Текст книги "Тайна масонской ложи"

На следующий день Хоакин Тревелес, даже не подозревая о замыслах Раваго, понурив голову, подъехал на лошади к воротам особняка Марии Эмилии, с которой он договорился вместе пообедать. Правда, когда он утром проснулся, у него возникло желание отменить совместный обед, однако затем он подумал, что ему не помешает немного отвлечься от тяжких мыслей, а лучше всего это делать в обществе интересной для него женщины.

Поднявшись в столовую, он увидел, что стол уже накрыт. Мария Эмилия была нарядно одета и казалась счастливой. Она много говорила и часто улыбалась – в общем, являла собой полную противоположность отягощенному печалями алькальду. Под воздействием горячего куриного бульона, с которого начался обед, мрачные мысли Тревелеса развеялись, и он уже с другим настроением слушал оживленную болтовню Марии Эмилии. Она говорила о том, что было теперь главной новостью, уже несколько дней мусолившейся в высших слоях мадридского общества, – о бале, который на следующий день устраивал герцог де Уэскар в своей резиденции Монклоа. Из-за этого события были перегружены работой лучшие портные города. Они бегали из одного особняка в другой, чтобы снять мерку, подобрать шелка и в тридесятый раз принести благородным дамам на примерку уже почти готовые новые платья. Все местные модницы вдруг захотели немедленно обновить свой гардероб. Работа герцога де Уэскара в качестве посла Испании во Франции не позволяла ему часто появляться в Мадриде, и он лишь изредка устраивал в своем дворце балы, однако они, без сомнения, были самыми великолепными и роскошными во всем Мадриде.

Мария Эмилия призналась Хоакину, что добилась приглашения на этот бал и для него тоже – даже не удосужившись спросить у него, хочет ли он туда пойти. После этого она начала с большим воодушевлением и весьма подробно рассказывать о своем платье, корсаже, туфлях и прическе, а также о цвете своего наряда, который, конечно же, должен гармонировать с нарядом Хоакина.

Хоакину было забавно обо всем этом слушать – быть может, он просто заразился энтузиазмом Марии Эмилии, – однако время от времени он все-таки вспоминал о том жутком преступлении, которое так сильно в последнее время повлияло на его работу. Рассказывая своему кавалеру о предстоящем празднестве, Мария Эмилия заметила, что Хоакин время от времени думает о чем-то другом, однако она не стала упрекать его, потому что знала: мужчинам подобные разговоры зачастую не интересны. Однако затем его поведение стало ее все больше и больше беспокоить – особенно когда он в очередной раз вдруг перестал есть и задумчиво уставился в одну точку.

У нее немного отлегло от сердца, когда Хоакин объяснил ей, что его озабоченность вызвана отсутствием результатов при расследовании убийства иезуита. Правда, Марию Эмилию по-прежнему беспокоило подавленное состояние ее поклонника, однако она теперь, по крайней мере, знала, что не она является причиной его подавленности, как ей поначалу показалось.

Не вдаваясь в мелкие детали, Тревелес рассказал ей обо всем, что произошло с момента совершения преступления, – в том числе и о своих разговорах с секретарем иезуита Кастро, с Раваго и с маркизом де ла Энсенадой – и закончил подробностями своего визита в больницу Сан-Лоренсо, где он даже присутствовал при вскрытии трупа.

– Я надеялся, что мы закончим обед, прежде чем я дойду в своем рассказе до этого неприятного момента. В том помещении, где проходило вскрытие, стоял гнуснейший запах, который очень трудно забыть. От этого острого и въедливого запаха – запаха смерти – мне невольно захотелось убежать куда-нибудь подальше.

Они прошли в салон и сели на диван, чтобы выпить по бокалу ликера. Мария Эмилия придвинулась к Хоакину и ласково поцеловала его в щеку, чтобы запах ее духов развеял его неприятные воспоминания.

