Текст книги "Город в конце времен"

ДЕСЯТЬ НУЛЕЙ

Изо дня в день память Даниэля теряла чуть-чуть глубины и цвета: мысли о том, что он делал раньше, превращались в своего рода разглядывание блеклого негатива или отпечатка в мокром, оплывающем песке. Чарлз Грейнджер – с его укоренившимися привычками и глубинными инстинктами, в том числе с вечно кусающей болью, – набирал силу подобно упрямой волне, лижущей, растворяющей захватчика, высадившегося на берег.

Даниэль вытащил из картонки Грейнджера фломастер, тупой огрызок карандаша и несколько листков. Избегая мокрых мест, он разложил бумаги на покоробленном дощатом полу и окинул их критическим взглядом. Листки были исчерканы вдоль и поперек, напоминая по большей части записки сумасшедшего: непонятные символы, организованные в бессмысленные строчки, целые вереницы повторяющихся слов, где раз от раза менялась только одна буква – и цифры, невероятная масса цифр.

Чарлз Грейнждер, похоже, время от времени баловался стихоплетством, хотя при этом был мыслителем и логиком, – возможно даже, математиком. В его писанине присутствовала некая странная упорядоченность, однако Даниэль никак не мог ясно определить, в чем она заключается.

Камни знали, кого и как выбирать. И – надо думать – когда вынудить изменение.

Даниэль перевернул листки. Кое-где имелись пустые места. Настало время реконструировать собственную жизнь и мысли перед последним взбрыкиванием. Хорошо бы вписать свои соображения в пробелы, оставленные Чарлзом Грейнджером в его бессвязных закорючках. Какая удача…

Однако заставить этот мозг, это тело поднять карандаш и приступить к работе оказалось куда более трудным, чем поиск свободных участков между строками Грейнджера. Чем бы тот ни был занят, решая свою задачу, она поглотила его без остатка. Да, он созрел для замены, скорее даже перезрел, потерял ценность.

Даниэль мрачно усмехнулся – одними губами.

Тишина и неподвижность, влажная темнота, свеча поблескивает отражениями в каминной полке, еще одна мерцает в стеклянной банке, выставленной прямо на полу, выхватывая из сумрака веер разложенных бумаг…

Он начал писать. Неуклюжие каракули постепенно выправились, стали походить на его собственный почерк. Уже не так много возможностей взять дела под контроль, переделать, реформировать – за оставшийся ему срок.

За время, отведенное Грейнджеру и этому миру.

Хмуря брови от напряжения, он записал: Гранулярное пространство. Упор на локализацию.

За этим последовала система уравнений. В конечном итоге выкладки не столь уж отличались от грейнджеровских. Еще за чтением Ричарда Фейнмана он освоил прием создания собственной нотации. Никто в мире не расшифрует его обозначений.

Все фатумы стали локальными.

Пространство-время надламывается вверх/вниз. Вселенная переваривается, сворачивается, подобно прокисшему молоку, выделяя гнилую сыворотку в просветы между творожистыми комками, – метрика пространства охлопывается, загромождается. Струны (пряди?) и фундаментали. Свет пронзает мембраны и гравитацию, но материальные предметы на это не способны.

Пока не способны.

Вот что я вижу…

Он выписал еще три системы уравнений, длинных и элегантных, заполненных концептуальными лакунами. Попытки количественного осмысления, формализации этих идей – их преобразование в связные, полезные, прогнозные выводы – являли собой задачу на грани возможного. Даже в здоровом состоянии он не мог этого сделать. Рука утомилась – заныло сердце. Закопошилась боль в животе.

Даниэль пытался восстановить то, что записывал до наступления кошмара. Вне пределов охвата его уравнений существовали кое-какие теории – еще не квантифицируемые, и вместе с тем – по этой же самой причине – более верные. Более полезные.

Карта не есть территория.

