Текст книги "Зверь дяди Бельома"

Поднимается страшный шум; разбужена вся гостиница; все бросаются на полоумного, который упорно желает убить незнакомца, забравшегося в комнату его жены.

В конце концов все разъясняется; ревнивый муж приносит извинения, правда, слегка запоздалые, и новый постоялец ложится снова, так толком и не поняв смысла и причины полученной им трепки.

Однако прежде чем рассказывать злободневные анекдоты, закончим в нескольких словах галерею местных знаменитостей. Каждый день мы встречаем на террасе господ Лемана, Паччини, Визентини, Аарона, Нозаля (молодого художника, который постепенно становится великим), Вриньо, Бризара (любезного господина, прозванного другом артистов) и другого такого же любезного господина, Матиса, прозванного другом… актрис.

На прошлой неделе м-ль Дика-Пети прогуливалась по каменистому пляжу в своей царственной красоте.

И наконец, на потеху зрителям, вокруг доступных прелестниц увиваются несколько бывших красавцев, с крашеными усами, завсегдатаев скетинга и Фоли-Бержер, с бесстыдными лицами развратных шутов.

Веселая молодежь богато представлена целой бандой жизнерадостных юношей, почти исключительно художников. Художники Жорж Мерль, Ларше, Ле Пуатвен и их друг, тоже сын художника, Арман Итас устраивают шумные фейерверки и факельные шествия по городу; местные жители созерцают их, высунув из окон головы в ночных колпаках.

А теперь вернемся к анекдотам. Один человек, совсем недавно ставший знаменитым, из тех, кого в прежние времена называли «его превосходительство», – г-н Констанс, «коль имя надобно его упомянуть», почтил этот городок своим визитом.

Вот что об этом рассказывают. Правда ли это, не знаю. Г-жа Констанс (оставившая здесь, кстати сказать, самые приятные воспоминания) отправилась в Гавр за своим могущественным супругом. В тот день было очень жарко, и когда они въезжали в Этрета – а господин министр считал, что это будет въездом триумфальным, – многие мужчины, измученные жарой, медленно двигались по улицам, держа шляпы в руках.

– Обнаженные головы! – вскричал г-н Констанс. – Это в мою честь! – И он кланяется направо, кланяется налево, кивает головой, улыбается и вертится до боли в пояснице, посылая воздушные поцелуи пораженному населению.

Вечером, входя в казино, он ожидает овации. Ничего подобного! На него смотрят так, точно его не узнают. «Это заговор!» – думает он и ищет местного Рибура. Однако никакого Рибура не обнаруживает. Он возвращается домой разъяренный и ложится спать, отправив телеграмму г-ну Андриё с просьбой немедленно прислать ему лучших сыщиков. Приехали ли они? Этого мы, конечно, не знаем. Во всяком случае, наш правитель уехал через два дня, и только тогда жители узнали о его недолгом пребывании среди них.

А вот еще один рассказ, тоже из неофициального источника.

У г-жи Констанс есть служанки – у кого их нет? Но, проникнутая демократическими чувствами, г-жа Констанс не хочет развлекаться одна, в то время как ее служанки моют посуду. И вот как-то вечером, когда в казино ставят спектакль, она говорит им:

– Дорогие мои подчиненные, вы можете сегодня принарядиться, а я куплю вам – да куплю за свой счет – билеты на представление.

Служанки бросают недочищенное серебро, принимаются вытирать руки, вместо того чтоб вытирать тарелки, а затем уходят целым взводом, с «командиром», то есть хозяйкой, во главе. Приходят, усаживаются. Но находившийся в зале распорядитель, увидев горничных в праздничных нарядах, тихонько подходит к ним, справляется, какова их профессия, а узнав ее, сообщает им старый закон. Этот деспотический закон, последний осколок разбитых монархий, строг и формален: «Слуги ни в коем случае в зал не допускаются».

И бедные девушки были изгнаны, как нечестивые из храма.

В заключение сообщаю маленькую новость.

В Этрета есть старинная церковь, сокровище романской архитектуры; в ней стоит старый, задыхающийся, хриплый, почти совсем беззвучный орган с тугой клавиатурой.

Артистическая колония в Этрета решила заменить его новым, прибегнув к подписке. Великий певец Фор стал во главе этой затеи, и на воскресенье, 21 августа, назначен духовный концерт в самой церкви.