– Позволь мне тебя утешить. – Она стала нежно гладить его лицо, не скупясь на ласки.

– Нам нельзя… – Его губы нашли ее шею. – Нас могут увидеть. – Он отвечал на ее ласки, но очень сдержанно. – Мне нужно вернуться к работе как можно скорее, и…

Если бы он оказался в подобной ситуации в какой-нибудь другой день, он, скорее всего, не стал бы отказываться от такого приятного общения, тем более что ему очень редко удавалось побыть с этой женщиной наедине. Однако Тревелес осознавал, что долг требует, чтобы он как можно быстрее приступил к своей работе, и что сегодня он не может позволить себе прохлаждаться.

Он поднялся с дивана, пока еще мог управлять своими инстинктами, и вернулся к прерванному разговору, начав взволнованно рассказывать о том, о чем ему, наверное, следовало бы на этот раз умолчать.

– На убитом был капюшон, и его голову несколько раз надолго окунали в воду. Однако этих мучений его убийцам, по-видимому, показалось мало, и они обмотали вокруг его шеи прочную веревку, что, очевидно, усиливало ощущение удушья, испытываемого им при каждом погружении.

– И как это человек может причинять такие страдания ближнему своему? – Представив себе эту жуткую сцену, Мария Эмилия тут же позабыла о недавнем приливе нежности, и по ее телу пробежала нервная дрожь.

– Извини, что я такой черствый. – Увидев, как Мария Эмилия отреагировала на его слова, Хоакин подумал, что, пожалуй, он зря упомянул о столь жутких подробностях. Он сделал два шага к выходу с явным намерением уйти и приступить к делу. – Мне не следовало тебе это рассказывать!

– Теперь уж поздно! – Мария Эмилия решительно поднялась и заставила Хоакина снова сесть рядом с ней на диван. – Если позволишь, я хотела бы поучаствовать в построении догадок, потому что четыре глаза видят больше, чем два.

Несколько секунд Тревелес с сомнением смотрел на нее, не зная, как ему следует поступить. Затем просящий взгляд Марии Эмилии все-таки пересилил его нежелание делиться с ней всеми этими ужасами, и он подробно рассказал ей все, не упуская даже самых жутких подробностей совершенного преступления, основываясь на данных, полученных в результате вскрытия трупа.

– Несколько раз подвергнув священника мучениям удушьем, убийцы, по всей видимости, затем положили его на землю лицом вверх и вырезали у него – еще живого – кожу на груди возле сердца в виде треугольника. Затем они каким-то прочным предметом сломали ему ребра, и, если смерть к тому моменту еще не наступила, бедный священник успел почувствовать, как рука убийцы безжалостно вцепилась в его сердце и вырвала его из груди.

Мария Эмилия обеими руками закрыла рот, и было понятно, какой ее охватил ужас, однако затем она все-таки попросила, чтобы Хоакин, несмотря ни на что, продолжил свой рассказ.

– Потом священника, уже мертвого, попросту бросили на берегу реки, и его труп лежал там до тех пор, пока его не увидели женщины, которые пришли к реке стирать белье.

Наступившее молчание вскоре было прервано Марией Эмилией, захотевшей выразить свои соображения по поводу услышанного.

– Вряд ли это дело рук обычного злоумышленника. Скорее это сделал тот, кто хотел, чтобы его преступление не осталось незамеченным, и кто рассматривал это преступление как некое символическое послание.

Ее слова вызвали у Хоакина большой интерес.

– И кто же, по-твоему, может быть адресатом этого жуткого послания?

– Судя по тому, кем являлся убитый и кого он представлял, – самые высокопоставленные религиозные и политические деятели нашей страны, – без тени сомнения ответила Мария Эмилия.

– Интересный вывод, Мария Эмилия! – Тревелес, взволнованный и удивленный ее предположением, нервно почесал подбородок. – А какое объяснение ты можешь дать тому, что тело убитого так истерзано?