Второпях, преодолевая типично грейнджеровское стремление писать каракулями, Даниэль сумел вспомнить и изложить на бумаге:

Фундаментали: мировые линии способны сплетаться в более крупные фундаментали. Снисходящая иерархия: компонентные линии, которые можно поднять до уровня фундаменталей за счет наблюдений; а еще ниже – гармоники и полигармоники, не доступные для обсерваций при нормальных условиях, однако восстающие на поверхность в распадающемся мультиверсуме. Обычно доступ к гармоникам и полигармоникам возможен в медитативном, имажинальном или сновиденческом состоянии, хотя они крайне редко поднимаются до уровня, позволяющего абсорбировать нашу фундаментальную прогресс-линию.

И все же они действуют. Заполняют собой сум-бегунки. Всеми историями, всеми вещами.

Фундаментальные Наблюдатели возникают на раннем этапе мультиверсума в целях фиксации и закрепления наиболее эффективных результатов истории, аккумулированной в сум-бегунках, а также для рафинирования самораспространяющейся природы мультиверсума и эпигенеза логической простоты.

Они в своем роде «разумны», хоть и бессознательны, но поскольку не способны творить – а лишь подтверждать и рафинировать, – их нельзя считать богами.

Фундаментальные Наблюдатели типа Мнемози…

Его мысли вдруг словно перелились через край, хлынув в кратерное поле физической муки и возбуждения. Даниэль выронил карандаш и принялся колотить кулаком по полу, пока боль не унялась. Он пытался вспомнить имя, что-то такое, имеющее отношение к памяти… Нет, это не божество. Муза.

Корявыми пальцами он поднял карандаш и заставил непослушную руку нацарапать еще несколько строчек, пока они окончательно не поблекли в памяти.

Суммация истории.

Линии, струны, жилы, канаты, фундаментали…

Фатумы.

Все возможные пути, которым может следовать элементарная частица – или человек, – бесконечно множественные, рассеянные по всем пространствам и временам, слабые в точках невероятности, прочные на вероятных участках – все они, в конце концов, охлопываются в один-единственный энергоэффективный путь, в наиболее ресурсообеспеченную и упрощенную мировую линию.

Но это уже не так. Эффективность шиворот-навыворот.

Правила сломаны.

Он отвел взгляд от листа. Нижняя губа стала вялой, челюсть безвольно отвисла, несмотря на все его нежелание выставлять напоказ гнилые зубы. Даниэль уже не понимал, что пишет. Надо торопиться.

Необходимо отыскать более удачную прядь, некое место, где Грейнджер ведет более крепкое, здоровое существование. Несколько дней кряду Даниэль даже не думал о такой попытке, пытаясь укрыться от этой мысли за баррикадой из призрачных воспоминаний о бесконечных утратах и ужасах. Он смутно отдавал себе отчет в том, что же выбило его из собственного «я» в первую очередь, – что вышвырнуло его покалеченной чайкой из урагана.

Сумрак опустился на Сорок пятую улицу. Даниэль ковылял на запад, в бледнеющий закат, направляясь к истокам длинных теней. Нещадно кружилась голова. До изнеможения обследовав все книжные магазины в этом квартале, он мерил шагами тротуар у входа в последний – с пыльной и неприбранной витриной.

Подгоняемый очередным болевым позывом в кишках, он переступил порог – звякнул колокольчик, подвешенный к дверной створке.

Хозяйка магазинчика, миниатюрная полная старушка с круглым личиком и венцом седых волос – походившая на игрушечную бабушку, сделанную из вяленых, сморщенных яблок, – вышла из-за высокой – до пояса – стеклянной конторки, давая понять, что не спит, а зорко присматривает за хозяйством. Второй обитатель книжной лавки – оранжевый, толстый кот, лежавший возле кассового аппарата, – вскинул морду и встал, потягиваясь.

