Текст книги "Тайна масонской ложи"

В Доме милосердия размещалось огромное количество женщин, задержанных во время облавы на цыган, а еще задача служителей Дома милосердия состояла в том, чтобы собирать по улицам Сарагосы бесцельно шатающихся многочисленных нищих и предоставлять им приют, еду и обеспечивать полезным занятием. Из этого дома довольно часто выезжала «галера», которую окрестили «повозкой для голодранцев», чтобы собирать по улицам неустроенных в жизни людей, не имеющих ни жилья, ни работы. Такое чаще всего происходило либо после рекрутских наборов, от которых люди бежали кто куда мог, либо когда нищенствующих бродяг становилось так много, что они начинали представлять угрозу для населения города.

Хотя предназначением Дома милосердия было служить приютом для нищих и он, в общем-то, не являлся исправительным учреждением, в случае необходимости там не гнушались репрессивных мер воздействия на подопечных. Плети, оковы, столбы с цепью и железным ошейником широко использовались в этой самой настоящей тюрьме и служили в качестве средств наказания тех, кто мешал нормальному функционированию этого учреждения.

За несколько дней до приезда братьев Эредиа в Сарагосу сто семьдесят женщин-цыганок и их дочерей привезли из дворца Альхаферия в новое здание Дома милосердия, где уже находились пятьсот цыганок, привезенных из Малаги. Помещения Дома милосердия оказались переполненными, и многим из цыганок пришлось размещаться во внутренних двориках, причем им не хватало еды, одежды, кроватей – в общем, самых элементарных вещей, необходимых для жизни.

Измученные и обозленные таким отношением, цыганки уже несколько дней при появлении надсмотрщиков пускали в ход камни, палки и свои ногти, а также устраивали такой галдеж и сутолоку, что вскоре никто уже не отваживался зайти к ним в помещения, чтобы хоть как-то разрядить напряженную обстановку. Некоторые из цыганок, не получив обещанную новую одежду, ходили полуголые, а другие, раздевшись догола, стирали, как могли, свою старую одежду под ошеломленными взглядами стражников.

В таких нездоровых условиях у многих из узниц начались проблемы с легкими, возникли боли в животе, и у всех у них стали проявляться симптомы хронического недоедания.

Тимбрио Эредиа и его брату Силерио оказалось совсем несложно найти красивое здание Дома милосердия, в котором должны были находиться их жены, так как им было известно, что это здание находится неподалеку от арены для корриды. А еще они знали, что из этого здания не очень-то легко убежать, и поэтому они решили попытаться вызволить своих женщин более простым способом: обратиться к начальству Дома милосердия, показать поддельные документы, подтверждающие «чистоту» их крови, и заявить, что их жен задержали незаконно.

В галерее, выходившей на один из четырех внутренних двориков Дома милосердия, были застекленные окна. На ее первом – более прохладном – этаже находилось как минимум полторы сотни женщин-цыганок и их дочерей, сбившихся в кучу в самом затененном углу. На часах еще не было одиннадцати, а жаркое солнце Арагона уже не первый час «нещадно поджаривало город». Именно так выразился привратник, сопровождая братьев Эредиа к алькайду,[7]7
  Алькайд – здесь: комендант.


[Закрыть] являвшемуся в Доме милосердия самым большим начальником. Именно он отвечал здесь за содержание цыганок.

Тимбрио представился привратнику торговцем шерстью из города Толедо, а Силерио – его помощником. Они сказали, что являются двоюродными братьями двух пропавших без вести женщин и что, как им кажется, исчезновение этих женщин может быть связано с облавой на цыган, поскольку эти два события совпадают по дате. Братья еще до своего прихода сюда решили, что объясняться с местной администрацией будет Тимбрио, потому что он гораздо лучше из них двоих говорил по-испански, почти без акцента, свойственного тем, кто обычно разговаривал на кало – языке испанских цыган.

