Текст книги "Прикосновения. 34 эссе о внутреннем величии"

Вагнер прочел эту книгу ”с недоумением хозяина в связи с самодеятельностью слуги” и ответил грубой злобной статьей. Личные отношения были прерваны. Причины разрыва коренились гораздо глубже, чем антисемитизм и тевтономанство композитора. Диктаторские замашки маэстро, его нетерпимость к другим музыкантам отталкивали Ницше не меньше, чем его сальные анекдоты, но не это их развело. Вагнер был самой большой любовью Ницше, тем сильнее было разочарование, когда базельский философ после нескольких посещений Байройта осознал, что Вагнер вовсе не Спаситель культуры и мира от новых ”персов” – этой центробежной силы варварства, как ему представлялось, а всего лишь гениальный режиссер, новый Калиостро, гениальный обольститель, ловец душ, если не просто гешефтмахер. Это открытие надломило Ницше, он попытался было вернуться в университет после годичного отпуска, полученного по состоянию здоровья, но работать больше не смог.

”Когда я пошел дальше один, я дрожал; вскоре затем я был болен, больше чем болен, я изнемог – изнемог от неудержимого разочарования во всем, что остается для вдохновения нам, современным людям, в растраченной всюду силе, работе, надежде, юности, любви, изнемог от отвращения ко всему идеалистическому лганью и изнеженности совести, которая снова одержала здесь верх над одним из храбрейших; изнемог, наконец, и не в последнюю очередь, от гложущей тоски беспощадного подозрения – что я осужден отныне на более глубокое недоверие, более глубокое подозрение, более глубокое одиночество, чем когдалибо прежде. Ибо у меня не было никого, кроме Рихарда Вагнера…” Ницше постоянно задавался вопросам, чего он не смог простить Вагнеру. Последний его ответ был таков: того, что тот снизошел к немцам – что он сделался ”имперсконемецким”.

Духовное совершеннолетие

Работа ”Человеческое, слишком человеческое” (1878), которую Буркхардт назвал ”державной книгой, увеличившей независимость в мире”, означала разрыв с прежними ценностями: эллинством, христианством, метафизикой. Не случайно Ницше эту книгу посвятил памяти Вольтера, за этим стоял отказ от всяческой романтики, героики, морального прекраснодушия. Она демонстрировала поворот от метафизики и идеализма к позитивистскому реализму, а интерес к научноестественному мировоззрению проявился у Ницше еще на студенческой скамье. Для понимания книги важно собственное признание Ницше: ”Нетерпение к себе охватило меня: я понял, что настала пора сознать себя. Сразу сделалось мне ясно до ужаса, как много времени было потрачено – как бесполезно, как произвольно было для моей задачи всё мое существование филолога. […] С сожалением видел я себя вконец исхудавшим, вконец изголодавшимся: реальностей вовсе не было в моем знании, а ”идеальности” ничего не стоили!” В этих словах ключ к разгадке не только ”Человеческого, слишком человеческого”, но всех последующих сочинений Ницше.

Ему предстояло покончить с романтикой в себе. Задуман был великий поход на мораль и ценности прежней истории. Такая задача была не по плечу хрупкому романтику, ему предстояло решить ребус собственной жизни: кто он – ”тварь дрожащая” или ”сверхчеловек” (стоит вспомнить Раскольникова, ведь Достоевский волновал Ницше всю жизнь). Но перестать быть собою (романтиком, Дон-Кихотом) было выше его сил. Ницше побеждал себя чудесами стиля. Он сам сказал: ”Чтобы не быть постоянно распинаемым, надо запастись масками”. Одной из масок стал позитивизм. Теперь он берет в союзники не Шопенгауэра и Вагнера, но Ларошфуко, Лабрюйера, Вольтера. Но вскоре отыгравшие свою роль Вольтер и иже с ним в свою очередь подвергаются ревизии. Неизменной остается лишь приверженность Гёте.

Начиная с ”Несвоевременного” в сочинениях Ницше всё сильнее ощущается его дух, причем не столько Гёте-поэта, сколько Гёте – исследователя природы. Поначалу Ницше видел в Гёте антипода своей собственной негармоничной натуры, но впоследствии он усматривал в нем глубоко родственный дух, который не был гармоничным по природе, а создал сам свою гармоничность, переделав себя и принеся в жертву свое прежнее ”я”. Он тоже пойдет этим путем.