Кошачье лежбище находилось на краю конторки, в витрине которой ценные издания – во всяком случае, более ценные, нежели томики романтических историй с потрескавшимися корешками и бестселлеры, составлявшие основную массу подержанных книг заведения, – были выставлены с горделивой претенциозностью: путешествия Ричарда Халлибертона, коллекция детективов Нэнси Дрю в суперобложках, старая оксфордская Библия, переплетенная в обшарпанную кожу…

Взгляд Даниэля медленно скользнул к последнему томику на витрине, подпиравшему соседей у правого края полки: толстая, потрепанная книга в бумажной обложке. И название, и имя автора, нанесенные поблекшими красными буквами, почти невозможно было разобрать, но он прищурился и прочел: «Криптиды и их открыватели». Дэвид Бандль.

Он сделал глубокий вздох и закрыл глаза. Сквозь опущенные веки книга чуть ли не сияла – подобно вороху раскаленных углей. Склонившись над конторкой, он постучал грязным пальцем по стеклу.

– Сколько вы хотите вот за эту?

– Я не привыкла торговаться, – ответила яблочная бабушка, не скрывая подозрения. – Деньги-то есть?

Да, деньги у него были – девять долларов, заработанные многочасовым стоянием у дороги, пока спинные мускулы не набухли, пока не вздулись желваки в онемевших ногах, а голова не превратилась в глину. Даже дыхание – и то, кажется, отдавало автомобильным выхлопом.

– Кое-что. Надеюсь, она не очень дорогая?

– Это первое издание, – заявила яблочная бабушка, сверкнув синими искрами кремнистых зрачков.

– Так сколько? – настойчиво спросил Даниэль.

– У вас наверняка не хватит.

– И все же… Посмотрите, пожалуйста. Прошу вас…

Хозяйка сморщила нос, раздраженно дернула плечом, сняла кружевную шаль с плеч и, отложив ее в сторону, отодвинула заднее стекло витрины. Наклонившись с выразительным вздохом, она вытащила книгу и выпрямилась, прижимая томик к груди.

Никогда еще Даниэль не видел столь толстого Бандля. Один лишь белесый срез фотографических вклеек был толщиной с палец.

Задрав на лоб очки, старушка отвернула обложку узловатыми, сухими пальцами.

– Пятнадцать долларов, – сказала она.

– У меня есть девять. Я дам вам девять.

– Вам уже сказали: я не торгуюсь, – напомнила она с презрительным фырканьем.

Даниэль попытался изобразить извиняющуюся, тонкогубую улыбку.

– Обложка совсем запылилась. Похоже, лежит здесь очень долго.

Она прищурилась на дату, выписанную карандашом под ценой. Что-то в ней уступило – надменная поза стала чуть менее жесткой.

– Вы серьезно ее хотите?

Он кивнул.

– Еще в детстве зачитывался. Ностальгия по лучшим временам.

– Эта книга находилась у меня на витрине ровно три года, день в день, – сказала она. – Да, запылилась, но другого такого экземпляра мне не встречалось. Вам ее отдам за пятнадцать.

– У меня только девять, – тихо промолвил Даниэль. – Клянусь.

Она откинулась чуть назад. Глаза насмешливо сузились до щелей, как у поросенка.

– Это вы стоите, попрошайничаете возле дороги? Так?

Ну что ты будешь делать: в этом городе, похоже, все знали Чарлза Грейнджера. Даниэль широко улыбнулся, демонстрируя все свои зубы – щербатые, потрескавшиеся, гнилые, – и выкашлянул зловонное облако.

Снисходительное настроение хозяйки немедленно испарилось, но она все же продала книгу: лишь бы отвязаться. Покупка обошлась ему во всю ту сумму, которой он располагал в этом мире.