– Входите! – дверь кабинета алькайда была приоткрыта.

– Это два господина из Толедо, они к вам.

Привратник полностью отворил дверь, чтобы посетителям было легче войти.

– Я вижу. Можете присесть, если хотите, – взглянув на вошедших, он не заметил в их облике ничего подозрительного. – Чем могу вам помочь?

– Мы ищем двух женщин по имени Ремедиос и Амалия Эредиа и двух девочек, которые были с ними. Мы их родственники и знаем, что их задержали по ошибке почти два года назад. – Тимбрио достал документы, подтверждающие, что эти женщины – испанки и католички, и, продолжая говорить, передал эти документы алькайду. – Мы уже искали их во всех других городах, в которых есть дома милосердия, подобные этому, однако безрезультатно. Поэтому мы думаем, что они, по всей видимости, находятся в вашем уважаемом учреждении.

Алькайд просмотрел документы и позвал своего писаря.

– Я прямо сейчас проверю по нашей книге записей, хотя мне, по правде говоря, трудно даже представить, что могла произойти подобная ошибка. Все женщины, находящиеся в этом Доме милосердия, – самые настоящие цыганки. Во всяком случае, нам всем так казалось. – Алькайду вдруг бросились в глаза необычайно густые брови и бакенбарды одного из посетителей – того, который с ним разговаривал. – Так вы говорите, что вы из Толедо и являетесь двоюродными братьями этих женщин?

Затем он очень внимательно посмотрел на второго, и ему показалось, что тот сильно нервничает.

– Из селения неподалеку от Толедо. Оно называется Мора. Там у нас собственная лавка – мы торгуем шерстью. А в нашем доме мы с удовольствием вас примем, если вы когда-нибудь будете в наших краях. Наши двоюродные сестры – одна из них вдова с двумя дочерьми, а вторая еще не замужем – работали в лавке и занимали две комнаты в нашем доме. С тех пор как они исчезли, мы все время о них беспокоимся. По правде говоря, мы долго ездили по разным городам, прежде чем оказались здеся, и очень надеемся, что сможем снова их увидеть и – насколько возможно – как-то исправить происшедшее недоразумение. Мы можем рассчитывать на вашу помощь?

– Извините, мне показалось, что вы сказали «здеся». Насколько мне известно, это слово характерно для языка кало. А вы сами-то точно не цыгане?

– Я даже и понятия не имею, что это за слово такое – «здеся». Мне кажется, я сказал «здесь». Может, просто оговорился.

Тимбрио казался внешне абсолютно спокойным, и говорил он уверенно, однако у алькайда, похоже, возникло подозрение, что эти двое – совсем не те, за кого себя выдают.

– А вы можете показать мне ваши документы? Они необходимы для выполнения кое-каких формальностей, предусмотренных для подобных случаев.

Тимбрио достал свои поддельные документы и с абсолютно хладнокровным видом подал их алькайду.

– Я вижу, что у вас тоже фамилия Эредиа. – Алькайда все больше терзали сомнения. – А ведь эта фамилия достаточно широко распространена среди цыган.

– Да, она у них довольно часто встречается, однако вы только что убедились, что мы – чистокровные испанцы и не имеем ничего общего с этой расой бродяг и бездельников.

В кабинет вошел писарь и, склонившись к алькайду и прошептав ему что-то на ухо, передал ему лист бумаги с длинным списком имен. Он был явно чем-то обеспокоен, и это не предвещало ничего хорошего.

– Я вам еще нужен?

Алькайд отрицательно покачал головой, и писарь вышел, плотно закрыв за собой дверь".

– К сожалению, вынужден вам сообщить, – алькайд внимательно смотрел на лист бумаги, который держал в руках, – что ваша двоюродная сестра Ремедиос Эредиа умерла четыре недели назад от воспаления легких. Амалия Эредиа тоже умерла, но всего лишь неделю назад – от лихорадки.