Книга ”Человеческое, слишком человеческое” состоит из множества фрагментов (их 638), один из которых – ”Европейский человек и уничтожение наций” – написан так, будто автор – наш современник. О сближении наций и превращении национальных литератур в мировую заговорил в начале ХIХ столетия Гёте. Ницше был настоящим гётеанцем, он вдумывался не только в суждения, но даже в обмолвки Олимпийца. Во фрагменте 475 он развивает мысль Гёте. Прочесть этот фрагмент нам, вот уже несколько лет живущим в Европейском союзе (ЕС), необходимо не только для того, чтобы подивиться провидческому дару Ницше. Он доходчиво объясняет, что угрожает европейскому единству, и эта угроза сказывается поныне: ”Этой цели сознательно или бессознательно противодействует теперь обособление наций через возбуждение национальной вражды…” Указывая на опасность искусственного национализма, Ницше называет и его сеятелей: правящие династии и ”определенные классы торговли и общества”. И в этом он тоже идет вслед за Олимпийцем.

Но у Ницше происходили размолвки и с Гёте. Достаточно привести стихотворение ”К Гёте” из книги ”Веселая наука” (1882), чтобы убедиться в этом.

 
Непреходящее
Лишь твоя участь!
Бог – вседразнящая
Рифма на случай…
 
 
Цель, и как следствие —
Только дыра:
Хмурому – бедствие,
Дурню – игра…
 
 
Райская, адская,
Барская смесь:
 
 
Вечно-дурацкое
Месит нас – днесь!
 

(Перевод К. А. Свасьяна)

Что это, как не злая пародия на заключительные строки ”Фауста” его любимейшего Гёте?! Но можно ли было ожидать иного от того, кто отныне утверждал: ”Я не человек, я – динамит!”?

”Заратустра” – Библия Ницше

Опасное взрывное начало присутствует уже в философской поэме ”Так говорил Заратустра” (1883–1885). Именно с нее начинается осознание Ницше себя как человека рока, в ней впервые проявился ”катастрофический темп переживаний, который и определит всё своеобразие феномена Ницше” (К. Свасьян). ”Книга для всех и ни для кого” (таков ее подзаголовок) осталась непонятной для современников. Сам Ницше объяснил это тем, что Заратустра весь восходит к переживаниям, которые он ни с кем не разделял. ”Если бы я мог довести до Тебя в словах мое чувство одиночества! – пишет он другу Овербеку. – Ни среди живых, ни среди мертвых нет у меня никого, с кем бы я чувствовал себя родным”.

Основная концепция ”Заратустры” – это мысль о вечном возвращении: ”Заратустра первый увидел в борьбе добра и зла истинное колесо в движении вещей”. Заратустра у Ницше имеет право сказать: ”я замыкаю круги вокруг себя и священные границы”. ”Велика та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нем все противоположности связаны в новое единство”. В этой шири пространства, в этой доступности противоречиям Заратустра чувствует себя наивысшим проявлением всего сущего. Вячеслав Иванов, зная дальнейшую судьбу философа, считает, что ”трагическое восприятие идеи вечного возврата было в душе Ницше последнею и болезненною вспышкой дионисийского исступления. Эта вспышка ослепила ужасным светом многострадальную душу и, отгорев, повергла ее в безрассветную, глухонемую ночь”.

Ницше заявлял, что Заратустра занимает особое место среди его сочинений. Это самая высокая, по его мнению, и самая глубокая книга, рожденная из самых сокровенных недр истины. Не всякий имеет уши для Заратустры, его речи могут дойти лишь до самых избранных.

Ницше уверен: для просветления лика земного (а это его главная цель) наше сердце должно измениться, внутри нас должна совершиться какая-то глубокая перемена, преображение всего душевного склада – полное перерождение. Заратустра учит о ”Сверхчеловеке”, имея в виду обожествление человека. Слово Übermensch – сверхчеловек первым ввел Гёте, Ницше им воспользовался, но наполнил иным содержанием. Он не устает побуждать человечество к напряжению и усилию в выработке своего верховного типа. Жизнь человеческого рода, по мысли философа, должна быть непрерывным устремлением к одной цели. Человеческая воля должна стать подвигом постепенного – ступень за ступенью – преодоления обыденного, из воли к могуществу и родится сверхчеловек.

