Текст книги "Безумие Божье. Путешествие по миру гонений"

Сокрушенный улыбкой

К 1992 году, когда мы прибыли в Могадишо, столица Сомали уже давно превратилась в эпицентр бесчеловечной гражданской войны, втянувшей в себя более десятка кланов, яростно бившихся за выживание. Две самые крупные группировки повстанцев устраивали бои прямо на улицах, стремясь овладеть городом, а в конечном итоге и страной.

Война уничтожила все сельское хозяйство и каналы распределения; разрушила и без того неадекватные и примитивные системы транспорта, связи и инфраструктуры коммунальных услуг; свела на нет любой контроль со стороны национальных, региональных и местных властей; убила экономику, которой требовались жизнеспособные банки, предприятия или промышленность, и лишила страну официально признанной и принимаемой валюты. Это был полный общественный крах.

Почти все представители западных стран и международных организаций, включая агентства по оказанию помощи, годами работавшие на Африканском Роге, смотали удочки еще до конца 1991 года.

Где-то миллион вынужденных мигрантов влились в поток беженцев, хлынувший в Кению, Эфиопию, Джибути и в Йемен – через Аденский залив. (Счастливчики, которым хватило денег, сбежали в страны Западной Европы и Северной Америки.) А с этим потоком пришли жуткие истории о таких страданиях, что поверить в них было невозможно.

После моего возвращения в Найроби из той первой поездки в Сомалиленд я и Рут пытались найти дорогу в другие области страны: хотели увидеть, что там требуется людям. Вызнавали мы обо всем так же, как и о Харгейсе: бродили по деловым районам Найроби, высматривали людей, которые, как нам казалось, могли иметь отношение к Сомали, а потом следовали за ними в недорогие кафе или на рынки, где могли бы завязать беседу.

Долгое время мы слушали их истории, старались приободрить и поддержать, а потом выражали желание оказать помощь их народу, страдающему в Сомали. Порой беженцы нам верили, называли имена, рассказывали истории родственников по клану и просили нас, как будем в Сомали, им помочь.

Иные даже направляли нас к сотрудникам западных гуманитарных агентств и к горстке верующих из Европы и США, вынужденно покинувших Сомали. Ныне те работали или в большой иммигрантской общине сомалийцев, переселившихся в Найроби, или с сотнями тысяч беженцев, заполнивших лагеря вдоль кенийско-сомалийской границы и в пустынных областях южной Эфиопии.

Наши надежные источники предупреждали, что самые горячие бои сейчас идут в Могадишо и окрестностях столицы. Говорили, нам опасно туда ехать, пока гражданская война не закончится или пока бои не перейдут куда-либо еще. Без вмешательства внешних сил вероятность такого развития событий в скором времени представлялась маловероятной.

К сожалению, страдания в Сомали не привлекли сколь-либо значимого внимания международного сообщества. В конце концов Генеральный секретарь ООН призвал враждующие кланы прекратить огонь. Теперь можно было хоть надеяться на то, что беженцам станет чуть легче жить и их хоть обеспечат необходимым.

Когда ООН объявила, что согласовала условия временного прекращения огня, я и Рут увидели редкую возможность пробраться в страну и оценить потребности Могадишо. Иные американцы и европейцы, покинувшие Сомали, отмечали, что их организации снова хотят создать там представительства, но полагают, что возвращаться туда все еще опасно.

В то время никто не знал, скольких в Могадишо убили за годы войны и сколь многие оттуда сбежали. Да и к тому же страну выжгла засуха, и город заполнили беженцы из других краев. В столице, как и в Харгейсе, люди не имели ничего и нуждались во всем. Но здесь все казалось еще ужасней.

Несмотря на согласованное «прекращение огня», вооруженные участники конфликта продолжали биться за город. Стреляли дни и ночи напролет: в основном далеко и без вреда, но иногда – совсем рядом.

Как-то я спросил одного с оружием, зачем он сражается. Он покосился на меня сквозь сигаретный дым и сказал: «Сегодня четверг. В пятницу у нас выходной, мы молимся в мечети. А по четвергам война».

В течение дня-другого после моего прибытия в Могадишо несколько сомалийцев – чьи имена мне назвали, предупредив, чтобы не искал слишком явно, – и впрямь появились у ограды представительства ООН, где я проживал, и спросили обо мне. Я так и не выяснил, как они узнали, что я там. Но я достаточно долго прожил в Африке, чтобы на опыте убедиться в удивительном могуществе Духа Святого и в эффективности «сарафанного радио».

