Текст книги "Наш человек в Гаване"

Грэм Грин
Наш человек в Гаване

А грустный человек шутит по-своему.

Джордж Герберт (английский поэт XVII в.)

* * *

Когда сочиняешь сказку, действие которой происходит в неведомом будущем, казалось бы, не нужно никого уверять, что между ее персонажами и живыми людьми нет ничего общего. И все же я хотел бы заявить, что ни один из этих персонажей не списан с натуры, что сегодня на Кубе нет такого полицейского офицера, как капитан Сегура, и уж, конечно, нет такого британского посла, как тот, которого я изобразил. Полагаю также, что не существует и начальника Секретной службы, похожего на вымышленный мною образ.

Грэм Грин.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

– Видите того негра, который идет по улице, – сказал доктор Гассельбахер, стоя у окна «Чудо-бара», – он напоминает мне вас, мистер Уормолд.

После пятнадцати лет дружбы он все еще добавлял «мистер» – в этом был весь доктор Гассельбахер: дружба нуждалась в такой же медленной и глубокой проверке, как и диагноз. Когда Уормолд будет при смерти и Гассельбахер придет пощупать его слабеющий пульс, тогда, может быть, он, наконец, станет для доктора Джимом.

Негр был слеп на один глаз; одна нога у него была короче другой; на голове – ветхая фетровая шляпа, а под рваной рубахой проступали ребра, словно у корабля, с которого ободрали обшивку. Он шел по краю тротуара, вдоль желто-розовой колоннады, под знойными лучами январского солнца, и считал шаги. Когда он миновал «Чудо-бар», он успел насчитать 1369. Ступал он медленно, чтобы хватало времени произносить такие длинные цифры. «Одна тысяча триста семьдесят». Негр был привычной фигурой возле Нэйшнел-сквер, где он иногда останавливался и переставал считать, чтобы сбыть какому-нибудь туристу пачку порнографических открыток. А потом снова продолжал свой счет. К концу дня он, словно непоседливый пассажир на трансатлантическом судне, знал с точностью до ярда, какой он сегодня сделал моцион.

– Я напоминаю вам Джо? – спросил Уормолд. – Не вижу никакого сходства. Если не считать, конечно, хромоты. – Тем не менее Уормолд инстинктивно взглянул на себя в зеркало с надписью «Cerveza tropical» [1]1
  «Тропическое пиво» (исп.)


[Закрыть], словно испугавшись, не стал ли он по дороге из своего магазина таким же дряхлым и черным, как Джо. Лицо, которое он там увидел, только немного посерело от строительной пыли, летевшей из порта; это было его лицо – озабоченное, исчерченное морщинами лицо сорокалетнего человека, правда, моложе, чем лицо доктора Гассельбахера, однако всякий с первого взгляда сказал бы, что эти глаза погаснут раньше, в них уже лежала тень, отпечаток тревог, которые не побороть никакими патентованными средствами. Негр проковылял мимо и скрылся за углом бульвара. В этот день тут было полно чистильщиков сапог.

– Я говорю не о хромоте. А вы не замечаете сходства?

– Нет.

– У него в жизни две задачи, – объяснил доктор Гассельбахер, – работать и считать. И он, к тому же, – англичанин.

– Но я все-таки не понимаю… – Уормолд освежил рот утренней порцией «дайкири» [2]2
  коктейль


[Закрыть]. Семь минут ходьбы до «Чудо-бара»; еще семь минут на обратный путь; шесть минут на дружескую беседу. Он поглядел на часы и вспомнил, что они на минуту отстают.

– Я хотел сказать, что он – человек положительный, надежный, вот и все, – с раздражением ответил доктор Гассельбахер. – Как Милли?

– Великолепно, – сказал Уормолд. Это был его неизменный ответ, но вполне искренний.

– Семнадцатого ей будет семнадцать, а?

– Да. – Он кинул беспокойный взгляд через плечо, словно кто-то за ним гнался, и снова посмотрел на часы. – Придете распить с нами бутылочку?

– Не премину, как всегда, мистер Уормолд. Кто у вас будет еще?

– Да я думаю, никого, кроме нас троих. Ведь Купер уехал домой, бедняга Марло все еще в больнице, а Милли, мне кажется, не очень-то дружит с этой новой компанией из консульства. Вот я и думал, что мы посидим тихонько, в семейном кругу.

