Текст книги "Жизнь Рембо"

Глава 11. Дикарь из латинского квартала

В обманчивом блеске столиц, как и в пустыне, есть нечто укрепляющее и закаляющее человеческое сердце […], если только оно не поддалось развращению и не ослабело до степени падения…[221]221
  Un Mangeur d’opium («Опиоман»). Перевод В. О. Лихтенштадта.


[Закрыть]

Бодлер[222]222
  Baudelaire (1975–1976), I, 458.


[Закрыть]

Представители избранных кругов не прочь полюбоваться собой глазами стороннего наблюдателя, однако образ, составленный Рембо, был не слишком лестным. Авангард, по его мнению, состоял из ханжей. «Скверные парни» отплатили ему той же монетой неприязни. Неожиданно протеже Верлена стал экс-гением. Говорили, что у мальчика есть определенный талант, но он «преисполнен сознанием собственной важности, что повлияло на то, что он презирает всех и вся»[223]223
  Lepelletier, in L'Echo de Paris, 25 July 1900: Petitfils (1949), 164.


[Закрыть]. Андре Жилль называл его «флюксией» (воспаление или флюс)[224]224
  ARPV, no. 25; DAR, 729.


[Закрыть].

Славная карьера Рембо длилась менее трех недель. В октябре шурин Верлена вернулся в Париж, горя желанием познакомиться с будущим великим поэтом, но обнаружил лишь «подлого, злобного, мерзкого, грязного школьника, от которого все были в восторге»[225]225
  Charles de Sivry: DAR, 730. Сиври возвращается в Париж после 18 октября 1871 года: DAR, 740 n. 36.


[Закрыть]. Спустя неделю в гостях у Банвиля стали распространяться слухи о причине внезапного переезда Рембо из мансарды: «В первый же вечер он улегся в постель на чистые простыни в одежде и с грязными ногами! На следующий день он развлекался тем, что разбил весь фарфор – кувшин для воды, тазик и ночной горшок. Вскоре после этого, испытывая нехватку денег, он продал мебель»[226]226
  DAR, 730 («зеркало имеет такую же судьбу»); Darzens, 143; Richepin (1927), 27.


[Закрыть].

Легенда об этой хулиганской выходке с годами обросла (и обрастает до сих пор!) неправдоподобными подробностями. Согласно последней версии, которую я услышал во время написания этой биографии, Рембо оставил на подушке Банвиля визитную карточку в виде содержимого ночного горшка.

Рембо, несомненно, был способен таким образом ставить под вопрос принцип собственности. Если владеть чем-либо равноценно краже, значит, оказывать гостеприимство – притворство. По той же причине он отказывался играть в традиционные богемные игры в студента без гроша в кармане с бессердечными сборщиками арендной платы. Есть свидетельства того, что он никогда не платил за проживание в Париже собственными деньгами. Когда друг Ренуара впоследствии нашел ему комнату в центре Парижа и сообщил, что хозяин, «кажется, приятный человек», Рембо пришел в ужас: «Хозяин? Ты хочешь сказать, что я должен платить за комнату? Тогда черт с ним!»[227]227
  A. Vollard, La Vie et I'oeuvre de Pierre-Auguste Renoir (1919): Lefrère (1991), 130–131.


[Закрыть]

На самом же деле с Банвилем Рембо, видимо, заключил перемирие. У Рембо был хороший предлог для его стриптиза: «Я не мог занять такую чистую и непорочную комнату в моем старом вшивом тряпье». Выдерживая розыгрыши Бодлера в течение двадцати пяти лет, Банвиль не был обидчив. Он подарил Рембо свежий костюм и пригласил его поужинать с семьей.

В любом случае мансарда на рю де Бюси была временным прибежищем. Друг Верлена Шарль Кро жил в просторной студии-лаборатории в убогом сердце Латинского квартала в доме № 13 на рю Сегье, на полпути вверх по аллее, что вела к Сене. Он делил студию с художником-маринистом по имени Мишель де л’Эй и позволял использовать ее как общежитие для бродячих артистов. Студию сочли идеальным местом для Артюра Рембо. От мадам де Банвиль доставили несколько простыней и раскладную металлическую кровать, и Рембо переехал туда к середине октября 1871 года.

