Текст книги "Королева ангелов"

Список за списком. Любимые продукты в пятнадцать (записал сам Голдсмит): жареная на сковороде натуральная выращенная рыба, пряный синтестейк, помидоры и яблоки

прокручиваем быстрее

третий по успеваемости ученик средней школы естественные науки математика первый лит второй и третий в драматургии второй в истории социальных наук; первая любовь в последний год обучения (см.: автобиография 2044 года «Дом яркой звезды», компания «Альбигони»), все хорошо все нормально все в полном порядке, но в его работах еще нет гениальности, проявившейся лишь после того, как ему исполнилось двадцать, написание пьес ранний черновик пьесы «Моисей» (доступно факсимильное воспроизведение текста)

Первая книга стихов затем вторая и успех и стабильная карьера в течение десяти лет женат без детей вскоре развод по согласию сторон; за этот период десять книг поэзии и семь пьес все зрелые три успешные постановки вне Бродвея также успех в Лондоне Париже Пекине, приглашен в Пекин по программе культурного обмена затем в Японию затем в Объединенную Корею и наконец в Экономическое Сообщество Содружества Юго-Восточной Азии, где четырежды издавался в 2031–32 годах (трижды – пиратски) и где его пьесы в период экономического оживления ставят на волне популярности на Западе и особенно в Северной Америке; триумфальное возвращение из этого тура несколько разрушительных любовных приключений, подробно описанных в многочисленных ЛитВиз-передачах; одно из них завершилось в 2034 году самоубийством женщины.

Два года Голдсмит скрывался. На самом деле в Айдахо с друзьями проходил обряд очищения длиной в год.

Мартин остановился, хмурясь. Опознав возможную точку входа, он запросил информацию об этом обряде.

Затем следовало интервью с Реджинальдом и Франсин Киллианами, основателями центра духовного очищения «Чистая земля» в 20 милях к северу от Бойсе на границе штата Орегон. Реджинальд высокий и тощий, в комбинезоне, с перевязанными тесьмой черными волосами, глаза недобрые мудрые, вытянутое лицо с приклеенной улыбкой: «В нашем центре побывало множество интеллектуалов и знаменитостей. Они приезжают, чтобы очиститься сбалансированной естественной вегетарианской диетой и минеральной водой. Приезжают слушать музыку, только доклассического периода, только на старинных инструментах. Приезжают ради огромного неба и звездных ночей. А мы даем им советы. Помогаем вписываться в двадцать первый век, что совсем не легко, все крайне античеловечно, неестественно, технологично. Эмануэль Голдсмит приехал сюда и провел с нами год. Мы стали очень хорошими друзьями. Он занимался любовью с Франсин». На экране Франсин, худая, напоминающая лань, с длинными прямыми рыжими волосами, задумчиво улыбается: «Он был великолепным внимательным любовником, хотя и склонным к насилию. Гнев и печаль переполняли его. Ему требовалось кое в чем разобраться, и я помогла ему. В нем бушевали горечь и ненависть, ведь он не знал, кто он. Покинул он нас умиротворенным и снова стал писать стихи».

Действительно, в следующие пять лет вышли четыре книги, среди них переработка ранних африканских стихотворений. В 2042 году Голдсмит познакомился с другим своим поклонником, полковником сэром Джоном Ярдли, самопровозглашенным благожелательным тираном («в греческом смысле») Эспаньолы. Ярдли пригласил его посетить Порт-о-Пренс, что он и сделал в 2043-м. Подробности этого визита были недоступны, но они, видимо, хорошо поладили, и Голдсмит выражал восхищение непредвзятостью и разумностью Ярдли перед лицом сложностей и неразберихи двадцать первого века. Один из комментаторов-новостников на виз-кабельном канале сказал так: «Хвалы, возносимые Голдсмитом полковнику сэру Джону Ярдли, показывают политическую грамотность, типичную для поэтов, а именно нулевую, полностью отсутствующую. Ярдли добился процветания своего государства ввиду нежелания великих современных держав делать грязную работу своими руками. Он превратил свою армию отборных наемников в общемировой бич, нанимаемый «важными птицами», чьи мишени тщательно отбираются, а средства точны и изощренны. Кроме того, Ярдли обвиняют в изготовлении и экспорте гнусных пыточных устройств, вторгающихся в разум машин боли, которые, в частности, используют селекционеры, преследующие всех нас. Не важно, что наш собственный президент Рафкинд наладил открытые связи с Эспаньолой и Ярдли; не важно, что сейчас век «коррекции» и «возмужания» и что многие восхищаются действиями и селекционеров, и полковника сэра Джона Ярдли… Восхищение Голдсмита доказывает, что он – предатель в рядах гуманистической интеллигенции, перебежчик, рифмоплетный друг врагов рода человеческого».

