Текст книги "Прикосновения. 34 эссе о внутреннем величии"

2. ”История села Горюхина” А. С. Пушкина как модель ”Истории одного города” М. Е. Салтыкова‐Щедрина

Нужно ли говорить, что Пушкин по меньшей мере наполовину пародиен?

Абрам Терц

Предположение о том, что ”История села Горюхина” могла послужить Салтыкову-Щедрину моделью для ”Истории одного города”, было высказано Б. М. Эйхенбаумом в его книге ”О прозе”. Комментируя книгу Салтыкова-Щедрина для детского издания в 1934 году, он обратил внимание на ее сходство с пушкинским наброском, но сказал об этом вскользь, мимоходом. Удивительно, но исследователи творчества Салтыкова-Щедрина оставили без внимания замечание Эйхенбаума, прошли мимо него и пушкинисты. Между тем сопоставление двух ”Историй” значительно расширяет представления о характере смеха Пушкина-прозаика и одновременно подсказывает возможности нового прочтения уникальной книги Салтыкова-Щедрина.

”История села Горюхина” писалась вслед за ”Повестями Белкина” осенью 1830 года, осталась незаконченной и была опубликована в ”Современнике” сразу после гибели автора. В черновиках Пушкина был найден план ”Истории”, предпоследним пунктом которого значился ”Бунт”. Магическая сила этого слова, сакрализованного при советском режиме (разумеется, при условии, что бунт антимонархичен), была настолько велика, что даже пушкинист первого ряда Б. Томашевский усмотрел в нем намек на ”Крестьянскую революцию”. Правда, к его чести, он уточнил: ”Бунт горюхинских мужиков в пародической рамке белкинского летописания не мог достигать больших масштабов и, по-видимому, замышлялся Пушкиным лишь как эпизод скорбной истории разоряемых мужиков обнищалого поместья”. Ценность уточнения еще и в том, что ученый подтвердил уже высказанное до него определение формы ”Истории” как пародической. Первым обратил на это внимание в 1888 году Н. Страхов, и с ним согласился один из ведущих пушкинистов современности Юрий Тынянов: ”История села Горюхина” является экспериментом писателя-историка – пародическим осмыслением ”Истории государства Российского” Карамзина”. Однако анализ пушкинского текста выявляет множественность объектов пародирования.

Есть основания считать главным объектом пародирования не труд Карамзина, а ”Историю русского народа” Н.А.Полевого, первый том которой вышел в 1829 году и вызвал оживленную полемику (статьи и суждения Н. Погодина, М. Надеждина, А. Воейкова, П. Вяземского и др.). Пушкин откликнулся на эту книгу двумя критическими статьями в ”Литературной газете”. Помимо упреков в несовершенстве слога и в опрометчивости многих суждений, в них говорилось о некритическом, ”с энтузиазмом неофита”, следовании Полевого французским историографам романтической школы, о необдуманности его нападок на Карамзина, о мелочности его придирок к автору ”Истории государства Российского”, который, по мнению Пушкина, ”есть первый наш историк и последний летописец”. Такая неблагодарность выставляет Полевого в невыгодном свете, тем более что он идет вослед Карамзину, хотя и силится противоречить ему: ”Он повторяет сбивчиво то, что было ясно изложено Карамзиным” (курсив наш. – Г. И.).

Второй том ”Истории” Полевого, в глазах Пушкина, ”имеет большое преимущество перед первым”. Пушкин берет его с собой в Болдино и внимательно штудирует, о чем сообщает Н. Погодину: ”Дай Бог здоровье Полевому! Его второй том со мною и составляет утешение мое”.

Помимо этих косвенных свидетельств в тексте ”Истории села Горюхина” есть прямые подтверждения тому, что ”История” Полевого дала Пушкину богатый материал для пародирования. Сочинение Полевого начинается посвящением: ”Г-ну Нибуру, первому историку нашего века”. У Пушкина посвящение вызвало чувство возмущенного недоумения: ”Спрашивается: кем и каким образом г. Полевой уполномочен назначать места писателям, заслужившим всемирную известность? Должен ли г. Нибур быть благодарен г. Полевому за милостивое производство в историки нашего века, не в пример другим? Нет ли тут со стороны г. Полевого излишней самонадеянности?”