Я передал приветствия от их коллег и объяснил, что другие гуманитарные агентства наняли меня разузнать самые насущные нужды города. Мои новые сомалийские друзья оказались сокровищницей знаний. Они не только подтвердили, что кризис в стране чудовищен: работает только один из десяти; восемьдесят пять процентов населения голодают; за полгода более трехсот тысяч умерли голодной смертью, и бывало, умирало по три тысячи в день, – они еще и организовали мне поездку по городу.

Они показали мне все – и некогда богатые кварталы с их охраняемыми воротами и оградами, и жалкие временные лагеря (даже слово «трущобы» не отразит степень их недолговечности), где обретались беженцы из деревень. Они ютились в самодельных палатках из потрепанной ветоши, в лачугах из картонных коробок или где-то еще, где можно было получить хоть малейшее подобие уединения или укрытие от палящего солнца. Как и в Харгейсе, сплошь и рядом нормальные, повседневные вещи – школы, больницы, магазины – ушли в прошлое. Та жизнь, что осталась в Могадишо, была настолько далека от нормальной, что граничила с безумием. И знаки этого безумия были везде.

* * *

Истощенные матери скребли сухую землю костлявыми пальцами или сломанными палочками. Я не мог понять, что они делают, пока до меня не дошло, что в этой жесткой бесплодной земле они роют могилы, чтобы тихо опустить туда мертвых детей и привалить их камнями.

* * *

«Зеленая линия» – вечно изменчивая фронтовая полоса – расколола город на территории, оккупированные сторонниками двух наиболее влиятельных полевых командиров – злейших врагов, несмотря на их общее происхождение из одного клана.

Могадишо напоминал мне ветхозаветный мир, не знавший Иисуса и никогда не открывавшийся Сыну Человеческому или Его посланию. Ваал, Голиаф, Навуходоносор здесь чувствовали бы себя как дома. Наверное, Иисус говорил именно о таком мире, когда в двенадцатой главе Евангелия от Матфея пре-дупреждал порицателей-фарисеев: «Всякое царство, разделившееся в самом себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит».

Позже, в том же разговоре, Иисус приводит другую аналогию, звучащую словно пророчество о Сомали: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: “Возвращусь в дом мой, откуда я вышел”. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом» (Мф. 12:43–45).

По мне, эти слова абсолютно точно отражали жизнь в Могадишо.

Когда мои гиды-сомалийцы привезли меня посмотреть на участки, захваченные нынешними вожаками (по слухам, убившими всю семью, владевшую домом и землей) под штаб-квартиру и личную резиденцию, передо мной предстал самый устойчивый образ греховности. За воротами с мощной охраной полевой командир и его прислужники, захватив себе генераторы, смотрели спутниковые каналы и жрали от пуза.

А у ограды скопилась сотня отчаявшихся детей с распухшими от голода животами. Они ждали частого, хотя и не ежедневного, события. Когда тушу животного, забитого на ужин вожаков, вывешивали на ограду, голодные дети забирались на забор, как саранча, и хватали и рвали куски окровавленной шкуры, впиваясь в них зубами ради малой толики жизненных сил.

Здесь властвовал ужас – и он заставил меня по-иному смотреть и на «зло», и на падшую людскую природу.

«Бог, где же Ты? – кричал я в небеса. – Тебе хоть ведомо, что здесь творится?»

Какой Бог мог допустить такое?

* * *

Вернувшись в Найроби целым и невредимым, я обо всем рассказал Рут, передал выводы другим агентствам, а еще связался с теми, кто меня поддерживал. Я писал электронные и обычные письма, давал интервью, публиковал статьи, отстаивая одну только мысль: необходимо немедленно вмешаться в нарастающий сомалийский кризис. Несчастные люди умирают тысячами каждый день! Кто-то должен что-то сделать с этим безумием! Причем сейчас же!

Никто не возражал. Но все мне говорили: пока не станет легче и безопасней туда добраться, они мало что могут. Однако они будут счастливы, если я стану приезжать в Сомали так часто, как только смогу. И я приезжал – в надежде, что опасность утихнет и у меня появится шанс увидеть новые возможности.