– Я очень польщен, что меня считают членом семьи, мистер Уормолд.

– Может, закажем столик в «Насьонале»? Или вы считаете, что это… не совсем прилично?

– Тут ведь не Англия и не Германия, мистер Уормолд. В тропиках девушки рано становятся взрослыми.

В доме напротив с треском распахнулись ставни, а потом стали раскачиваться от морского ветерка и хлопать – клик-клак! – как старинный маятник. Уормолд сказал:

– Мне пора.

– Пылесосы обойдутся без вас, мистер Уормолд.

Это был день горьких истин.

– Как и мои пациенты без меня, – добавил доктор добродушно.

– Люди болеют всегда, но покупать пылесосы они не обязаны.

– Да вы и берете с них дороже.

– Но получаю всего двадцать процентов. Трудно что-нибудь отложить из этих двадцати процентов.

– В наш век ничего не откладывают, мистер Уормолд.

– Мне нужно… для Милли. Если со мной что-нибудь случится…

– В наш век никто не верит в долголетие – так стоит ли волноваться?

– Все эти беспорядки плохо отзываются на торговле. Кому нужен пылесос, если не работает электричество?

– Я мог бы одолжить вам небольшую сумму, мистер Уормолд.

– Нет, что вы! До этого еще не дошло. Меня тревожит не сегодняшний день и даже не завтрашний, я беспокоюсь за будущее.

– Ну, тогда уж вовсе нечего волноваться. Мы живем в атомный век, мистер Уормолд. Нажмут кнопку – и нас нет. Еще рюмочку, прошу вас!

– Да, вот новость! Знаете, что сделала фирма? Прислала мне пылесос «Атомный котел»!

– Не может быть! Вот не знал, что наука пошла так далеко!

– Конечно, в нем нет ничего атомного – он просто так называется. В прошлом году был «Турбореактивный», в этом – «Атомный». А втыкать вилку в штепсель нужно, как и раньше.

– Стоит ли тогда волноваться? – снова, как лейтмотив, повторил доктор Гассельбахер, уткнувшись в рюмку.

– Они не понимают, что такое название может иметь успех в Америке, а не здесь, где духовенство без конца обличает науку, которую обращают во зло людям! Мы с Милли в воскресенье ходили в собор – вы же знаете, как она любит, чтобы я ходил к обедне: все еще надеется, что наставит меня на путь истинный. Ну вот, отец Мендес и описывал там полчаса действие водородной бомбы. Те, говорил он, кто верит в рай на земле, превращают эту землю в ад; и довольно убедительно он все это говорил, очень понятно. И как, по-вашему, я чувствовал себя в понедельник утром, когда мне пришлось украсить витрину новым пылесосом «Атомный котел»? Ничуть бы не удивился, если бы кто-нибудь из окрестных головорезов побил мне стекла. Тут еще их союзы – «Католическое действие», «Христос – „царь небесный“ и вся эта дребедень. Прямо не знаю, что и делать, Гассельбахер!

– Продайте один пылесос отцу Мендесу для епископского дворца.

– Его вполне устраивает наш «Турбо». Отличная машина. Да и эта, конечно, неплохая. Усовершенствованный наконечник для книжных полок. Вы же знаете, я не стал бы продавать плохие вещи.

– Знаю, мистер Уормолд. А название переменить нельзя?

– Не позволят. Они им гордятся. Уверены, что ничего лучше и не придумаешь после той знаменитой их рекламы: «Все выбивает, пыль поглощает, пол подметает». Понимаете, они продают с моделью «Турбо» воздухоочистительный фильтр. Ничего не скажешь – здорово сделано, но вот вчера пришла какая-то женщина, посмотрела «Атомный котел» и спросила, может ли фильтр такого размера поглотить все радиоактивные частицы? А как насчет стронция-90? – спросила она.

– Насчет стронция-90 я могу вам выдать медицинскую справку.

– Неужели вы никогда не волнуетесь?

– У меня против треволнений есть свое секретное оружие, мистер Уормолд. Меня интересует жизнь.

