я не получил денег!

Слуга тотчас же остановился; хозяин слышал в темноте его свистящее дыхание.

Г-н Марамбо продолжал:

– Я ничего не получил. Господин Малуа отказывается платить, будем судиться, потому-то ты и относил письмо на почту. Прочти-ка лучше бумаги на моем письменном столе.

Сделав последнее усилие, он взял с ночного столика спички и зажег свечу.

Он был весь в крови. Горячие струи забрызгали стену. Простыни, занавеси – все было красное. Дени, также окровавленный с головы до ног, стоял посреди комнаты.

Увидев все это, г-н Марамбо подумал, что умирает, и потерял сознание.

На рассвете он пришел в себя. Понадобилось некоторое время, пока к нему вернулась способность чувствовать, соображать и припоминать. Но вдруг он вспомнил о покушении, о полученных ранах, и им овладел такой страх, что он закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Через несколько минут ужас немного ослабел, и он стал размышлять. Если он еще не умер, значит, может поправиться. Он чувствовал себя слабым, очень слабым, но не испытывал острой боли, хотя в различных местах тела у него и было очень неприятное ощущение, словно от каких-то щипков. К тому же он совсем окоченел, промок и, казалось, был стянут, точно обмотанный повязками. Он подумал о пролитой крови, и дрожь ужаса пробежала по его телу при страшной мысли, что вся эта красная жидкость, которою была залита кровать, вытекла из его собственных жил. Мысль, что он снова может увидеть это ужасное зрелище, взволновала его, и он с силой зажмурил глаза, как будто они собирались открыться вопреки его желанию.

Что стало с Дени? По всей вероятности, он скрылся.

Но что было делать теперь ему, Марамбо? Встать? Позвать на помощь? Но ведь если он сделает малейшее движение, его раны, наверно, опять откроются и он умрет, изойдя кровью.

Вдруг он услышал, что дверь в спальню отворяется. Его сердце замерло. Это, разумеется, был Дени, явившийся его прикончить. Он задержал дыхание, чтобы убийца подумал, что все и так уже кончено, что дело сделано.

Он почувствовал, как приподняли простыню, как ему ощупали живот. Острая боль у бедра заставила его вздрогнуть. Теперь его очень осторожно обмывали свежей водой, значит, преступление открыто и за ним ухаживают, его спасают. Безумная радость овладела им, но, продолжая сохранять осторожность, он не захотел показать, что к нему вернулось сознание, и с величайшей опаской приоткрыл один глаз.

Он увидел возле себя Дени. Дени собственною персоной! Милосердный Боже!.. Он стремительно закрыл веки.

Дени! Что же он делает, в таком случае? Что ему нужно? Какие еще ужасные умыслы питает он?

Что он делает? Ага, он обмывает его, чтобы скрыть следы! Не намеревается ли он теперь зарыть его в саду на десять футов под землей, чтобы никто не мог найти труп? Или, быть может, он спрячет его в подвале, под бутылками вина?

И г-н Марамбо начал так сильно дрожать, что все его тело трепетало.

Он думал: «Я погиб, я погиб!» – и с отчаянием сжимал веки, чтобы не видеть последнего удара ножом. Но удара не последовало. Теперь Дени приподнял его и стал забинтовывать. Затем он принялся тщательно перевязывать рану на ноге, как он научился это делать у своего хозяина, когда тот был аптекарем.

Для специалиста, каким был г-н Марамбо, сомнений больше не оставалось: слуга, сделав попытку убить его, теперь старался его спасти.

Тогда г-н Марамбо умирающим голосом дал ему следующий практический совет:

– Для обмываний и перевязок употребляй воду с коальтаровым мылом.

Дени ответил:

– Я так и делаю, сударь.

Г-н Марамбо открыл оба глаза.

Ни малейших следов крови не было больше ни на постели, ни в комнате, ни на убийце. Раненый лежал на совершенно чистых простынях.

Оба человека взглянули друг на друга.

Наконец г-н Марамбо с кротостью промолвил:

– Ты совершил большое преступление.

Дени ответил:

– Я стараюсь искупить его, сударь. Если вы не донесете на меня, я буду вам верно служить, как и раньше.

Минута была неподходящая, чтобы противоречить слуге. Закрывая глаза, г-н Марамбо твердо произнес:

– Клянусь, что не донесу на тебя.

II

Дени выходил своего господина. Он проводил дни и ночи без сна, не отлучаясь из комнаты больного, готовил ему лекарства, примочки, прохладительное питье, щупал пульс, с беспокойством считая удары, ухаживал с ловкостью сиделки и сыновней преданностью.

Каждую минуту он спрашивал:

– Ну что, сударь, как вы себя чувствуете?

