Текст книги "Прикосновения. 34 эссе о внутреннем величии"

Философия самого Ницше явилась гигантским экспериментом саморазрушения ”твари” в человеке для созидания в нем ”творца”, которого он назвал ”сверхчеловеком”. Теперь, надеюсь, станет понятно, почему он считал сострадание никчемным и был рад тому, что Платон, Спиноза, Ларошфуко и Кант, четыре ума, различные во всем, сходились в одном: в низкой оценке сострадания. Впрочем, согласна с тем, что это философствование на лезвии ножа, то есть здесь есть опасность легко соскользнуть в бездну.

Подчас Ницше избирает Спинозу не союзником, а оппонентом. Так, в ”Веселой науке”, написанной в виде отрывков, фрагмент 333 ”Что значит познавать?” открывается словами Спинозы из ”Политического трактата”. Ницше цитирует его в оригинале, по-латыни, а мы дадим перевод. Итак, что значит познавать? Не смеяться, не плакать, не клясть, а понимать, – говорит Спиноза с подобающей ему простотой и возвышенностью. А между тем что же, в сущности, есть это понимать, как не форма, в которой нами одновременно воспринимаются перечисленные три действия?” По мысли Ницше, познание включает в себя борьбу всех трех сторон, трех побуждений. Познание – это не примирение побуждений, а организация их отношений друг к другу. Эти побуждения способны теребить друг друга и причинять друг другу боль. ”Возможно даже, – заключает Ницше, – что в нашей воюющей душе свершается некое скрытое геройство, но наверняка в ней нет ничего Божественного, вечно-в-себе-покоящегося, как полагал Спиноза”. Даже к заблуждениям Спинозы Ницше относится, как к заблуждениям великого философа.

Зачин из Генриха Гейне задал тон нашей беседе о Спинозе. Позволим поэту подвести итоги. Честнее и лучше о значимости наследия философа для Германии конца XVIII– начала ХIХ века не сказать: ”Все наши новейшие философы, быть может, не отдавая себе в том отчета, смотрят сквозь очки, отшлифованные Барухом Спинозой”.

2. Заложник вечности, или Гёте у наковальни Времени

Я живу в тысячелетьях.

И.-В. Гёте

…Зрелое художественное воззрение Гёте, которым он настолько опередил ряд поколений, позволяет утверждать, что влияние Гёте вообще еще не обнаружилось и что время его еще впереди.

Фридрих Ницше

В XIX веке Ницше был, пожалуй, единственным, кто увидел и оказался способным oцeнить масштабы личности Гёте, меру – безмерность – его гениальности. Даже Генриху Гейне это оказалось не под силу, хотя в ”Романтической школе” (1833) он уподобил Гёте божеству. Большое видится на расстоянии. Истина банальная, но – истина. Видимо, необходима временнáя дистанция, а Гейне был современником Олимпийца, хоть и младшим, к тому же романтиком. Решившись на исходе 1821 года послать Гёте свой первый стихотворный сборник, он подписал письмо так: ”Целую священную руку, указавшую мне и всему немецкому народу путь к вечности, и остаюсь вашего превосходительства покорнейшим и преданнейшим слугой. Г. Гейне, кандидат прав”.

Спустя три года он удостоился краткой аудиенции у своеrо кумира. Встреча не задалась. Тем не менее Гейне всегда будет защищать ”короля нашей литературы” (его определение) от язвительной хулы и резких нападок современников.

Нападки на Гёте в Германии начались еще до рождения Гейне. Уже Клопшток читал ему нравоучения, а Гердер как-то даже сравнил с Приапом (фаллический бог плодородия, не путать с Приамом, царем Трои!). Кисло-благопристойным немцам Гёте всегда казался неприличным. У Пушкина – ”Гавриилиада”, а у Гёте – ”Гора Венеры”. Молодой Гёте написал ее по мотивам легенды о средневековом миннезингере Тангейзере, которому молва приписывала множество грехов. Согласно легенде, он жил в гроте Венеры и был ее возлюбленным. Раскаявшись, он совершил паломничество в Рим, но папа проклял грешника, сказав: ”Как этот посох в моей руке не зацветет, так не видать тебе прощения”. Тангейзер вернулся в Венерин грот, но – о чудо! – посох расцвел… Уже более века эта история, оскорблявшая ханжей, живет в музыке Вагнера (опера ”Тангейзер”), но Гёте в свое время был безоговорочно осужден.