Он смущенно посмотрел на своих посетителей, потому что прекрасно знал, в каких жутких условиях содержались эти женщины. Более того, ему было очень стыдно ощущать и свою вину в таком количестве смертей, которых с каждым днем становилось все больше.

Силерио Эредиа уже не мог больше молчать и, произнося слова с сильным акцентом, характерным для цыган, спросил, где теперь находятся две девочки – его племянницы, дочери Тимбрио. При этом он схватился за рукоять ножа, спрятанного за широким поясом.

– К счастью, их имен в этом списке нет. – Услышав, как изъясняется второй посетитель, алькайд окончательно убедился, что эти двое – самые настоящие цыгане, и решил вести себя с ними осторожнее. – А еще помощник сообщил мне, что их имен нет и ни в одном из списков, в которых значатся те, кто находится в этом Доме милосердия.

– Мы уверены, что они держались все вместе. Не может быть, чтобы они просто исчезли.

Тимбрио еле сдерживал ярость, охватившую его при известии о смерти жены. В нем еще теплилась надежда найти живыми своих дочерей.

– Мне только что пришло в голову, что они, наверное, сбежали. – От этих слов алькайда в душе Тимбрио еще сильнее разгорелся огонек надежды. – Я сейчас объясню. В тот самый день, когда сюда прибыла группа женщин из дворца Альхаферия, примерно пятнадцати женщинам удалось совершить побег. По нашим предположениям, пятеро из них были совсем юными. Их имен мы не знали, и с тех самых пор о них нет никаких известий. Сожалею, но больше ничего не могу вам сообщить. Это все, что я знаю о ваших родственницах.

Ему показалось, что по лицам посетителей пробежала опасная грозовая туча.

– Повторяю, я очень сожалею, что приходится сообщать вам такие плохие новости. Я вполне представляю себе, насколько вам сейчас тяжело…

Тимбрио Эредиа и его брат Силерио закрыли дверь кабинета алькайда и быстро покинули здание, в котором размещался Дом милосердия. Они шли, охваченные гневом и смятением.

Неожиданная и ужасная смерть их жен, мысль о которой никому из них раньше даже в голову не приходила, а также исчезновение дочерей Тимбрио, дальнейшая судьба которых была неизвестна, пробудили в них желание мстить. Именно это стало причиной необузданного насилия по отношению к алькайду. Они, конечно, не считали, но можно было с уверенностью сказать, что, прежде чем алькайд испустил дух, они нанесли ему более пятидесяти ударов ножами, таким образом излив часть той жгучей ненависти, которая уже долгое время буквально заставляла клокотать их цыганскую кровь.

Секретная тюрьма инквизиции
Мадрид. 1751 год
21 июля

Комната, предназначенная для пыток, находилась в дальнем конце длинного коридора, уходившего глубоко вниз, в подземелье под зданием Священного трибунала.

Если эта комната чем-то и отличалась от остальных помещений, так прежде всего наполнявшим ее зловонием – смесью запахов крови, мочи и гниющего мяса, – впитавшимся в каменный пол и стены этого мрачного сырого помещения.

Эта комната была полностью изолирована от внешнего мира, и в нее не попадали ни лучи солнечного света, ни свежий воздух, в результате чего казалось, что она не только пропитана нездоровым запахом, но в ней остались и те мучения, которым здесь подвергались узники.

Ее незатейливое убранство состояло из примитивных подмостков, стоявших на них – в углу комнаты – нескольких стульев, на которых сидели инквизиторы, длинной низкой скамейки и расположенного в самом центре комнаты стола с разложенными на нем орудиями пыток, позволяющими добиться от обвиняемого требуемого признания. Четыре закрепленных на стенах факела ярко освещали потолок, и отраженный от него свет рассеивался по всему помещению.