Красивая формулировка; но у поэтов бывали и более экстремальные связи, чем эта, и притом до массовых убийств поклонников и учеников не доходило. Никакой прямой связи тут нет.

Голдсмит, как когда-то Эзра Паунд, став апологетом Ярдли, прославился неумелыми и, возможно, опасными попытками поиграть в политику, которые укрепили его положение в литературе. Возможно, именно потому он так и поступил. Мартин рассматривал его действия как позу или хладнокровный замысел; это, по крайней мере, имело какой-то смысл. Тем не менее просочившиеся в прессу и ставшие достоянием публики телефонные звонки пересылаемые визио переписка Ярдли и Голдсмита не выявили никакой позы; поэт искренне восхищался полковником. «Триста лет назад вы могли бы объединить Африку против португальцев и англичан; я сейчас мог бы быть там, цельный человек в теплой, кофейного цвета, без капли молочного оттенка, сердцевине Черности».

Очень близко к пустословию. Мартин покачал головой и продолжил чтение. Письмо от Ярдли к Голдсмиту:

«По вашей поэзии видно, что культурой и сознанием вы отличаетесь от своего окружения. Вы успешны, и все же говорите, что чахнете; вами не гнушаются, однако вы чувствуете себя не в своей тарелке. У вашего народа были дома и семьи и языки и религии, вся поэзия народа – но их отняли и заменили господством чужеземцев и жестокостью. Ваших соплеменников доставили в Новый Свет, и многих высадили в Эспаньоле, где невероятные жестокости продолжались и в двадцать первом веке… Неудивительно, что вы чувствуете себя разобщенными! Когда я утвердился на Гаити, мне кружила голову легко вспыхивающая радость людей, знавших так много боли, людей, чья история была мучительной цепью предательств и смертей. Боль впитывается зародышем через плазму, переходит от матери к сыну. Увы, многие из угнетателей умерли прежде, чем мне удалось отомстить за их жестокость».

Очевидная несправедливость ради упрощения истории. И Ярдли не слишком тщательно скрывал новую экономику и сущность своего острова, во всяком случае не тогда, когда Соединенные Штаты Америки давали ему доллары и поручали миссии по всему миру.

Переписка заканчивалась стихотворением Голдсмита: «Будь у меня магические силы / Я убил бы многих белых отцов-насильников / Оправданное убийство через время / Историю нельзя заЧернить». Рукоплескания со стороны США, всегда жаждущих самобичевания. Слава и еще большая удача. В каком-то смысле, возможно, и полковник сэр Джон Ярдли был чем-то обязан Голдсмиту, мастеру отточенного слова. Переписка и взаимное восхищение, граничащее с любовью, – с точки зрения Голдсмита, конечно.

Был ли Ярдли в восприятии Голдсмита ангелом мщения, пришедшим в этот мир из-за грехов давно умерших? Явившимся к полноправным потомкам белых отцов-насильников? И чем был Голдсмит для Ярдли: разделяющим его мысли апологетом или пишущим под его диктовку, servus a manu?

Были ли все убитые белыми?