Он оскорбил не только христианскую мораль, но и национально-патриотические чувства соотечественников венецианской эпиграммой (1790):

 
Был я всегда терпелив ко многим вещам неприятным,
Тяготы твердо сносил, верный завету богов.
Только четыре предмета мне гаже змеи ядовитой.
Дым табачный, клопы, запах чесночный и †.
 

(Перевод С. Ошерова)

Что такое одна эпиграмма в многотомном наследии Гёте? Но, видимо, ее укол был столь болезненным, что его не могли позабыть и простить. ”Крест” глубоко запал в душу немцев. Сто лет спустя Ницше, говоря о своем родстве с Гёте, замечает: ”Мы сходимся также и насчет ‘креста’”. Большинство же разошлось с Гёте.

Но ведь не всё было так однозначно и с крестом. В 1784– 1785 гг. Гёте работал над рождественско-пасхальной поэмой ”Тайны”, герой которой, странник, брат Марк, оказывается в монастыре, над воротами которого видит крест, увитый розами – символ эзотерического (мистического) христианства, символ розенкрейцеров (теософско-мистическое тайное общество, символом которого была роза, распятая на кресте). Поэма осталась незавершенной, сохранился лишь фрагмент. Довольно долго он оставался без внимания, пока в него не вник известный антропософ Рудольф Штейнер. ”Тайны” Гёте, как, впрочем, и ”Фауст”, послужили основой для статей и лекций Штейнера об эзотерическом мировоззрении Гёте, о его ”духовидении”, первая из которых была прочитана в 1901 году.

На заре ХХ века русские символисты (Мережковский, Вяч. Иванов, А. Белый, Э. Метнер, Эллис) тоже писали о ”теософских безднах ”Фауста”, видели в Гёте величайшего мистического поэта и ”дальнего отца символизма”. Идеи Штейнера стали для них катализатором. В 1914 году Э. Метнер опубликовал книгу ”Размышления о Гёте. Разбор взглядов Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма”. А. Белый в ответ Метнеру выпустил свой том: ”Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современников” (1917).

Штейнер выстроил под Базелем в Дорнахе храм Духа, огромное двухкупольное здание, которому дал имя Гётеанум, что символично. ”Гётеанум” – по сей день Мекка антропософов. Но мы сейчас не о них ведем речь, а о многоликости Гёте, о неисчерпаемости его наследия, в котором может открыть для себя бездну духовного смысла каждый ищущий, независимо от его религиозных и политических убеждений.

Более всего раздражал немецких тугодумов вольный дух (не фривольный и тем более не революционный, а именно вольный, раскованный дух) поэзии Гёте. Они прозвали его ”великим язычником”, что не совсем верно. Романтики и Вагнер с их ”почвенничеством” были куда бóльшими язычниками, чем Гёте. Пантеизм Гёте, восходящий к Спинозе, – на свой долг этому еврею-еретику он не уставал указывать до самой смерти, – был отличен от язычества.

”Гёте был Спинозой поэзии, – пишет Гейне. – Учение Спинозы вылетело из математической куколки и порхает вокруг нас в виде гётевской песни. Отсюда ярость наших ортодоксов и пиетистов против песен Гёте. Своими благочестивыми медвежьими лапами они неуклюже ловят этого мотылька, который неизменно ускользает от них… Песни Гёте полны дразнящего изящества, совершенно невыразимого. Слово обнимает тебя, в то время как мысль тебя целует”.

”Они не любят меня, – заметил Гёте, видимо, не без тайной горечи, в 1808 г.– И я тоже не дорожу ими. Что бы я ни сделал, они недовольны”. И то правду сказать, кто же будет доволен, прочитав о себе в ”Ксениях” (двустишиях) эпиграмму вроде этой:

 
Нацией стать – понапрасну надеетесь, глупые немцы.
Начали вы не с того – станьте сначала людьми.
 