В самом начале ”Истории села Горюхина” мы встречаем имя немецкого историка Нибура. Горюхинский литератор, говоря о Курганове, сочинителе ”Новейшего письмовника”, которому он якобы всецело был обязан своим образованием, вспоминает, что в отрочестве имя сего мужа казалось ему почти ”мифою, ожидавшею изыскания нового Нибура”. Разумеется, имя автора ”Римской истории” появилось здесь не случайно, это еще одна стрела в Полевого и одновременно – прием комического преувеличения.

Велеречивый стиль авторского предуведомления в ”Истории села Горюхина” пародирует предисловие Полевого к первому тому его ”Истории”, о котором Пушкин заметил, что оно ”писано темным, изысканным слогом”, отличается ”противоречиями и многословием”.

Ключом к прочтению ”Истории села Горюхина” могут служить заметки Пушкина (1830) о ”Графе Нулине” (который был написан пятью годами ранее, вслед за ”Борисом Годуновым”): ”В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая ”Лукрецию”, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило бы его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.

Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.

Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть”.

Тынянов, читая эти заметки, пришел к мысли, что ”Граф Нулин”, оцененный критикой как скабрезный анекдот, явился ”методологическим экспериментом”, ”возник диалектически в итоге работы с историческим материалом (по завершении ”Бориса Годунова. – Г. И.), в итоге возникшего вопроса об историческом материале как современном”.

Исторические сюжеты привлекали Пушкина-художника еще на лицейской скамье. Именно в исторической поэме ”Руслан и Людмила” он впервые состоялся как Пушкин. Нарастающее влечение к истории диктовалось живым интересом к современности. Настоящее и прошлое, по Пушкину, – два зеркала, обращенных друг на друга. В прошлом видна перспектива настоящего (если не будущего!). Актуальные социальные проблемы, их осмысление породили темы Петра, Бориса, Пугачёва. Под их влиянием появились у Пушкина планы писать историю кавказских войн, французской революции, историю ХVIII века и даже своего времени.

1830-е годы были временем повсеместного расцвета исторического романа. В литературе царил Вальтер Скотт. Пушкин, обратившийся после ”Бориса Годунова” к ”историческим” поэмам (”Полтава”, ”Медный всадник”), уже к концу 1820-х годов склоняется к прозе, которая начинается историческим – пусть не оконченным – романом ”Арап Петра Великого”. Всегда избегавший сложившихся канонов, называвший себя скептиком в литературе, и не столько продолжавший, сколько дразнивший традицию, Пушкин смог избежать искушения стать русским Вальтером Скоттом (искушал царь, рекомендовавший превратить ”Бориса Годунова” в роман наподобие скоттовского). Используя открытия ”шотландского чародея”, Пушкин пошел своим, непроторенным путем в осмыслении национальной истории. В том, что он как мыслитель двигался в сторону философии истории, нет никаких сомнений.

В Болдине Пушкин, как замечает Ю.М. Лотман, ”не только за письменным столом окружен историей, не только тогда, когда обращается к разным эпохам в ”маленьких трагедиях” или анализирует исторические труды Н. Полевого. Он сам живет, окруженный и пронизанный историей”. Пушкин интересовался пугачёвской историей Болдина, которая по хронологии должна была попасть в горюхинскую историю: в Болдине крестьяне оказались ”приклонны к приехавшим злодеям”. Современное положение дел его тревожило. 1830-й год был, по мнению Пушкина, печальным для России. ”Россия нуждается в покое, – пишет он Е.М. Хитрово по возвращении из Болдина. – Я только что проехал по ней. Народ подавлен и раздражен”. Серьезность ситуации не исключала для Пушкина, с его насмешливым умом, и пародийного подхода к исторической теме. Возникшая при чтении Шекспира, мысль пародировать историю реализовалась в ”Истории села Горюхина”.

”История села Горюхина” связана с повестями Белкина общим рассказчиком. В ”Прогулках с Пушкиным” Андрей Синявский высказывает необоснованное, на наш взгляд, предположение, будто ”Пушкин стыдился козырять реализмом и во избежание мезальянса свои провинциальные повести спихивал на безответного Белкина”. Да, недоброжелатели упрекали Пушкина в ”литературном аристократизме”, особенно усердствовал Булгарин, не замечая, что Пушкин и в поэзии с середины 1820-х годов шел к ”снижению”. Тем более, нечего было ему стыдиться ”подлой” прозы.