– Вот этого я не знаю, хотя, наверное, именно в этих увечьях и следует искать ключ, который поможет объяснить мотивы данного преступления. То, что кожа жертвы была вырезана в виде треугольника, чтобы добраться до ее сердца, вряд ли является просто случайностью. А ты что по этому поводу думаешь?

– Эта деталь является главной зацепкой в моем расследовании. Но давай вернемся к тому посланию, которое, по твоему мнению, заложено в этом преступлении. Тебе не кажется, что вырванное у главы иезуитов сердце могло символизировать нечто вполне определенное?

– Мне нужно над этим чуть дольше подумать. Я не успеваю следить за твоими рассуждениями.

Мария Эмилия была женщиной гордой и самоуверенной, и еще с юных лет ее мучило желание покончить с полной зависимостью женщины от мужчины, типичной для современного общества – общества, созданного мужчинами и для мужчин. Поэтому ее теперь раздражало, что она и в самом деле не поспевает за рассуждениями Хоакина.

– Тогда давай взглянем на все это с другой стороны, хотя я и уверен, что ты все равно придешь к тому же выводу. Помнишь, какой символ наиболее почитается в ордене, который создал святой Игнатий де Лойола?

Мария Эмилия тут же сообразила, что имеется в виду.

– Священное сердце Иисуса… Теперь я тебя поняла! – Ее мозг снова стал работать со свойственной ему быстротой. – Используя форму треугольника, убийцы адресовали ордену иезуитов послание, и его смысл в их ненависти к ордену, который, как известно, почитает этот символ.

– Стало быть, эти убийцы – люди, желающие покончить с тем влиянием, которым пользуется этот орден в нашем обществе?

Хоакин ходил вокруг да около, не делая окончательного вывода.

– Возможно, это… – Мария Эмилия опять никак не могла додуматься, на что конкретно намекает Тревелес, хотя кое-что для нее уже начало проясняться.

И вдруг она обратила внимание на еще одну деталь совершенного преступления, и это позволило ей в своих догадках сразу же опередить Тревелеса.

– Скажи-ка мне, а какое значение может иметь надетый на голову жертвы капюшон?

– Что? – удивленно спросил Тревелес.

Он раньше даже не думал о том, что и в капюшоне можно усмотреть какой-то смысл, кроме стремления убийц избежать смущающего их взгляда жертвы.

Мария Эмилия принялась размышлять над различными причинами данного поступка убийц, пытаясь взглянуть на это с учетом психологии преступника. Она не исключала и выдвинутую Хоакином версию, состоявшую в том, что преступники просто не хотели видеть лицо жертвы, искаженное из-за причиняемых ей страданий. Хотя поначалу подруга Хоакина допускала, что такое объяснение можно принять, в конце концов она подумала, что все зависит от того, в какой именно момент на голову жертвы был надет капюшон. Если убийцы сделали это еще до начала глумления над жертвой, то надевание капюшона вполне могло иметь своей целью вызвать у жертвы удушье, а после погружения ее головы в воду – смерть. Если же капюшон был надет уже после того, как у жертвы вырвали сердце, то следовало искать другие объяснения этому.

– Может, они хотели, чтобы это преступление имело свой, специфический стиль, отличающийся от стиля других преступлений. А может, намеревались отрезать священнику голову после того, как он умрет, и надели на нее капюшон, потому что в капюшоне – словно в сумке – ее легче было бы нести. – По выражению лица Марии Эмилии было понятно, что, как только она высказала это свое последнее предположение, оно тут же и ей самой показалось нелепым и маловероятным, хотя она и вспомнила аналогичный случай, о котором когда-то слышала от Тревелеса. – А вообще я склоняюсь к мысли, что капюшон имел то же самое значение, что и нанесение увечий: преступники закрыли лицо жертвы, что символизировало их неприятие ордена иезуитов, представленного в данном случае не кем иным, как руководителем этого ордена. Другими словами, они символически заявили о своем стремлении уничтожить этот орден.