Мартин просмотрел ЛитВиз-отчеты и перекрестные ссылки. Нет. В числе жертв был один азиат смешанных кровей в четвертом поколении, и один черный, как Голдсмит, – его крестник. Возможно, слепая и неизбирательная жажда убийства.

Мартин закончил изыскания и выбрался из кресла. Латунный арбайтер ожидал его указаний.

– Пожалуйста, принеси мне холодный чай, – сказал он. – И скажи господину Ласкалю, что я готов увидеть Голдсмита. – Не увидеться, а увидеть. Голдсмит не должен опознать Берка или Нейман или кого-либо другого, кто будет исследовать его Страну; может возникнуть неловкость.

Откуда вам знать меня? Почему вы так рветесь узнать меня? Моя слава выбешивает вас.

Глаза Ричарда Феттла начали косить от усталости, и он отложил ручку. Моргая, растирая глазницы тыльной стороной кисти, встал с кровати – мышцы сведены взор затуманен суставы хрустят пальцы сводит; он чувствовал себя, как человек, всплывающий из пучины запоя, но при этом ощущал огромное облегчение и собственное достоинство, ибо он писал, и написанное им было хорошо.

Но он не осмелился убедиться в этом, перечитав все покрытые убористыми каракулями десять страниц. Вместо этого он сделал себе чашку черного кофе, думая о старых аллюзиях Голдсмита относительно кофе и сливок, и, пока пил кофе, улыбался, будто каким-то образом поглощал кровь и плоть поэта.

Со словами он это уже сделал. Это оказалось приятно. Скоро он увернет Голдсмита в плотный тугой узелок и вытолкнет из себя, воплотив его посредством ритуала написания текста.

Он обошел квартиру, глупо улыбаясь, пришибленный музой. Человек, который наконец очистился или наконец увидел, что грязи осталось мало.

Что понадобилось, чтобы разорвать сцепку? Поношение. Что на выходе. Текст. Какие были ощущения. Экстаз. К чему все это ведет. Возможно, публикация. Неплохо было бы опубликоваться.

Да.

В конечном счете Голдсмит послужит ему.

Ричард потянулся, зевнул и посмотрел на часы: 15.50. Он не ел с момента визита селекционеров. Бурча почесываясь дрожа, как мокрая собака, Ричард доковылял до кухни, открыл холодильник, вдохнул холодный воздух, отыскал пакет с натуральной выращенной рыбой и миску с когда-то свежей зеленью. Налил себе стакан безлактозного.

Голдсмит не терпел обычное молоко ни в каких проявлениях только безлактозное

Черные пометки на белом забелить обратно

Ричард замер. Медленно почесался. Повернул и наклонил голову. Положил еду на кухонный стол. Что важнее, чем еда.

Вернулся в спальню и взял лист бумаги, нашел неудачный отрывок и удалил его, водя по листу стирающим концом карандаша, вальяжно сдул катышки бумаги, переписал.

Продолжил писать. К 16:50 он исписал как курица лапой пятнадцать страниц.

Ричард встал, лицо отражало, как протестует все его тело, теперь это была настоящая мука, попробовал упражнения, чтобы размяться и взбодриться, подумал о горячем душе теплом солнце, от которого исходишь потом, но ничего не срабатывало.

Заковылял в гостиную. Квартирный голос объявил о посетителе, и он застыл в изумлении. Высокая тень на молочно-белом стекле входной двери.

Ричард вгляделся в помутневшую пластиковую оптику дверного глазка и увидел зои: чернокожая трансформантка лейтенант Чой. Он попятился от двери, тряся руками, словно обжегся, и нерешительность соединилась с внезапным спазмом, заставившим его согнуться. Иисусе. За что мне это. Когда же это закончится?

Затем он сдвинул латунную пластинку под дверным глазком. Голос тонкий, но уверенно контролируемый:

– Я вас слушаю.

– Р Феттл, – сказала Мэри Чой, – приношу извинения за причиненное беспокойство. Могу я задать еще несколько вопросов?

