Текст книги "Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса"

При этом интеллектуально занятия в академии не вызывали у По ровным счетом никаких проблем. Его сослуживец Аллан Магрудер вспоминал о своем знакомце из Ричмонда: «Он отлично знал французский и проявлял настолько замечательные способности к математике, что у него не было никаких трудностей при ответах по этим предметам в своем классе и при получении по ним самых высоких оценок». И действительно, в результате семестровых экзаменов По стал на курсе семнадцатым – по математике и третьим – по французскому языку. Зато жесточайшая дисциплина стала откровенно раздражать молодого поэта. Тем более что пару раз у него случались алкогольные срывы, вызванные, видимо, стрессом и обострившимся нервным расстройством. Уверяли даже, что он засыпал пьяным на посту в караулке.

Однако запои молодого поэта рано или поздно бы завершились – пьянство у По всегда сменялось длительными периодами воздержания от алкоголя и повышенной работоспособности. Значительно хуже было другое – почти полное отсутствие времени и сил для свободного творчества. Здоровье Эдгара По к 1830 году заметно пошатнулось, он выглядел старше своих лет. Его сослуживцы-курсанты даже шутили, что поэт записал в академию сына, тот умер, и отцу пришлось осваивать армейские премудрости за него. Томас Гибсон, также один из коллег Эдгара По по Вест-Пойнту, так вспоминал о внешности писателя в те годы: «В то время По, хотя было ему всего двадцать лет, выглядел гораздо старше своего возраста. Лицо его не покидало усталое, скучающее и недовольное выражение, надолго запоминавшееся тем, кто его близко знал. Всякая шутка на его счет легко приводила По в раздражение…»

Вест-Пойнт. Современный вид

Измученный Эдгар Аллан По все же пытался сочинять стихи в свободное время, хотя чаще всего из-под пера ричмондца выходили не лирические и элегические строки, а сатиры на начальство или эпиграммы на друзей. Юмористические стишки добавляли По популярности у сослуживцев, но ничуть не приближали его к главной цели в жизни – участи свободного литератора.

Поддержку он нашел только у начальника академии полковника Сильвануса Тайера, с интересом ознакомившегося с предыдущими книгами поэта. Полковник Тайер решил помочь издать новое собрание стихотворений Эдгара По, для чего среди курсантов Вест-Пойнта была организована специальная денежная подписка. Сто тридцать один из двухсот тридцати двух сослуживцев поэта охотно подписались на это издание, заранее заплатив по семьдесят пять центов за экземпляр.

А тем временем позиции Эдгара По в Ричмонде сильно ухудшились – проведя полтора года на положении вдовца, Джон Аллан решил жениться второй раз. Он сочетался вторым браком с дамой с Севера – тридцатилетней жительницей Элизабеттауна (штат Нью-Джерси) Луизой Габриэллой Паттерсон. Новоявленная мачеха и слышать не желала о каких-либо правах так и не признанного пасынка, заочно отнесясь к Эдгару с откровенной неприязнью.

Между поэтом и его отчимом постепенно назревал очередной разрыв, который резко обострила одна коллизия, связанная с первым периодом службы Эдгара По в армии США. Нанятый на замену пасынку Джона Аллана, сержант Сэмюэль Грейвз так и не получил часть обещанных ему денег. Он начал письменно требовать их от Эдгара По, но тот ответил, что обещанную сумму ему не передал отчим, поскольку «редко бывает трезвым». Сержант Грейвз сообщил об этом ответе Джону Аллану, и вирджинский торговец пришел в ярость. Уж в чем в чем, а вот в пьянстве он, в отличие от приемного сына, никогда замечен не был. По здравом размышлении богатый ричмондец, как позднее утверждала его вторая жена, все же «послал ему (сержанту) деньги и лишил По своей благосклонности».