В 1828 году с досадой и огорчением поэт признается: ”Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность, поэзию же, освобождаемую от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем”.

Нет, Пушкин не прятался за Белкиным, просто авторское лицо его менялось (Тынянов находит его эволюцию катастрофически стремительной). Белкин стал носителем простого, ясного, незамысловатого языка и стиля, лишенного жеманства и украшательства, выразителем тенденции ”просторечия”, возобладавшей у поэта в середине 1820-х. Всякое отступление от простоты в речи рассказчика (а их немало в пародийной ”Истории”) теперь будет вести к комическому эффекту, о чем – ниже.

Кроме Ивана Петровича Белкина Пушкин ввел в ”Историю села Горюхина” других перекрестных рассказчиков. Этот стилистический прием открывал новые художественные возможности, в частности – множественность точек зрения на предмет повествования, их перекличку, перебивку, игру зеркальных отражений. Дух игры, дух карнавализации присущ не только лицеисту Пушкину, но и зрелому мастеру. Показательно, что М. Бахтин, исследуя освоение Достоевским карнавальной традиции, указал на Пушкина как на один из источников влияния и при этом назвал в качестве наиболее карнавализированных произведений ”Бориса Годунова”, повести Белкина, ”болдинские трагедии” и ”Пиковую даму”. Дух карнавализации в ”Истории села Горюхина”, создававшейся тоже в болдинскую осень, выражен даже сильнее, чем в повестях Белкина. Именно этот дух, по нашему мнению, был притягателен для Салтыкова-Щедрина.

В ”Истории села Горюхина” Пушкин пользуется приемами комической стилизации, пародирования, мистификации. Носителем духа мистификации является рассказчик. Хотя факты биографии Белкина, изложенные во вступлении к повестям, в основном совпадают с теми, что приведены в предуведомлении к ”Истории”, они поданы по-разному, акценты расставлены иначе, а потому и впечатления от них разнятся. В повестях сведения о покойном Иване Петровиче Белкине даны в изложении его соседа, водившего дружбу с отцом покойного, причем издатель приводит его письмо-характеристику полностью, без каких-либо комментариев. Сосед характеризует Белкина как добросердечного, кроткого и честного человека, но хозяина неумелого; о его литературных занятиях упомянуто лишь вскользь.

Авторское предуведомление, составляющее добрую половину текста ”Истории”, – это автохарактеристика, исполненная самоиронии, она включает элементы пародирования и розыгрыша. Исповедь рассказчика, вводящая в круг его литературных интересов, строится на профанации и снижении, амбивалентном – в духе карнавальной игры – развенчании и увенчании героя. У Белкина появляется новое качество: нечто от шута и дурака, этих носителей смехового, карнавального начала. Кстати, в ”Гробовщике”, который писался первым, прямо говорится о веселых и шутливых гробокопателях у Шекспира и Вальтера Скотта.

В свете вышесказанного по-новому видится и такая деталь: в повестях Белкина сказано, что их автор родился в 1798 году. В ”Истории” рассказчик называет иную дату – 1 апреля 1801 года. Выбор даты неслучаен. 1 апреля в России почиталось днем веселых розыгрышей (традиция восходит к Древнему Риму, откуда пришел в Европу и карнавал). В авторском предуведомлении царит игровое начало. Так, заявляя о своем пристрастии к чтению и преклонении перед ”сочинителями”, герой утверждает, что все познания свои он приобрел от сельского дьячка, а сам процесс познания на десятом году был чуть ли не завершен. В доме книг отродясь не водилось. Родители листали лишь календари, сам же рассказчик не читал ничего, кроме ”Новейшего письмовника”, автор которого представлялся ему полубогом. Невозможно поверить в то, что человек, выросший в подобной среде, воспитанный на этом издании для малообразованного читателя, проучившийся в пансионе лишь три месяца и освоивший за это время единственную науку – игру в лапту, мог стать автором ”Выстрела”, ”Метели”, ”Станционного смотрителя”. Однако из-под маски новоявленного Митрофана нет-нет да и проглянет лицо человека глубоко образованного и ироничного (это – и сравнение себя с ”многострадальным Одиссеем”, и упоминание о ”бессмертном труде аббата Милота” и об отечественных историках Татищеве, Болтине, Голикове). Налицо розыгрыш и мистификация. Этим приемом пользуется и Салтыков-Щедрин, его летописец упоминает историков Костомарова, Соловьёва, Пыпина, Бартенева, т.е. современников Салтыкова-Щедрина, что само по себе является ироническим анахронизмом.