Гёте доставалось с двух сторон, и справа, и слева, от ортодоксов и радикалов: ”В то время как черный поп колотил его распятием, неистовый санкюлот лез на него с пикой” (Гейне). ”Поэт, не дорожи любовию народной!” Вам, конечно памятны эти пушкинские строки. И Гёте примерно тогда же, в 1828 году, в разговоре с Эккерманом признается: ”Мои произведения не могут сделаться популярными; тот, кто думает иначе или стремится их популяризировать, пребывает в заблуждении. Они написаны не для масс, а разве что для немногих людей, которые ищут приблизительно того же, что ищу я, и делят со мною мои стремления”.

Встречались ли Гёте такие люди? Да, был Шиллер, было, несмотря на несходство натур, образа жизни и судьбы плодотворное творческое содружество, десятилетие ”веймарского классицизма” (1794–1805). Уступая настойчивым уговорам Шиллера, Гёте вернулся к работе над первой частью ”Фауста” и опубликовал ее после смерти друга. Но даже Шиллер не смог оценить” Фауста”. В письме к Гёте он указывает на несоответствие этого произведения теории веймарского классицизма, замечает, что фабула переходит ”в нечто ослепительно яркое и бесформенное”, настаивает на том, что реализация идеи требует целостности, и одновременно признается, что не видит ”поэтического обруча”, который связал бы массу поэтического материала. Гёте в ответном письме поблагодарил Шиллера, но признался, что не в силах следовать его советам. ”Я облегчаю себе работу над этой варварской композицией” и намерен скорее приблизиться к самым высоким требованиям, нежели выполнить их”. Гёте были тесны рамки любой эстетической теории. Он был шире всех мыслимых границ. Поклонение классической Греции не исключало ”варварства”. А потому понятен его глубокий интерес к Шекспиру, этому ”великому варвару”, которого он почитал как ”звезду далекой высоты”.

Двадцатидвухлетний Гёте в критическом этюде о Шекспире одной фразой охарактеризовал суть его новаторства как драматурга: ”Шекспировский театр – этот чудесный ящик редкостей, здесь мировая история как бы по невидимой нити времени шествует перед нашими глазами”. За этим пониманием не стоят годы кропотливого исследовательского труда. Он недавно открыл для себя Шекспира. За этим пониманием – родственность душ. Близость гениев. ”Шекспир, друг мой, если бы ты был среди нас, я мor бы жить только вблизи тебя!'' Вот в каком друге нуждался Гёте! Он готов был играть при нем второстепенную роль Пилада. В союзе с Шиллером он был, конечно, Орестом. Пocлe смерти Шиллера Гёте всё чаще обращается мыслями к Шекспиру. В статье „Шекспир, и несть ему конца!“ он подчеркивает как достоинство укорененность Шекспира в английской действительности, в жизни своей эпохи: ”Шекспировские пьесы – огромная оживленная ярмарка…” Уж он не стал бы советовать ему найти ”поэтический обруч” для достижения единства и целостности. Гёте понятно, что многообразие и изменчивость мира Шекспиру дороже его единства, и он с ним согласен…

Гёте и Шиллер… В центре Веймара поставлен памятник этой выдающейся паре друзей-поэтов. В начале XIX века Шиллером восторгались больше, чем Гёте. Споры о том, кто из них выше, нe утихали. ”Глупые немцы, им бы радоваться, что у них есть два таких парня!” – такова была реакция Гёте. А вот Генриху Гейне было ясно, кому вручить яблоко раздора, он считал глупостью недооценивать Гёте в пользу Шиллера: ”Оба – первоклассные поэты, оба – велики, превосходны, необыкновенны, и если мы даем некоторое предпочтение Гёте, то лишь благодаря тому незначительному обстоятельству, что Гёте, по нашему мнению, ежели ему в своих творениях потребовалось подробно изобразить такого поэта, со всеми ”относящимися сюда стихами, был бы способен сочинить всего Фридриха Шиллера, со всеми его Разбойниками, Пикколомини, Луизами, Мариями и Девами”.