Будут петь Фор, а также г-жа Мирамон, артистка с большими данными, которой следовало бы набраться храбрости и начать выступать в театре.

Сын Оффенбаха, Огюст Оффенбах, молодой виртуоз, который вполне мог бы стать великим мастером, не будь у него даже такого папаши и такой мамаши, даст нам возможность прослушать последние вздохи старого органа, чтобы собрать средства для нового.

Цены местам от 20 до 30 франков.

Билеты уже почти невозможно достать.

В чем и расписываюсь.

От церкви Мадлен до Бастилии

Шатобриану достаточно было одного тома, чтобы описать путь от Парижа до Иерусалима. А сколько времени и томов понадобилось бы для того, чтобы описать путешествие от церкви Мадлен до площади Бастилии?

В этой громадной открытой артерии, называемой бульварами, бьется кровь всего Парижа; здесь струится чудесная жизнь, происходит нигде не виданное брожение идей, и человечество кипит ключом, сталкиваясь, смешиваясь и стремясь со всех концов к этому месту всемирных встреч.

Вот наступают зимние холода; это оживленный сезон газовых фонарей и бульваров после спокойного сезона лесов и морских купаний. И подобно тому как в июне Париж разъезжается по всему свету, так с приходом ноября в Париж съезжаются люди из всех уголков земного шара. Но Париж для иностранцев, так же как и для нас, – это бульвар от церкви Мадлен до Шато д’О.

Мы, парижане, обожающие Париж во всех его видах, в его величии, в его очаровании и даже в его пороках, мы больше всего любим бульвар. Мы знаем на нем каждый дом, каждую лавчонку, каждую вывеску; и лица тех, кто каждый вечер с пяти до шести прогуливается здесь, не менее привычны для наших глаз.

И вот, выходя каждый день в один и тот же час на ту же прогулку и встречая все те же лица, я подумал однажды о тех людях, которые вместе со мной совершают это короткое и в то же время такое разнообразное путешествие; затем я подумал о тех, кто ходил тут до них, и о тех, кто был здесь еще раньше. Я думал о всех людях и событиях, о всех подвигах и преступлениях, прошедших до нас по этой длинной аллее, и меня охватило страстное желание хоть немного узнать историю бульваров.

Бесконечна и всеобъемлюща эта история! Я могу отметить лишь ее отдельные моменты. Вам, о завсегдатаи бульваров, посвящаю я свой труд.

Бульвар этот молод с одного конца и стар с другого. Церковь Мадлен – его детство, площадь Бастилии – его старость. В самом деле, постройка Мадлен была закончена лишь в 1830 году, после того, как ее раз десять разрушали и строили снова. Людовик XV заложил первый камень этого памятника 3 апреля 1764 года.

Будем двигаться потихоньку, ибо воспоминания очень многочисленны, хоть это и новый квартал. И будем уделять внимание только крупным именам. Вот улица Омартен; в этом доме на углу умер пылкий Мирабо.

Остановимся на улице Мира. Ее задумал Людовик XV, а создал Наполеон.

Как-то вечером (если верить исторической хронике) будущий император, а тогда еще начальник артиллерийского батальона, обедал с другими офицерами на Вандомской площади у генерала д’Анжервиля, шурина Бертье.

После обеда Наполеон предложил пойти к Фраскати, поесть мороженого. Все согласились и пошли. Наполеон вел под руку г-жу Тальен; он остановился на несколько секунд, рассматривая большую площадь без памятника, и, повернувшись к г-ну д’Анжервилю, сказал:

– Ваша площадь пуста, генерал. У нее не хватает опоры в центре: колонны вроде Траяновой или могилы, в которую опускали бы прах солдат, погибших за родину.

Г-жа д’Анжервиль согласилась:

– Это хорошая мысль, дорогой майор; я лично предпочла бы колонну.

Наполеон рассмеялся:

– Вы ее получите, сударыня, когда мы с Бертье станем генералами.

И император сдержал свое слово.

Идем дальше. Шоссе д’Антен! О! Сколько здесь воспоминаний! И каких! Они должны до глубины души потрясти вас, утонченные завсегдатаи бульваров, наполнить трепетом вашу плоть, зажечь в ваших глазах пламя зависти к наслаждениям былых времен.

Когда-то, во время Регентства, здесь было болото, а рядом деревня Поршерон и ферма Гранж-Бательер.