Игра в самоуничижение продолжается, когда пушкинский герой вспоминает о неудавшейся попытке познакомиться с ”сочинителем Б.” в бытность своей юнкерской службы. Рассказ об этом эпизоде завершает резюме: ”Таким образом уважение к русской литературе стоило мне тридцати копеек потерянной сдачи, выговора по службе и чуть-чуть не ареста…” Обоюдоострый характер иронии становится очевиден, если знать, что сочинителем, за которым гнался незадачливый юнкер, был Булгарин, с которым в эту пору ожесточенно полемизировал Пушкин. Полемика журнальная находит отклик и в художественном тексте, но на ином стилистическом уровне. Впрочем, дух игры прослеживается повсюду.

Многостильность, заметная в авторском предуведомлении, соединение выспренности и безыскусности слога, смешение высокого стиля с разговорным – тоже приметы карнавализации. Рассказывая о возвращении в Горюхино, о встрече с челядью, Белкин пишет просто, но стоит ему коснуться предмета своей страсти, т.е. сочинительства, как появляются ”красивости”. Признания рассказчика о его первых поэтических опытах (”я непременно решился на эпическую поэму, почерпнутую из отечественной истории”, героем которой стал Рюрик, но она не пошла, начал трагедию, но и она не состоялась, ”попробовал обратить ее в балладу – но и баллада как-то мне не давалась”, вдохновения хватило лишь на стихотворную надпись к портрету Рюрика) содержат ироническую пародию в адрес целой толпы подражателей Вальтеру Скотту, о которых Пушкин писал в 1830 году: ”Вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвами своей дерзости”. Есть в этих признаниях также отголоски полемики Пушкина и с ”шишковистами”, и с младшими архаистами (Кюхельбекером, Катениным), которые стремились возродить высокие жанры, высокого героя, держались высокого стиля. ”Высокий план” архаистов, свидетельствует Тынянов, был для Пушкина неприемлем.

Не исключено, что откровения Белкина – парафраз признаний гофмановского ученого кота Мурра. Одержимый страстью к сочинительству, кот Мурр также брался за героическую поэму в двадцати четырех песнях, но получилось у него нечто противоположное ”Илиаде”. У Гофмана вся соль иронии – в соединении высокого слога и ничтожности кошачье-чердачной темы (это несоответствие заметно уже в названиях философского дидактически-сентиментального романа ”Мысль и Чутье, или Кот и Собака”, а также политического трактата ”О мышеловках и их влиянии на мышление и дееспособность кошачества”). Соединение ”неравно высокого” – главный иронический прием в ”Истории села Горюхина”. Однако образ Ивана Петровича Белкина сложнее и многозначнее гофмановского Мурра и выполняет иные функции.

Белкин начисто лишен мурровой самонадеяности, напротив, он склонен недооценивать свои заслуги. Повести, им сочиненные и опубликованные, он называет ”мелочными и сомнительными анекдотами”. Не забудем, что развенчание, поругание входят в карнавальную логику. Но в этой заниженной самооценке угадывается и глас современной критики, которая недоброжелательно приняла повести Белкина, не поняла и недооценила их.

Анекдот и впрямь был сюжетной основой повестей, и в этом залог их жизненности и динамизма. Рассказчик, не осознающий значимости созданного им и одновременно дерзающий ”быть судиею, наблюдателем и пророком веков и народов”– это еще один розыгрыш. Пушкинская ирония в адрес адептов ”высокого плана” в искусстве распространяется и на незадачливого рассказчика. Комичны его самопризнания относительно выбора масштабов исторического повествования: от мысли писать мировую историю он, постепенно сужая горизонты, опускаясь с горних высот на грешную землю (всё тот же мотив ”снижения”), идет к истории села. Да и тут без анекдота не обошлось. Рассказ о находке на чердаке корзины с хламом, среди которого оказались календари столетней давности с пометками прежних владельцев усадьбы, история находки другого ”источника”, записок сельского дьячка, лист которых был употреблен мальчишками на изготовление воздушного змея и в таком качестве попал на господский двор – что это, как не анекдоты? И хотя считается, что анекдот и пародия – антиподы, у Пушкина они идут рука об руку.