Известная писательница Жермена де Сталь, эта, по определению Белинского, повивальная бабка французского романтизма, в своем трактате ”О Германии” (1810) посвятила Гёте немало проникновенных слов, но и она, умница, эрудитка, женщина с мужской хваткой, после встречи с Гёте в 1803 г. разочарованно заметила: „В Гёте нет больше того зажигательного пламени, из которого родился ”Вертер”. Видимо, даже знатоки и ценители литературы ждали от него еще одного ” Вертера”. Они не понимали, что для него это – вчерашний день.

Эта небольшая книга, созданная начинающим мастером в 1774 г. всего за четыре недели, оказалась не только непревзойденным романом о трагической неразделенной любви, но картиной поворота в судьбах юности, который знаком каждому человеку фаустовской культуры. Роман стал предвестием романтизма. Своей исповедальней искренностью, страстностью (”сплошные вспышки пламени”), психологизмом Гёте проложил дорогу романтикам. Они рассчитывали, что признанный лидер ”Бури и натиска” если не возглавит, то благословит их движение. В своих ожиданиях они ошиблись. Но это другая история.

”Вертер” Гёте стал знамением грядущего. Не случайно Наполеон не расставался с этой книжкой во время египетского похода. Этот человек действия, антипод рефлексирующего Вертера, учуял дух этой книги, страстный и мятежный дух, как бы предвещающий исторические бури и потрясения, к которым он, Наполеон, будет причастен, во время которых высоко взойдет его звезда. Видимо, нужно было быть гением, чтобы встать вровень с Гёте и уже тогда понять его.

Император Наполеон будет добиваться встречи с Гёте. Легенда гласит, что Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, после беседы с Назареянином воскликнул: ”Ессе Homo!” (се Человек!). Наполеон же после встречи с Гёте не мог сдержать восхищенного удивления: ”Voila un homme!” (вот это муж!).

В основе германского духа лежит мужественность. Но уже в эпоху Бисмарка—Вагнера ее стали понимать как брутальность, бестиальность, как мощь Зигфрида. Синонимом немецкого духа стало героическое германство. В войнолюбивый ХХ век это представление укрепилось. Немало поработали для этого сторонники идеи ”Deutschland, Deutschland über alles”, идеологи Третьего рейха, а потому понятно, почему после поражения нацизма главное место в немецкой литературе занял человек ”с тихим голосом”, антипод übermensch, ”белокурой бестии” (точно так же, как после Первой мировой войны, которую Германия тоже проиграла, права гражданства в немецком искусстве обрел ”маленький человек”).

Мужественность, которую ощутил Наполеон в Гёте, этом воплощении немецкого духа, совсем иного рода. О ней можно прочитать у Ницше в книге ”По ту сторону добра и зла”. Ницше заслужил, чтобы его, наконец, прочли. Ведь долгое время в Германии и еще более долгое в России его знали по вырванным из контекста и усеченным цитатам, т.е. не знали. Он пишет о скепсисе отважной мужественности, родственном военному и завоевательному гению и впервые ярко проявившемся в Германии в образе Фридриха Великого. Это немецкая форма скепсиса: „Этот скепсис презирает и, тем не менее, прибирает к своим рукам, он подрывает и овладевает; он не верит, но при этом не теряется; он дает уму опасную свободу, но держит в строгости сердце”. Это ключ к пониманию Гёте.

Гёте – в высшей степени self-made man. Он начал ваять свой дух рано. Самовоспитание – очень немецкая черта, отличающая немецких филологов и философов XVIII века. Гёте принадлежал этому веку, рациональному и сентиментальному одновременно, и носил в себе его сильнейшие инстинкты. Он был человеком страстей, и это проявилось в его ”Гёце” и ”Вертере”, но он заставил себя их обуздать. ”Бурный гений”, ”штюрмер” сознательно превращается в человека строгой самодисциплины. Он преодолел и осудил преувеличенную чувствительность, бесплодные титанические порывы, устремление к идеальному, революционному. Восходя (восходя, не возвращаясь!) к естественности Ренессанса, Гёте опирался на историю и естествознание, на Спинозу и античность. Он стал сам себе Пигмалионом.

