Текст книги "Зверь дяди Бельома"

Первая постановка этой мрачной драмы произвела потрясающее впечатление. Быть может, это слишком сильное впечатление и повредило ее дальнейшему успеху. С тех пор несколько раз пытались возобновить ее постановку, но полного успеха так и не добились.

Вторая пьеса Золя, «Наследники Рабурдена», была поставлена театром Клюни под руководством одного из самых смелых и умных режиссеров, каких видела парижская сцена за последние годы, г-на Камилла Вейншана. Пьеса имела некоторый успех, но была плохо понята актерами и вскоре сошла со сцены.

Наконец, «Розовый бутон» в «Пале-Рояле» потерпел настоящий провал.

Кроме того, Золя только что закончил большую драму по роману «Добыча» и, как говорят, еще одну пьесу. Возможно, что главную роль в первой из них автор собирается дать Саре Бернар.

Какой бы успех ни заслужили в будущем его драматические опыты, нам кажется и сейчас уже доказанным, что этот выдающийся писатель – прирожденный романист и что только эта форма дает ему возможность развернуть полностью свое могучее дарование.

Эволюция романа в XIX веке

Жанр, называемый в наше время романом нравов, был создан сравнительно недавно. Я не буду связывать его ни с «Дафнисом и Хлоей», поэтической эклогой, которая приводит в восторг чувствительные умы ученых поклонников античности, ни с «Ослом», гривуазной повестью, переделанной и расширенной Апулеем, декадентом римской классики.

В этом кратком очерке эволюции современного романа с начала нашего века я не буду также заниматься тем, что у нас называют романом приключений. Он явился к нам из Средних веков и произошел от рыцарских романов, затем был продолжен м-ль де Скюдери, видоизменен Фредериком Сулье и Эженом Сю и, по-видимому, достиг своего апогея в произведениях такого талантливого рассказчика, каким был Александр Дюма-отец.

Несколько писателей еще и по сей день упорно трудятся, выжимая из себя длинные и неправдоподобные истории, растянутые на 500–600 страниц, но никто из знатоков или даже просто любителей литературы их уже не читает.

Наряду с этой школой развлекательных писателей, очень редко заслуживающей одобрения литературных критиков и обязанной своим успехом лишь исключительному дарованию, неисчерпаемой фантазии и неиссякаемому остроумию того литературного вулкана, который носил имя Дюма, в нашей стране появился ряд романистов-философов, происходивших в основном от трех родоначальников, весьма различных по своей природе: Лесажа, Жан-Жака Руссо и аббата Прево.

От Лесажа нисходит ряд мечтателей-рационалистов, которые наблюдают мир из окна своей комнаты с лорнетом в руках, положив перед собой лист чистой бумаги. Эти насмешливые психологи изображают виденное чаще с иронией, чем с волнением; рисуясь своей наблюдательностью, они в изысканном стиле описывают всего лишь нарядных марионеток.

Писатели этой школы, художники-аристократы, больше всего озабочены тем, как бы обнаружить перед читателем свой талант и искусство, свою иронию, остроумие и чувствительность. Они щедро рассыпают их вокруг своих вымышленных персонажей, одушевленных кукол, созданных воображением.

От Жан-Жака Руссо берет начало великая семья писателей, романистов-философов, которые поставили искусство слова, как его понимали в то время, на службу общим идеям. Они берут какой-нибудь принцип и приводят его в действие. Их драмы взяты вовсе не из жизни: они задуманы, скомбинированы и развиты с целью доказать правильность или порочность какой-нибудь теории.

Шатобриан, несравненный виртуоз в области ритмов прозы, для кого звучание фразы выражает ее мысль в такой же мере, как и значение составляющих ее слов, был великим продолжателем женевского философа, а Жорж Санд нам кажется последним гениальным детищем этого поколения. Как и у Жан-Жака, ее главная забота состоит в том, чтобы воплотить свои идеи в образы героев, которые на протяжении всего действия являются присяжными защитниками доктрин писательницы. Подобные ей писатели-утописты, поэты и мечтатели неточны и малонаблюдательны, но зато они красноречивые проповедники, искусные и обольстительные. В наши дни, среди современных писателей, они уже не находят больше последователей.