Между отчимом и пасынком состоялся обмен яростными посланиями, в одном из которых По писал, упоминая о покойной приемной матери: «Если бы она не умерла, когда я был далеко, то ничего бы для меня не пожалела. От Вас я любви никогда не видел, но она, я верю, любила меня, как своего собственного ребенка. Вы послали меня в Вест-Пойнт как нищего. Теперь те же трудности, что и прежде в Шарлоттсвилле, угрожают мне, и я должен уйти в отставку». В результате оскорбленный Джон Аллан решил прервать всякие отношения с приемным сыном и наотрез отказался помочь ему уволиться из Вест-Пойнта без скандала.

Тогда По взял процесс увольнения в собственные руки – он просто-напросто перестал посещать занятия и выполнять служебные распоряжения. Начальство в Вест-Пойнте терпело это разгильдяйство ровно две недели, а затем объявило о созыве трибунала, перед которым и предстал курсант Эдгар Аллан По.

Обвинения выдвигались по двум пунктам: «1-е – грубое нарушение служебного долга; 2-е – неповиновение приказам». По обоим По признали виновным и огласили следующий приговор: «По зрелом рассмотрении представленных доказательств… уволить кадета Э. А. По от службы Соединенным Штатам».

19 февраля 1831 года молодой поэт покинул Вест-Пойнт, сохранив в память о службе только кадетскую шинель. (Ее он проносил до конца жизни.) Впереди его ждало морское путешествие в Нью-Йорк, где он надеялся добиться литературной славы и успеха.

Глава 3
Четыре года несчастий

Эдгар По приехал в Нью-Йорк 20 февраля 1831 года, но почти сразу же тяжело заболел – судя по всему, воспалением легких, да еще осложненным какой-то болезнью уха, из которого непрерывно текла кровь. Состояние поэта было настолько тяжелым, что он решился на отчаянную просьбу к Джону Аллану. 21 февраля По направил отчиму письмо, в котором живописал свои несчастья: «Я уехал два дня назад и оказался в Нью-Йорке без плаща или любой другой теплой одежды, после чего жестоко простудился и теперь прикован к кровати – у меня нет денег – нет друзей – я написал к моему брату, но он не может мне помочь – я не в состоянии даже подняться с постели – помимо самой жестокой простуды из моего уха постоянно течет кровь, меня мучает головная боль. Я не буду писать Вам более, но, пожалуйста, пришлите мне немного денег и забудьте все, что я сказал о Вас». Аллан не ответил, но поэт смог оправиться и без поддержки, постепенно пойдя на поправку. В Нью-Йорке его главным занятием стали хлопоты по подготовке к изданию сборника стихов, на которые собрали деньги курсанты Вест-Пойнта. Сборник, который По планировал назвать просто – «Стихотворения», обязалось опубликовать издательство Эллана Блисса.

Книга вышла в свет в марте 1831 года, с посвящением «Корпусу кадетов США». Поскольку сослуживцы По заранее оплатили издание, то оно не оказалось убыточным, и даже его автор получил небольшое денежное вознаграждение. Однако этих денег не могло хватить надолго, и уже в конце месяца По был вынужден перебраться в Балтимор, к своим бедным родственникам.

А тем временем положение в большом семействе Марии Клемм резко ухудшилось – старший брат поэта Уильям Генри уже не просто запойно пил. У него все стремительнее прогрессировал туберкулез – фамильный бич семьи По. Не прекращая периодически напиваться, Уильям Генри По угасал на глазах. Вновь поселившись вместе с братом в общей комнате в мансарде, Эдгар пытался ухаживать за ним, надеясь отвратить неизбежное. Увы, заботы младшего брата ничем не могли помочь Уильяму Генри Леонарду По – 17 августа 1831 года он скончался.

Не радовал и родной сын Марии Клем – Генри, который также пьянствовал целыми днями и не мог устроиться хоть на какую-то постоянную работу. Бабушка поэта продолжала тяжело болеть. Единственная, кто обрадовал Эдгара и обрадовался ему, была его кузина Вирджиния, которой исполнилось девять лет. Она прочно привязалась к двоюродном брату, который ласково звал ее Сисси – «сестренка».