Вернувшись в неосвещенный дом, он, покряхтывая от боли в суставах, прошел в гостиную, присел с книгой в поломанное камышовое кресло и придирчиво осмотрел корешок. Подумать только, какое толстое издание! Ни в какое сравнение не идет с теми, что были у него раньше. Сидеть, откинувшись в кресле, оказалось делом весьма болезненным, поэтому Даниэль перешел на пол, чтобы при свече читать книгу лежа – затем встал на четвереньки и, наконец, устроился на подушке в углу комнаты, раскачиваясь как маятник.

Итак, книга у него. Богатая деталями и подробностями – опухшая от информации, подумал он, листая страницы, – доступная в любой момент для изучения, если он на это отважится. Если останется время. Своего рода прогресс, если, конечно, получение плохих вестей – очень плохих вестей – можно считать прогрессом.

Новости впрямь были ужасающими. Вши размером с ноготь. Доисторические млекопитающие, обнаруженные в Новой Гвинее. Кучки экскрементов и шерсть, оставленная всамделишным снежным человеком в Канаде – ДНК-анализ подтвердил абсолютную реальность древнего джентльмена и тот факт, что он был дальним родственником чело века.

Даниэль перешел к предметному указателю, да и тот на чал читать с середины.

Гигантопитек, череп хранится в коллекции венского музея; трехметровая горилла. Здравствующие представители замечены в Камбодже.

Гигантские крысы, весом до полуцентнера, найдены на Борнео.

Жабы болотистых оазисов Ирака, квакают на арабском «Аллах велик», расцветка дорсальных участков кожи напоминает отрывки сутр из Корана.

Крабы Таиланда и Шри-Ланки, с «человеческими ликами» на панцире, удивительно напоминающими лица утопленников.

Куа-Ню, беличья крыса: биологический вид, вымерший одиннадцать миллионов лет тому назад – обнаружена в Лаосе.

Летучие мыши «индиго» (размером с орла) обнаружены в Мексике.

Летучий кошмар в лесопарке «Пайн Берренс», шт. Нью-Джерси; размах крыльев два метра; биологический вид не установлен, вероятно, семейство стрекоз.

Морские скорпионы (семейство Eurypteridae), найдены близ Мадагаскара; длина три метра; считались вымершими сотни миллионов лет назад; крупнейшие беспозвоночные, когда-либо существовавшие на Земле. Местные жители высоко ценят их сладковатое, ароматное мясо; утверждают, что ловили их «с начала времен».

Мохнатые рыбы, с волосяными фолликулами, как у млекопитающих…

Перепончатокрылые, отряд Hymenoptera: пчелы, знающие, как использовать свой танец в качестве языка.

Хомо флорезиенсис, «человек флоресский», рост до одного метра; пользовался огнем, каменными орудиями. Охотился на карликовых слонов с помощью крошечных копий.

Эдемский сад, Новая Гвинея; обнаружены три сотни ранее неизвестных животных, среди них пятнадцать новых видов лемуров, в т. ч. летучий лемур с кулак величиной.

Он бросил взгляд в конец списка:

Эпиорнис, пойман в Тасмании. Нелетающая страусоподобная птица высотой почти семь метров, питается овцами, козами, откладывает яйца размером с пару баскетбольных мячей.

Затем наугад к середине:

Термиты-«зодчие»; распространяются по континенту вместе с мусором и щепками, заносимыми ураганными ветрами с побережья Мексиканского залива; строят гнезда, напоминающие католические соборы по типу Шартрского, Нотр-Дам…

Книга выскользнула из трясущихся рук и захлопнулась самостоятельно. Криптиды и лазариды – вымершие твари былых эпох – неожиданно воскресали целыми когортами. Их перечень тянулся на добрую сотню страниц. Даже с учетом его прошлого опыта, согласно которому примерно половина сведений Бандля была искаженной или попросту фальсифицированной, оставалось свыше тысячи надежных свидетельств – вдвое больше, чем встречалось Даниэлю ранее, еще до наступления мрака и пыли, когда он был вынужден спасаться бегством.