– Меня тоже, но…

– Вас интересуют люди, а не жизнь, а люди умирают, бросают нас… простите: я не хотел намекать на вашу жену. А если вас интересует сама жизнь, она вам никогда не изменит. Меня интересует плесень на сыре. Вы не любите решать кроссворды, мистер Уормолд? Я люблю, но он», как люди: всегда приходят к концу. Я могу покончить с любым кроссвордом в течение часа, а вот мое исследование плесени на сыре никогда не будет завершено, хотя человек и мечтает, что в один прекрасный день… Как-нибудь я покажу вам мою лабораторию.

– Мне пора, Гассельбахер.

– Вам надо больше мечтать, мистер Уормолд. В наш век лучше не смотреть в лицо действительности.

Когда Уормолд пришел в свой магазин на улице Лампарилья, Милли еще не вернулась из американской школы, где она училась, и, хотя он увидел сквозь дверное стекло две фигуры, ему показалось, что в магазине пусто. Еще как пусто! И будет пусто, пока не появится Милли. Когда бы он ни вошел в магазин, у него тоскливо сосало под ложечкой, словно где-то внутри работал пылесос. И ощущение пустоты не могли заполнить покупатели, особенно такой, как вон тот, что сейчас стоял у прилавка, слишком лощеный для Гаваны; он читал английскую брошюру об «Атомном котле», подчеркнуто игнорируя приказчика. Лопес – человек горячий и не любит, когда его зря отрывают от испанского издания «Конфиденшл», Он злобно поглядывал на незнакомца и не старался заинтересовать его своим товаром.

– Buenos dias [3]3
  добрый день (исп.)


[Закрыть], – сказал Уормолд. Он смотрел на всякого незнакомого человека, вошедшего в магазин, с подозрением. Десять лет назад в магазин зашел какой-то человек, сделал вид, будто он покупатель, и ничего не подозревавший Уормолд продал ему шерстяные очесы для полировки машины. Тот был ловким пройдохой, ну а этот… трудно представить себе кого-нибудь менее похожего на покупателя пылесоса, чем незнакомец, который стоял здесь сейчас. Высокий, элегантный, в легком сером костюме и очень дорогом галстуке – от него так и пахло морским курортом и кожаным креслом из какого-нибудь клуба для избранных; так и казалось – он сейчас откроет рот и скажет: «Посол вас скоро примет». Таким людям не приходится самим избавляться от пыли – за них это делает море или камердинер.

– Не понимаю я вашей тарабарщины, – ответил незнакомец. Вульгарное словечко как-то сразу испортило элегантный костюм, словно он выпачкал его яйцом за завтраком. – Вы ведь англичанин?

– Да.

– Я хочу сказать – настоящий англичанин? По паспорту и все такое?

– Да, а в чем дело?

– Всегда лучше иметь дело с английской фирмой. Знаешь, на каком ты свете, понятно?

– Что вам угодно?

– Да прежде всего мне хотелось тут у вас немножко оглядеться. – Он говорил так, словно попал в книжную лавку. – Никак не мог втолковать этому типу…

– Вас интересует пылесос?

– Ну, я бы не сказал, что он меня интересует.

– Вы хотите купить пылесос?

– Вот-вот, старина, вы попали в самую точку. – Уормолд решил, что незнакомец так разговаривает потому, что тон этот, по его мнению, подходит к магазину на улице Лампарилья; развязность никак не соответствовала внешнему виду покупателя. Трудно подражать искусству святого Павла – говорить с каждым на его языке, не меняя при этом костюма.

Уормолд деловито сказал:

– Вы не найдете ничего лучшего, чем «Атомный котел».

– Я заметил тут один, который называется «Турбо».

– И это очень хороший пылесос. У вас большая квартира?

– Да нет, я бы не сказал, что большая.

– Тут, как видите, имеется два набора щеток – вот этот для натирки, а тот для полировки; нет, простите, кажется, наоборот. У «Турбо» энергия воздушная.

– Как это?

– Ну, он… тут так сказано: с воздушной энергией.

– А вот та штучка, она для чего?

– Это двусторонний наконечник для ковров.

– Не может быть! Очень интересно. А почему двусторонний?

– Вы толкаете от себя, а потом тянете к себе.

– Ну до чего только не додумаются! – сказал незнакомец. – И много вы их продаете?

– Я здесь единственный агент.

– Все важные лица непременно хотят купить «Атомный котел»?