Небольшие деньги, полученные за сборник «Стихотворения», позволили По продержаться самому и поддержать своих родственников. Но вскоре Марии Клемм вновь пришлось взяться за свою плетеную корзинку и двинуться по домам сердобольных соседей в надежде на милостыню.

Эдгар По сначала попытался устроиться работать школьным учителем, затем, явно от отчаяния, – даже завербоваться в польскую армию. 7 ноября 1831 года он был арестован (как поручитель за невыплаченный долг скончавшегося брата) и чуть не угодил в местную тюрьму. В отчаянии и сам По, и Мария Клемм воззвали к Джону Аллану, и приемный отец в очередной раз все-таки выручил нелюбимого пасынка. Деньги в Балтимор Аллан переслал и даже похлопотал об Эдгаре, используя в качестве посредника своего торгового агента. Благодаря этим усилиям и отправленным вовремя долларам в долговой тюрьме Эдгар По не оказался.

Поэт понял, что спасти от окончательной нищеты его сможет только собственный литературный дар. Но поэзия мало кого в США интересовала, поэтому он взялся за составление материалов для местных газет. И одновременно По, сидя за старым письменном столом в неприютной мансарде, принялся усердно сочинять прозу.

Многое из того, что после составило сборник «Рассказы Фолио-клуба», было создано именно тогда. По игре со стилем в самых разных текстах, опубликованных По в первой половине тридцатых годов, заметно, что он не только много писал, но и столь же много и активно читал. Он подражал в рассказах манере популярных журналистов и известных писателей, но при этом яркая индивидуальность самого поэта преобразовывала любой литературный шлак в настоящее золото.

Параллельно с упорной литературной работой Эдгар По неожиданно оказался втянут в одну романтическую историю. Правда, ее героиня – Мэри Деверо – поведала о ней лишь сорок лет спустя, поэтому многие подробности случившегося вызывают сомнения. Впрочем, насколько можно судить, в этой истории был не только дым поздних воспоминаний о великом человеке, но и реальный огонь реальной истории, случившейся в прошлом. Тем более что некоторые моменты в поведении По так напоминают его поздние эскапады сороковых годов девятнадцатого века, что становится ясно – госпожа Деверо явно не всё выдумывала.

С По она якобы познакомилась летом 1832 года, и поэт настолько увлекся девушкой, проживавшей по соседству, на Эссекс-стрит, что совсем потерял от нее голову. Мэри Деверо вспоминала об этом так: «Мистер По пересек улицу и подошел к крыльцу Ньюмэнов. При его приближении я отвернулась, потому что была еще очень молода и застенчива. Он сказал: „Здравствуйте, мисс Ньюмэн“. Она представила его мне, и тут ее зачем-то позвали в дом. По тотчас перепрыгнул через балюстраду и присел рядом со мной. Он сказал, что у меня самые прекрасные волосы, какие ему когда-либо приходилось видеть, – именно о таких всегда грезили поэты. С той поры он стал приходить ко мне каждый вечер; так продолжалось около года, и за все это время, вплоть до нашей последней ссоры, он, насколько я знаю, не выпил ни капли вина… Как он был ласков!.. Любовь его была полна страсти… Сблизившись с мистером По, я оказалась в довольно большом отчуждении. Многие из моих подруг боялись его и перестали со мной видеться. Я чаще встречалась тогда с его друзьями. Он презирал невежественных людей и терпеть не мог пустой светской болтовни… Если он любил, то любил до безумия. Нежный и очень ласковый, он тем не менее отличался вспыльчивым и порывистым нравом и был до крайности ревнив. Чувства его были сильны, и владеть ими он почти не умел. Ему не хватало уравновешенности; ум его был чрезмерно развит. Он насмехался над святынями веры и никогда не ходил в церковь… Он часто говорил о какой-то связанной с ним тайне, проникнуть в которую он был не в силах. Он думал, что рожден для страдания, и от этого жизнь его переполняла горечь. Миссис Клемм тоже туманно упоминала о некой семейной тайне, заключавшей в себе нечто позорное. Однажды По дал мне прочесть письмо от мистера Аллана, в котором тот, имея в виду меня, грозил оставить По без единого гроша, если он женится на такой девушке.