Одна из поездок привела меня в провинциальный городок Афгойе, расположенный в тридцати километрах от приморской столицы. Третий визит подтвердил все мои подозрения: страна была на грани гибели. И там же, в Афгойе, случилось то, что развеяло мои последние иллюзии – и навечно врезалось мне в память.

Я слышал о госпитале, который построили тут русские несколько десятилетий тому назад. Война добралась до него раньше меня: ему частично разнесло крышу и внешние стены. В нем я нашел женщину средних лет, доктора-сомалийку, рассказавшую мне на превосходном английском, что на медработника она выучилась в Советском Союзе и в Афгойе работала уже много лет. Она сказала, что старается сохранить жизнь десяткам молодых мужчин и раненым или обожженным детям, изувеченным во время недавних боев. Она делала это в разрушенном здании, без света, без проточной воды и без помощи других врачей.

Первую часть своего визита я был ее «фельдшером»: удерживал больных, пока она без всякой анестезии вправляла сломанные кости и зашивала раны. Тогда я и рассказал, что приехал оценить потребности госпиталя и обсудить, как тут могут помочь благотворительные агентства.

«Идем, – сказала она, – покажу наши удобства».

В первой комнате стояли шесть «больничных коек» – металлические рамы с пружинными сетками. Вид одной из пациенток привел меня в ужас. Крохотная истощенная девочка, словно изваяние, неподвижно сидела на куче тряпок, укрывших малую часть матрасных пружин. Она смотрела перед собой, не мигая, и ничем не показала, будто заметила, как мы вошли. Я сказал, что на вид она слишком слаба, даже чтобы сидеть, и доктор поразила меня, ответив:

«В ней девять килограммов. Ей три».

Моя любовь к детям переборола ужас, и я, повинуясь порыву, прошел по комнате, пока доктор перечисляла, что требуется больнице. Я подошел к девочке, но она все так же смотрела перед собой, никак не реагировала на мое присутствие и не шевелилась. Казалось, она не в силах даже открыть глаза. Все еще слушая доктора, я протянул к девочке руку и указательным пальцем погладил ее по щеке.

И в удивлении отпрянул, когда неожиданная и почти что блаженная улыбка озарила ее крохотное личико. Ее отклик, столь неуместный для этого времени и места, так испугал меня, что я мысленно закричал: «Господи, откуда она, откуда эта улыбка?» Я обернулся к своей спутнице: та грустно улыбнулась и покачала головой, – видимо, подумала, что меня взволновали нечеловеческие условия в ее больнице.

Но меня сокрушила улыбка.

Как только мы вышли из комнаты и продолжили обход, я пообещал доктору, что постараюсь в следующий раз доставить припасы. Как еще я мог им помочь?

Когда мы возвращались, я остановился в коридоре и взглянул в ту самую комнату, куда мы зашли в самом начале. Но малышки в ней не было. Я спросил, где она. Моя спутница обратилась к волонтеру, поговорила с ним, а потом тихо и печально передала его ответ:

«К несчастью, она умерла».

Я был рад, что меня при этом не было и я не видел, как уносят ее крохотное тельце. Я предпочел запомнить ее улыбку.

* * *

Много недель, раз за разом, я рассказывал историю этой девочки. Отклик почти всегда был одинаков. Гуманитарные агентства были убеждены в том, что помощь необходима, но настаивали на непременном повышении уровня безопасности – и лишь потом могли приступить к работе в Сомали. Отказы религиозных организаций меня особенно расстраивали. Оказалось, что светские группы, как и та, с которой был связан я, все так же работали и с сомалийскими беженцами, и на территории самой страны. Даже западные строительные компании и поставщики были на месте – в конце концов, там можно было «делать деньги». Но где было сообщество верующих?

И я все гадал: как же так происходит, что многие не боятся умереть из-за денег или из простой человечности, а христиане все время твердят, что нужно дождаться бе-зопасности – и лишь потом, следуя велению Иисуса, «идти ко всем народам»?

* * *

Скоро стало ясно: любая религиозная организация в Сомали станет мишенью, а всякий сомалиец, работающий на нее, рискует вызывать ярость радикальных исламистов. Осознав это, я и Рут создали собственную международную неправительственную организацию – как путь доступа в Сомали, позволяющий осуществлять в стране проекты, связанные с оказанием помощи, улучшением здравоохранения и содействием развитию. Нашей целью стала всемерная забота о жертвах войны и вместе с тем – стремление напоить их «чашей холодной воды» во имя Иисуса.