Новый хозяин Рембо обосновался на обочине Парнаса – его считали шутником: сюрреалистичные вирши Кро о копченой сельди по-прежнему одно из самых известных стихотворений на французском языке. При этом у него была завораживающая способность быть предельно серьезным, рассуждая на какую угодно тему. В 1869 году он опубликовал схему отправки сообщений жителям Марса и Венеры с помощью примитивной формы лазера[228]228
  Cosmos, August 1869: Cros, 523–524.


[Закрыть]. Его попытки воскресить мертвого оказались безуспешными, а в результате алхимических опытов он, как говорили, синтезировал рубин – к сожалению, недостаточно настоящий для финансирования повторения эксперимента. Он также писал стихи: пейзажи-миниатюры, построенные в соответствии с четкими правилами, словно созданные с помощью компьютера. Целью Кро никогда не был рыночный продукт, ему было интересно изобретать новые способы создания живописных полотен, музыкальных пьес, стихов, технических устройств и проч.

Вопросы, с которыми Кро приставал к Рембо в его первый вечер в Париже, отражали последнюю его одержимость: «принципы механики мозга». Чудо-подросток из города Шарлевиль был бы отличным объектом для экспериментов.

Эксперимент по совместному проживанию пошел не так гладко, как предполагалось, и, несмотря на общность взглядов, ограничился всего двумя неделями (в биографиях этот период из жизни Рембо нередко опускается как маловажный). Оба поэта интересовались процессами восприятия и действием химических веществ на мозг. Кро настолько хорошо знал психотропные эффекты, что очень скоро он уже вынашивал идею создания специального препарата, который помог бы ему «сделать нормальное мышление более частым»[229]229
  Cros, 162.


[Закрыть]. Через несколько месяцев после того, как Рембо покинул студию, Кро начал писать галлюцинаторные стихи в прозе, которым было место в антологии психоделии и которые ошибочно принимали за некоторые стихи из «Озарений» Рембо.

Эта краткая связь – которая по предположениям Рембо могла бы превратиться в многолетнюю дружбу, к сожалению, совпадает с темным периодом в истории его творчества. Между «Пьяным кораблем» и лирикой весны 1872 года известны только три стихотворения. Делаэ утверждал, что помнит неудачный проект под названием Photographies du temps passé («Фотографии минувшего времени»), в котором эпизоды истории Франции были воплощены в серии красочных картин, но никаких доказательств этому не сохранилось, да и даты, которые приводит Делаэ, подозрительно размыты[230]230
  D, 41 и 200–201. Дата Делаэ Les Déserts de Vamour (весна 1871 г.) также сомнительна (D, 38). Bouillane de Lacoste датирует их 1872 годом – в порядке рабочей гипотезы это подтверждает Reboul (1991), 51. «Печальные» сны и слуга, который к тому же «маленький пес», напоминают часть Alchimie du Oerbe, которая, видимо, относится к долондонскому периоду. La Bête nouvelle (или La Bête, nouvelle), сейчас утерянная, могла быть еще одним ранним проектом повести (DAR, 292).


[Закрыть]. Существуют также два коротких эпизода в прозе о снах под названием Les Déserts de l’amour («Пустыня любви»), которые могут, или не могут, предшествовать приезду Рембо в Париж. Они звучат переложениями фактических снов и, вероятно, являются одной из попыток Рембо «сфотографировать» трудные ментальные объекты: двусмысленное волнение от блуда в «семейном доме»; целующиеся губы «как отчаянная маленькая волна», затем тела, распростертые на «ткани паруса» и фетишистская замена желаемого объекта в решающий момент. Даже женщина мечты превращается в «Уста Тьмы»: «Я толкнул ее на корзину вместо подушки и парусину в темном углу. Все, что я помню, – это ее белые кружевные панталончики. Затем отчаянье – преграда превратилась в неясные тени деревьев, и я утонул в любящей грусти ночи».

Тема недостижимой или несуществующей любви превалирует в творчестве Рембо, а потому этот отрывок мог быть написан в любой момент периода с 1870 по 1873 год.