Как-то летом, лунной ночью, мы гуляли на мосту, который находился неподалеку от того места, где я жила. У противоположного конца моста стоял дом священника. Внезапно Эдди взял меня за руку и потянул за собой, говоря: „Идем, Мэри, идем и обвенчаемся теперь же! К чему нам ждать?!“ Мы были в тот момент всего лишь в двух кварталах от моего дома. Эдгар продолжал сопровождать меня и вошел в дом вслед за мной. Мы не были официально обручены, но хорошо понимали друг друга. Однако в ту пору обстоятельства его были таковы, что он не мог жениться. Когда мой брат узнал, что у нас часто бывает По, то спросил меня: „Неужели ты собираешься выйти замуж за этого человека, Мэри? Мне легче было бы увидеть тебя в могиле, чем его женой! Он и себя-то не в состоянии прокормить, не говоря уж о тебе!“ Я отвечала, будучи столь же романтична, как Эдди, что предпочту разделить черствую корку с ним, чем дворец с кем-нибудь другим».

Родственники мисс Деверо, естественно, пришли в ужас от самой мысли о браке между По и Мэри. Поэту решительно отказали, он пришел в отчаяние и обратился к привычной модели поведения – резко запил. Сама мисс Деверо так описывала случившееся: «Разлучившая нас ссора произошла так: однажды вечером я ждала Эдгара в гостиной, но он все не шел. Наконец, уже около десяти часов, в комнату заглянула моя мать и сказала: „Пойдем, Мэри, пора спать“. Окна в гостиной были отворены, и я сидела перед одним из них, склонившись на подоконник и положив голову на руки. Из глаз у меня текли слезы. Эдди появился вскоре после того, как мать вышла, и я сразу заметила, что он пил. Это был первый за весь год случай, когда он притронулся к вину. Найдя парадную дверь запертой, он подошел к окну, подле которого я сидела, и распахнул настежь почти закрытые ставни. Он приподнял мою голову и стал рассказывать, где он был. Ему встретились на мосту какие-то кадеты из Вест-Пойнта, которые оказались его старыми друзьями, и пригласили его в „Барнумс-отель“, где все вместе поужинали и выпили шампанского. Он постарался оставить их как можно скорее, чтобы прийти ко мне и все объяснить. Выпив только один бокал, он опьянел. Думаю, что в тот вечер он выпил гораздо больше. Что до рассказов, будто он был отъявленным пьяницей, то я его никогда таким не знала.

Я вышла, открыла дверь и присела рядом с ним на залитом лунным светом крыльце. Спустя короткое время между нами произошла ссора, о причинах которой мне не хотелось бы говорить. В конце концов я бросилась прочь с крыльца, пробежала вокруг дома и оказалась в комнате, где была мать.

– Мэри, Мэри! Что случилось? – спросила она. По, кинувшись за мной, тоже вошел в комнату. Я была очень испугана, и мать велела мне подняться наверх. Так я и сделала. По сказал:

– Я хочу говорить с вашей дочерью! Если вы не скажете ей немедля спуститься, я сам пойду за ней. У меня есть на это право!

Моя мать была рослой женщиной и, заслонив собой вход на лестницу, сказала:

– Вы не имеете права! Я не позволю вам подняться!

– Нет, имею! – возразил По. – Теперь она жена моя перед небесами.