Многие в общине верующих приветствовали наш душевный порыв, но гадали, не сошли ли мы с ума. «Все это очень опасно!» – слышали мы от наших любящих близких. Мы отвечали, что Иисус приказал ученикам идти «ко всем народам», а не только «к тем, кто живет в безопасных местах», и они с неохотой позволяли нам разузнать обстановку и выявить благоприятные возможности. Иногда нас предупреждали: «Если кого-то убьют за ваши затеи, его кровь будет на ваших руках!»

Но даже в таких условиях многие единомышленники приходили в нашу новорожденную организацию, послушно стремясь напоить малых сих чашей холодной воды, где бы этого ни требовалось. Нам дали стартовый капитал – оборудовать передвижные клиники и набрать в них штат, – и выделили деньги на распределение продуктов и всего необходимого для облегчения участи страдальцев.

Прежде всего нам требовалось привлечь сомалийских сотрудников – местных с хорошей репутацией и надежными рекомендациями, а желательно еще и с опытом работы с западными агентствами. Вышло так, что первая же пара сомалийских работников оказалась верующими христианами, тогда как подавляющее большинство жителей страны – мусульмане. В то время в Сомали, среди семи миллионов человек, проживало, насколько знали, лишь немногим более сотни христиан. Для сомалийцев путь христианина означал непрестанные и жестокие гонения, а то и насильственную смерть.

Мы быстро поняли, что любой «наш» сомалиец попадал под подозрение. В здешней картине мира любая западная организация считалась «христианской», а любого ее сотрудника подозревали в том, что он – христианин. Однако я, вне зависимости от вероисповедания сомалийцев, нуждался в первоклассных специалистах, обладающих навыками, опытом и связями.

По совету международных и местных источников мы набирали штат из представителей всех крупных кланов, которых тут, по разным подсчетам, было то ли пять, то ли шесть. Так мы гарантировали вот что: когда бы мы ни оказались в Сомали, у нас везде были свои контакты, способные дать совет, посвятить в особенности местной культуры или поделиться опытом выживания на улицах, пока мы планировали детали работы – и пока решали, что же нам все-таки делать.

* * *

Хотя о нас знали как о профессиональной гуманитарной организации, мы, ясное дело, хотели быть благочестивыми и послушными христианами и следовать наивысшим нравственным стандартам.

Например, когда мы искали недвижимость в аренду, мы хотели быть уверенными, что имеем дело с действительным владельцем жилья. Помню, как просматривал один из таких объектов и мой сотрудник-сомалиец сразу, как мы вошли, шепотом предупредил: «Не нужен вам этот дом, доктор Ник. Тут точно лагерь мародеров. Только прошу, молчите. Это очень плохие люди. Просто будьте повежливей, походите по дому, притворитесь, что заинтересованы. Если уйдем очень быстро, можем их разозлить». К сделкам на рынке недвижимости теперь добавлялось новое измерение: тур по дому в сопровождении владельцев с автоматами.

* * *

Что до сохранности автомобилей, тут нашу этику вообще начинало штормить. Здесь не раз угоняли машины. Да что там, угонщики просто свирепствовали – угрожали оружием и угоняли. Системы, позволяющей отследить, чья машина на самом деле, в стране попросту не было. Какие там документы о праве собственности! Здесь все эти вопросы решались по старой поговорке: «Чем владеешь, то твое».

Да, в Могадишо было непросто строить бизнес по заветам Христа, но наш «птенчик» скоро оперился – это я про организацию, если что. Сперва мы доставили самолетами нескольких медсестер и достаточный объем препаратов, организовали передвижные клиники и стали оказывать жителям первичную медико-санитарную помощь, которой в иных деревнях годами не видели. Только вот нам самим уже нужна была помощь. У людей тут не было ничего. Им требовалось все. Наших сил была капля в море. А еще, и мы об этом знали, рядом были сотни тысяч страдальцев, умиравших от голода, и они не могли позволить себе роскошь ждать помощи, обещанной ООН. Исходя из необходимости, мы делали все что могли и так быстро, как могли.

По завершении переговоров о начальном прекращении огня ООН отправила несколько десятков миротворцев следить за ситуацией в Сомали. Но их не хватало даже для патрулирования «Зеленой линии» в Могадишо, не говоря уж о том, чтобы защищать или принуждать к порядку хоть кого-то в стране.