”Гёте создал сильного, высокообразованного, во всех отношениях физически ловкого, держащего самого себя в узде, уважающего самого себя человека, который может отважиться разрешить себе всю полноту и всё богатство естественности, который достаточно силен для этой свободы; человека, обладающего терпимостью, не вследствие слабости, а вследствие силы, так как даже то, от чего погибла бы средняя натура, он умеет использовать к своей выгоде; человека, для которого нет более ничего запрещенного, разве что слабость, всё равно, называется она пороком или добродетелью… Такой ставший свободным дух пребывает с радостным и доверчивым фатализмом среди Вселенной, веруя, что лишь единичное является негодным, что в целом всё искупается и утверждается, – он не отрицает более…”

Таким Гёте виделся автору ”Заратустры”. Молодой Гёте жаждал иметь в друзьях Шекспира, а молодой Ницше, едва завершивший свое эссе ”Рождение трагедии из духа музыки” (1869– 1871), ставшее евангелием русских символистов, завидует Эккерману и сожалеет, что не ему суждено было стать собеседником стареющего Гёте. Когда он слышал суждения, что Гёте в свои 82 года стал несовременен, пережил себя, кровь его вскипала: ”А я все-таки охотно променял бы целые возы свежих высокосовременных жизней на несколько лет ”пережившего себя” Гёте”. И это говорит страстный апологет дионисийства, стихийной, экстатической, оргийной Греции, которой Гёте, поклонник аполлонического, светлого, гармонического начала, явно сторонился. Конечно, Гёте знал о существовании древнейшей хтонической Греции, Греции сторуких чудищ, Медузы-Горгоны, Тифона. Он знал, что мировая гармония, установленная богами-олимпийцами, была завоевана в страшной борьбе со стихийными силами. Ее сцены, запечатленные в античных барельефах и горельефах, откроются каждому, кто переступит сегодня порог берлинского музея ”Пергамон”. Гёте не хотел будить заснувших бурь, он знал: ”под ними хаос шевелится“ (Тютчев). После ”Вертера” он очень редко станет прикасаться к Дионисовой стихии, к стихии восторга и самозабвения. Даже будучи его оппонентом, Ницше склонялся перед духом Гёте.

В своей характеристике Ницше подчеркнул фаустовское начало в Гёте и отсек мефистофельское: ”Он не oтpицает более”. Мефистофель же при первом знакомстве представляется так:

 
Я дух, всегда привыкший отрицать.
И с основаньем: ничего не надо.
Нет в мире вещи, стоящей пощады.
Творенье не годится никуда.
 

(Перевод Б. Пастернака)

Гёте был знаком с трудами Гегеля и даже принимал его у себя в Веймаре осенью 1827 г. Но ”великое примирение Гёте с действительностью” произошло не на почве штудий философских трудов, а посредством изучения природы, в которую Гёте входил и как в храм, и как в мастерскую. Гёте не любил абстрактной философии, его влекли естественнонаучные горизонты. Он избрал естествознание как зону познания, и здесь опередив свое время: ведь революция в естествознании произойдет значительно позднее. Весь корпус гётевских ”научноестественных сочинений” составляет четырнадцать томов в Большом Веймарском издании. И не знаешь, чему больше дивиться – объему ли работы или гениальности его грандиозных идей, открытий, гипотез и догадок.

Природа, по мнению Гёте, – средство к успокоению современной души, вечный животворящий родник. ”Природа немедленно отвергает как несостоятельного всякого, кто изучает и наблюдает ее недостаточно чисто и честно. К тому же, я убежден, что она в состоянии даровать исцеление больным диалектикой”, – таков был ответ Гёте поклонникам умственных вывертов.

Образцом гётевской диалектики могут служить стихи, в которых запечатлелось прачувство живого бытия:

 
Когда в бескрайности природы,
Где, повторяясь, всё течет,
Растут бесчисленные своды
И каждый свод врастает в свод,
Тогда звезда и червь убогий
Равны пред мощью бытия,
И мнится нам покоем в Боге
Вся мировая толчея.
 

(Перевод А. Ревича)

Гёте завещал потомкам не только свое мировоззрение, но и сообразную этому мировоззрению теорию познания, не только образ своих мыслей, но и метод мыслей. В совокупности они составляют дух Гёте, который позволяет ”погружаться во что угодно, даже в патологическое, не теряя трезвости и не заражаясь патологией, и, значит, выносить, скажем, ураганы ван-гоговской эйфории, не отрезая себе уха, или разводить по-бодлеровски ”цветы зла”, не впадая в идиотизм, или, наконец, философствовать молотом (как Ницше. – Г. И.), не сходя с ума” (К. А. Свасьян).