Существует, однако, достаточно доказательств, чтобы выявить тенденции в творчестве Рембо, которые соответствуют линии научного исследования Шарля Кро. Эта тенденция редко ассоциируется с Рембо, так как она противоречит грандиозному повествованию истории литературы: отчасти для педагогических целей французских поэтов XIX века часто описывают как «освободившихся» от «ограничений» стихосложения до тех пор, пока однажды, в середине 1880-х годов, после просмотра последнего оставшегося правила, они стремглав помчались в непаханое поле свободного стиха. Можно ожидать, что это относится и к Рембо, ведь нарушения всяческих правил было целью его жизни и творчества, неправильность, нестандартность была чуть ли не главным требованием в его системе ценностей. Для подтверждения этого положения стоит воспользоваться прозаичным инструментом – статистикой, чтобы утвердить его в нашем сознании.

Как бы то ни было, но после «писем ясновидца» стихи Рембо стали не менее, а более профессиональными. Его рифмы стали точнее – эффект, которого невозможно достичь случайно. После того как он принял решение стать провидцем, он перестал писать неправильные сонеты и выбрал более строгую традиционную форму. Редкие примеры нарушения правил (единственное число рифмуется с множественным, слова растягивает цезура) были относительно неглубокими – это, скорее, просодические модные аксессуары, призванные показать, что он – представитель авангарда.

Правильный стих Рембо и неправильное поведение были частью одного плана. Это не было возвратом к тюремной камере традиции; это была еще одна попытка обрубить цепь с гирей личности. Чтобы разрешить рифме определять смысл фразы, иррациональному импульсу воздействовать напрямую, а сну – диктовать стихотворение, нужно было позволить себе на мгновение стать другим человеком. Этот принцип творения стиха Рембо в своем письме к Изамбару именует «объективной поэзией». Эта поэзия выходит за рамки индивидуальности, поскольку она основана на научных принципах.

Такой системный подход к жизни и искусству сделал Рембо невыносимым соседом по комнате. Его беседы были спорадическими и непристойными, хороших манер для него не существовало. В первое же утро в лаборатории, проснувшись, он обнаружил, что уборщица Кро выполняет исполинскую задачу – начищает до блеска его сапоги. Он забрал их, натянул и поспешил на улицу, прошелся по сточным канавам и лужам, вернулся, уселся на кровать, закурил трубку и принялся покрывать плевками все еще отвратительно чистую обувь до тех пор, пока она не стала приемлемо грязной снова. На следующий день Кро с изумлением заметил в зеркало, как Рембо подкрадывается к нему с чем-то острым в руке[231]231
  L. Marsolleau in Forestier, 99.


[Закрыть].

Это было нечто большее, чем юношеские крайности, свидетелем которых был Делаэ в Шарлевиле. Однажды во время пребывания в ночном кафе на площади Пигаль под названием Rat Mort («Дох лая крыса») Кро вернулся из уборной и обнаружил, что его напиток проявляет странную химическую активность: Рембо позаимствовал немного серной кислоты в лаборатории[232]232
  MV, 165.


[Закрыть]. Позже он рассказывал Матильде о другом «эксперименте» Рембо: «Мы все трое были в кафе Rat Mort – Верлен, Рембо и я. Рембо сказал: «Положите руки на стол. Я хочу показать вам эксперимент». Думая, что это шутка, мы сделали, как он просил. Затем он вытащил из кармана открытый перочинный нож и порезал запястье Верлена довольно глубоко. Мне удалось убрать руки как раз вовремя, и я не был ранен. Верлен ушел из кафе со своим зловещим другом и получил еще две колотые раны в бедро»[233]233
  MV, 165.


[Закрыть].

Жестокие шалости Рембо, как и его стихи, допускают различные интерпретации. Возможно, он испытывал дружбу Кро или даже выражал привязанность в манере, известной мальчикам, которые уклоняются от прямого физического контакта. Для Рембо его садизм был «экспериментом». Повседневная жизнь была слишком медленной и неинтересной. Человеческие существа были более интересны в экстремальных условиях – и не только человеческие существа. 18 октября, в первый же вечер премьеры пьесы, его заметили на бульваре возле театра, когда он вдувал дым из своей трубки в ноздри лошади извозчика[234]234
  DAR 731; Darzens, 144.


[Закрыть].

Идея о том, что Рембо упражнял свое чувство юмора, не пользовалась популярностью, хотя предположительно, если и было что-то смешное в нарушении правил, мало что могло бы быть более забавным, чем попытка убийства с намеком на гомосексуальную страсть. Поножовщина в кафе «Дохлая крыса» была первым публичным выступлением одного из великих комических дуэтов литературы.