Завершается исповедь рассказчика апофеозом-увенчанием. Окончив свой труд (”с помощью Божиею совершил оный сего ноября 3 дня 1827-го года”), он чувствует себя новым Пименом. Он сам себя венчает на царство сравнением с английским историком Гиббоном, автором ”Истории упадка и разрушения Римской империи” (1776–1788). От былого самоуничижения нет и следа: ”Ныне, как некоторый мне подобный историк (sic! – Г. И.), коего имени я не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!” В карнавальной традиции всё происходит наоборот: за шутовским увенчанием короля идет его развенчание. Пушкин переиначивает, перелицовывает и этот обычай, но сохраняет верность амбивалентному смеху. Заметим попутно, что у Салтыкова-Щедрина летописец, именующий себя Павлушкой Воскобойниковым, то представляется недостойным, смиренным, трепещущим, живущим, как и Белкин, на медные деньги архивариусом, то мнит себя легендарным Бояном или, по меньшей мере, создателем нового ”Слова о полку Игореве”.

Смех Пушкина редуцирован. Он ”приглушается до минимума: мы как бы видим след смеха в структуре изображенной действительности, но самого смеха не слышим” (М. Бахтин). Пушкин не смеется над ”низменностью” заметок, послуживших источником ”Истории Горюхина”, он иронизирует над рассказчиком, именующим их ”летописями”. Он, перелопативший горы архивных материалов, знающий цену документу, подходит к этим записям, на наш взгляд, пустым и бессодержательным, как художник и извлекает бездну художественного смысла из них, столетием ранее Ахматовой демонстрируя, ”из какого сора растут стихи, не ведая стыда”. Вот образчик ”летописи”: ”4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 – корова бурая пала. Сенька за пьянство бит. 8 – погода ясная. 9 – дождь и снег. Тришка бит по погоде.11 – погода ясная. Пороша. Затравил 3 зайцев”. И вот из этого ”сора” вырастают портрет русского мелкопоместного дворянина ХVIII столетия, образ его ”безделушечной” жизни, характер его отношений с крепостными, типы дворовых.

Пародируя серьезные труды историков, Пушкин начинает со сведений географических, этнографических, обращается к статистике. В этом нет ничего смешного. Однако смех возникает, поскольку незначительные и ординарные факты подаются в манере нарочито глубокомысленной, объективистски бесстрастной (пародия на научность). Обычно избегающий гиперболизации, Пушкин позволяет Белкину взглянуть на Горюхино в телескоп, и оно тут же в его воображении вырастает до размеров страны со своим особым народом и даже языком, что отвечает претензиям рассказчика быть ”наблюдателем веков и народов”. С комической серьезностью начинается историческое повествование: ”Страна, по имени столицы своей Горюхиным называемая, занимает на земном шаре более 240 десятин. Число жителей простирается до 63 душ”. Невозмутимая серьезность, научная педантичность, с какой обозначаются границы ”страны” с соседними деревнями и непроходимой болотиной, глубокомысленность суждения о том, что ”язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский”, вызывают ироническую усмешку. Щедринский летописец также уподобляет захолустный Глупов Древнему Риму, всерьез настаивая на приоритете своего отечества. ”В Риме сияло нечестие, а у нас – благочестие, Рим заражало буйство, а нас – кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас – начальники”.

Пушкин в смеховых целях часто использует приемы ”смещения”, ”сдвига” как в сторону неоправданного возвышения, так и снижения. ”Науки, искусства и поэзия находились в Горюхине издревле в цветущем состоянии”, – начинает рассказчик очередной этнографический экскурс. Однако тут же выясняется, что под науками он разумеет лишь элементарную грамотность, под искусствами – игру на балалайке и волынке, а под поэзией – песни и стихи доморощенного Вергилия – Артема Лысого (сравнение с Вергилием принадлежит рассказчику). ”Музыка была всегда любимое занятие образованных горюхинцев”, – продолжает автор, поясняя при этом, что чаще всего она звучала ” в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением двуглавого орла”. А поскольку под этим эвфемизмом скрывается кабак, то и ”образованность” горюхинцев оказывается под сомнением.