В этот вечер врач, которому было поручено проводить медицинский осмотр узников инквизиции, тщательно обследовал одного из них, чтобы определить, имеет ли смысл подвергать его пыткам. Хотя этот узник был необычайно худым, врач не счел его слишком ослабленным для того, чтобы его нельзя было подвергнуть пытке веревкой и водой. Данным узником был не кто иной, как Джон Уилмор – главный масон Испании, задержанный инквизицией две недели назад.

Врач подошел к инквизиторам, ожидавшим его вердикта, и кивнул, подтверждая возможность проведения пыток.

Показания сегодняшнего обвиняемого имели такое большое значение, что на пытках решил присутствовать сам главный инквизитор Перес Прадо. Кроме него в комнате находились четыре судебных исполнителя, на которых возлагалось проведение пыток, и секретарь. А еще присутствовал некий человек, скрывавший свое лицо под большим капюшоном.

– Расскажите нам всю правду, и тогда мы вас и пальцем не тронем! – Хриплый голос Переса Прадо отдавался эхом от гулких стен помещения.

– Мне не в чем признаваться, потому что я не совершал ничего незаконного! – Выражение лица обвиняемого говорило о его непреклонности и уверенности в собственной невиновности.

– Вас приговорили к пыткам после того, как свидетели дали показания, подтверждающие совершение вами преступлений, и были отклонены доводы вашего адвоката, опровергающие показания свидетелей, – секретарь разъяснял обвиняемому процедуру судебного процесса и причины, по которым было принято решение о применении пыток. – Поскольку мы до сих пор не добились от вас полного признания, мы вынуждены применить пытки – не потому, что мы этого хотим, а исключительно из-за вашего упрямства. Мы вас не изувечим, а просто будем воздействовать определенными орудиями, которые причинят вам острую боль, и не остановимся до тех пор, пока ваше признание не избавит нас от необходимости продолжать пытки.

– В последний раз спрашиваю: вы хотите сознаться перед трибуналом в своем преступлении? – обратился к обвиняемому главный инквизитор, однако его слова и на этот раз не оказали на Джона Уилмора никакого воздействия.

– Попрошу судебного исполнителя полностью раздеть обвиняемого! – Так и не дождавшись от Уилмора ответа, секретарь дал распоряжение приступить к пыткам.

Во многих случаях жуткой обстановки и самого вида орудий пыток оказывалось вполне достаточно, чтобы сломить волю обвиняемого. Однако Джон Уилмор, похоже, предпочитал, чтобы его худое истощенное тело подвергли мучениям, и не собирался поддаться настоятельным требованиям инквизиторов.

– Привяжите к конечностям обвиняемого веревки! – прозвучало распоряжение начать первую пытку.

Двое судебных исполнителей повалили англичанина на стол и обвязали его запястья двумя веревками, другие концы которых были намотаны на специальные валики. Затем при помощи этих валиков веревки натянули с такой силой, что Уилмор почувствовал острую боль от врезавшихся в его плоть веревок. Затем еще две веревки были привязаны к его щиколоткам и к другим валикам так, что при повороте валиков все его тело начало растягиваться в стороны, слегка приподнимаясь над столом. Его упорное молчание в ответ на все тот же вопрос инквизитора, заданный в очередной раз, вынудило судебных исполнителей растянуть веревки еще на несколько сантиметров, в результате чего он почувствовал невыносимую боль и у него возникло ощущение, что еще чуть-чуть – и какая-нибудь из его конечностей оторвется от тела.

Уилмор старался не кричать и не проявлять каких-либо внешних признаков душевной слабости, однако боль была такой мучительной, что он застонал – сначала тихонько, а затем, по мере того как его тело все больше растягивали, все громче и громче. Почувствовав, что у него вывихнулось правое плечо, он потерял сознание, а когда вскоре пришел в себя, у него очень сильно болели уже оба плеча, хотя он и не помнил, как было вывихнуто второе плечо.