– Это очень интересное умозаключение, Мария Эмилия! – Тревелес был поражен логичностью рассуждений своей подруги. – Не перестаю удивляться твоим способностям! – Мария Эмилия улыбнулась, польщенная его похвалой. – Итак, следует отбросить предположение об умышленном удушении с помощью капюшона, потому что капюшон сделан из неплотной ткани, через которую легко проходит воздух. Поэтому я тоже считаю, что это убийство имеет антииезуитскую направленность. Значит, не просто какой-то сумасшедший убил человека да еще и надругался над ним. – Тревелес поднялся с дивана, вспомнив о том, что он уже довольно долго находится в этом доме, в то время как его подчиненные ждут указаний своего начальника. – А теперь мне пора идти. Однако следует признать, что благодаря тебе я ухожу, имея гораздо более четкие представления о возможных мотивах этого преступления и, кроме того, определенные догадки относительно того, кто мог его совершить.

– Я очень рада, что смогла быть тебе полезной. Имей в виду, что, если тебе понадобится моя помощь, ты всегда можешь на меня рассчитывать.

Алькальд Тревелес вышел из особняка и, сев на лошадь, отправился к зданию суда, находившемуся на улице Аточа. Он теперь был в гораздо лучшем настроении, чем до того, как встретился с этой фантастической женщиной. Хотя его все еще не покидало чувство беспокойства, он был необычайно доволен своим разговором с Марией Эмилией: ее помощь оказалась намного существеннее, чем он мог предположить.

– А где тебе сейчас следует быть? – Беатрис теребила пальцами свои волосы. – Вряд ли твоя мама думает, что ты сейчас находишься со мной, да еще в мавзолее на кладбище.

– Предполагается, что я сейчас нахожусь на уроке фехтования, однако моего учителя оказалось достаточно легко убедить позволить мне уйти – правда, мне пришлось для этого немного раскошелиться. Как бы то ни было, он человек слова, и я уверен, что он не проболтается.

– По правде говоря, я была очень рада получить твою записку – до тех пор пока не увидела, какое место ты выбрал для нашей встречи. Конечно, здесь нас уж точно никто не заметит, однако, согласись, подобное окружение не очень подходит для романтических свиданий.

Они стояли внутри пантеона, который, судя по его состоянию, был давно заброшен.

– У нас совсем мало времени, Браулио. Я приказала своему слуге ждать меня возле кареты, а сама пошла сюда под тем предлогом, что хочу навестить могилу своей матери. Если я долго буду отсутствовать, слуга может пойти меня искать, и тогда он, чего доброго, застанет нас вдвоем.

Браулио начал целовать ее щеки и губы, понимая, что времени и в самом деле мало.

– Вот уже три дня я только и думаю о том, что нам с тобой запретили встречаться до самой твоей свадьбы. Вот ведь дурацкий запрет! Ненавижу человека, с которым ты помолвлена, хотя твоя родня и считает, что он более достоин тебя, чем я. Почему же все-таки он, если наш секрет уже раскрылся и они теперь знают, что мы друг друга любим? Что препятствует нашему браку?

– Препятствием является то, что ты – цыган! – Беатрис посмотрела на него с нежностью, понимая, какую боль причиняют ему эти ее слова. – И хотя мы с тобой встречались, считая, что это не имеет никакого значения, мать мне на днях объяснила, что в нашем обществе быть цыганом – непростительный грех. В глазах окружающих на тебе всегда будет клеймо твоего происхождения, какое бы блестящее образование ты ни получил.

Беатрис очень нежно поцеловала его в губы, потому что знала: подобные заявления очень больно ранят его душу.

– Ненавижу цыганскую кровь, которая течет в моих жилах Что она мне дала? Ничего, кроме горя и страданий: сначала я потерял своих родителей, а теперь я теряю тебя.