Пушкин далек от того, чтобы смеяться над горюхинцами, т.е. над народом. Тема ”Пушкин и народ”, видимо, требует нового осмысления, но это за пределами наших возможностей. Отметим лишь то, что Пушкин, в отличие от Гоголя, Толстого и Достоевского, не обожествлял и не идеализировал народную стихию. В ”Истории села Горюхина” он не льстит народу, и в этом Салтыков-Щедрин ему следует. ”Шестидесятники” ему этого не простили. Против Салтыкова-Щедрина, как это ни парадоксально, объединились ”почвенник” Достоевский и ”нигилисты” Писарев и Зайцев, его обвиняли в дворянском либерализме, его сочинения называли ”цветами невинного юмора”. Как это напоминает нападки Булгарина и компании на Пушкина по поводу его ”недемократизма”! Как удивительно однообразны мотивировки защитников русского народа от Пушкина, от Салтыкова-Щедрина!

В отличие от автора ”Истории одного города” Пушкин не упрекает народ в долготерпении и не винит в покорности. Понимая обоснованность народного недовольства, Пушкин не приемлет русского бунта. ”Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда…” – таково его откровенное признание. В ”Истории Пугачёва” он анализирует природу русского бунта, но отнюдь не поэтизирует его, как это сделали русские символисты.

Итак, продолжим сопоставление. Сходство сюжетной модели Пушкина и Салтыкова-Щедрина сразу бросается в глаза: история у обоих прослеживается от незапамятных времен, от баснословного ”золотого века” до настоящего, завершаясь периодом катастрофического упадка и разорения. ”Историческое время” и у Пушкина, и у Щедрина объемлет сто лет, хронологически – почти весь ХVIII-й и первую четверть ХIХ века. Помимо сюжетного сходства заметны и композиционные переклички. Салтыков-Щедрин воспользовался приемом, найденным Пушкиным в повестях Белкина, – ввел вымышленного рассказчика. Но кто из русских писателей не прибегал к этому приему?! Однако только у Салтыкова-Щедрина он реализован столь приближенно к оригиналу. Вслед за Пушкиным он объявляет себя издателем найденной рукописи и предваряет собственно историю города описанием источников, послуживших материалом для нее. У Пушкина это было собрание старинных календарей от 1744-го до 1799 года, испещренных заметками прадеда и деда рассказчика, записи горюхинского дьячка, именуемые им ”летописью”, а у Салтыкова-Щедрина – Глуповский Летописец, опись градоначальникам, а также сочинения последних (записки, проекты и даже диссертация). Оба фиксируют внимание на внешнем виде ”источников”, подмечая всякие мелочи, вроде титлов или следов, оставленных мышами и мухами.

Салтыков-Щедрин вслед за Пушкиным прибегает к ”говорящим” названиям (Горюхино – Глупов), вводит топографические и этнографические подробности. Заметна близость отдельных деталей. Так, Пушкин упоминает о Бесовском болоте неподалеку от Горюхина и объясняет происхождение этого названия: ”Рассказывают, будто одна полоумная пастушка стерегла стадо свиней недалече от сего уединенного места. Она сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса…” В окрестностях Глупова есть урочище, называемое ”Дунькиным врáгом”. Салтыков-Щедрин поясняет этимологию названия: это ”глубокий провал, в который, по преданию, скатилась некогда пушкарская девица Дунька, спешившая, в нетрезвом виде, на любовное свидание”.

Склонность к пьянству отмечена в обеих ”Историях”. Горюхинцы ему предаются в храмовый праздник, а в Глупове пьют и с радости, и с горя. Но оно не становится предметом осмеяния. Объяснением тому могут служить слова Белинского: ”Пьянство русского человека есть не слабость… пьянство русского человека есть порок, и порок не комический, а трагический…”

Характеризуя ментальность глуповцев, Салтыков-Щедрин во многом следует за Пушкиным: и в Горюхине, и в Глупове народ привык жить и выступать миром (понятие ”мир” как община фигурирует в обоих текстах). И тут и там сохраняется память о вечевых сходах, но сам дух вечевой свободы угас. Оба автора создают обобщенный образ простонародья, и даже способы выражения, передачи собирательности этого образа у них сходны. У Пушкина: ”… и Горюхино заснуло, не предвидя, что ожидало его”, ”Горюхино приуныло”. У Салтыкова-Щедрина: ”Глупов закипал”, ”Глупов, беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл”.