Оказалось, быть гётеанцем дьявольски трудно. Ницше, у которого Гёте присутствует почти во всех произведениях, смог стать им лишь наполовину: метод, ”практика познания”, остались не усвоенными.

И автор самой сенсационной книги ХХ века, Освальд Шпенглер, о котором студенты благоговейно говорили: ”Вот идет Закат Европы!”, тоже оказался неспособен держаться Гёте до конца, хотя в предисловии к книге объявил: ”Философией этой книги я всецело обязан Гёте”. Виртуозно владея методом Гёте, Шпенглер механически перенес органику Гёте, ”живую природу”, на историю. Постановку вопросов Шпенглер заимствовал у Ницше. Книга эта прогремела в России в начале 1920-х годов. На нее откликнулись русские философы Бердяев, Степун, Франк, Букшпан. Их книга ”Освальд Шпенглер и Закат Европы” вышла в 1922 году, вызвала гнев Ленина, после чего и отвалил от петроградской пристани в сентябре того же года корабль, вывозя неугодную новому режиму профессуру в Германию. Вот какими кружными, поистине неисповедимыми путями – через гётеанцев Ницше, Шпенглера – вмешался Гёте в судьбу российских интеллигентов спустя почти век после своей кончины.

Гёте был в высшей степени устремлен в будущее. Прошлое его влекло и интересовало не само по себе, не как история, а как ступенька в будущее. ”Нет никакого прошлого, по которому следовало бы томиться, есть только вечно-настоящее, образующееся из расширенных элементов прошлого, и подлинное томление должно всегда быть продуктивным, чтобы созидать нечто новое и лучшее”. Его любимое понятие – развитие (Entwickluпg). Один из основателей теории биологического эволюционизма, Гёте не мог мыслить иначе как категорией развития, эволюции. Это не позволяло ему быть революционером. Он не стал другом Французской революции. Для сподвижников его молодости, приветствовавших падение Бастилии, его позиция оказалась загадкой и большим разочарованием. Как прикажете понимать?! Гёте, чей прославленный Гёц умирал со словом ”Свобода” на устах, этот Гёте теперь, спустя 15 лет, заявляет: ”Свободой и равенством мы тешимся в пылу безумия”. Таков его ответ якобинцам.

Гёте прожил долгую жизнь. Естественно, что его представления менялись. Вот как зрелый Гёте понимает личную свободу: ”Странная эта штука со свободой, – ее не трудно достигнуть тому, кто знает себя и умеет себя ограничивать… Человеку хватает той свободы, которая позволяет ему вести нормальную жизнь и заниматься своим ремеслом, а это доступно каждому. Не надо еще забывать, что все мы свободны лишь на известных условиях, нами соблюдаемых… Свободными нас делает не то, что мы никого и ничего не считаем выше себя, а, напротив, то, что мы чтим всё, что над нами. Ибо такое почитание возвышает нас самих, им мы доказываем, что и в нас заложено нечто высшее, а это и позволяет нам смотреть на себя как на ровню”. Возможно, опыт революции способствовал рождению этих мыслей.

”Свобода, Равенство, Братство” – под этими лозунгами французские просветители готовили революцию, с этими словами на устах парижский люд шел на Версаль. Вскоре эти слова набухнут и станут сочиться кровью. Наступит время большого террора. ”Бритва революции”, гильотина, станет работать бесперебойно: покончив с Бурбонами и монархистами, она примется за вождей Жиронды, а потом дойдет очередь до пламенных революционеров, последним взойдет на эшафот Робеспьер. Гёте это предвидел. Позже он скажет: ”Ни одна революция не обходится без крайностей. При революции политической обычно хотят только одного – разделаться со всевозможными злоупотреблениями; но не успеешь оглянуться, и благие намерения уже тонут в крови и ужасе”. Время доказало правоту Гёте.