Узенькая тенистая тропинка, ведущая в Гранд-Пинт, пересекала эти места от ворот Гальон до деревушки Клиши. Да, менее полутораста лет тому назад самый богатый и оживленный район Парижа был настоящей деревней, с «маленькими домиками», днем молчаливыми, а ночью полными смеха, поцелуев, шума, сквозь который слышался звон разбитых бутылок и бряцание шпаг.

Здесь было царство любви, страна галантных похождений. Тут бывали все прелестные и обаятельные женщины, о которых мы мечтаем до сих пор: г-жа де Кэвр, графиня д’Олон, жена маршала де ля Фертэ; а когда синяя карета въезжала галопом в ворота наглухо закрытого особняка, это значило, что сегодня вечером регент Франции ужинает, сидя между г-жой де Тансен и герцогиней де Фалари, в обществе герцога де Бриссака и маркиза Коссэ.

Дальше, на Арканском мосту, каждый день бывали поединки, черт возьми! И красавица г-жа Лион с красавицей Луизон д’Аркен смотрели, как там дрались на шпагах их любовники – граф Фьеск и г-н де Талляр.

А позже здесь был особняк известной Гимар, а также известной Дютэ, которой сам король хотел поручить светское воспитание своего сына, и знаменитой Дервье, так много любившей.

Под той же крышей спали одна за другой г-жа Рекамье и прелестная графиня Леон. Ибо здесь была страна красоты, ума и грации.

Тут побывал Месмер; Калиостро здесь впервые познал славу; на этой улице родился Мирабо.

История Шоссе д’Антен потребовала бы десятилетнего труда, но, будь она написана, мы, право, не посмели бы дать вам ее в руки, сударыни. А впрочем… впрочем… если б вы могли последовать этому примеру и вернуть нам неповторимую эпоху очаровательной и остроумной галантности, ветреной и аристократической любви, упоительных поцелуев, которые давали так легко и так легко забывали!

Но вот улица Лафитта.

18 июля 1830 года в большом, строгом и богатом зале совещались политики под председательством банкира Лафитта. Судьба Франции пока не решена. Но вот входит еще один человек, присоединяется к собравшимся, и все встают, поняв, что дело монархии погибло навсегда, ибо имя вновь пришедшего было Талейран, а он никогда не ошибался. За ним следует парламентер, посланный Карлом X. Но ему говорят, что уже поздно.

А на другой день в том же зале Тьер пишет орлеанистское воззвание.

Дальше я вижу Ганноверский павильон. Откуда такое название? А это народная насмешка. Герцог Ришелье построил его на деньги, награбленные им во время Ганноверской войны, и парижский народ заклеймил роскошный особняк, пригвоздив к нему эту кличку.

А вот дом м-ль Ленорман, и дальше, за поворотом на улицу ле Турнель, дом Нинон де Ланкло, вечно юной и прелестной Нинон, которая собственному сыну внушила роковую страсть, убившую его. Нинон, той восхитительной куртизанки, которая, угадав гениальность никому не известного молодого человека, оставила ему свою библиотеку! И этого молодого человека звали Аруэ де Вольтер.

О министры изящных искусств! О министры народного просвещения! Кто из вас сделал что-нибудь подобное?

Идемте скорее, наше время на исходе.

На улице Сен-Мартен нас ждут очень давние истории.

Дело происходит в 1386 году. Два нормандских дворянина в железных доспехах стоят друг против друга в ожидании поединка: король Карл VI решил обратиться к суду Божию, чтоб покончить с их ссорой.

Жака Легри обвиняют в том, что он силой овладел женой Жана де Каружа, но он отрицает это. Они дерутся долго, очень долго; наконец Жак Легри падает, но продолжает отрицать. Противник становится коленом ему на грудь, но он все так же отрицает. Тогда король велит его повесить. Но и в час смерти он не сознается! А несколько месяцев спустя открывается его невиновность.

Суд Божий не более справедлив, чем суд человеческий.

На бульваре дю Тампль был маленький домик, который теперь уж не существует. Он принадлежал рабочему Булю.

Вот еще одна любовная история. Великий король хотел подарить своей возлюбленной, м-ль Фонтанж, поистине царскую обстановку и созвал всех парижских мастеров на конкурс, из которого победителем вышел Андре Булль. Скандальная хроника добавляет, что после того как он обставил особняк фаворитки изумительной мебелью, созданной его талантом, вдохновленным любовью, он отпраздновал в нем новоселье под носом у короля-солнца.