Мать ответила, что ему лучше идти домой спать, и он ушел…»

В состоянии периодического опьянения поэт якобы дошел до откровенного хулиганства, как утверждала Мэри Деверо: «После ссоры… я перестала видеться и переписываться с мистером По и отсылала его письма назад нераспечатанными. Мать отказала ему от дома. Он прислал мне письмо с Вирджинией. И его я отправила обратно, не вскрывая. Потом он написал снова, и на этот раз я прочла письмо. Обращаясь ко мне официально „мисс Деверо“, он в саркастических выражениях укорял меня за мое бессердечие и непреклонность. Я показала письмо матери, а та – бабушке, которая в это время гостила у нас. Прочтя письмо, бабушка отнесла его моему дяде Джеймсу. Дядя был так возмущен и оскорблен, что без моего ведома написал мистеру По резкий и язвительный ответ. В это же время мистер По опубликовал в одной балтиморской газете стихотворение из шести или восьми строф, назвав его „К Мэри“. Речь в нем шла о ветрености и непостоянстве, и тон его был очень суров. Все мои друзья и друзья По знали, к кому обращены стихи, что еще больше усилило возмущение дядюшки.

Мистер По пришел в такое бешенство от полученного письма, что купил плеть из воловьей кожи и, придя в магазин к дяде, избил его. В ту пору дяде было больше пятидесяти лет. Тетушка и оба ее сына бросились в магазин и, защищая дядю, порвали черный сюртук его обидчика на спине от пояса до воротника. Тогда мистер По засунул плеть в рукав и, как был, в разорванном сюртуке, направился вверх по улице к нашему дому, сопровождаемый толпой мальчишек. Войдя к нам, он спросил отца и, когда тот вышел к нему, сказал, что только что видел дядюшку; показав написанное последним письмо, он заявил, что глубоко оскорблен и что избил дядюшку плетью. Меня позвали вниз. Увидев меня, мистер По достал из рукава плеть и бросил к моим ногам, сказав: „Возьмите, я ее вам дарю!“»

Впрочем, последняя мелодраматическая ситуация выглядит малоправдоподобной. Чего же это дядюшка не подал в суд на поэта-хулигана?.. Дело-то происходило не в городке на фронтире, а во вполне цивилизованном Балтиморе.

В целом, вся эта история вызывает закономерные сомнения у исследователей жизни и творчества По, и, например, Артур Хобсон Куинн, автор самой обстоятельной монографии о жизни поэта, вообще отказывает воспоминаниям мисс Деверо в каком-либо правдоподобии.

В любом случае любовная эскапада, даже если и сопровождалась запоем у писателя, то недолговременным. По охватила совершенно другая одержимость – творческая. Именно тогда в мансарде на Уилкс-стрит духовно родился лучший американский новеллист первой половины девятнадцатого века.

Портрет Э.-А. По. Художник С. Осгуд

Самый первый рассказ из созданных тогда новелл Эдгару По удалось пристроить в газету «Филадельфия сатэрдей курьер». Еще 14 января 1832 года на ее страницах местные подписчики обнаружили жутковатую новеллу «Метценгерштейн», рассказывающую о жестокой мести и переселении душ.

В начале повествования По привел якобы венгерское народное предание о том, что сразу после смерти душа умершего может переместиться в любое живое существо, находящееся поблизости. А затем автор уже напрямую перешел к истории о вражде между двумя дворянскими родами: «Распря между домами Берлифитцингов и Метценгерштейнов исчисляла свою давность веками. Никогда еще два рода столь же именитых не враждовали так люто и непримиримо. Первопричину этой вражды искать, кажется, следовало в словах одного древнего прорицания: „Страшен будет закат высокого имени, когда, подобно всаднику над конем, смертность Метценгерштейна восторжествует над бессмертием Берлифитцинга“». Последним в роду Метценгерштейнов был жестокий молодой повеса: «Гнусные бесчинства, ужасающее вероломство, неслыханные расправы очень скоро убедили его трепещущих вассалов, что никаким раболепством его не умилостивишь, а совести от него и не жди, и, стало быть, не может быть ни малейшей уверенности, что не попадешь в безжалостные когти местного Калигулы. На четвертую ночь запылали конюшни в замке Берлифитцинг, и стоустая молва по всей округе прибавила к страшному и без того списку преступлений и бесчинств барона еще и поджог».