Несмотря на различие объемов (у Пушкина на семи страницах всё эскизно, конспективно), в обеих ”Историях” ключевой оказывается проблема отношений народа и власти. У Пушкина власть представляют староста, управляющий, помещик, у Салтыкова-Щедрина – градоначальники. Сами же отношения складываются по вертикали как противоположность неограниченной власти (”верх”) и долготерпения и покорности народа (”низ”).

Власти становятся у Пушкина предметом осмеяния. Заметно различие в степени иронии в адрес старосты и управляющего. Староста Трифон хоть и ”владычествует”, но он выборный, свой. Он понятен, ибо таков, как все: безграмотный, завсегдатай ”увеселительного здания”, то бишь кабака. Называя старосту ”сановником”, рассказчик иронизирует не столько над ним, сколько над самим феноменом власти, каковой он был облечен. Хотя и власть-то, если здраво рассудить, была ничтожная. Стоя перед присланным управляющим без шапки, он трепетал, как и все горюхинцы. Да, был плутоват, лукавил перед господами, барин обвиняет его в ”плутовском потворстве” мужикам. Но в глазах Пушкина оно не заслуживает сарказма. Более того, Пушкин отмечал ”веселое лукавство ума” как отличительную черту русской ментальности, а также ”насмешливость и живописный способ выражаться”, и не просто отмечал, а высоко ценил эти врожденные народные свойства.

А вот к управляющему – совсем иной подход. Тут вступает в силу оппозиция ”свой” – ”чужой” (еще одно проявление дуальной природы русской культуры). Управляющий – чужак. Само его появление обставлено любопытными деталями: в разгар храмового праздника, когда от алкоголя у многих двоилось в глазах, ”въехала в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на козлах сидел оборванный жид, а из брички высунулась голова в картузе и, казалось, с любопытством смотрела на веселящийся народ”. Неуместность и чужеродность незнакомца усугублялись присутствием еврейского возницы. Еврей – ямщик! Нечто невероятное и явный анахронизм по тем временам, когда в России неукоснительно соблюдалось положение о ”черте оседлости”. Тут недалеко и до мысли о нечистой силе, которая то ли принесла, то ли вселилась в управляющего. Его ”политическая система” привела к тому, что ”в три года Горюхино совершенно обнищало”. Сама система, основанная на ”аксиоме”: ”чем мужик беднее, тем смирнее”, – описана в традициях редуцированного смеха.

Салтыков-Щедрин пошел гораздо дальше в своем критицизме, Его смех в адрес градоначальников язвителен, саркастичен. Их образы созданы в гротескной манере, к которой Пушкин прибегал редко. В ”Истории села Горюхина” нет гротеска, разве что упоминание о земском Терентии, грамотее, писавшем и правой, и левой рукой. В глубокой старости он ”приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны”.

Следы ”пристального” чтения Пушкина в ”Истории одного города” проявляются на разных уровнях. На явные схождения мы указали, но примеры можно множить. ”Обращение к читателю” глуповского летописца начинается слегка переиначенной цитатой из Пушкина. ”Неужели же мы, христиане, от Византии свет получившие,” – с пафосом восклицает Павлушка Воскобойников, включая ”чужое” – пушкинское – слово в свою речь, исполненную глубокого сарказма, отчего слово это приобретает совершенно иной смысл. ”Приняв свет христианства от Византии”, – так начал Пушкин свой набросок ”О ничтожности литературы русской” (опубликован в 1855 году), не вкладывая в свои слова о России никакой иронии.

Салтыков-Щедрин не был копиистом и весьма свободно обращался с пушкинским текстом. Большому художнику бывает достаточно искры, слова-искры, чтобы запылал костер его воображения. Пушкинский рассказчик, делясь соображениями относительно причин, побудивших его отказаться от написания истории уездного города, ссылается на ее малую занимательность и замечает, что единственным значительным событием в ней был ”ужасный пожар, случившийся десять лет назад и истребивший базар и присутственные места”. Вот, собственно, и всё. Салтыков-Щедрин, как известно, писал историю именно уездного города, и фраза, ”проходная” у Пушкина, выросла в поразительный по силе рассказ о пожаре, который длился несколько дней и уничтожил слободы и бóльшую часть Глупова. Рассказ этот составляет целую главу – ”Соломенный город”.