– Или «Турбореактивный».

– И правительственные учреждения тоже?

– Конечно. А что?

– То, что годится для учреждения, сойдет и для меня.

– Может, вы предпочитаете нашу «Малютку-не-надрывайся»?

– В каком смысле – не надрывайся?

– Полное название пылесоса: «Малютка-не-надрывайся. Малый комнатный пылесос с воздушной энергией».

– Опять с воздушной энергией?

– А я тут при чем?

– Не петушитесь, старина!

– Лично мне ужасно не нравятся слова «Атомный котел», – сказал Уормолд с неожиданным жаром. Он вдруг встревожился. Ему пришло в голову, что незнакомец – инспектор главной конторы в Лондоне или Нью-Йорке. Что же, тогда они услышат от него всю правду.

– Я вас понимаю. Да, неважно придумано. Скажите, а вы осматриваете машины?

– Каждый квартал. Бесплатно весь гарантийный срок.

– Вы лично?

– Нет, это делает Лопес.

– Вот этот мрачный тип?

– Сам я не очень-то разбираюсь в технике. Стоит мне притронуться к какой-нибудь из этих штук, и они почему-то перестают работать.

– А машиной вы правите?

– Да, но если с ней что-нибудь случается, я зову дочь.

– Ах да, у вас есть дочь. А где она?

– В школе. Разрешите, я вам покажу эту быстродействующую соединительную муфту. – Но стоило Уормолду взять ее в руки, как она тут же перестала соединять. Он нажимал на нее, поворачивал туда и сюда. – Дефектная деталь, – пробормотал он в полном отчаянии.

– Дайте я попробую, – предложил незнакомец, и соединение произошло мгновенно. – Сколько лет вашей дочери?

– Шестнадцать, – сказал он и разозлился на себя за то, что ответил.

– Ну что ж, мне, пожалуй, пора двигаться, – сказал незнакомец. – Рад был с вами поболтать.

– Может, хотите посмотреть пылесос в действии? Лопес вам продемонстрирует.

– Сейчас нет. Мы еще увидимся – здесь или в другом месте, – заявил незнакомец с какой-то дерзкой самоуверенностью и вышел из магазина прежде, чем Уормолд догадался сунуть ему фирменную карточку. На площади, в конце улицы Лампарилья, он растворился в полуденном свете Гаваны, среди толпы сутенеров и продавцов лотерейных билетов.

Лопес сказал:

– Он и не собирался ничего покупать.

– А чего же он тогда хотел?

– А кто его знает. Он долго разглядывал меня через витрину. Если бы вы не пришли, наверно, попросил бы найти ему девочку.

– Девочку?

Он вспомнил тот день десять лет назад, а потом с тревогой подумал о Милли, пожалев, что так охотно отвечал на вопросы незнакомца. Он пожалел и о том, что быстродействующая соединительная муфта не сработала хоть в этот раз.

2

Он слышал уже издалека, что идет Милли: подымался такой шум, будто ехала полицейская машина; только о приближении Милли предупреждал свист, а не сирена. Она обычно шла от автобусной остановки на Авенида де Бельхика, но сегодня свист почему-то доносился со стороны Кампостельи. Правда, в этой «охоте», приходилось ему признать, не было для нее ничего опасного. Восторги, которые ей таким образом выражали поклонники, начиная примерно с тринадцатилетнего возраста, означали только почтение – ведь даже по высокой гаванской мерке Милли была красавицей. Волосы у нее светло-золотистые, как молодой мед, а брови темные; ее «конский хвост» подстригал лучший парикмахер города. Милли не обращала внимания на свист, он только заставлял ее легче ступать; глядя, как она идет, можно было поверить в вознесение. Тишина показалась бы ей оскорбительной.