Мы склоним голову, проходя мимо дома Бомарше, историю которого знает весь мир, и остановимся передохнуть перед Июльской колонной на площади Бастилии.

Вот в нескольких словах история бульвара, какой ее можно найти у многих старинных и современных авторов, если только запастись небольшим терпением.

Госпожа Паска

Выставка 1875 года только что открыла свои двери для публики. Густая толпа медленно двигалась по залам, вдоль стен, увешанных картинами. Но большая группа людей, с утра скопившаяся в одном месте, загораживала проход и задерживала двигавшийся поток зрителей; те, что подходили, тоже останавливались, присоединялись к стоявшим и застывали с поднятыми вверх лицами.

Все взоры притягивало большое полотно. На нем была изображена во весь рост статная женщина с красивым, строгим лицом, в очень простом белом платье с темной меховой отделкой. У нее был мощный, выпуклый лоб, волевой рот, черные, как угли, глаза, матово-белый цвет лица, прекрасная фигура и густые волосы, черные до блеска; выбившийся крутой локон змеился у правого виска. Заключенная в раму, она словно рассматривала публику с видом спокойного превосходства.

Если вы долго вглядывались в нее, вам начинало казаться, что лицо ее оживает, и вы открывали в нем новые черты.

Ее взгляд, вначале как будто суровый, наполнялся глубоким, томным очарованием. Энергичное выражение лба и рта смягчалось, и во всем ее облике чувствовалась натура властная, но в то же время нежная и пылкая, то, что называется страстная натура.

Когда вы старались понять, как может сочетаться нежность с этим строгим обликом, вы находили ответ, взглянув на ее руку; разрез рукава открывал эту прелестную обнаженную руку до самого плеча; это была настоящая рука возлюбленной или знатной дамы, прекрасная по форме и тону, в меру полная – словом, восхитительная.

Очарованная публика надолго останавливалась перед этой прекрасной картиной, лучшей картиной большого художника. То и дело слышались слова: «Как хороша!» Непосвященные смотрели в каталог, и два имени, казалось, порхали по залу; эти два имени, соединенные в общем успехе, так часто переходили из уст в уста, что даже наиболее провинциальным зрителям становилось понятно:

– Это госпожа Паска, кисти Бонна; Бонна – госпожа Паска.

Так я впервые увидел вблизи и не на сцене прекрасную и строгую актрису, о которой до сих пор сожалеют в России и которая на днях вновь выступала в пьесе Гондине «Славные люди».

Иные люди кажутся прирожденными академиками, другие – прирожденными генералами, и они неизбежно ими становятся; на мой взгляд, г-жа Паска, больше чем кто бы то ни было, – прирожденная актриса «Французской Комедии», и я никак не могу понять, почему она не играет там до сих пор. Ибо она классическая актриса. Она играет сдержанно, тонко, страстно или нежно, в зависимости от своего желания. Все ее приемы обдуманны, уверенны и естественны. Ничто в созданных ею образах не оставляет места для случайной импровизации. Она великолепна в драме, очень удачна в тонкой комедии и покоряет нас в лирических местах.

Ее учителями были два больших мастера: Дельсарт и Репье, которые обращались с ней как с равной. С последним она работала над Селименой, и он считал, что в этой роли она великолепна. В России она пользовалась крупным успехом в роли Фортунио из «Подсвечника». Наконец, она проиграла весь репертуар так называемого «Дома Мольера», и, безусловно, более удачно, чем многие актрисы, исполняющие его в наши дни. Мои соседи, два театральных критика, слушая ее недавно вечером в театре «Жимназ», сказали мне:

– Кроме Мадлены Броан, которая больше не появляется на сцене, ей нет равных во «Французской Комедии».

– Чем же можно объяснить, – спросил я, – что она там не играет?

– Должно быть, случайным стечением обстоятельств, – ответил один из них, – а может быть, и тем, что она недостаточно комедиантка.

Это объяснение показалось мне малоубедительным. Я расспросил о ней своего друга, который видел ее и восхищался ею в России. Он рассказал мне много подробностей о ее жизни и выступлениях в этой стране. Я прибавил к ним то, что знаю о ее карьере у нас, и мне показалось интересным рассказать кое-что об этой замечательной актрисе, одной из лучших, какие только у нас были.