С культурной точки зрения, Рембо делал то, что сейчас назвали бы манифестом. В 1871 году акты воображаемого вандализма неизбежно рассматривались как дань Бодлеру, adulte terrible французской литературы, кто, как говорят, выдергивал кошкам усы, пытался поджечь Булонский лес и вместо брюк предпочитал носить бриджи для верховой езды, выкроенные из кожаных штанов своего умершего отца[235]235
  Bandy-Pichois, 149.


[Закрыть]. Рембо был славным последователем Бодлера, несовершеннолетним монстром, истинным порождением «Цветов зла». Поведение Рембо подтверждало тезис, что деморализующему действию его поэтического сборника в большей степени подверглись подростки, нежели парижские коммунары.

Кро терпел своего гостя в течение двух недель. Поскольку Матильда собиралась родить, Верлен проводил больше времени дома, и Кро был вынужден принимать на себя основную тяжесть выходок Рембо. Однажды, почувствовав неприязнь к одному из гипсовых бюстов Кро, он отбил у него молотком нос[236]236
  Goncourt, II, 1244 (18 April 1886).


[Закрыть]. В другой раз Кро заметил, что старые номера иллюстрированного альманаха L’Artiste, в котором были напечатаны его стихи, исчезли из шкафа. Он намеревался собрать их все и предложить издателю. Рембо использовал тома, напечатанные на веленевой бумаге и украшенные классическими гравюрами, в качестве туалетной бумаги[237]237
  Kahn (1925), 40–41.


[Закрыть].

Несмотря на этот весьма выразительный пример практического критицизма, Рембо не был выброшен на улицу: он ушел по собственному желанию. Даже утратив собственные произведения в канализации, Кро продолжал собирать деньги на пособие Рембо[238]238
  Cros, 622 (письмо к de Pradel [G. Pradelle?], 6 ноября 1871 г.); Forestier, 97–98 and 100.


[Закрыть]. Так закончилась это соседство – временами доводящее хозяина до бешенства, а иногда и поистине опасное. О нем можно было поведать разве что в форме анекдота. Не вполне правдоподобного…

И все же не только Верлен находил Рембо «изысканным созданием»[239]239
  D, 187.


[Закрыть]. Несколько человек высказывали мнение о его очаровательных манерах. Он тер глаза кулаками, как сонный ребенок, и краснел всякий раз, когда встречал кого-то нового[240]240
  D, 187.


[Закрыть]. Он быстро привязывался к тем, кто относился к нему дружелюбно, а не осматривал его со всех сторон, как придурка[241]241
  D, 40.


[Закрыть]. Так, например, он был в добросердечных отношениях с журналистом Жюлем Кларети. «Хороший парень» – так назвал его Рембо. Разговор «ясновидца» был оживленным, лишенным заимствованных идей, и, несмотря на свою робость, он мог быть необычайно убедительным. В интеллектуальной атмосфере Рембо становилось все интереснее. Художник Форен описал юного уникума с помощью прекрасного образа, созданного на основе близкого, ежедневного общения с Рембо: «От него так и воняло гением»[242]242
  Lefrère-Pakenham (1990), 25.


[Закрыть].

Рембо мог быть и благодарным. Самое красноречивое выражение признательности Рембо – его стихотворение Les Chercheuses de poux («Искательницы вшей»), которое, вероятно, датируется первыми днями пребывания в Париже. «Искательницы вшей» были определены как тетки Изамбара, хотя в стихотворении можно обнаружить черты мадам де Банвиль и, что маловероятно, жены Виктора Гюго, которая упокоилась за три года до написания шедевра. Поскольку Рембо, по всей видимости, пародировал поэму о соблазнении юноши, написанной хвастливым парнасским supremo, Катюллем Мендесом, «Искательницы вшей» не обязательно сувенир дезинфекционной сессии[243]243
  Murphy (1990), 155–156.


[Закрыть]. Темы зуда, слюнотечения и уничтожения вшей имеют провокационную тривиальность, напоминающую картины Мане и Дега того времени. Но кишащая паразитами голова – это не просто еще один отталкивающий, реалистичный предмет, положенный на подушку романтических клише. Как сказано в «письме ясновидца», мозг поэта – это музыкальный инструмент, ожидающий, когда на нем будут играть.