Англичанин украдкой бросил взгляд на инквизиторов в тайной надежде, что на сегодня пытка закончилась и его отволокут обратно в камеру. Однако тревожное ожидание Уилмора затянулось на довольно долгое время. Его мучители, по-видимому, что-то обсуждали, хотя он и не слышал, о чем именно они говорили. А инквизиторы, посовещавшись, решили подвергнуть обвиняемого пытке водой.

Освободив Уилмора от веревок, вместе с которыми от его рук и ног отодрались и кусочки кожи, судебные исполнители положили его на длинную низкую скамейку лицом вверх. Врач осмотрел его кровоточащие раны и пощупал онемевшие плечи, которые все больше и больше опухали, а затем бодрым голосом заявил, что состояние обвиняемого позволяет продолжать пытки.

Епископ Перес Прадо наклонился к уху присутствующего здесь инкогнито человека и заверил его, что, хотя обвиняемый и сумел выдержать первую пытку, он вряд ли сможет выдержать пытку удушьем.

При помощи обернутого вокруг шеи Уилмора толстого кожаного ремня его голову зафиксировали в неподвижном положении, а еще одним ремнем так затянули живот, что желудок вдавился в легкие. Ему наложили повязку на верхнюю часть лица, закрыв глаза и нос, затем смочили эту повязку водой, чтобы через нее было труднее дышать. После этого Уилмору насильно открыли рот и стали из глиняного кувшина вливать в него непрерывной струйкой воду. Поначалу англичанину без особого труда удавалось ее проглатывать, однако его сжатый поясом желудок быстро наполнился, а потому, как он ни старался глотать, вода начала возвращаться обратно в горло, куда по-прежнему попадала вода, которую вливали в рот из кувшина.

Вскоре вода заполнила почти всю носоглотку, и Уилмор уже не мог дышать ни носом, ни ртом. Он начал задыхаться, не имея возможности ни крикнуть, ни хотя бы прохрипеть своим мучителям, что еще несколько секунд такой пытки – и он умрет. Он чувствовал, что его глаза налились кровью и отяжелели, а сознание начало заволакиваться болезненной пеленой. Все это явно свидетельствовало о том, что он вот-вот умрет. Однако его мучители вдруг прекратили лить воду, и он тут же умудрился проглотить еще немного воды, чтобы предотвратить ее попадание из носоглотки в легкие. Затем все присутствующие несколько минут ждали, пока он откашливался, тем самым освобождая носоглотку от воды.

Поскольку Уилмор по-прежнему упорно отказывался признать себя виновным, инквизиторы – после очередного осмотра обвиняемого врачом – решили подвергнуть Уилмора пытке на дыбе.

Ему завели руки за спину и туго обвязали запястья уже другими веревками. Затем его при помощи системы шкивов стали поднимать на этих веревках и, когда он оказался уже у самого потолка, вдруг ослабили веревки, отчего он рухнул вниз, но, так и не долетев до пола, снова повис на вновь натянувшихся веревках. Такой рывок причинил Уилмору невыносимую боль в вывихнутых плечах и в спине, и он не смог удержаться от пронзительного вопля.

Епископ Перес Прадо сделал знак судебным исполнителям больше не подвергать Уилмора такой пытке, потому что, по мнению врача, она была слишком опасной для жизни обвиняемого, и приказал им отвести англичанина в его камеру. Епископ был крайне недоволен тем, что даже при помощи жестоких пыток так и не удалось добиться требуемых результатов.

Когда обвиняемого увели, главный инквизитор задержался в комнате пыток еще на несколько минут, чтобы обменяться впечатлениями с человеком, скрывавшим свое лицо под капюшоном.

– Отец Раваго, уверяю вас, мы на этом не остановимся! Мы будем продолжать добиваться от него признания, пусть даже нам и придется использовать более жестокие методы. Я сдержу свое слово и заставлю его заговорить!