– Люди считают, что твоя цыганская кровь не должна смешиваться с моей кровью, однако, уверяю тебя, никто и ничто не сможет нас разлучить. Хотя мне придется жить вместе с герцогом и отдавать ему свое тело, мое сердце навсегда останется с тобой!

– Прошу, не говори об этом! Ничто меня так не мучит, как мысль о том, что он будет сжимать тебя в своих объятиях. Я не могу этого вынести! – Браулио в приступе неудержимой ненависти резко запрокинул голову назад.

– Моя мать говорит, что нам следует некоторое время выждать – пока мой брак не устоится, – а затем начать тайно встречаться. Вот уж неожиданный совет, да?

Браулио с болью посмотрел на Беатрис: он сейчас услышал такое, на что никак не мог согласиться.

– Это невозможно… – Он опустил голову. – Мы, цыгане, чтим неписаный кодекс чести и не приемлем кое-что из того, что считается нормальным в вашем обществе…

Беатрис тут же его перебила, не желая слушать подобные заявления, и напомнила ему о том, что, как ей было известно, у цыган принято уважать мнение старших и держать данное другому человеку слово.

– Да, это верно, – согласился Браулио. – Но верно также и то, что наш закон требует от нас избегать всего, что может разрушить освященный Богом брак. Уважительное отношение к замужней женщине для нас так же священно, как и почитание наших предков. Ты ведь понимаешь, что это означает, да?

– Ты мне раньше об этом никогда не рассказывал! – Она в ужасе отпрянула от него. – А разве ты мне только что не говорил, что ненавидишь свою цыганскую кровь? – Беатрис была не готова к такому повороту событий.

– Да, говорил, и ты, безусловно, права. Однако я не могу полностью отречься от того немногого, что связывает меня с моим прошлым. Если бы я это сделал, то предал бы память своих родителей и свою собственную кровь. Твоя мать права, да и все вы правы. Я – всего лишь цыган! – На лице Браулио вдруг появилось выражение отрешенности. – Хотя для тебя это и трудно, я думаю, что ты все-таки меня понимаешь, потому что мы оба пережили схожие трагедии, сильно повлиявшие на наши судьбы.

– Твои слова означают, что ты уже никогда не захочешь быть со мной после того, как я стану замужней женщиной? – Покатившиеся из глаз Беатрис слезы заблестели в тусклом свете, попадавшем внутрь помещения через маленькое окошко. – Пожалуйста, скажи мне, что все происходящее – всего лишь дурной сон!

– Мои слова означают, что я буду относиться к тебе с должным уважением – так, как следует относиться к любой замужней женщине. – В горле у Браулио появилось ощущение сухости, от которого он никак не мог избавиться, хотя уже несколько раз сглотнул слюну. – Однако я ни на секунду не перестану тебя любить, до конца моей жизни.

– Я этого не понимаю!

В душе Беатрис происходила ожесточенная борьба: ей никак не хотелось верить, что ее надежда совместить любовь к Браулио со своим ненавистным замужеством была всего лишь несбыточной мечтой.

– Ты разбил мое сердце! – Она оттолкнула руки Браулио, намеревавшегося приласкать ее. – Мне необходимо отсюда уйти!

Браулио тут же попытался ее удержать.

– Зачем нам оставаться здесь вдвоем, если ты только что разрушил все мои надежды? – с отчаянием воскликнула Беатрис.

– Я знаю, что тебе тяжело, но когда-нибудь ты все поймешь, Беатрис.

– Это неправда. Неправда, что пройдет время – и я смогу что-то там понять. Я сейчас узнала, что для тебя твоя чистая совесть намного важнее, чем я и возможность быть со мной. Теперь я совершенно отчетливо вижу, что ради какого-то стародавнего кодекса чести ты готов отвергнуть мою любовь. – Охваченная нестерпимой душевной мукой, она уже не задумывалась над своими словами и над тем, на что они могут толкнуть Браулио. – Не морочь мне больше голову! – Ей вдруг нестерпимо захотелось побыстрее выбежать из этого мавзолея. – Прошу, отпусти мои руки и позволь мне уйти!