Лучик надежды в нашем темном царстве мелькнул через несколько недель, когда в ООН проголосовали за увеличение контингента в Сомали. Во-первых, ООН объявила о том, что в страну полетят самолеты с продовольствием, медикаментами и другими предметами первой необходимости. Затем одобрили отправку международных сил содействия безопасности из нескольких сотен военнослужащих – сопровождать поставки и защищать гражданский персонал ООН и любые гуманитарные организации, которым предстояло сотрудничать с ними для осуществления в стране международной миссии по оказанию помощи.

К тому времени как начал поступать основной объем помощи ООН, то есть к августу 1992 года, мы уже находились в Сомали несколько месяцев, сотрудничали с десятком (а то и больше) различных организаций и воплощали в жизнь наши проекты, нацеленные на облегчение участи пострадавших и на развитие территорий. «Штабы» наши находились в Могадишо и еще в нескольких городках, наши программы выполнялись, и функционеры ООН предоставили нам статус партнера.

До сих пор мы закупали средств помощи на десятки тысяч долларов. А теперь, внезапно, нас попросили оказывать жителям Сомали помощь, поступающую от международного сообщества, – помощь, на которую тратились миллионы долларов.

Соперничающие кланы согласились предоставить ООН безопасный доступ к аэропорту Могадишо и портам на Индийском океане. Но вскоре стало ясно как день, что это соглашение – фарс. Все средства помощи разворовали, она так и не дошла до тех, для кого предназначалась. Украли где-то процентов восемьдесят.

Я все гадал, как люди могут быть столь бессердечными. Когда я выразил это и сказал, как расстроен, один из наших местных сотрудников рассказал мне сомалийскую поговорку, которую слышал всю жизнь. К сожалению, та объясняла многое:

С Сомали против мира; с кланом против Сомали; с семьей против клана; с братом против семьи; сам против брата.

Это были страшные слова, и по ним было страшно жить, но они красноречиво свидетельствовали о том, каким было нутро, скрытое за ликом зла – и, возможно, давали ключ к картине мира, способной объяснить это безумие.

Божий дар: Рут

Из всех моих учителей одна повлияла на меня сильней всего. Мы повстречались, когда я пошел на второй курс колледжа, в самом начале учебного года, на ознакомительной лекции. Я пытался привлечь новых студентов в наш христианский студенческий союз, оглядывал аудиторию и выискивал хоть кого-то с искоркой в глазах, и тут вошла привлекательная первокурсница. Я поздравил Рут (ее имя было написано на именном жетоне) с поступлением в колледж и пригласил ее к нам.

Она бросила на меня мимолетный взгляд, одарила легкой улыбкой и очень формально ответила: «Мой отец – священник, и я уверена, что приму самое активное участие во всех христианских делах кампуса». С этими словами она повернулась и вышла.

Я был поражен – и, глядя ей вслед, сказал друзьям: «Настанет день, и я на ней женюсь».

Справедливости ради, об отношениях я знал немного. Мне говорили, что «крайности сходятся», и если это старое клише было правдой, то меня и Рут повенчали на небесах. С самого начала я понимал, что мы – земля и небо: она была всем тем, чем не был я. Может, поэтому я в нее и влюбился.

Она была дочерью пастора – в моей семье никто особо не верил.

Она где только не жила – я всю жизнь рос в маленьком городишке.

Она побывала в десятках штатов – я лет до восемнадцати только раз покинул Кентукки.

Она в любой ситуации была как рыба в воде; я – как то самое седло для коровы.

Она поразила меня своей городской утонченностью – я был образцом деревенщины.

Она не ошибалась в грамматике, в совершенстве владела языком, и сам ее голос звучал превосходно. Но стоило мне открыть рот, и все в мире учителя английского кривились, будто съели лимон.

Она была слишком хороша, чтобы быть земной; я – слишком земным, чтобы считаться хорошим.

Она знала об Иисусе, любила Его и следовала за Ним всю свою жизнь. Она каждый день читала Библию и постоянно говорила о духовных и библейских идеях. Она вовлекалась во все церковные дела каждый раз, когда к тому появлялась возможность. У меня-то и веры не было, пока я не встретился с Богом на заднем дворе сырной фабрики – за несколько недель до поступления в колледж.