Маловероятные вещи подбирались все ближе и ближе, как тени вокруг гаснувшего костра, как погребальный звон по ясному, рациональному, научно обоснованному миру, который он всегда ценил – и в котором сомневался. Понадобится найти союзников. Да, союзников… и, если таковое еще возможно, новый организм. Новое тело, сильное, здоровое. Молодое. Даниэль принялся мерно бить затылком по стене, и в желудке закопошилась змея, будто разгневанная столь вопиющим неуважением.

Он больше не в состоянии проделывать такое в одиночку; появились сомнения, что достанет сил и сосредоточенности еще раз прыгнуть так далеко – да и грядущее, судя по всему, окажется хуже, чем когда-либо.

Даниэль раскрыл книгу на предисловии. Бандль записал:

В нынешнее издание вошло более пяти сотен новых позиций: настоящая лавина находок по сравнению с предыдущими выпусками, особенно если учесть, что эти сведения были собраны лишь за три года. Это обстоятельство подводит нас к весьма антинаучному вопросу: уж не открыл ли кто-то дверь в прошлое, сваливая в кучу и нас, и доисторических животных – невозможных животных, вымерших, но в то же время более чем реальных?

К трем часам пополудни мокрый как мышь и дрожащий от лихорадки Даниэль добрался до физического корпуса в университетском студгородке. Тщательно ознакомившись со стендами-указателями, он принялся рыскать по коридорам, читая таблички возле кабинетов, отыскивая человека, который мог бы понять. Самого уязвимого человека из всех, кого он знал, – и самого любознательного.

Старого друга.

КАПИТОЛ-ХИЛЛ

Пенелопа редко покидала свою спальню, а Главк никогда туда не наведывался за исключением крайней необходимости. Постоянный зуд и мягкий шепот партнерши, наговаривающей слова контроля и утешения, говорили ему все, что требовалось знать. То, что лежало за этой запертой дверью, было небезопасным даже для него.

Пожалуй, наиболее сложной задачей, стоявшей перед ним подавляющую часть времени, была необходимость держать Пенелопу счастливой. Изменения внутри Главка проявлялись весьма слабо, в то время как его партнерша за последние тридцать лет потеряла очень многое, и даже не столько по части соблазнительной женственности – свою молодость и красоту, – сколько умственные способности, вплоть до последней, слабой искорки интеллекта. К этому моменту Главк, можно сказать, вылепил из нее удивительный, послушный инструмент.

Он развернул номер «Лондон таймс», купленный в киоске возле университета, удовлетворенно затянулся сигарой, щуря глаза, и стал просматривать заголовки. Внушительное кресло черной кожи подпирало его расслабленный, коренастый торс; одна короткая, толстая нога подогнута под себя, вторая покоится на оттоманке – крошечные, аккуратно подстриженные ногти медленно шевелятся в такт чтению.

За прошедшие полтора столетия он научился распознавать самые разные стереотипы человеческого поведения – экономические, политические, философские, даже научные. Рефлексы, приобретенные в период работы Ведуном, а затем и компаньоном амбициозных богачей, до сих пор служили ему верой и правдой; за истекшие десятилетия он сколотил немалое состояние. Главное здесь – осмотрительность. Все работодатели в конце концов подводили – своих же собственных работников; любые предприятия и планы терпели крах, оставляя без средств к существованию того, кто не был предусмотрительным. Того, кто не умел распознавать модели поведения и не знал, что с ними делать.

На шелковый жилет упал пепел. Главк принялся стряхивать, сбивать и смахивать серую пыль толстыми пальцами, густо покрытыми вьющимся седым волосом по самые костяшки, набитые до различных форм, плотностей и размеров, которые мистер Шерлок Холмс без сомнения взялся бы анализировать с огромным удовольствием. За свою жизнь Главк зарабатывал на хлеб разными способами – попутно собирая шрамы от петушиных шпор, собачьих и крысиных укусов, не говоря уже о метках, клеймах и рубцах, оставленных человеческими зубами. Словом, следы укусов – и ударов насмерть.