Нам, кому довелось родиться и жить в стране, прошедшей через огонь, кровь и ужасы нескольких войн и революций, полезно, осмысляя свой жизненный и исторический опыт в начале нового тысячелетия, познакомиться с мыслями Гёте о революции, свободе, об отношениях между народом и властью, с его требованиями к государственному деятелю. Высказывания Гёте интересны уже тем, что это не умозрительные рассуждения мудрого старца, а мысли человека, посетившего мир ”в его минуты роковые”: он был живым свидетелем Семилетней войны в Германии, войны США за независимость, Французской революции, наконец, всей наполеоновской эпопеи.

Гёте был человеком консервативных политических взглядов. Для большинства из нас консерватизм – это нечто со знаком минус. Не меняя минус на плюс, хочу лишь напомнить, что консервативность – не синоним реакционности. На Гёте часто нападали за консерватизм. Он обижался и категорически возражал против титула ”Друг существующего порядка”. Он говорил, что согласен быть его другом лишь при условии, что этот порядок разумен и справедлив. Гёте говорил, что он никогда не сочувствовал произволу власть имущих и убежден, что ответственность за революции падает не на народ, а на правительство: ”Революции невозможны, если правительства всегда справедливы, всегда бдительны, если они своевременными реформами предупреждают недовольство, а не противятся до тех пор, пока таковые не будут насильственно вырваны народом”. „Будь я государем, – заявил Гёте Эккерману, – я бы окружил себя молодыми людьми, но, разумеется, одаренными проницательным умом, энергией, к тому же доброй волей и по самой своей природе благородными… ‘Таланту – широкая дорога!’ – девиз Наполеона, который обладал исключительным чутьем в выборе людей“.

Гёте считал обязательным для владетельного князя или будущего государственного деятеля самое разностороннее образование, ибо ”разносторонность – неотъемлемая составная часть его ремесла”. Обратите внимание! Гёте, которого то и дело упрекали в аристократизме, как, кстати говоря, и нашего Пушкина, говорит не о божественном праве монарха, а о ремесле! И повторяет это неоднократно: ”Самое разумное, чтобы каждый занимался своим ремеслом, тем, для чего он рожден, чему он учился, и не мешал бы другим делать то, что им надлежит. Пусть сапожник сидит за своей колодкой, крестьянин ходит за плугом, а правитель умело правит народом. Это ведь тоже ремесло, которому надо учиться и за которое нельзя браться тому, кто этого делать не умеет”…

Всем, кому с младенчества вдалбливали: каждый должен трудиться для общего счастья, ибо такова необходимая предпосылка счастья личного, не лишне познакомиться с соображениями Гёте по этому поводу: ”Я всегда считал, что каждому следует начать с себя и прежде всего устроить свое счастье, а это уж, несомненно, приведет к счастью общему. Вообще же учение Сен-Симона представляется мне абсолютно нежизненным и несостоятельным. Оно идет вразрез с природой, с человеческим опытом, со всем ходом вещей на протяжении тысячелетий. Если каждый будет выполнять свой долг, усердно и добросовестно трудясь в сфере своей непосредственной деятельности, то и всеобщее благо будет достигнуто”.

Высокий дух предполагает широту души и взглядов. Нигде эта широта так не проявилась, как в мыслях Гёте о национальном и общечеловеческом. У Гёте, как известно, сложились далеко не простые отношения с немцами. Гёте не был равнодушен к судьбам Германии, хотя его попрекали именно равнодушием. Широта его воззрений, его эллинство, его всемирная отзывчивость, его интерес к культуре не только немцев, но и других народов, его способность, ”страдая Германией”, ощущать себя гражданином мира – вот что являлось почвой для непонимания и упреков. Его современникам не хватало широты мышления, чтобы встать вровень с Олимпийцем. Только он в свое время мог сказать: ”Теперь важно, что весит человек на весах человечества: всё остальное суета сует”.

Размышляя о путях развития литературы, Гёте приходит к заключению: ”Национальная литература сейчас мало что значит, на очереди эпоха всемирной литературы”. Он предвосхищает те интеграционные процессы, которые мы ныне переживаем, которые ведут к созданию не только всемирной литературы, но и единого европейского дома с общей валютой евро, единого мирового информационного пространства с помощью Интернета, Международного валютного банка… Разумеется, Гёте был далек от подобной конкретики, далеко не все прозреваемые им новации были ему по душе, но он провидел тенденцию развития, в котором общечеловеческое возьмет верх над национальным.