Каким языком должен говорить подобный герой, проповедующий высшим людям – не ”мудрец”, ”не святой”, ”не спаситель мира”, но ”истины жених”? Ницше изобрел для него язык дифирамба. Сам автор назвал ”Заратустру” ”симфонией”. В ней он довел немецкий язык до совершенства, здесь сложилась его афористическая система. ”Так говорил Заратустра” – ”по сути дела, это музыка, случайно записанная не нотами, а словами”. Это можно сказать обо всех будущих книгах Ницше: ”По ту сторону добра и зла” (1886), ”К генеалогии морали” (1887), ”Казус Вагнер. Проблема музыканта” (1888), ”Сумерки идолов, или Как философствуют молотом” (1888), ”Ecce Homo. Как становятся сами собою” (1888).

Одновременно с ”Заратустрой” Ницше написал музыкальное произведение ”Гимн к жизни” (для смешанного хора и оркестра), на слова своей русской подруги Лу фон Саломе, в которую он был влюблен и к которой безуспешно сватался. Духовно они были очень близки. Ницше восхитило ее стихотворение, особенно его заключительные строки: ”Если у тебя нет больше счастья, чтобы дать мне его, ну что ж! у тебя еще есть твоя мука…” В годы отрочества он просил для себя счастья, но ему досталась мука. Тем не менее, и музыку, и поэму ”Заратустра” одушевляет утверждающий, или, как он сам его характеризовал, трагический пафос. Именно в эту пору красота сверхчеловека приблизилась к нему как молчаливая тень.

Переоценка всех ценностей

Бесконечно одинокий, смертельно больной, пребывающий над пропастью, Ницше спешил воспользоваться своим даром Кассандры-прорицательницы. Книга ”По ту сторону добра и зла” стала радикальной критикой современности и предвестием чудовищных катастроф. Автор писал о распаде европейской духовности, о девальвации всех ценностей, о ”восстании масс”, о грядущем воцарении посредственности и торжестве масс-культуры. Он предупреждал, что ХХ век пройдет в катастрофах, небывалых войнах в борьбе за мировое господство. Ницше предвосхитил Шпенглера, Ортегу, Гуссерля, А. Белого, Бердяева, Шестова, Хайдеггера – многих философов ХХ века. Если стиль ”Заратустры” он сам определил как танец, то здесь сверкает режущее лезвие анализа. Эта книга многих, даже близких друзей, испугала.

”Из всех европейцев, живущих и живших, – Платон, Вольтер, Гёте – я обладаю душой самого широкого диапазона”. ”Я вобрал в себя дух Европы – теперь я хочу нанести контрудар”. Каково?! Только не нужно кричать о нескромности Ницше! Провести переоценку всех ценностей было бы не под силу скромному ”профессору-филологу”. Ницше отождествил всю европейскую историю с личной биографией, отнесся к двум с половиной тысячелетиям европейской морали как к сугубо личной проблеме. Разрушение традиционных ценностей обернулось разрушением самого себя. Иного и нельзя было ожидать, учитывая состояние его здоровья. К тому же он сам заметил: ”Кто нападает на свое время, тот может нападать лишь на себя”.

Известно, что русские философы и более всех Достоевский связывали упадок Европы с недостаточной христианизацией, в то время как Ницше видел первопричину декаданса и разрушающего нигилизма именно в христианизации и мечтал о возврате к ”дионисийству”, способному – по глубокому убеждению философа – омолодить европейскую культуру. Ответственность за появление христианства Ницше возложил на ”священническое” еврейство эпохи Второго храма. Веками евреев предавали анафеме как ”христопродавцев” и ”богоубийц”, Ницше же обвинил их в том, что они породили Христа и сотворили ”рабскую мораль”.

Разведя инстинкт и разум, жизнь и этику, противопоставив их друг другу, считая, что мораль подавляет грандиозную энергию жизни, ослабляет силу и красоту, Ницше проникся неприязнью к прахристианскому иудаизму, ибо связал с ним рождение и внедрение в жизнь человечества нравственных норм. ”С той минуты, когда Сократ и Платон начали проповедовать истину и справедливость, – сказал он однажды, – они перестали быть греками и сделались евреями или чем-то еще в этом роде”.