– Я уже рассказал вам все, что знаю…

– Да, и вы, конечно, не подозреваемый. Но мне нужна некоторая общая информация. Впечатления. – Она улыбнулась той самой прекрасной неестественной улыбкой белые зубы мелкие и аккуратные между полными губами и гладкой тонко опушенной черной кожей. Выражение лица зои заставило его отвести взгляд, и живот у него свело еще сильнее. Она не может быть реальной, ничего из этого на самом деле нет.

– Можем мы поговорить внутри?

Ричард сделал шаг назад.

– Я неважно себя чувствую, – сказал он. – Не ел целый день.

– Прошу прощения. Я вернулась бы позже, но мое время очень ограничено. Департамент хочет получить ответы немедленно. Вы можете избавить меня от полета в Эспаньолу.

Ричард не смог сдержать любопытство. Он приказал двери разблокироваться и открыл ее.

– Вы думаете, Эмануэль… думаете, Голдсмит улетел туда?

– Возможно.

Ричард закусил губу, слегка сутулясь. Даже с этой Немезидой ему трудно было не вести открыто и дружелюбно. Он тихо и устало сказал:

– Входите. Рад, что меня не подозревают. День и так не задался.

Не буду рассказывать ей о селекционерах. Ее не будет рядом, чтобы защитить меня, если эта информация просочится и селекционеры вернутся. Не хочу и пяти секунд провести под венцом.

– Приношу извинения за то, как к вам отнеслись вначале. Мы были расстроены тем, что нашли.

Ричард кивнул.

– Это крайне необычно, – сказал он. Я бы сказал «ужасно», «кошмарно», но шок уже прошел. Человек – животное, которое смиряется даже тогда, когда все понимает.

– Мы все еще не нашли Голдсмита. Но, в общем, уверены, что убийца он. Он переписывался с полковником сэром Джоном Ярдли. Вы об этом знали?

Ричард кивнул.

– Как вы к этому относились? – спросила Мэри Чой с искренним любопытством. Несмотря на свою кожу и красоту, зои казалась вполне человечной и способной на сочувствие. Ричард прищурился, пытаясь увидеть за этим лицом свою дочь, пытаясь представить Джину взрослой. Разве Джина решилась бы на трансформацию? Крайняя степень критики родительского наследия.

– Я не понимаю, как к чему сейчас отношусь, тем более в случае Эмануэля, – сказал Ричард, медленно усаживаясь, точно журавль, на старый потертый диван, и помахал пальцами, показывая ей на стул. Она отодвинула стул от обеденного стола и уселась на него, женственно и аккуратно, не колеблясь и не проявляя заметного беспокойства.

Изумительно, если ты такой.

Мэри подалась вперед. Свет на лице, как фазы черной луны. Хороший образ. Надо записать.

– Вы относитесь к Эспаньоле с одобрением? – поинтересовалась она.

– Не к тому, что они делают. К тому, что они вроде бы делают. Нет.

– Но Голдсмит одобрял.

– Он называл Ярдли очистителем. Некоторых из нас это смущало.

– Он посещал Ярдли в последние год или два?

– Вам это должно быть известно.

– У нас нет уверенности. Он мог путешествовать под другим именем.

– Не Эмануэль. Он ничего не скрывал. И не беспокоился о надзоре.

– Он ездил в Эспаньолу?

– Я так не думаю, нет.

– Упоминал ли он Эспаньолу как убежище, гавань?

Ричард усмехнулся и покачал головой. Писал о его мыслях. Писательская эмпатия посредством воссоздания. Почувствуй, что ты – это он или знаешь его.

– Он воспринимал этот остров как парк развлечений. Он одобрял то, что у людей там достаточно еды и есть работа, но достопримечательности и курорты не посещал, нет.

– Но он однажды там побывал.

– Думаю, что именно тогда он… принял решение.

– Так вы не думаете, что он вернулся бы туда?

– Не знаю. – Нет, ты думаешь как раз так. Он никогда не вернется.

– Если бы он считал, что в опасности, а Ярдли может защитить его?