Но аббат Прево породил могучее племя наблюдателей, психологов, правдописцев. Вместе с «Манон Леско» возникла чудесная форма современного романа. В этой книге писатель впервые перестает быть лишь искусно изображающим своих персонажей художником и становится внезапно, не следуя заранее выработанной теории, но благодаря силе и своеобразию своего таланта, искренним и замечательным воссоздателем человеческой жизни. Мы испытывали глубокое и непреодолимое волнение, впервые встретив на страницах книги людей, подобных нам самим, наделенных живыми страстями, увлекающих нас своей правдивостью и живущих реальной жизнью, нашей жизнью, любящих и страдающих, как мы.

«Манон Леско», этот неподражаемый шедевр, дает изумительный анализ женского сердца – самый тонкий, самый точный, самый проникновенный, самый полный и, быть может, наиболее разоблачающий из всех существующих; он обнажает перед нами истинную, глубоко понятую, легкомысленную, любящую, непостоянную, неверную и преданную душу куртизанки и учит нас понимать все другие женские души, ибо все они в тон или иной степени похожи друг на друга.

В эпоху революции и империи литература, казалось, исчезла. Она может существовать лишь в эпохи спокойствия – эпохи мысли. В периоды насилия и жестокости – политических переворотов, войн, восстаний – искусство замирает, исчезает совершенно, ибо грубая сила и разум не могут господствовать одновременно.

Но затем последовало блестящее возрождение. Появилось множество поэтов: А. де Ламартин, А. де Виньи, А. де Мюссе, Бодлер, Виктор Гюго и два романиста, положившие начало подлинной эволюции от событий вымышленных к событиям, взятым из жизни, или, вернее, к событиям, описанным так, точно они выхвачены из самой жизни.

Первым из двух писателей, выросшим во время потрясений эпохи империи, был Стендаль, вторым – гигант современной литературы, столь же могучий, как Рабле, отец французского романа Оноре де Бальзак.

Стендаль сохраняет значение главным образом как предшественник: его попытки создать картину нравов еще примитивны. Этот глубокий мыслитель, обладающий изумительно ясным и точным умом, тонкостью понимания и широтой охвата жизненных явлений, наполнил свои книги целым потоком новых мыслей, но он совершенно пренебрегал искусством, этим таинством, которое резко отделяет мыслителя от писателя, сообщает произведениям последнего почти сверхчеловеческую силу, создает неизъяснимое очарование идеальных пропорций и одухотворяет своим божественным дыханием слова, соединенные в фразы художником; он не признавал всемогущества стиля – слова, неотделимого от идеи, – и смешивал напыщенность языка с выразительностью. Поэтому, несмотря на свою гениальность, он остался второстепенным романистом.

Сам великий Бальзак становится подлинным писателем лишь в те часы, когда кажется, что он как бы несется, закусив удила, подобно взбесившемуся коню. И тогда он находит, не ища (а ему приходится постоянно, бесплодно и мучительно искать), те легкость и точность, которые во сто крат увеличивают радость чтения.

Но критиковать Бальзака мы не решаемся. Посмеет ли верующий упрекать Бога в несовершенстве Вселенной? Бальзаку присуща плодоносная, бьющая через край, чрезмерная, ошеломляющая творческая сила, свойственная разве что Богу. Но она сочетается у него с торопливостью, необузданностью, небрежностью, непродуманностью концепций, с непропорциональностью частей – чертами, свойственными творцу, которому некогда останавливаться, чтобы добиваться совершенства.

Про него нельзя сказать, что он был только наблюдателем или что он лишь точно воспроизводил картину жизни, как делали некоторые романисты после него; нет, он обладал такой гениальной интуицией и так правдиво воссоздал целое человечество, что все в него поверили и оно ожило перед нами. Его замечательные творения изменили мир, вторглись в общество, утвердились в нем и из вымышленных превратились в реальные. Персонажи Бальзака, до него не существовавшие, казалось, вышли из его книг и вступили в жизнь, ибо он создал полную иллюзию реальных людей, страстей и событий.

Однако он не канонизировал свою творческую манеру, как это принято делать в наши дни. Он просто творил с поразительной плодовитостью и бесконечным разнообразием. За ним вскоре создалась школа, которая осмеливалась утверждать, будто Бальзак писал плохо, а сама не писала совсем, поставив себе за правило всего-навсего точно копировать жизнь. Одним из главарей этих реалистов был Шанфлери, а одним из лучших писателей – Дюранти, оставивший нам интересный роман – «Несчастья Анриетты Жерар».

До сих пор все писатели, стремившиеся сделать свои книги как можно более правдивыми, как будто мало заботились о том, что в прежнее время называли искусством слова. Можно подумать, что для них стиль был лишь своего рода условным выражением отвлеченного мышления и что в их представлении отшлифованный язык придавал бы искусственный, ненатуральный характер персонажам романа, которых они стремились изобразить самыми обыкновенными людьми, такими, каких мы встречаем на улице.