Встав в непримиримую оппозицию к христианству как к доктрине расслабляющей (см. ”К генеалогии морали”, ”Сумерки идолов”, ”Антихрист. Проклятие христианству”, 1895), Ницше неизбежно должен был ополчиться и против древних евреев. Ведь иудаизм – колыбель христианства. В ”Антихристе” читаем: ”Евреи – это самый замечательный народ мировой истории, потому что они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было ценою: и этою ценою было радикальное извращение всей природы, всякой естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как и внешнего. … Евреи вместе с тем самый роковой народ всемирной истории: своими дальнейшими влияниями они настолько извратили человечество, что еще теперь христианин может себя чувствовать антииудеем, не понимая того, что он есть последний логический вывод иудаизма”.

Парадокс на парадоксе! Ницше склонен к ироническим перевертышам: его критика древнего еврейства направлена против современного христианства, а не против евреев нового времени.

Ницше куда более нетерпим к немцам. Лютер, этот ”невозможный монах”, восстановил христианство, когда оно было уже почти побеждено, и Ницше ему этого не прощает. Что Лютер с его Реформацией?! Ницше не боится бросить в лицо обвинение немцам как народу: ”Все великие преступления против культуры за четыре столетия лежат у них на совести!” ”Немцы лишили Европу жатвы, смысла последней великой эпохи, эпохи Ренессанса”.

Возвращаясь к важной для него мысли о единой Европе в книге ”По ту сторону добра и зла”, Ницше напоминает, что все глубокие и обширные умы столетия – Наполеон, Гёте, Бетховен, Стендаль, Гейне, Шопенгауэр и даже Вагнер, не понимавший сам себя, – стремились подготовить путь для этого синтеза. Он предчувствовал губительную грозу истории, которая неотвратимо приближалась. Видел он и причину кризиса: ”национальный зуд сердца и гангрену, из-за которой Европа будто карантинами отгораживает народ от народа”, ”национализм рогатого скота”, ”попытки навеки закрепить мелкодержавие Европы”. По его глубокому убеждению, немецкий народ ”страдает и хочет страдать национальной горячкой и политическим честолюбием”, а потому не готов войти в единую Европу. Перечисляя помрачения немецкого ума и совести в 1886 году, Ницше называет антифранцузскую, антиеврейскую, антипольскую ”глупости”, в основе которых лежат то романтико-христианские, то вагнерианские, то тевтонские, то прусские ”завихрения”. Он же ставил своей целью связать народы Европы.

Ницше, обрушивший свой молот на христианство, снискал репутацию аморалиста, но и здесь не всё просто. Сын пастора, он был воспитан в христианстве и с детства усвоил библейские 10 заповедей. Не соглашаясь со многими суждениями Христа, донесенными до нас евангелистами, обличая Павла, извратившего заветы Учителя, он то и дело возвращается к Христу, к загадкам его личности. Он мог бы следом за героем Тургенева повторить: ”И я сжег всё, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигал”. Не случайно последние письма свои он подписывает – Распятый Дионис. Это запоздалое и нечаянное на уровне подсознания признание родства между дионисийством и так ожесточенно отвергаемым дотоле христианством.

Предлагаю прочесть афоризм 225 из ”По ту сторону добра и зла” и поразмыслить над словами о страдании и сострадании: ”Воспитание страдания, великого страдания – разве вы не знаете, что только это воспитание во всем возвышало до сих пор человека? В человеке тварь и творец соединены воедино – понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к ”твари в человеке”, к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено?”

Философия Ницше явилась гигантским экспериментом саморазрушения ”твари” в человеке для созидания в нем ”творца”, которого он и назвал ”сверхчеловеком”.

”Мы должны освободиться от морали, чтобы суметь морально жить”. В этом парадоксальном высказывании многие услышали лишь первую часть. Морально жить, по Ницше, это ”быть открывателями самих себя”. ”Я противоположность отрицающего духа. Я благостный вестник, какого никогда не было, я знаю задачи такой высоты, для которой до сих пор недоставало понятий; впервые с меня опять существуют надежды”, – писал он, подводя итоги. Он сознавал странность и рискованность своих мыслей (”Я – динамит”, ”Я говорю не словами, а молниями”); его перестали понимать даже близкие друзья. Почти все книги он издал за свой счет, они выходили мизерным тиражом и… пылились в книжных лавках. Еще при его жизни, за год до помрачения рассудка, о его сочинениях с восторгом отозвались и стали их пропагандировать И. Тэн во Франции и Г. Брандес – в Дании. Немцы оставались глухи. Воистину: нет пророка в своем отечестве… Но Ницше, как не известная ему, но родная душа в далекой России, верил в то, что его книгам, ”как драгоценным винам, настанет свой черед”. Он и настал.