В отличие от Уормолда, который ни во что не верил, Милли была набожной католичкой; ему пришлось еще до свадьбы пообещать ее матери, что ребенок получит религиозное воспитание. Теперь ее мать, как он подозревал, не верила ни в бога, ни в черта; ему же она оставила на попечение ревностную католичку. Это привязывало Милли к Кубе куда прочнее, «ем его самого. Уормолд подозревал, что в здешних богатых семьях до сих пор сохранился обычай держать дуэнью; ему порой казалось, что и к Милли приставлена дуэнья, невидимая ни для кого, кроме нее самой. В церкви, где она бывала красивее, чем где бы то ни было, в своей легкой мантилье, расшитой листьями, прозрачными, как морозный узор на стекле, рядом с ней всегда сидела дуэнья, наблюдая за тем, чтобы она не горбилась, в положенное время прикрывала лицо и крестилась по всем правилам. Кругом нее мальчишки могли безнаказанно сосать леденцы, фыркать из-за колонны, а она сидела прямая, как монашенка, следя за службой по требнику с золотым обрезом, переплетенному в сафьян цвета ее волос (она выбирала себе требник сама). Все та же невидимая дуэнья заботилась о том, чтобы она по пятницам ела рыбу, постилась двенадцать дней в году и ходила в церковь не только по воскресеньям и по праздникам, но и в день своей святой: Милли ее звали домашние, окрестили же ее Серафиной; на Кубе – это святая „второго разряда“, – загадочные слова, которые напоминали Уормолду об ипподроме.

Уормолд долго не понимал, что дуэнья не всегда караулит Милли. Девочка неукоснительно выполняла все правила поведения за столом и ни разу не забыла помолиться на ночь – он-то это хорошо знал, ведь еще ребенком она заставляла его ждать за дверью, пока не кончит молитву, чтобы лишний раз подчеркнуть, что он еретик. Перед образом святой Девы Гваделупской горела неугасимая лампада. Отец подслушал ее молитву, когда ей было четыре года: «Богородице почет, сатане наоборот».

Но как-то раз – Милли тогда было тринадцать – его вызвали в американскую школу при монастыре св.Клары в богатом предместье Ведадо. И там он впервые узнал, что дуэнья бросала Милли у решетчатых ворот школы, прямо под гипсовым барельефом святой. Жалоба на дочь была серьезная: она подожгла маленького мальчика по имени Томас Эрл Паркмен младший. Правда, как признала сама мать-настоятельница, Эрл (так его звали в школе) первый дернул Милли за косу, что ни в какой мере не оправдывало поступка Милли, который мог иметь самые пагубные последствия, если бы другая девочка не окунула Эрла в фонтан. Милли оправдывалась тем, что Эрл – протестант, а если уж дело дошло до религиозных гонений, католики всегда дадут протестантам два очка вперед.

– Но как же она подожгла этого Эрла?

– Облила керосином полы его рубашки.

– Керосином?!

– Жидкостью для зажигалок, а потом чиркнула спичкой. Мы подозреваем, что она тайком курит.

– Удивительная история!

– Значит, вы не знаете Милли. Я должна сказать вам, мистер Уормолд, что чаша нашего терпения вот-вот переполнится.

Как выяснилось, за полгода до того, как она подожгла Эрла, Милли показывала своим одноклассникам на уроке рисования коллекцию открыток с изображением самых знаменитых картин в мире.

– Не понимаю, что здесь плохого.

– В двенадцать лет, мистер Уормолд, ребенок не должен восхищаться одной только наготой, какие бы великие художники ее ни изображали.

– Неужели там не было ничего, кроме наготы?

– Ничего, если не считать «Махи одетой» Гойи. Но у Милли был и нагой вариант этой картины.

Уормолду пришлось воззвать к милосердию матери-настоятельницы: ведь он – увы! – неверующий, а дочь у него католичка, американский монастырь – единственная католическая школа в Гаване, где учат по-английски; держать гувернантку ему не по средствам. Не хотят же они, чтобы он послал свою дочь в школу Хайрема Ч.Трумэна. Тогда он нарушил бы обещание, данное жене. Он уже втайне подумывал, не требует ли его отцовский долг, чтобы он женился второй раз, но монахини могут косо на это посмотреть, а главное – он все еще любил мать Милли.

Конечно, он поговорил с Милли о ее проступке, ее объяснения покоряли своим простодушием.

– Зачем ты подожгла Эрла?

– Это было искушение дьявола, – сказала она.

– Милли, пожалуйста, не говори глупостей.

– Святых всегда искушает дьявол.

– Ты не святая.

– Совершенно верно. Потому я и поддалась.

И на этом инцидент был исчерпан – точнее он был, вероятно, исчерпан в тот же день между четырьмя и шестью в исповедальне. Ее дуэнья снова была рядом и уже, наверное, за этим проследила. Ах, если бы он только мог знать наверняка, когда дуэнья берет выходной день!