Старик, последний из Берлифитцингов, погиб в этом пожаре: «Он бросился спасать своих любимцев из охотничьего выезда и сам сгорел». Но почти сразу после этого у замка Метценгерштейнов слуги обнаруживают нечто совершенно неожиданное: «Выбиваясь из сил, несмотря на смертельную опасность, они удерживали яростно вырывающегося коня огненно-рыжей масти. – Чья лошадь? Откуда? – спросил юноша… – Она ваша, господин, – отвечал один из конюхов, – во всяком случае, другого владельца пока не объявилось. Мы переняли ее, когда она вылетела из горящих конюшен в замке Берлифитцинг – вся взмыленная, словно взбесилась. Решив, что это конь из выводных скакунов с графского завода, мы отвели было его назад. Но тамошние конюхи говорят, что у них никогда не было ничего похожего, и это совершенно непонятно – ведь он чудом уцелел от огня».

Постепенно Метценгерштейн начинает чувствовать необъяснимую привязанность к этой лошади, постоянно выбирая ее для конных прогулок. Его тяга к этому животному становится всё более странной и безумной, пока наконец в имении Метценгерштейна не начинается пожар. В этот момент и совершается сверхъестественная месть: «Лошадь несла, уже явно не слушаясь всадника. Искаженное мукой лицо, сведенное судорогой тело говорили о нечеловеческом напряжении всех сил; но кроме одного-единственного короткого вскрика ни звука не сорвалось с истерзанных, искусанных в бессильной ярости губ. Миг – и громкий, настойчивый перестук копыт покрыл рев пламени и завывания ветра; еще мгновение – и скакун единым махом пролетел в ворота и через ров, мелькнул по готовой вот-вот рухнуть дворцовой лестнице и сгинул вместе с всадником в огненном смерче.

И сразу же унялась ярость огненной бури, мало-помалу все стихло. Белесое пламя еще облекало саваном здание и, струясь в мирную заоблачную высь, вдруг вспыхнуло, засияло нездешним светом, и тогда тяжело нависшая над зубчатыми стенами туча дыма приняла явственные очертания гигантской фигуры коня».

В тексте уже заметны все характерные черты раннего По-рассказчика: склонность к преувеличениям и «пугающим» прилагательным; упорное нагнетание атмосферы; намеки на некую невероятную тайну, лежащую в основе истории; указания на ненормальные страсти, одержимость или даже прямое безумие, охватывающие героев рассказа; резкий, потрясающий, «ударный» финал, к которому автор виртуозно подводит читателя.

В начале тридцатых годов По также были написаны рассказы «Герцог де Л’Омлет», «Бон-Бон», «На стенах Иерусалимских», а также самый, пожалуй, любопытный – «Без дыхания», где живописуются злоключения главного персонажа, внезапно переставшего дышать, но при этом оставшегося живым. Однако, в отличие от «Метценгерштейна», в этих новеллах заметны четкие комедийные черты, заставляющие признать Эдгара По и одним из основателей американской юмористики с ее явной склонностью к цинизму и абсурдным ситуациям. Например, в рассказе «Без дыхания» присутствует следующий гротескный момент: «Вслед за этим каждый пассажир (а их было девять) счел своим долгом подергать меня за ухо. А когда молодой врач поднес к моим губам карманное зеркальце и убедился, что я бездыханен, присяжные единогласно подтвердили обвинение моего преследователя, и вся компания выразила твердую решимость не только в дальнейшем не мириться с подобным мошенничеством, но и в настоящее время не ехать ни шагу дальше с подобной падалью.

В соответствии с этим меня вышвырнули из дилижанса перед „Вороном“ (наш экипаж как раз проезжал мимо названной таверны), причем со мною не произошло больше никаких неприятностей, если не считать перелома обеих рук, попавших под левое заднее колесо. Кроме того, следует воздать должное кучеру – он не преминул выбросить вслед за мной самый объемистый из моих чемоданов, который, по несчастью, свалившись мне на голову, раскроил мне череп весьма любопытным и в то же время необыкновенным образом».