Судьба наследия

Не признанный при жизни философ, печатавший и рассылавший свои сочинения за собственный счет, превратился в культовую фигуру уже на заре ХХ века. Механизм канонизации был подчинен задаче: превратить в кумира, отвечающего запросам эпохи, того, кто сам был ниспровергателем кумиров. Произошел подлог. Когда-то Ницше писал об оглуплении христианской идеи в христианах. Теперь он сам претерпел невероятное оглупление в ”ницшеанцах”, его сочинения заменили цитатником.

Как это делалось? Вот один из примеров. ”Мы должны освободиться от морали, чтобы суметь морально жить”, – пишет Ницше. Вторая часть обрубается, остается первая, из которой следует вывод: эта ”белокурая бестия” (разумеется, Ницше был идентифицирован со своим образом-символом) проповедует полную свободу от морали. А что?! Ведь сказал же он сам: ”Я первый имморалист”. Действительно, сказал. Но у Ницше важны не отдельные слова, а музыка жизни, к которой он был сейсмографически чуток.

После Гегеля Ницше был, несомненно, самым значимым философом Германии. Как никто другой он остро чувствовал катастрофичность мира, погружавшегося, по его мнению, в пучину безумия, жаждал его обновления и спасения, но по жуткой иронии судьбы безумие подкараулило его самого. После смерти ему не повезло еще больше (оказывается, и такое возможно): его идеи были искажены, вульгаризированы и поставлены с ног на голову многочисленными ”ницшеанцами”, начиная с его родной сестры, объявившей себя его душеприказчицей, и кончая полуграмотными почитателями Адольфа Гитлера. Популяризация оказалась губительной для Ницше.

Пируя с Ницше, не теряйте голову от пьянящего хмеля его фантазии! Не спешите заглатывать все его эффектные парадоксы, афоризмы, пророчества! Прислушайтесь к советам Томаса Манна, в молодости околдованного Ницше, но переосмыслившего его философию после 1945-го в свете нового опыта. Он справедливо пишет, что читать Ницше – это своего рода искусство, где совершенно недопустима прямолинейность, где необходима максимальная гибкость ума, чутье иронии и неторопливость. Его нападки на историческое христианство, выхолостившее, по его мнению, эстетическое начало из могучей и прекрасной безнравственно-торжествующей жизни, нападки на демократию, которую он приравнивал к охлократии (т.е. власти толпы), ненависть к христианско-демократической филантропии, его презрение к человеческому, крикливые бравады апологета войны, требования путем принесения в жертву миллионов слабых и неудачников расчистить путь для сверхчеловека – всё это было, было, было… Однако не следует забывать и о высказываниях иного рода. Его Заратустра взывает к людям: ”Я заклинаю вас, братья, будьте верны земле! Не сидите, зарывшись с головою в мертвый прах небесной галиматьи. Держите ее гордо, свою земную голову, – она оправданье и смысл этой земли!.. Торопитесь, верните на землю отлетевшую от нее добродетель – да, верните ее для любви и для жизни; и да будет добродетель смыслом земли, ее человеческим смыслом!”

Ницше нельзя воспринимать буквально, ”взаправду”. Когдато он сказал о Сенеке, что его следует слушать, но ”ни доверять ему, ни полагаться на него” не стоит. С ним дело обстоит точно так же. Более того, чем дальше, тем больше он становился собственным антагонистом: одно суждение опровергало другое. Как заметил Цвейг, ”каждому „нет“ он противопоставляет „да“, каждому „да“ – властное „нет“”.

Можно ли игнорировать то, что Ницше, противопоставивший жизнь – духу, силу – слабости, бестиальность – святости, подписывал свои последние писания то ”Дионис”, то ”Распятый”? Идентифицируя себя с каждым из них, он сам указал на главное противоречие своей личности и философии, которое он попытался преодолеть. В прыжке через эту бездну в поисках выхода из раздвоенности он и сорвался во мрак душевной болезни. Скончался Ницше в 1900 году, как раз тогда, когда наступило его время. Он и это предвидел: ”Только послезавтра принадлежит мне”.