Впервые мы увидели ее в театре «Жимназ», когда она блестяще дебютировала в «Элоизе Паранке». Пресса осыпала ее цветами. Публика устраивала ей овации. С этих пор она считается первоклассной актрисой. Если не ошибаюсь, она играла вместе с Арналем в одном из его последних спектаклей.

Несмотря на свой шумный успех, она затем почти исчезает со сцены; за шесть лет мы видим ее всего четыре-пять раз, и кажется, что ей приходится бороться с тайным недоброжелательством своего директора.

В течение всей карьеры г-жи Паска мы не раз наблюдаем подобные странные исчезновения. Несмотря на горячие отзывы прессы, несмотря на то, что она покоряет публику, ей почти никогда не дают значительной роли в хорошей пьесе.

Если это все-таки иной раз и случается, ей неизменно сопутствует блестящий успех; но вот уж несколько лет, как она выступает лишь тогда, когда необходимо кого-нибудь срочно заменить.

Чем объяснить эту странную робость дирекции? Неужели действительно все дело в том, что она недостаточно комедиантка, чтоб прибегать к закулисным интригам?

В 1867 году она выступила с оглушительным успехом в пьесе «Идеи г-жи Обрэ». Это одна из лучших ролей актрисы. Она удивительным образом перевоплотилась в странную ясновидящую, созданную воображением Дюма; ее звучный голос и строгая красота, ее страстный взгляд и пылкая речь производили на публику потрясающее впечатление.

Надо сказать, что в продолжение всей своей карьеры она всегда оказывала подобное действие на публику, и я прекрасно помню первые представления «Серафины», когда была организована обструкция, несколько раз прерывавшая игру актеров. Г-жа Паска спокойно переставала говорить, смотрела в зал и ждала; а затем, когда при виде ее спокойствия и решительности свистки смолкали, она продолжала без всякого замешательства.

Единогласный хор похвал, которым она была встречена в роли Фанни Лир, был, конечно, ею заслужен, но, пожалуй, немного преувеличен. Если б я спросил об этом актрису, она, наверное, созналась бы, что создание этой роли далось ей без большого труда и английский акцент был для нее скорее помощью, чем помехой; я полагаю, что ей пришлось преодолеть более серьезные трудности, когда она создавала сложный образ графини Романи.

Чтобы сразу закончить список крупных пьес, которые утвердили ее славу, мы напомним «Фернанду», «Адриенну Лекуврер» и «Полусвет».

Она поехала в Россию. И с первого же выступления стала пользоваться там таким успехом, о каком мы здесь не имеем понятия.

Двор первым показал пример. Царь, царица, великие князья, великие княгини и за ними сановники всех рангов присутствовали на ее представлениях и восхищались ею. Она была принята царицей, великие княгини обращались с ней почти как с подругой, и в одной корреспонденции из России за подписью Фервака я нашел следующие строки:

«Все это избранное общество горячо аплодировало ей. Нашу соотечественницу, г-жу Паска, здесь не только высоко ценят как актрису, но ею восхищаются как женщиной, и ее гостиная всегда полна самого высшего и самого избранного петербургского общества. Знатные дамы считают за честь принимать ее у себя; для них она не только талантливая женщина, но настоящий друг, и это не пошлая любезность, но прочное, глубокое и искреннее чувство».

Быть может, именно в этих строках следует искать объяснения тех своеобразных трудностей, которые, по-видимому, встречает г-жа Паска, когда хочет играть значительные роли и выступать во «Французском театре»?

Она светская женщина и одновременно выдающаяся артистка, и возможно, что первая из этих «профессий» вредит второй.

Да сохранит меня святая мораль от осуждения наших актрис; однако я должен констатировать, что никогда не мешает иметь «покровителей». Чем больше у вас покровителей – депутатов, сенаторов или других влиятельных людей, – тем больше шансов, что вы получите «табачную лавочку» или какую-нибудь другую милость. Следовательно, когда женщина не имеет склонности себя… рекламировать, когда она дорожит своими светскими связями и ведет такой образ жизни, что двери гостиных всегда открыты перед ней, возможно, что тогда двери лиц, раздающих разные блага, раскрываются перед ней с гораздо большим трудом.