Исповедник короля Фердинанда VI предпочел во время пыток не открывать свое лицо. Он не хотел, ни чтобы Уилмор его узнал, ни, тем более, чтобы тому стало известно, что он, Раваго, причастен вместе с маркизом де ла Энсенадой к его разоблачению и аресту. Уилмор мог догадаться, что помог им в этом соглядатай, которого удалось внедрить в масонскую ложу «Три цветка лилии», – граф де Вальмохада.

Несколько месяцев назад Раваго по поручению короля Фердинанда составил докладную записку об обществе масонов, на основании которой впоследствии и вышел указ о запрещении этого общества. В записке королевский исповедник напомнил монарху о булле Папы Римского Климента XII и о постановлении, изданном нынешним понтификом Бенедиктом XIV. Оба эти документа категорически запрещали католикам вступать в масонское общество и участвовать в его собраниях и других мероприятиях, угрожая отлучением от церкви всем тем, кто нарушит данный запрет. Кроме религиозных аспектов в подготовленной отцом Раваго докладной записке делался акцент на опасности, которые могло представлять общество масонов для государства в силу того, что оно было тайным и скрывало конечные цели своей деятельности. Если учесть, что в это общество вступили видные военачальники и представители сферы культуры и права, – как, например, молодой адвокат Кампоманес и пользующийся большим влиянием Хосе Моньино, – то невольно возникал вопрос, что же могло объединить этих высокообразованных людей, кроме как некая амбициозная и тайная цель. И в самом деле, цель, которой пытались достичь и при этом держали в тайне масоны, не могла быть малозначительной, потому что в наказание тем, кто выдал их тайны, отрезали язык и вырывали сердце. Раваго пришел к выводу, что вступившие в общество масонов высокопоставленные военачальники и выдающиеся деятели культуры наверняка замахиваются на что-то нешуточное, и этим объясняется их скрытность. Раваго считал, что масоны стремятся не только уничтожить католицизм и подорвать основы государственного строя в европейских странах, но совсем по-другому организовать человеческое общество, сделать его свободным от религиозного воздействия. Подобная революционная деятельность масонов была направлена против существующих органов государственной власти.

Доводы Раваго убедили короля Фердинанда в реальности существования угрозы для монархии со стороны масонов, тем более что он знал, какую большую роль сыграло масонство в становлении парламентаризма в Англии. Там в двух палатах парламента – палате лордов и палате общин – обсуждались и решались вопросы законодательства и управления государством – то есть вопросы, испокон веку относившиеся исключительно к компетенции монарха. Поэтому король принял твердое решение издать указ о запрещении масонства и поручить инквизиции проследить за претворением этого указа в жизнь.

– Я очень разочарован, почтенный друг мой, – сказал королевский исповедник главному инквизитору. – Реализация наших намерений по обезвреживанию этой бесовской организации, выявлению ее целей и установлению местонахождения ее членов, очевидно, займет гораздо больше времени, чем мне хотелось бы. И хотя нам, к счастью, удалось схватить их главаря, это, похоже, мало что дало. Достаточно вспомнить о жутком убийстве нашего уважаемого отца Кастро. У меня есть основания подозревать в причастности к этому убийству масонов.

– Возможно, вы и правы, отец Раваго, но вы, наверное, все же согласитесь со мной, что уже сам факт заключения в тюрьму их Великого магистра послужит хорошим уроком для остальных масонов и задержит разрастание этой секты – пусть даже и не подтвердится их причастность к смерти Кастро.

– Я чувствую в ваших словах стремление остановиться на достигнутом, а потому хочу, чтобы вы знали: я не соглашусь ни на малейшее отклонение от наших первоначальных планов. – Лицо Раваго стало еще более суровым. – То, чего мы добились арестом Уилмора, – просто мелочь по сравнению с необходимостью заполучить текст конституции и регламента общества масонов. Именно на это мы должны направить наши усилия, а не надеяться, что арест одного человека поможет нам решить проблему масонов. – Раваго поднялся со стула с явным намерением покинуть это помещение. Он уже потерял интерес к дальнейшему разговору, хотя ему и хотелось узнать, какие новые методы допроса собирается применить Перес Прадо и когда он рассчитывает получить хоть какие-то результаты. – Постарайтесь, чтобы он заговорил еще до того, как мы с вами снова встретимся. Мне необходимо доложить нашему монарху о ходе расследования, и, как мне кажется, вы не хотели бы, чтобы король усомнился в ваших способностях.