 
Когда ребенка лоб горит от вихрей красных
И к стае смутных грез взор обращен с мольбой,
Приходят две сестры, две женщины прекрасных,
Приходят в комнату, окутанную мглой.
 
 
Они перед окном садятся с ним, где воздух
Пропитан запахом цветов и где слегка
Ребенка волосы в ночной росе и в звездах
Ласкает нежная и грозная рука.
 
 
Он слышит, как поет их робкое дыханье,
Благоухающее медом и листвой,
И как слюну с их губ иль целовать желанье
Смывает судорожный вдох своей волной.
 
 
Он видит, как дрожат их черные ресницы
И как, потрескивая в сумрачной тиши,
От нежных пальцев их, в которых ток струится,
Под царственным ногтем покорно гибнут вши.
 
 
Ребенок опьянен вином блаженной Лени,
Дыханьем музыки, чей бред не разгадать,
И, ласкам подчинясь, согласно их веленью,
Горит и меркнет в нем желанье зарыдать.
 

Это сочетание жестокого интеллекта и сильного стремления к физической привязанности очень быстро становится непреодолимым для Верлена. Рембо дал ему приятное ощущение отсутствия всех его предвзятых понятий. С Рембо пьянство стало интеллектуальным путешествием.

Описание Верлена второго фотографического снимка работы Каржа дает довольно опьяняющее впечатление привлекательности Рембо. Оно тем более примечательно, что написано было в то время, когда Верлен был заинтересован в том, чтобы отрицать любую нечистоплотность в их отношениях: «Дитя Казанова… казалось, смеялся в дерзкие ноздри, в то время как красивый неровный подбородок, кажется, говорил «убирайся прочь!» любой иллюзии, которая не была результатом самого необратимого акта воли. Великолепная копна волос, мне кажется, могла быть смята таким образом лишь умело уложенными подушками, помятыми безупречным локтем капризного султана. И совершенно зрелое пренебрежение к одежде, которая совершенно лишняя для этой буквально дьявольской красоты!»[244]244
  Verlaine (1884), 635.


[Закрыть]

После двух недель, проведенных в лаборатории, Рембо внезапно ушел не попрощавшись. Его исчезновение казалось на первый взгляд загадочным, но хронология предоставляет нам очевидный мотив.

К этому времени «дитя Казанова» стал серьезным яблоком раздора в доме Верлена. В воспоминаниях Матильда описывает первый известный пример влияния Рембо на другого поэта: «С момента приезда Рембо Верлен одевался в самой непринужденной манере. Он опять пристрастился к своим ужасным шарфам и небрежным шляпам. Иногда он целую неделю не менял одежду или не чистил ботинок».

За неделю до рождения первенца стало очевидно, что Верлен перенес свою привязанность на другого. После ужина в доме его матери он рассказал Матильде о недавнем разговоре с Рембо:

«ВЕРЛЕН: Как тебе удалось заполучить мои книги в Шарлевиле, когда у тебя совсем не было денег?

РЕМБО: Я обычно брал их с витрины книжной лавки и клал обратно, когда прочитывал. Но потом я начал беспокоиться, что меня могут поймать, поэтому я брал их, прочитывал и продавал».

Когда Матильда заметила, что «это показывает, что твой друг не слишком честен», он вытолкал ее из постели на пол.

Неделю спустя Верлен вернулся домой в полночь и узнал, что у него родился сын. Сначала, казалось, он был счастлив. Матильда надеялась, что маленький Жорж спасет их брак.

Именно в это время и исчез Рембо.

Его выбор времени был катастрофически точным. Исчезнув в критический момент, он внедрился в трещину, которая уже появилась в браке Верлена. Фактически это был ультиматум: Верлену придется выбирать между респектабельностью и творческой свободой. Рембо предлагал ему спасение от «претенциозной» среды, которая остановила рост Бодлера.

У Верлена не было намерения оставлять домашний комфорт, но он винил себя за потерю своего протеже в большом городе и отправился на его поиски. Погода становилась холодной, а у Рембо не было денег. Даже после перестройки Парижа бароном Османом большая часть Латинского квартала все еще оставалась лабиринтом средневековых улочек. Всем, кто хотел исчезнуть, сделать это там было довольно легко.