Пришлось обсудить вопрос и о курении тайком.

– Ты куришь сигареты? – спросил он.

– Нет.

Что-то в ее ответе заставило его поставить вопрос иначе:

– Ты когда-нибудь курила, Милли?

– Только сигары, – сказала она.

Теперь, заслышав свист, предупреждавший о появлении Милли, он удивился, почему она идет со стороны порта, а не с Авенида де Бельхика. Но, увидев ее, он сразу все понял. За ней шел молодой приказчик и нес такой огромный пакет, что не видно было его лица. Уормолд подумал с тоской: опять что-то купила. Он поднялся наверх, в квартиру, которая помещалась над магазином, и услышал, как в соседней комнате Милли говорит приказчику, куда положить пакеты. Раздался стук чего-то тяжелого, треск, звон металла.

– Положите туда, – сказала она, а потом: – Нет, вот сюда.

Ящики с шумом выдвигались и задвигались. Милли стала забивать гвозди в стену. В столовой, где он сидел, кусок штукатурки отвалился и упал в салат – приходящая служанка приготовила им холодный обед.

Милли вышла к столу точно, без опоздания. Ему всегда было трудно скрыть свое восхищение ее красотой, но невидимая дуэнья равнодушно скользнула по нему взглядом, словно он был неугодным поклонником. Дуэнья давно уже не брала выходных дней; его чуть-чуть огорчало такое прилежание, и порой он был даже не прочь поглядеть, как горит Эрл. Милли произнесла молитву и перекрестилась, а он сидел, почтительно опустив голову. Это была одна из ее пространных молитв, которая означала, что она либо не очень голодна, либо хочет выиграть время.

– Ну, как у тебя сегодня, отец, все хорошо? – вежливо спросила она.

Такой вопрос могла бы задать жена после долгих лет семейной жизни.

– Неплохо, а у тебя? – Когда он смотрел на нее, он становился малодушным; ему было трудно в чем-либо ей отказать, и он не решался заговорить о покупках. Ведь ее карманные деньги были истрачены еще две недели назад на серьги, которые ей приглянулись, и на статуэтку святой Серафины…

– Я сегодня получила «отлично» по закону божьему и по этике.

– Прекрасно, прекрасно. А что у тебя опрашивали?

– Лучше всего я знала насчет простительных грехов.

– Утром я видел доктора Гассельбахера, – сказал он как будто без всякой связи.

Она вежливо заметила:

– Надеюсь, он хорошо себя чувствует?

Дуэнья явно перегибала палку: в католических школах учат хорошим манерам – тем они и славятся, но ведь манеры существуют только для того, чтобы удивлять посторонних. Он с грустью подумал: а я и есть посторонний. Он не мог сопровождать ее в тот странный мир горящих свечей, кружев, святой воды и коленопреклонений. Иногда ему казалось, что у него нет дочери.

– В день твоего рождения он зайдет к нам. Может, лотом поедем в ночной ресторан.

– В ночной ресторан? – Дуэнья, наверно, на секунду отвернулась, и Милли успела воскликнуть: – O gloria Patri! [4]4
  Слава отцу (небесному)! (лат.)


[Закрыть]

– Раньше ты всегда говорила: «Аллилуйя».

– Ну да, в четвертом классе. А в какой ресторан?

– Наверно, в «Насьональ».

– А почему не в «Шанхай»?

– Ни в коем случае! Откуда ты знаешь про «Шанхай»?

– Мало ли что узнаешь в школе.

Уормолд сказал:

– Мы еще не решили, что тебе подарить. Семнадцать лет – это не обычный день рождения. Я подумывал…

– Если говорить, положа руку на сердце, – сказала Милли, – мне ничего не надо.

Уормолд с беспокойством подумал о том громадном пакете. А что если она и в самом деле пошла и купила все, что ей хотелось… Он стал ее упрашивать:

– Ну а все-таки, чего тебе хочется?

– Ничего. Ровно ничегошеньки.

– Новый купальный костюм? – предложил он уже с отчаянием.

– Знаешь, есть одна вещь… Но мы можем ее сразу считать и за рождественский подарок, и за будущий год, и за будущий-будущий год…

– Господи боже, что же это такое?