– Полагаю, тогда – возможно. Я правда не знаю.

– Есть ли у вас какие-то мысли о том, что случилось? Я понимаю, что это глубокая травма…

– Я почти только об этом и думал. Мне никогда не приходило в голову, что он сделает нечто подобное… Если это он сделал. – Эмануэль – поэт, который убивает. Они знают. Они заморозили квартиру. Ты знаешь.

– Что могло его к этому сподвигнуть? Крушение карьеры? Разочарование в обществе?

Ричард рассмеялся.

– Вы сейчас в теневой зоне, лейтенант Чой. Разочарование. – Это слово он выговорил со смешком.

– Но он был не из теневой зоны. Он жил в Первом Восточном Комплексе.

– Он проводил много времени здесь, с нами. С мадам де Рош.

– И это закончилось восемь или девять месяцев назад. Затем он попросил, чтобы навещали его. Вот почему вы бывали у него, а не встречались у мадам де Рош?

– Да.

– Почему такая перемена? Он замкнулся?

– Я не заметил изменений. Просто прихоть.

– Он становился все более эксцентричным?

– Для поэта эксцентричность – не просто манерничанье. Это необходимость.

Мэри Чой улыбнулась.

– А его недовольство, разочарование, отторжение?

– Возможно, отторжение. Он отторгал не меня – других. Полагаю, они чувствовали ревность. Зависть.

– Даже в годы угасания его популярности?

– Когда старый лев дряхлеет, приходят молодые львы… – Так ли было? Помнишь ты не это. Сейчас ты выдумываешь для Немезиды. Пытаешься сбить ее с толку? – Вообще-то, такого соперничества не было. В последние пару лет он редко посещал мадам де Рош, но поддерживал с ней связь. Я был…

Он отвернулся, облизнул губы.

– Вы были его самым верным другом.

– Помимо молодежи, учеников и поэтов из Комплексов. Он часто виделся с ними у себя дома. Никогда у мадам де Рош. Возможно, собирал новую семью, новый кружок. Но со мной не перестал. В смысле, позволял мне приходить.

– Что привлекало его в поэтах из Комплексов и учениках?

– Их энергия. Отсутствие претенциозности. Я имею в виду ложную, бесполезную претенциозность взрослых. Молодые – всегда с претензиями. В этом их функция.

Ее тон, ее теплота. Я почти не замечаю, что она трансформант. Начинаю воспринимать ее как дочь.

– Зачем ему было убивать их?

Ричард посмотрел на свои сложенные руки.

– Чтобы спасти, – сказал он. – Он не видел для нас нормального будущего. Не считал, что мы переживем это время испытаний.

– Вы имеете в виду наступление двоичного тысячелетия? Но он ведь не был апокалиптиком?

– Нет. Он их презирал. Он понимал, что если мы попытаемся полностью очиститься от нашего зла, то не останется ничего, ни хребта, ни позвоночника. Коллапс. Он говорил мне, что мы пытаемся вытянуть себя за волосы из прыщавого отрочества во взрослую жизнь. Чересчур быстро. И считал, что мы потерпим неудачу и снова рухнем в ужасное технологическое темновековье. Невежество, филистерство, но при развитой технологии.

– Думаете, он, возможно, убил своих друзей, чтобы спасти их от такого краха?

Нет. Спастись.

– Не знаю. Действительно не знаю. Жаль, что не смогу помочь вам.

– Значит, возможно, Голдсмит просто страдал психическим расстройством? Нет причин, нет разумных обоснований, просто срыв?

– Полагаю, так и было.

– Я просто не вижу, как это могло быть, господин Феттл. Такой вариант кажется несвойственным ему. Он не был психически больным-одиночкой. У него были довольно прочные связи с вами и другими людьми. Помимо изменений, которые можно отнести на счет немолодого возраста, помимо несколько эксцентричных политических взглядов, мы не находим никаких причин для того, что он совершил.

– Так, может быть, он подавил внешние признаки срыва.