Г-н Марамбо отвечал слабым голосом:

– Немного лучше, дружок, спасибо.

Просыпаясь ночью, раненый нередко видел, что его слуга плачет, сидя в кресле, и молча вытирает глаза.

Никогда еще бывший аптекарь не был окружен такой заботливостью, никогда его так не баловали и не ласкали.

Сначала он говорил себе: «Как только я выздоровею, я отделаюсь от этого негодяя».

Начиная теперь выздоравливать, он со дня на день откладывал разлуку со своим убийцей. Он думал о том, что никто не будет относиться к нему с таким вниманием и чуткостью, что страхом разоблачения он держит этого парня в руках, и предупредил его, что передал на хранение нотариусу завещание, которое отдаст Дени в руки правосудия, если бы опять произошло что-нибудь подобное.

Эта предосторожность, казалось, обеспечивала его в будущем от всякого нового покушения; кроме того, у него возникал вопрос, не будет ли даже благоразумней оставить при себе этого человека, чтобы внимательно наблюдать за ним.

Подобно тому, как прежде он колебался приобрести другую, более доходную аптеку, так и теперь он не мог прийти к определенному решению.

– Времени еще хватит, – говорил он себе.

Дени продолжал быть тем же образцовым слугой. Выздоровев, г-н Марамбо оставил его у себя.

Но вот, однажды утром, когда г-н Марамбо кончил завтракать, он вдруг услышал сильный шум в кухне. Он побежал туда: Дени, схваченный двумя жандармами, отбивался от них. Бригадир сосредоточенно делал заметки в записной книжке.

Едва увидев своего хозяина, слуга стал рыдать, восклицая:

– Вы донесли на меня, сударь, это нехорошо с вашей стороны, вы же мне обещали. Вы нарушили свое честное слово, господин Марамбо; это нехорошо, это нехорошо!..

Г-н Марамбо, пораженный и в отчаянии, что его заподозрили, поднял вверх руку:

– Клянусь тебе именем Бога, дружок, что я не доносил на тебя. Я совершенно не знаю, откуда господа жандармы могли узнать, что ты пытался меня убить.

Бригадир так и подскочил:

– Вы говорите, что он хотел убить вас, господин Марамбо?

Аптекарь, растерявшись, ответил:

– Ну, да… Но я не доносил на него… Я ничего не говорил… Клянусь, я ничего не говорил… Он служил мне очень хорошо с тех пор…

Бригадир сурово отчеканил:

– Я записал ваше показание. Правосудие рассмотрит этот новый факт, который был ему неизвестен, господин Марамбо. Мне поручено арестовать вашего слугу за кражу двух уток, похищенных им у господина Дюамеля, чему имеются свидетели. Прошу извинения, господин Марамбо. Я доложу о вашем показании.

И, обратившись к своим подчиненным, он скомандовал:

– Ну, в дорогу!

Жандармы потащили Дени.

III

Адвокат настаивал на наличии сумасшествия, подтверждая для усиления аргументации одно преступление другим. Он ясно доказал, что кража двух уток произошла в силу того же самого психического расстройства, при котором г-ну Марамбо были нанесены восемь ударов ножом. Он подверг тонкому анализу все фазы этого временного умопомешательства, которое, без сомнения, пройдет после нескольких месяцев лечения в хорошей лечебнице для душевнобольных. Он говорил в восторженных выражениях о постоянной преданности этого честного слуги, о несравненных заботах, которыми тот окружал своего господина, раненного им в минуту помешательства.

Тронутый до глубины сердца этим воспоминанием, г-н Марамбо почувствовал, как увлажнились его глаза.

Адвокат заметил это; широким жестом он раскинул руки, и длинные черные рукава его разлетелись, как крылья летучей мыши.

– Смотрите, смотрите, смотрите, господа судьи, – воскликнул он дрожащим голосом, – видите эти слезы? Что мне еще сказать теперь в защиту моего клиента? Какая речь, какое доказательство, какой довод стоят этих слез его господина? Они говорят громче меня, громче закона. Они кричат: «Прощение обезумевшему на один час!» Они взывают о милости, они прощают, они благословляют!

Он замолчал и сел.

Тогда председатель суда обратился к Марамбо, показания которого были превосходны для его слуги, и спросил его:

– Но все же, сударь, допуская даже, что вы считали этого человека сумасшедшим, – все же остается непонятным, как могли вы его оставить у себя? Ведь от этого он не становился менее опасным.

Марамбо ответил, вытирая себе глаза:

– Что же делать, господин председатель, ведь так трудно найти слугу по нынешним временам. Лучше него я и не нашел бы.

Дени был оправдан и помещен в убежище для душевнобольных за счет своего хозяина.