– Тебе больше не придется заботиться о подарках долго-долго.

– Неужели ты хочешь «Ягуара»?

– Да нет, это совсем маленький подарочек. Никакой не автомобиль. И хватит мне его на много лет. Это очень практичная вещь. И на ней даже, собственно говоря, можно сэкономить бензин.

– Сэкономить бензин?

– А сегодня я купила все принадлежности на свои собственные деньги.

– У тебя нет собственных денег. Я тебе одолжил три песо на святую Серафину.

– Но мне дают в кредит.

– Милли, сколько раз я тебе говорил, что не разрешаю покупать в кредит. Дают в кредит мне, а не тебе, и дают все менее охотно.

– Бедный папка. Нам грозит нищета?

– Ну, я надеюсь, что как только кончатся беспорядки, дела поправятся.

– Но на Кубе всегда беспорядки. Если дело дойдет до крайности, я ведь могу пойти работать, правда?

– Кем?

– Как Джен Эйр, гувернанткой.

– Кто тебя возьмет?.

– Сеньор Перес.

– Господи, Милли, что ты говоришь? У него четвертая жена, а ты – католичка…

– А может, грешники – мое настоящее призвание, – сказала Милли.

– Не болтай чепухи. И я пока не разорился. Еще не совсем. Надеюсь, что не совсем. Милли, что ты купила?

– Пойдем покажу.

Они пошли к ней в спальню. На кровати лежало седло; на стене, куда она вбила несколько гвоздей (отломав при этом каблук от своих лучших вечерних туфель), висели уздечка и мундштук. Канделябры были увиты поводьями, посреди туалета красовался хлыст. Уормолд спросил упавшим голосом:

– А где лошадь?

Он так и ждал, что лошадь выйдет сейчас из ванной.

– В конюшне, недалеко от Загородного клуба. Угадай, как ее зовут.

– Как я могу угадать?

– Серафина. Разве это не перст божий?

– Но, Милли, я не могу себе позволить…

– Тебе не надо платить за нее сразу. Она – гнедая.

– Какое мне дело до ее масти?

– Она записана в племенную книгу. От Санта Тересы и Фердинанда Кастильского. Она бы стоила вдвое дороже, если бы не повредила себе бабку, прыгая через барьер. С ней ничего особенного не случилось, но вскочила какая-то шишка, и ее теперь нельзя выставлять.

– Пусть она стоит четверть своей цены. Дела идут очень туго, Милли.

– Я ведь тебе объяснила, что сразу платить не надо. Можно выплачивать несколько лет.

– Она успеет сдохнуть, а я все еще буду за нее платить.

– Серафина куда живучее автомобиля. Она, наверно, проживет дольше тебя.

– Но, Милли, послушай, тебе придется ездить в конюшню, не говоря уже о том, что за конюшню тоже полагается платить…

– Я обо всем договорилась с капитаном Сегурой. Он назначил мне самую маленькую плату. Хотел устроить конюшню совсем даром, но я знала, ты не захочешь, чтобы я у него одалживалась.

– Какой еще капитан Сегура?

– Начальник полиции в Ведадо.

– Господи, откуда ты его знаешь?

– Ну, он часто меня подвозит домой на машине.

– А матери-настоятельнице это известно?

Милли чопорно ответила:

– У каждого человека должна быть своя личная жизнь.

– Послушай, Милли, я не могу позволить себе лошадь, ты не можешь позволить себе всякие эти… уздечки. Придется отдать все обратно… И я не позволю, чтобы тебя катал капитан Сегура! – добавил он с яростью.

– Не волнуйся. Он до меня еще и пальцем не дотронулся, – сказала Милли. – Сидит за рулем и поет грустные мексиканские песни. О цветах и о смерти. И одну – о быке.

– Милли, я не разрешаю! Я скажу матери-настоятельнице, обещай, что ты…

Он видел, как под темными бровями в зеленовато-янтарных глазах собираются слезы. Уормолд почувствовал, что его охватывает паника: точно так смотрела на него жена в тот знойный октябрьский день, когда шесть лет жизни оборвались на полуслове. Он спросил:

– Ты что, влюбилась в этого капитана Сегуру?