Рут лично встречалась с миссионерами. Они выступали в ее церкви и гостили у нее дома. Я первый раз увидел миссионера за несколько недель до того, как повстречал Рут.

Рут пришла к алтарю, чтобы принять обращенный к ней призыв о миссии, еще в начальной школе. В шестом классе она написала сочинение про Африку. Уже тогда она знала, что Бог хочет направить ее туда. Я впервые услышал о Великом поручении Иисуса, когда прочитал в колледже Евангелие от Матфея, и все еще пытался догадаться, что оно все-таки значит лично для меня.

В моем представлении Рут была безупречна. А я – нет.

Полные противоположности? Определенно.

Созданы друг для друга? Не факт.

Я с первого взгляда сходил по ней с ума, но не знал, как выстроить любящие и благочестивые отношения. Я очень скоро понял, что глубоко ее люблю – но я не понимал, как с ней себя вести. Я знал, что именно с такой женщиной хочу прожить до конца дней, но не мог вообразить себе желанного супружества.

Мой отец, не давший никому из шестерых сыновей ни одного совета о том, как вести сердечные дела, сказал мне, впервые увидев Рут: «Не удержишь ее, сынок, домой не возвращайся».

Жаль, что я его не послушал.

Мои отношения с Рут были трудны, и виноват в этом был я сам. Одна проблема крылась в том, что я никогда не видел нормального брака. У меня не было ни модели, ни примера, которым я мог бы следовать. Три года мы с Рут то сходились, то расходились. Она терпела, я запутывался сам и запутывал ее.

Близился выпускной, а у нас до сих пор все было не пойми как. По окончании учебы я планировал поработать в кампусе, а осенью уехать в семинарию. У Рут на лето были более привлекательные планы: она намеревалась совершить краткую миссионерскую поездку в Замбию.

В тот день, когда ей предстояло ехать домой и собирать вещи, я увидел ее на дальней стороне кампуса. Сам я в тот момент восседал на тракторе с газонокосилкой и стриг траву. Она заметила, как я приветственно помахал ей рукой, и подошла попрощаться.

Стыдно признать, но я даже не потрудился слезть с трактора, чтобы поговорить с ней. Я знал, что она вот-вот пустится в приключение, о котором мечтала всю жизнь, и знал, что могу отбыть в семинарию к тому времени, когда она вернется, но в тот день сподобился только проорать ей сквозь шум газонокосилки: «Хорошего лета!»

Она пожелала мне того же, слегка равнодушно махнула рукой и ушла. Думаю, в глубине души я именно тогда понял, что у нас с ней ничего не получится. Я три года был влюблен в нее, но так и не понял, как выстроить с ней нормальные отношения. А сейчас она уезжала на другой конец света за своей мечтой – и я даже не попытался узнать ее чувства или уделить им внимание.

А еще не попытался узнать свои и уделить внимание им.

Пока я сидел на тракторе и смотрел ей вслед, некая часть меня понимала, что я сейчас натворил. Нет, я этого не хотел. Спроси кто меня, и я бы совершенно правдиво ответил, что все пошло совершенно не так, как я того хотел. Но как бы там ни было, я это сделал – я разбил ей сердце.

* * *

Может быть, разлука делает нас умней и смелей. Или душа моя в то лето рванулась куда-то вперед, и я повзрослел. Или лето бездумной работы в кампусе позволило мне поразмыслить над всем, что случилось со мной за последние четыре года. Какой бы ни была причина, но к концу одинокого и беспокойного лета я знал, что совершил ужасную ошибку в том, как повел себя с Рут – и не только в тот последний день, когда я даже не попрощался с ней пристойно. После трех лет наших «американских горок» я вдруг с ужасом понял, что праздник кончился.

Я отчаянно хотел вернуть отношения. Но как?

Начать я решил с того, что проглочу свою гордость и извинюсь. Вскоре после того, как Рут вернулась из Африки, я набрался смелости и позвонил ей. Ее прохладные реплики лишь подтвердили мои опасения. Я выдавил из себя слова приветствия, мы немного поговорили о летних впечатлениях, и я перешел к тому, что мне казалось смиренным извинением за бесчувственный и высокомерный тон, каким я сказал «до свидания» перед ее отъездом, за проявленный мною недостаток заинтересованности в наших отношениях, за многое другое…

На все, что я сказал, Рут ничего определенного не ответила – просто позволила мне извиниться. Но я получил очень ясный посыл из того, чего она не сказала. Разговор закончился на холодных словах: «Хорошо, спасибо за звонок, Ник. До свидания». И она повесила трубку.