– Беатрис, я люблю тебя!

– Я уже знаю, что тебе ничего не стоит произнести эти слова и что ты не способен подтвердить свою любовь!

Бросив на Браулио взгляд, полный презрения, Беатрис выбежала наружу, чувствуя, что ее сердце разбито. Она побежала по кладбищу, совершенно не ориентируясь, куда бежит, тем более что ее ноги подчинялись в этот момент скорее каким-то подсознательным импульсам, чем ее воле. Не узнавая ни одну из дорожек, которые она пересекала, она то и дело наталкивалась на все, что попадалось на пути: на ограды, решетки, каменные глыбы. Биение ее сердца смешалось со звуком ее шагов в один гулкий ритм, который, как ей казалось, отдавался приглушенным эхом у нее за спиной. А еще она слышала на бегу какие-то фантасмагорические голоса, раздававшиеся из-под могильных плит: одни из них выкрикивали ее имя, а другие смеялись над ней, как будто знали о ее несчастье и радовались ему. Посреди такого количества могил ей вдруг вспомнилось лицо ныне уже покойного иезуита Кастро, по вине которого погибла ее мать: это лицо на мгновение возникло перед внутренним взором Беатрис, словно освещенное вспышкой пламени.

Затем она – к своему облегчению – увидела, что находится уже совсем близко от выхода с кладбища. Она еще сильнее рванулась вперед, не заметив маленькую сгорбленную женскую фигурку, стоявшую на коленях перед одной из могил. Старушка, увидев бегущую девушку, поднялась на ноги, и Беатрис, для которой появление этой женщины было полной неожиданностью, споткнулась на бегу и рухнула наземь во весь рост, порвав юбку и чулки и сильно исцарапав ладони и лицо. Слуга, ожидавший Беатрис у кареты, очень удивился ее жалкому состоянию, однако, поинтересовавшись, что с ней произошло, получил в ответ лишь приказ увезти ее отсюда как можно быстрее.

На следующий день уже почти весь Мадрид только и говорил о том, что этим вечером, в субботу, двадцать шестого июля, состоится большое празднество, на которое прибудут самые знатные аристократы, высокопоставленные церковные иерархи и члены правительства Испании.

Даже король и королева – Фердинанд VI и Барбара Браганская – приняли приглашение на бал и собирались привезти с собой своего любимца – итальянского певца Фаринелли.

Братья-цыгане Тимбрио и Силерио Эредиа, обедая в одном из трактиров, расположенных на улице Кава-Баха в самом центре Мадрида, навострили уши, стараясь не пропустить ни одного слова из оживленной беседы сидевших за соседним столом нескольких молодых конюхов.

Из их разговора они узнали, что предстоящее празднество начнется в девять часов вечера во дворце Монклоа, принадлежащем герцогу де Уэскару, что двое из этих конюхов работают у герцогини де Аркос и что они повезут ее на празднество в карете вместе с герцогом де Олите, который будет сопровождать герцогиню.

Когда Тимбрио и Силерио вернулись из Сарагосы, узнав о смерти своих жен, – а вернулись они оттуда две недели назад, – они решили, что теперь у них есть две задачи, выполнению которых должны всецело себя посвятить. Во-первых, они намеревались найти дочерей Тимбрио, и, во-вторых, – и это было даже важнее – отомстить за смерть своих любимых жен, нанеся удар по тем, кого братья считали инициаторами истребления цыган. Тимбрио и Силерио как раз сейчас и разрабатывали план мести.