Две слезы как-то очень изящно погнались друг за другом по округлой щеке и заблестели, точно сбруя, висевшая на стене; это было ее оружие.

– Да ну его к дьяволу, этого капитана Сегуру, – сказала Милли. – Мне он не нужен. Мне нужна только Серафина. Она такая стройная, послушная, все это говорят.

– Милли, деточка, ты же знаешь, если бы я мог…

– Ах, я знала, что ты так мне скажешь. Знала в глубине души. Я прочитала две новены [5]5
  новена – название одной из церковных служб


[Закрыть], но они не помогли. А я так старалась. Я не думала ни о чем земном, пока их читала. Никогда больше не буду верить в эти новены. Никогда! Никогда!

Ее голос гулко звучал в комнате, как у ворона Эдгара По. Сам Уормолд был человек неверующий, но ему очень не хотелось каким-нибудь неловким поступком убить ее веру. Сейчас он чувствовал страшную ответственность: в любой момент она может отречься от господа бога. Клятвы, которые он когда-то давал, воскресли, чтобы его обезоружить.

Он сказал:

– Прости меня, Милли…

– Я выстояла две лишние обедни.

Она возлагала на его плечи все бремя своего разочарования в вековой, испытанной ворожбе. Легко говорить, что детям ничего не стоит заплакать, но если вы – отец, разве можно глядеть на это так же хладнокровно, как глядит учительница или гувернантка? Кто знает, а вдруг у ребенка настает такая минута, когда весь мир начинает выглядеть совсем по-иному, как лицо, которое искажается гримасой, когда пробьет роковой час?

– Милли, я тебе обещаю, если в будущем году я смогу… Послушай, Милли, оставь пока у себя седло и все эти штуки…

– Кому нужно седло без лошади? И я уже сказала капитану Сегуре…

– К черту капитана Сегуру! Что ты ему сказала?

– Я ему сказала, что стоит мне попросить у тебя Серафину и ты мне ее подаришь. Я ему сказала, что ты такой замечательный! Про молитвы я ему не говорила.

– Сколько она стоит?

– Триста песо.

– Ах, Милли, Милли… – Ему оставалось только сдаться. – За конюшню тебе придется платить из твоих карманных денег.

– Конечно! – Она поцеловала его в ухо. – С будущего месяца, хорошо?

Они оба отлично знали, что этого никогда не будет. Она сказала:

– Вот видишь, они все-таки помогли, мои новены. Завтра начну опять, чтобы дела у тебя пошли как следует. Интересно, какой святой подойдет для этого лучше всего?

– Я слыхал, что святой Иуда – покровитель неудачников, – сказал Уормолд.

3

Уормолд часто мечтал, что вот однажды он проснется и у него окажутся сбережения – акции и сертификаты, широкой рекой потекут дивиденды, совсем, как у богачей из предместья Ведадо; тогда они с Милли вернутся в Англию, где не будет ни капитана Сегуры, ни «охоты», ни свиста. Но мечта таяла, как только он входил в огромный американский банк в Обиспо. Вступив под массивный каменный портал, украшенный орнаментом из цветов клевера с четырьмя листочками, он снова превращался в маленького дельца, каким и был на самом деле, чьих сбережений никогда не хватит на то, чтобы увезти Милли в безопасные края.

Получать деньги по чеку – куда более сложная процедура в американском банке, чем в английском. Американские банкиры ценят личные связи, кассир должен создавать иллюзию, будто он зашел к себе в кассу случайно и рад, что ему посчастливилось встретить здесь клиента. «Кто бы мог подумать, – словно хочет он сказать своей широкой, приветливой улыбкой, – что я встречу именно вас, да еще где, здесь, в байке!» Поговорив с кассиром о его здоровье и о своем самочувствии, удовлетворив взаимный интерес к погоде, которая так балует их этой зимой, клиент робко, просительно сует ему чек (до чего же противное и докучливое дело!), но кассир едва успевает взглянуть на чек, как на столе звонит телефон.

– Это вы. Генри? – с удивлением произносит он в трубку, так, словно голос Генри он тоже не ожидал услышать в этот день. – Что новенького? – Он долго выслушивает новости и при этом игриво вам улыбается: ничего не попишешь, дело есть дело. – Да, должен признаться, Эдит вчера выглядела очень эффектно, – поддакивает кассир.