Теперь мне, может быть, удастся объяснить фразу, которую я приводил выше: «Она недостаточно комедиантка». Еще одна фраза, сказанная на этот раз русским, дополняет ее: «Она недостаточно кокетлива». Это, кажется, единственный упрек, высказанный ей русскими. Она как будто не дорожит успехом и равнодушно проходит мимо склонившихся перед нею мужчин.

В самом деле, мне кажется, что г-жа Паска, если судить по выражению ее лица, походке, манерам и даже голосу, принадлежит к той породе женщин, которые презирают ухаживание и верят только в страсть. Но страсть, сударыни, – простите, если это покажется вам безобразным парадоксом, – это то же ухаживание, но только в больших дозах. В области морали я стою за теорию, аналогичную той неоспоримой истине, что четыре монеты по сто су равны одному золотому в двадцать франков.

Когда мы говорим о женщине, даже если мы ее мало знаем, как в данном случае, всегда следует постараться приоткрыть завесу, скрывающую ее взгляды на любовь.

Ибо любовь – это та стихия, в которой плавает ум всякой женщины, даже самой знатной и «порядочной», и надо попробовать, какова эта жидкость… сладкая или соленая. Даже те женщины, у которых нет практического опыта, всегда имеют на этот счет очень определенное мнение.

И если б мне пришлось сочинять девизы для наших главных актрис, то, проведя с г-жой Паска всего каких-нибудь десять минут, я дал бы ей такой: «Я отдаю свое сердце или умираю». А другой нашей звезде, блистающей в современном светском обществе, я не мог бы удержаться, чтобы не приписать старое изречение: «Все средства хороши».

К тому же она сурова. Она, наверное, должна быть хорошим товарищем, но ей чужда фамильярность. Она, конечно, никогда не скажет своему директору: «Ну, мой толстяк» – и не станет трепать его за бакенбарды. Это дама как на сцене, так и за кулисами. Возможно, что будь у нее немножко больше гибкости и ловкости, это бы ей не повредило.

Однако, если она умеет при всех обстоятельствах оставаться светской дамой, высшее общество со своей стороны проявляет к ней исключительную симпатию.

В Петербурге, например, она поистине обворожила двор и высшее общество; она была звездой высшего света, в то время как ее подруга, м-ль Делапорт, также пользовавшаяся там громадным успехом, осталась, несмотря ни на что, лишь звездой буржуазии, кумиром средних классов.

Недавно, когда г-н де Жирарден принимал у себя великого князя, с ним рядом за столом сидела г-жа Паска. В Канне, где она провела прошлую зиму, она бывала запросто в княжеских домах. Александр Дюма питает к ней самые дружеские чувства.

Она живет вдали от оживленных кварталов, в Батиньоле, и занимает нижний этаж прелестного дома, выходящего в сквер.

В прихожей громадный черный медведь как будто охраняет вход. На лапе у него серебряное кольцо, на котором вырезаны слова: «Убит м-ль Нильсон и г-жой Паска такого-то числа» и т. д.

Вот его история.

Когда эти две дамы жили вместе в России, они были как-то приглашены на большую охоту в лесах по Финляндской дороге.

Сначала они оказались в ужасном затруднении, не зная, что надеть. У них были только городские платья, не приспособленные для прогулок по полям. Наконец м-ль Нильсон оделась в старый, негодный костюм Миньоны. Г-жа Паска закуталась в старую шубу на меху, и они отправились.

Когда наступил день охоты, они спрятались с группой охотников в занесенном снегом лесу.

Внезапно появился громадный медведь и, рыча, пошел на них. М-ль Нильсон прицелилась и выстрелила первая. Зверь, раненный в шею, зашатался, упал и поднялся снова. Тогда г-жа Паска выстрелила ему прямо в сердце и уложила его наповал.

Она и сейчас иногда охотится и бьет зайцев не хуже г-на Греви.

Ее гостиная всегда наполнена цветами и уставлена безделушками.

Она говорит с вами своим звучным голосом и серьезно смотрит вам прямо в глаза; немного повернувшись, вы видите на стене вторую г-жу Паска, неподвижно стоящую на большом полотне, совершенно такую же, как ее соседка, тоже устремившую свой черный взгляд на посетителя, который, оторвав глаза от одной, встречает взгляд другой.

Вскоре он уже не знает, которая из двух говорит с ним; глядя на оригинал, он отвечает портрету и понимает, что, имея перед собой такую натуру, Бонна мог создать только шедевр.