Воистину По в данном случае ничем не отличается по стилю от раннего Марка Твена с его циничным финалом одного из рассказов: «Я застрелил его и похоронил за собственный счет».

При создании этих ранних рассказов Эдгар По вообще не впадал в запои, находясь в состоянии повышенной работоспособности. Поэт держался подальше от бутылки и писал, писал, писал… Денег это, к сожалению, пока не давало, и 12 апреля 1833 года он даже попытался еще раз обратиться с жалобным письмом к отчиму: «Прошло уже более двух лет с тех пор, как Вы помогли мне, и более трех с тех пор, как Вы говорили со мной… Без друзей, средств к существованию, без работы, я погибаю – погибаю абсолютно без всякой помощи. И при этом я – не тунеядец, не завишу ни от какого-нибудь порока, не совершил никакого преступления, чтобы заслужить подобную судьбу. Ради Бога, пожалейте меня и спасите меня от гибели!» Джон Аллан на этот трагический вопль никак не отреагировал, и его переписка с пасынком прервалась окончательно.

Бедствия же не оставляли семейство По: еще осенью 1832 года им пришлось даже сменить привычную квартиру – они перебрались в менее удобную, находившуюся по адресу Эмити-стрит, дом номер три.

Но, несмотря ни на что, Эдгар По продолжал творить. Количество созданных им новелл к середине 1833 года переросло один десяток, и 4 мая 1833 года, когда поэт пытался пристроить один из рассказов в журнал «Нью-Инглэнд мэгэзин», он уже напрямую указывал, что «это история из цикла „Одиннадцать арабесок“».

Удача повернулась лицом к По, когда он решил отправить несколько своих произведений на литературный конкурс, проводившийся балтиморским еженедельником «Балтимор сатэрдей визитер». Выбирать победителей должны были члены редакционного совета, куда входили господа Джон П. Кеннеди, Джеймс Х. Миллер и Дж. Лэтроуб. Один из них, доктор Дж. Лэтроуб, позднее вспоминал: «Мы собрались погожим летним днем, после обеда, на выходящей в сад веранде моего дома на Малбери-стрит и, расположившись вокруг стола, на котором было несколько бутылок доброго старого вина и коробка хороших сигар, приступили к многотрудным обязанностям литературных критиков. Я оказался самым молодым из нас троих, и мне было поручено вскрывать конверты и читать вслух присланные рукописи. Возле меня поставили корзину для отвергнутых нами опусов…

О большинстве представленных на наш суд произведений у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Одни были отклонены по прочтении нескольких строчек, другие – очень немногие – отложены для дальнейшего рассмотрения. Эти последние затем тоже не выдержали критики, и жюри готово уже было заключить, что ни одна из работ не заслуживает назначенной премии, когда взгляд мой упал на небольшую, в четверть листа, тетрадь, до сих пор по случайности не замеченную, быть может, потому, что видом своим она столь мало походила на внушительных размеров манускрипты, с которыми ей предстояло состязаться…

Помню, что, пока я читал про себя первую страницу, г-н Кеннеди и доктор наполнили свои бокалы и закурили сигары. Когда я сказал, что у нас, кажется, появилась наконец надежда присудить премию, они засмеялись так, словно в этом сомневались, и поудобнее устроились в креслах, в то время как я начал читать. Не успел я прочесть и нескольких страниц, как друзья мои заинтересовались не меньше меня. Закончив первый рассказ, я перешел ко второму, затем к третьему и т. д. и не остановился, пока не прочел всю тетрадь, прерываемый лишь восклицаниями моих товарищей: „Превосходно! Великолепно!“ – и тому подобными. Все, что они услышали, было отмечено печатью гения. Ни малейшего признака неуверенности в построении фразы, ни одного неудачного оборота, ни единой неверно поставленной запятой, ни избитых сентенций или пространных рассуждений, отнимающих силу у глубокой мысли. Во всем царила редкостная гармония логики и воображения… Анализ запутанных обстоятельств путем искусного сопоставления косвенных свидетельств покорил заседавших в жюри юристов, а поразительное богатство научных познаний автора и классическая красота языка привели в восторг всех троих.