Но вот появился молодой человек, одаренный лирическим темпераментом, воспитанный на классиках и так сильно увлеченный искусством художественного слова, стилем и ритмом фразы, что ни для чего другого в его сердце не оставалось места. Он обладал также острым глазом наблюдателя, охватывающим одновременно целое и частности, формы и краски, и умел отгадывать тайный смысл жестов и поступков, оценивая в то же время их внешнюю выразительность. Он дал французской литературе книгу, написанную с беспощадной точностью и с исключительным совершенством, – «Госпожу Бовари».

Гюставу Флоберу мы обязаны слиянием стиля и наблюдения в современной литературе.

Но поиски правды, или, вернее, правдивости, постепенно привели писателей к жадной погоне за тем, что в наше время называют человеческим документом.

Отцы современных реалистов старались писать, подражая жизни; их сыновья пытаются восстановить самую жизнь при помощи подлинных фактов, которые они собирают повсюду. Они собирают их с невероятным упорством и бродят везде, выслеживая, отыскивая, с мешком за плечами, как тряпичники. В результате их романы часто оказываются лишь мозаикой из фактов, происшедших в разных местах, фактов, причины которых несходны и значение различно, что лишает роман, где они собраны, правдоподобия и того единства, к какому прежде всего должен стремиться писатель.

Наиболее своеобразные из современных писателей, которые внесли самое тонкое и глубокое искусство в поиски и использование документа, – это, несомненно, братья Гонкуры. По природе своей художники чрезвычайно чувствительные, нервные, проницательные, отзывчивые, они сумели, подобно ученому, открывшему новую краску, показать новые, до них почти никем не замеченные оттенки жизни. Влияние их на современное поколение очень значительно и может стать даже опасным, ибо каждый ученик преувеличивает особенности своего учителя и может впасть в ошибки, от которых учителя спасало его крупное мастерство.

Приблизительно в том же направлении развивался Золя, обладавший более сильной, более широкой, темпераментной и менее утонченной натурой, Доде, с его более легкой, остроумной, тонкой, но, пожалуй, менее искренней манерой, а также несколько более молодых писателей, как, например, Бурже, де Боньер и другие. Они дополняют и как бы завершают великое движение современного романа к правде. Я сознательно не называю Пьера Лоти, который был и остается главой поэтов воображения, писавших прозой.

Что касается наших начинающих писателей, то вместо того, чтобы повернуться лицом к жизни и с жадным любопытством смотреть вокруг себя, пылко радуясь или сокрушаясь, в зависимости от своего темперамента, они смотрят только внутрь себя, наблюдают только свою душу, свое сердце, свои инстинкты, свои достоинства и недостатки и объявляют, что роман, в конце концов, должен быть лишь автобиографией.

Но так как одно и то же сердце, даже показанное во всевозможных аспектах, не дает бесконечного количества сюжетов и изображение одной и той же души, повторяемое на протяжении десяти томов, становится неизбежно однообразным, то эти писатели стараются – при помощи искусственного возбуждения и изучения всевозможных нервных заболеваний – выработать в себе исключительные, необыкновенные, причудливые души, которые они пытаются выразить на редкость образным и утонченным языком.

Итак, мы пришли к изображению своего Я, того гипертрофированного напряженным наблюдением Я, которому прививают таинственные вирусы всех душевных заболеваний.

Если эти книги будут такими, как нам обещают, не окажутся ли они прямыми, но выродившимися потомками «Адольфа» Бенжамена Констана?

Если умение скрыть личность писателя составляет ценность каждого произведения и называется искусством или талантом, то не является ли эта тенденция выставлять себя напоказ признаком беспомощности наблюдателя, его способности лишь поглощать окружающую жизнь, подобно гигантскому спруту с бесконечными щупальцами?

И разве определение, которое поднял на щит Золя во время его великой битвы за свои идеи, не остается правильным навсегда, ибо оно может быть применимо ко всем произведениям художественной литературы, при всех изменениях, которые внесет в них ход времени: «Роман – это действительность, преломленная сквозь призму темперамента художника»?

Этот темперамент может обладать самыми разнообразными качествами и может видоизменяться сообразно с эпохой, но, подобно призме, чем больше у него будет граней, тем больше он отразит жизненных явлений, сцен, предметов, всевозможных идей, всякого рода людей, тем он будет значительней, интересней и новее.