– Отец Раваго, прошу вас не сомневаться в том, что мои цели совпадают с вашими, как и с целями короля. Я ни в коем случае не прекращу своих попыток заставить Уилмора заговорить. Можете быть спокойны: я немедленно поставлю вас в известность, если мне удастся выбить из него какие-либо сведения об убийстве Кастро или же любую другую информацию, которая нас с вами интересует.

Недавно отстроенная арена для корриды находилась на улице Алькала – одной стороной она примыкала к дворцу Буэн-Ретиро, а другой – к широкому полю.

Мадридский люд еще никогда не видывал такого большого круглого здания, предназначенного исключительно для корриды, потому как бой быков в Испании обычно проходил прямо на центральных площадях городов и поселков.

То ли в силу привлекательной новизны этого сооружения, то ли просто из-за неуемного желания посмотреть на само представление на корриду стеклось огромное количество людей самых разных сословий и социальных групп. Представление должны были давать два раза – утром и под вечер.

Мария Эмилия Сальвадорес уговорила своего поклонника Хоакина Тревелеса сходить на вечернее представление, потому что эти представления, как правило, были интереснее утренних. А еще она убедила присоединиться к ним свою подругу графиню де Бенавенте, которая, как это частенько бывало, прихватила с собой кавалера, но, конечно же, не своего мужа, а нового поклонника. Он, как и многие другие мужчины до него, пытался ухаживать за графиней, не имея при этом никаких шансов добиться от нее ничего, кроме участия в этой игре в ухаживание – без каких-либо последствий.

Мария Эмилия успешно отразила все доводы Хоакина, пытавшегося отговорить ее от посещения боя быков: он пытался доказать ей, что, поскольку это последняя коррида в сезоне, быки на ней будут далеко не самые лучшие; что сильная июльская жара отнюдь не способствует подобным развлечениям; что они вряд ли найдут для себя что-то интересное в жалком зрелище, когда вялые пикадоры будут пытаться расшевелить не менее вялых бычков. Однако Мария Эмилия приласкалась к Хоакину, и все его доводы тут же растаяли как по мановению волшебной палочки.

Они вчетвером уселись в одном из первых рядов и приготовились смотреть на выход уже восьмого по счету быка, которого вот-вот должны были выпустить на арену. Вокруг них сидели самые известные политические и религиозные деятели Мадрида.

Пока действо еще не началось, Мария Эмилия украдкой рассматривала свою подругу Фаустину. Несмотря на восьмой месяц беременности, графиня оставалась все такой же красивой и привлекательной. А еще она очень удачно подобрала для этого вечера одежду: юбка из красного шелка и верхнее платье с вышивкой золотыми нитками были как раз под стать нарядам тореро и пикадоров. Фаустина невольно привлекала к себе внимание всех окружающих женщин – и уж тем более своего ухажера, который, похоже, был от этой женщины просто без ума.

Две подруги специально сели рядом, чтобы иметь возможность обсудить приготовления к бракосочетанию Беатрис и герцога де Льянеса, так как до этого события оставалось меньше месяца, а нерешенных проблем по-прежнему было хоть отбавляй.

И тут на арену решительно выскочил огромный разъяренный бык. Несколько секунд он двигался, как слепой, пока его привыкшие к полумраку загона глаза не приспособились к яркому дневному свету. Тореро, подвергая свою жизнь огромному риску, ждал его прямо посредине арены. Трибуны замерли в напряженном молчании, когда бык бросился на молодого тореро, и взорвались приветственными возгласами, когда тот искусно уклонился от острых рогов животного. После трех повторений этого маневра, выполненных с несомненным мастерством, на арену выехали на лошадях два пикадора, в задачу которых входило вонзать в быка пики и тем самым поддерживать его в разъяренном состоянии.