Несколько дней спустя, прочесывая грязные улочки вокруг площади Мобер, Верлен столкнулся с мрачного вида уличным мальчишкой. Щеки у него запали, одежда была разорвана в клочья, по телу ползали вши. Это был Рембо, по словам Верлена «умирающий от голода и холода». «Он (Верлен) предложил пойти в дом своей матери»[245]245
  PBP, 137 (от Верлена).


[Закрыть].

Рембо, видимо, пытался как-то себя содержать. Его видели на углу улицы рю де Риволи, продающим кольца для ключей. Он также написал несколько статей, которые предложил Фигаро. Статьи не приняли. Известны только их названия: Les Nuits blanches («Бессонные ночи»), Le Bureau des cocardiers («Контора кокардьеров») и Les Réveilleurs de la nuit («Будильщики в ночи»)[246]246
  DAR, 731; Darzens, 143–144; PBP, 154. ‘Les Réveilleurs de la nuit’ (Verlaine (1883), 655) было, видимо, частью той же серии.


[Закрыть].

Первые две статьи могли быть заметками Рембо периода нищеты: «Бессонные ночи» и необъяснимая «Контора кокардьеров» («фанатичных солдат») – возможно, его первый контакт с набором в армию. Последнее название «Будильщики в ночи», похоже, относится к малоизвестной профессии, которая, как и лоточная торговля кольцами для ключей, была тогда на грани вымирания. В самых бедных районах люди-будильники бегают ранним утром, будя фабричных рабочих за небольшую плату[247]247
  Privat d’Anglemont, 71–72.


[Закрыть].

Рембо уже тогда практиковал свой излюбленный литературный жанр, от которого он так и не отказался: отчеты из первых уст о неизведанных регионах.

После того как его снова отыскал Верлен, Рембо продолжал погружаться на богемное дно. Он теперь был водворен в еще более нездоровое окружение. Hôtel des Étrangers (Гостиница для иностранцев) стоял на углу улицы Расина и бульвара Сен-Мишель. Просторная комната на антресолях арендовалась группой малоизвестных художников, писателей и музыкантов. Основным предметом мебели был рояль, за которым сидел мертвенно-бледный индивид в клубах гашишного дыма и наигрывал невероятную мелодию.

«Скверные парни» были на задворках Парнаса. Обитатели Гостиницы для иностранцев были отколовшейся подрывной группировкой, которая отделилась от этих задворок. Рембо называл их «парнасским мусором»[248]248
  D, 348. О зютистах: Pia, ed., Album zutique; Murphy (1990), 51–52; M. Pakenham, in Revue d’Histoire littéraire de la France, 1964, 135–137; 1104–1106.


[Закрыть]. «Зютисты» – название, которое закрепилось за этой творческой группировкой в истории культуры, – было оскорблением самого понятия культуры[249]249
  Зютисты – от «zut!», примерного эквивалента «merde!». По определению Литтре в 1875 году, «очень хорошо знакомое междометие, которым выражается убежденность в том, что попытки достичь цели являются пустой тратой времени, что утверждения и обещания бесполезны и, особенно, что на все можно наплевать». – Авт.


[Закрыть]. Они были настолько авангардны, что некоторые из них, казалось, вряд ли когда-либо произвели какое-либо произведение, достойное публикации.

Коммунальная комната в Гостинице для иностранцев была последним форпостом анархического духа, который правил городом предыдущей весной. Через шесть месяцев после ужасной «чистки» Парижа все, в том числе и «скверные парни», говорили о необходимости национального «возрождения». Художники, которые считали себя либеральными, регулярно порицали социалистические идеалы, которые, как предполагалось, вызывали кровопролитие и разрушение. Для «скверных парней» Коммуна была коротким ночным кошмаром. Зютисты же ждали начала второго акта.

После четырех недель разочарований Рембо, казалось, наконец-то причалил к питательной среде. Hôtel des Étrangers стал его четвертым адресом в Париже и на тот момент наименее полезным для здоровья. В ноябре Делаэ приехал ненадолго его проведать и сразу же заметил, что его друг обрел новый дом. Было совершенно ясно, что Рембо стал в Париже «своим».