– Это непросто, но, полагаю, возможно, – согласилась Мэри Чой. И несколько секунд молча наблюдала за ним.

Ричард крутил в пальцах резинку для волос.

– Эмануэль Голдсмит бывал разным, – сказал он наконец. – Он мог быть милым и рассудительным, а мог быть высокомерным, резким, жестоким.

– Это было нечто большее, чем просто нормальные вариации поведения?

– Это просто предположение. Не знаю. У него не было множественного расстройства, но иногда казался совсем другим. – Разберись сначала сам. Что ты делаешь? Это тоже выдумка? Ты даже не знаешь.

Мэри Чой встала (ее черная форма ЗОИ зашуршала на предплечьях и коленях).

– Вы подозреваете, что он не поехал в Эспаньолу.

– В любом случае я точно не знаю, – сказал Ричард, вдруг покраснев. Он взглянул на нее, отвел взгляд, смутился и продолжил, запинаясь: – Я хотел бы помочь. Действительно хотел бы.

– Определенно было бы дружеским поступком помочь ЗОИ добраться до Голдсмита прежде, чем его найдет кто-то из селекционеров. Нам стало известно, что селекционеры охотятся за ним.

Румянец Ричарда стал гуще. Несколько секунд он не мог ни говорить, ни двигаться, замурованный, как муха в янтаре, в необъяснимой глубокой ярости.

– Да, – сумел он выговорить. – Да. – Она знает. Возможно, ЗОИ сотрудничает с ними. Не молчи. Расскажи ей.

Мэри Чой безмятежно наблюдала за его терзаниями. Он чувствовал ее внимание, как мог бы чувствовать ребенок, понимал, что ведет себя уклончиво и бесполезен, что она права; если он поможет найти Эмануэля, то окажет услугу ЗОИ, а не только защитит его от селекционеров.

– Я хотел бы… я… помочь в-вам. В самом деле. Я правда чувствую себя ужасно беспомощным незнайкой… – Он поднял взгляд к потолку, скрывая боль и красноречиво умоляя без слов.

Признай свою слабость свое бессилие. Все написанное ложно мертво бесполезно. Впустую потратил половину дня. Надежды на восстановление мертвы. Покажи ей страницы. Сдавайся и

– Благодарю, – сказала Мэри Чой. – Ценю вашу откровенность.

Он встал, и она направилась к двери, улыбаясь ему почти кокетливо. У него снова свело живот, ноги примерзли к полу глаза широко раскрыты голова подобострастно склонена. Она тихо закрыла дверь, защелкнув замок с осторожной силой, и с грацией пантеры направилась прочь.

Ричард упал на кушетку, руки болтаются ладонями вверх – пустая оболочка. Прошло полчаса, а он не шевелился. Затем медленно, но решительно прошел в спальню, взял в руки пятнадцать плотно исписанных рукописных страниц и прочел одну из теснящихся на бумаге:

Все во мне – поэте зависело от этого решения – как далеко я готов зайти, как далеко выйти за рамки общепринятой порядочности

и изорвал на мелкие кусочки пережиток прошлого – дорогие листы бумаги с другим атавизмом – записями ручкой; с испариной слез на щеках всхрапнул и выбросил обрывки в угол.

И застыл, как древесный ствол, ожидающий, когда его повалят: длиннопалые руки безвольно свисают вдоль тела, рот приоткрыт.

Затем Ричард встряхнулся и собрался. Взял в руки еще несколько листов бумаги и стираемую ручку, устроился на кровати, подложив под спину подушки, и написал на первом листе вверху:

В конце были кровь и искромсанная плоть, но в начале – осознание моей человечности. Дилемма Проблема, за которую я взялся; давление боли и зла, которое я не мог убрать своим искусством, можно было нейтрализовать, лишь став тем, что я ненавидел.

Ричард написал уже три страницы нового черновика и начинал чувствовать, что не все потеряно, когда домашний диспетчер объявил, что вернулась Надин.