– А как поживает Беатрис? Она уже смирилась с мыслью о своем предстоящем замужестве? – Мария Эмилия начала разговор с Фаустиной, не отрывая взгляда от происходящего на арене.

– Надеюсь на это, хотя не могу сказать, что очень хорошо знаю, что у нее на уме. Последнее время я старалась не разговаривать с ней на данную тему – из-за всех тех ожесточенных споров, которые то и дело возникали после того, как она узнала о своем предстоящем замужестве.

В быка угодила уже вторая пика. Сразу после попадания в него первой пики он серьезно ранил одну из двух лошадей, а теперь пытался сделать то же самое и со второй лошадью.

– Мне очень жаль этих бедных лошадок. Тебе, наверное, тоже, да? – спросила Фаустина.

– Их следовало бы хоть как-то защитить. – Мария Эмилия проводила взглядом покидавшую арену лошадь, у которой из живота, вспоротого рогом быка, вываливались кишки.

– Я убеждена, что для Беатрис настал самый подходящий момент создать семью, ведь ей уже шестнадцать лет, – сказала Фаустина. – Кроме того, герцог де Льянес окружил ее заботой и вниманием – с гораздо большей прытью, чем можно было бы ожидать от него в его возрасте. Мне трудно даже и придумать, чего еще можно сейчас потребовать от него как от кавалера, а уж у меня-то, как ты знаешь, в этом деле достаточно опыта. – Усмехнувшись, Фаустина украдкой показала глазами на своего ухажера – маркиза де Сотовинью.

Бык, успевший к тому времени изувечить еще одну лошадь и получить десяток уколов пиками в спину, был уже не таким свирепым и вел себя довольно вяло. У него из спины торчали восемь бандерилий, воткнутых туда, по мнению публики, с большим искусством.

– Дело еще в том, что Беатрис уже не так непримиримо относится к предстоящему замужеству, и мне кажется, что это герцог сумел растолковать ей преимущества и возможности, появляющиеся у нее в связи с этим браком.

Превосходно выполненный тореро прием вызвал у сидевших на первых рядах зрителей бурное одобрение, вылившееся в продолжительную овацию.

– Вы разговорами отвлекаете самих себя от представления, – этими словами Тревелес дипломатично упрекнул Марию Эмилию за слабый интерес, который она проявляла к происходившим на арене событиям, – и это после того, как она уговорила его пойти на бой быков, хотя у него было полно срочнейших дел.

Обе женщины замолчали. Они не проронили ни слова даже тогда, когда был убит бык, – для чего искусному тореро хватило всего одного укола шпагой – и продолжили свой разговор лишь после того, как их кавалеры отправились за прохладительными напитками.

– Меня беспокоит мой сын Браулио.

– Думаю, известие о свадьбе Беатрис его сильно опечалило, потому что у них были очень близкие дружеские отношения с самого начала их знакомства.

– Я долго сомневалась, говорить тебе об этом или нет, – сказала Мария Эмилия, и Фаустина тут же с любопытством посмотрела на нее. – Мне кажется, что между ними существуют гораздо более близкие отношения, чем мы предполагали.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что Беатрис и Браулио – не просто друзья?

– Боюсь, что дело обстоит именно так. Когда я рассказала Браулио о предстоящей свадьбе Беатрис, он отреагировал очень эмоционально, а именно начал безутешно плакать – что, впрочем, не показалось мне странным, так как я знала об их взаимной привязанности. А вот затем стало происходить действительно нечто странное: он изо дня в день пребывал в крайне мрачном настроении – что, как ты знаешь, для него отнюдь не характерно.