Еще в тот день, когда их арестовали и разлучили с семьями и когда жену Силерио на виду у всего селения изнасиловали солдаты, братья поклялись, что жестоко отомстят своим мучителям. Они хорошо помнили о том, что Церковь отказала им в своей защите, что солдаты чинили при аресте цыган беззаконие и что главным зачинщиком этого произвола было правительство, пользовавшееся поддержкой аристократии. Эти три категории людей – церковники, военные и дворяне – и стали объектом ненависти братьев Эредиа. Однако больше всего они хотели отомстить маркизу де ла Энсенаде, которого считали главным виновником своих несчастий. Впрочем, они понимали, что им будет очень трудно до него добраться, ибо его всегда окружала надежная охрана. Поэтому братья решили попытаться для начала нанести удар не по самому маркизу, а по кому-нибудь из близких ему людей, и, хотя такая месть и не могла считаться соответствующей жестокости маркиза по отношению к цыганам, она, по крайней мере, стала бы для него хоть какой-то карой.

– Готов поспорить, что возле дворца соберется больше двухсот экипажей, а для охраны короля и королевы прибудет целый отряд стражников.

Самый молодой из сидевших за соседним столом конюхов был, похоже, взволнован тем, что начальник конюшни назначил его управлять сегодня вечером каретой вместо заболевшего кучера.

– Если повезет, то сможешь увидеть короля и королеву, – отозвался другой конюх, которому тоже было не больше двадцати лет. – Я тебе даже завидую: там ведь соберутся самые красивые женщины Мадрида, все в драгоценностях и в шикарных платьях. А нам остается, как обычно, смотреть лишь на кучи навоза, который накапливается каждый день в конюшнях.

Выйдя из трактира и посовещавшись, братья Эредиа придумали, каким образом они смогут проникнуть на предстоящее празднество. Это было вполне осуществимо: им пришла в голову мысль, что многочисленные слуги и кучера, которым предстоит весь сегодняшний вечер ждать у дворца возвращения своих господ, будут только рады, если подъедет еще одна повозка с большим запасом вина и еды, чтобы им было веселее коротать время. Пропуска Тимбрио и Силерио, конечно же, достать не смогут, однако они подумали, что никто не станет останавливать «трактир на колесах», а повозку для него они сумеют раздобыть. Они были знакомы с одним трактирщиком, жившим неподалеку от той мастерской, в которой они работали, и этот трактирщик с удовольствием предоставит им повозку, вино и провизию, если на следующее утро они вернут ему повозку и уже пустые бочки вместе с большей частью полученной прибыли. А еще Тимбрио разработал хитроумный план, который, если бы его удалось реализовать, помог бы им убить и покалечить многих из участников празднества.

Воодушевленные своей затеей, братья Эредиа немедленно отправились к трактирщику, чтобы договориться с ним и подготовить все необходимое еще до наступления вечера.

Хотя, чтобы убедить трактирщика, им пришлось отдать почти все свои сбережения в качестве задатка, они все-таки добились своего и вскоре выехали из трактира на повозке, на которую было погружено семь бочонков вина, большой запас черного хлеба, дюжина кругов овечьего сыра и множество копченых колбас. Они добрались на повозке до глухого уголка города, где окончательно подготовили все необходимое для осуществления своей затеи.

А в это самое время в другом районе Мадрида два масона-англичанина обсуждали с известным коммерсантом той же национальности и таким же, как и они, масоном, в котором часу им следует прибыть в резиденцию этого коммерсанта, чтобы затем отвезти его в карете на празднество во дворец Монклоа, на которое коммерсанта пригласил герцог де Уэскар.

– Вам не следует ни о чем беспокоиться. Мы сами позаботимся о том, чтобы нас не заметили, – сказал один из масонов. – Когда мы прибудем на место, станем действовать с максимальной осторожностью. А вот результат наших действий – можете мне поверить – будет весьма впечатляющим.

Все трое приложили руку к горлу. Это был жест, символизирующий масонскую клятву.