Кроме того, от драк у него расплющился нос и прижались уши к черепу.

Пожалуй, с точки зрения детектива-консультанта наиболее интересным предметом для изучения было бы вот что: кольцеобразные мозоли на пальцах, образовавшиеся за время, равное продолжительности жизни обычного смертного, – следы от вращения, перекидывания и прятанья монет и карт. К тому же он давно не оставлял отпечатков пальцев – утратил папиллярные линии в начале прошлого века.

Десятилетия неподвижного ожидания в полумраке добавили жирок к бледно-розовым, плотным рукам, спине, бедрам и икрам. Как много напоминаний, свидетельств о трудах, заботах и злоупотреблениях, как много неисчезающих шрамов… Сколько это может продолжаться? Он все еще уверенно идет по жизни, его тело работает, как машина невероятной надежности, однако дыхание неглубокое, сдержанное; он вполне мог бы жить вечно, хотя после многих десятков лет курения его легкие уже не так счастливы, как раньше, более того – забиты непроходимыми пробками.

Скоро, наверное, придет время очищения и возрождения – будет выдан запрет на вредные привычки, неделями придется ходить пешком и заниматься физическими упражнениями, есть поменьше, бросить курить, очищать ткани организма от шлаков последних пятидесяти лет – в общем, нечто вроде монашеского существования, которое он ненавидел из принципа.

Да, есть такие шансы, хотя он в этом и сомневался.

Жизнь Главка была продлена за счет увиливания и обмана – и, разумеется, благодаря прикосновению Госпожи. Такая длинная история, столько впечатлений, идей – и ради чего? В собственных глазах он выглядел уродцем, гвоздем коллекции среди экспонатов кунсткамеры. Когда с Максвелла Главка снимут поводок, заберут бодрость духа и тела, отнимут дар? Когда ему разрешат сделаться безработным?

Комната была темна, лишь узкий луч подсвечивал лист розоватой бумаги, расстеленный у него на коленях. Телефон молчал весь день, да и раньше звонили только сумасшедшие, пьяные или скучающие индивидуумы – его обычные корреспонденты.

И все же он видел общую картину. Имелась причина, по которой Максвелл Главк появился на северо-западе и осел в Сиэтле. Он чувствовал зыбь и волны в местном житейском океане, словно на крошечном и вертлявом катере пересекал следы, оставленные бездумно управляемыми человеческими судьбами.

Семь лет скитаний по континенту, бессчетные мили и часы, проведенные по соседству с единственной и несимпатичной партнершей…

Поползли вниз отяжелевшие веки. Он скатывался в обычный предрассветный полусон. Через несколько минут он проснется посвежевший и бодрый… но сейчас его ждет только дремота, непреодолимая жажда краткого купания в водах Леты. Зудящий гул в соседней спальне, тишина тесной каморки, мягкий комфорт кожаного кресла. Он осоловело пялился на черную коробку телефона, слезящиеся серые глаза медленно сходились к переносице, в поле зрения побежала рябь…

Оба глаза резко, в один миг обрели фокус, спина выпрямилась. Кто-то погладил дверь в их квартиру.

Он практически воочию увидел вскинутую руку – костяшки напряжены, готовы к удару, – и сразу последовал дробный стук.

Раздался негромкий хриплый голос, словно камни ворочались на дне грязного ручья:

– Я знаю, ты здесь, Макс Главк! Открой мне. Старое знакомство, старые правила.

Главк не ожидал визитеров.

– Иду-иду, – отозвался он и разом встал на ноги. Прежде чем открыть входную дверь, он тихонько постучался к Пенелопе.

Зудящий гул мгновенно прекратился.

– К нам гости, моя дорогая, – сказал он. – Мы одеты?