В романе ”Годы странствий Вильгельма Мейстера” Гёте попытался представить пути социально-экономического развития Европы. Он разглядел будущую индустриализацию стран с аграрными традициями, технизацию жизни, господство машины, классовые конфликты, демократизацию, социализм и даже американизм, наступающий на Европу. На склоне лет Гёте очень занимали новейшие технические достижения. Узнав от Александра Гумбольдта о проекте Панамского канала, он живо им заинтересовался. Вот бы увидеть появление трех каналов – Панамского, Суэцкого и Рейнского! Был такой проект – соединить Рейн с Дунаем. ”Ради этих великих сооружений стоит прожить еще какихнибудь пятьдесят лет!” – восклицает восьмидесятилетний автор ”Фауста”. А сам Фауст, как вы помните, под конец жизни осушает болота и воздвигает мегаполис.

Однако отношение Гёте к преобразовательной деятельности его героя неоднозначно. Не случайно в его благие начинания то и дело вмешивается и, следовательно, их извращает Мефистофель. Задумав строительство каналов и маяка, Фауст поставлен перед необходимостью снести домик дружной супружеской пары, чьи имена сохранила седая древность, Филемона и Бавкиды. Старикам предлагают другое жилище, но здесь прошла их жизнь, они приросли к своему очагу, они противятся. Картина, знакомая всем, кто пережил процессы реконструкции Москвы и других городов и весей, а кому не довелось, читайте ”Прощание с Матёрой” В. Распутина! Старики гибнут вместе со своей хижиной. Глубокая ирония заключена в том, что герои античной мифологии, пережившие всемирный потоп, гибнут из-за преобразовательской деятельности Фауста, ”канализатора” Фауста, как назвал его А. Белый. Гёте первым ставит вопрос о дорогой цене технического прогресса, о разрушительности техницизма.

Но ведь и это не всё. Гёте был требователен и критичен по отношению к своим соплеменникам, он немцам спуску не давал.

Многим это не нравилось. Известно, что он разошелся со своей нацией во время наполеоновских войн. ”У Гёте взошло сердце при появлении Наполеона, – оно зашло у него во время ‘войн за свободу’” (Ницше). Когда в ответ на завоевание Наполеоном многих немецких княжеств, после его блистательных побед при Прейсиш-Эйлау, под Аустерлицем в Германии началось освободительное движение, Гёте не поверил в его освободительный характер. Гейне также уверяет, что немцы самым спокойным образом снесли бы Наполеона. Но побежденные немецкие государи, пресмыкавшиеся у ног Наполеона, заговорили о германском народном духе, об общем германском отечестве, об объединении христианско-германских племен, о единстве Германии. Кое-кто из романтиков стал трубадуром этих идей, а романтизм в Германии был шире, чем направление в искусстве, это был образ мышления. ”Нам был предписан патриотизм, и мы стали патриотами”, – свидетельствует Гейне. Немецкий народ, как известно, очень привержен своим государям (читайте ”Верноподданного” Генриха Манна!). Удрученный их позорным положением, народ зашевелился. Гёте это встревожило. Он считал объединение страны преждевременным, сомневался в возможности оздоровления немецкого общества при сохранении в нем феодальных порядков. Гёте утверждал, что у немецкого народа, ”столь достойного в частностях и столь жалкого в целом”, будущее еще впереди. Консерватизм Гёте был прочен, он не верил, что народ и вправду пробудился. Его обвинили в антипатриотизме. ”Это Гёте-то – не немецкий патриот?! – бросился в контратаку К. Фарнхаген фон Энзе, видный берлинский публицист и литературный критик (кстати, это он первым в Германии указал на мировое значение Пушкина). – В его душе давно сосредоточилась вся свобода Германии и стала там, к нашему общему благу, образцом, примером, основой нашего развития. В тени этого древа мы все. Ничьи корни не входили в нашу отечественную почву прочнее и глубже, ничьи сосуды не пили ее соков истовей и упорней''. Фон Энзе призывал своих соотечественников опомниться и подумать, на кого они поднимают руку.