Я был сокрушен. Я сделал бы все, чтобы вернуть ее. Но как?

Неделю спустя я снова набрал Рут и сказал: «Слушай, у нас в церквушке, где я в этом году служу пастором, будет неделя миссионерства. Может, придешь? Расскажешь нашему приходу о своей летней миссии в Замбии, о людях, которых повстречала, о нуждах, с которыми столкнулась, о том, как ты увидела деяния Господа… да вообще обо всем, о чем захочешь. Там же и деньги соберем для студентов, которые отправятся в миссию на следующий год. Будет наш „дар любви“!»

Как мог бы кто-то, призванный к служению в других странах, отказаться от шанса поговорить о своем первом миссионерском путешествии? Вот и Рут не смогла. Хотя я и не чувствовал какого-то восторга в ее согласии, я сказал ей, какого числа состоится мероприятие, и добавил, что заеду за ней утром в то воскресенье. Рут ответила, что в этом нет нужды, и она вполне может приехать сама. Я же заверил: мне не составит никаких проблем ее подвезти, а вот саму церковь найти сложно, ибо на дорогах нет указателей.

* * *

Когда Рут в то «миссионерское воскресенье» села в мою машину, ее радость от нашей встречи и рядом не стояла с моей. Я расспрашивал ее о поездке в Замбию – она отвечала кратко и словно нехотя. Расспрашивал о том, какие предметы будут осенью – она и об этом особенно не говорила. Говорил в основном я. Она просто вежливо слушала. Между нами возникла преграда, которой я раньше не ощущал.

Рут выступала перед прихожанами утром, и я знал: она их впечатлит. Если по мне, так она справилась просто прекрасно. Но и после службы она держалась со мной холодно и отстраненно. Напряжение слегка спало лишь по дороге домой. К тому времени как я высадил ее у общежития, я ощутил, что у меня по крайней мере есть шанс. Мы снова стали встречаться.

И на этот раз все было иначе. Иначе вел себя я. Я чувствовал, что готов взять на себя серьезные обязательства. Многие подруги Рут советовали ей не давать мне второго шанса. Но она мне почему-то поверила. И в том же году, когда я спросил, выйдет ли она за меня, Рут ответила «да».

Когда мы приехали поговорить с ее родителями, меня ее отец ни о чем не спросил. Он просто повернулся к Рут и сказал: «А как же твоя миссия? Как же твое стремление в Африку?» Она улыбнулась и заверила: «Папа, Ник всегда хотел служить за океаном. Мы все исполним вместе».

Ее отец услышал все, что хотел. «Если вы послушны воле Господа, – сказал он нам, – мы вас благословляем».

Обвенчались мы следующим летом в домашней церкви Рут. Я предвкушал этот брак с восторгом. Рут говорила, что тоже очень рада, но, когда шла под венец, так горько рыдала, что отцу пришлось на несколько минут отложить церемонию и успокоить дочь. То была прекрасная служба и замечательный вечер. До сих пор вспоминаю их как очень особенный момент моей жизни.

После церемонии моя мама плакала. Она обняла нас и сказала: «Не важно, что будет. Просто помните, что я вас люблю».

Мама ушла, и Рут с непониманием спросила: «Это она о чем?»

«Честно, понятия не имею, – сказал я, и вдруг понял. – Думаю, мама уходит от отца».

И прозвучало это так, словно я сказал: «Рут, медовый месяц проведем на Марсе». Она не понимала. Для нее моя реплика была просто-напросто лишенной смысла.

Ее отец-священник только что нас обвенчал. Рут никогда не сталкивалась с миром, в котором вырос я. Позже мы поняли: пока гости собирались на улице – посмотреть, как молодожены выходят из церкви, – моя мама незаметно ускользнула и уехала, чтобы никогда не вернуться домой.

Брак моих родителей закончился в ту же ночь, когда начался мой. Сейчас, глядя в прошлое, я думаю, мою невесту больше всего беспокоило то, сколь хладнокровно я принял эту новость. И может быть, это объяснит, почему я из кожи вон лез, пытаясь выучить основы отношений, – как, впрочем, и основы веры.