Когда чтение было закончено, мы стали решать, какой из вещей отдать предпочтение, испытав большое затруднение в выборе. Были вновь прочитаны вслух отрывки из различных рассказов, и в итоге жюри остановилось на „Рукописи, найденной в бутылке“».

Это действительно один из лучших ранних рассказов По. Главный герой «Рукописи, найденной в бутылке» в Индийском океане попадает в жестокий шторм. Когда гибель его корабля выглядит почти неминуемой, тот неожиданно сталкивается с другим судном: «Подняв свой взор кверху, я увидел зрелище, от которого кровь заледенела у меня в жилах. На огромной высоте прямо над нами, на самом краю крутого водяного обрыва вздыбился гигантский корабль водоизмещением не меньше четырех тысяч тонн. Хотя он висел на гребне волны, во сто раз превышавшей его собственную высоту, истинные размеры его все равно превосходили размеры любого существующего на свете линейного корабля или судна Ост-Индской компании. Его колоссальный тускло-черный корпус не оживляли обычные для всех кораблей резные украшения. Из открытых портов торчали в один ряд медные пушки, полированные поверхности которых отражали огни бесчисленных боевых фонарей, качавшихся на снастях. Но особый ужас и изумление внушило нам то, что, презрев бушевавшее с неукротимой яростию море, корабль этот несся на всех парусах навстречу совершенно сверхъестественному ураганному ветру. Сначала мы увидели только нос корабля, медленно поднимавшегося из жуткого темного провала позади него. На одно полное невыразимого ужаса мгновенье он застыл на головокружительной высоте, как бы упиваясь своим величием, затем вздрогнул, затрепетал и – обрушился вниз».

Ударом героя случайно забрасывает на борт таинственного корабля, который выглядит столь же невообразимым, как и его команда: «Он построен из неизвестного мне материала. Это дерево обладает особым свойством, которое, как мне кажется, делает его совершенно непригодным для той цели, которой оно должно служить. Я имею в виду его необыкновенную пористость, даже независимо от того, что он весь источен червями (естественное следствие плавания в этих морях), не говоря уже о трухлявости, неизменно сопровождающей старость. Пожалуй, мое замечание может показаться слишком курьезным, но это дерево имело бы все свойства испанского дуба, если бы испанский дуб можно было каким-либо сверхъестественным способом растянуть.

При чтении последней фразы мне приходит на память афоризм одного старого, видавшего виды голландского морехода. Когда кто-нибудь высказывал сомнение в правдивости его слов, он, бывало, говаривал: „Это так же верно, как то, что есть на свете море, где даже судно растет подобно живому телу моряка“.

Час назад, набравшись храбрости, я решился подойти к группе матросов. Они не обращали на меня ни малейшего внимания и, хотя я затесался в самую их гущу, казалось, совершенно не замечали моего присутствия. Подобно тому, кого я в первый раз увидел в трюме, все они были отмечены печатью глубокой старости. Колени их дрожали от немощи, дряхлые спины сгорбились, высохшая кожа шуршала на ветру, надтреснутые голоса звучали глухо и прерывисто, глаза были затянуты мутной старческой пеленою, а седые волосы бешено трепала буря».

Герой понимает, что команда невиданного корабля некогда была обречена на бесконечные скитания по морям, но теперь их странствие наконец-то должно завершиться: «Мы, без сомнения, быстро приближаемся к какому-то ошеломляющему открытию, к разгадке некоей тайны, которой ни с кем не сможем поделиться, ибо заплатим за нее своею жизнью. Быть может, это течение ведет нас прямо к Южному полюсу… Матросы беспокойным, неверным шагом с тревогою бродят по палубе, но на лицах их написана скорее трепетная надежда, нежели безразличие отчаяния».