Текст книги "Прикосновения. 34 эссе о внутреннем величии"

В делах национальных слово и мнение человека мало что решают, зато его бытие, его поступки решают всё. Если ты написал ”Гёца”, ”Фауста”, ”Германа и Доротею”, то тебе позволено сколько угодно космополитизма, ты всё равно будешь излучением немецкой идеи, национальным поэтом. И Гёте им был. Монументально-немецкое он выражает в эстетически благословенной форме, образуя связь между Германией и миром, обходясь при этом без знаменитого принципа ”веселой патриотщины ”Deutschland, Deutschland übеr alles”.

Когда после падения Наполеона народно-германско-христианско-романтическая школа праздновала победу, Гёте нанес удар по симбиозу рыцарства и поповства, опубликовав статью ”О христианско-патриотическом новонемецком искусстве”. Хотя братья Шлегели воскуряли фимиам Гёте, хотя он признавал за ними немалые заслуги, это не помешало ему резко выступить против романтического почвенничества, против апологетики древнегерманского мифа, германского Средневековья, против их культа народности, против преклонения перед прусской военщиной, против игры в патриотизм и католицизм (Шлегели перешли в католичество и вступили в союз с иезуитами, а Гёте, хоть и не был примерным христианином, вырос в семье, где чтили Лютера). А если вспомнить, что в ХХ веке идеологи нацизма активно использовали идеи немецкого романтизма, искажая, извращая их, приспосабливали под себя, можно только удивляться прозорливости Гёте, который заявил в ”Максимах”: ”Классическое – это здоровое, романтическое – больное”. Естественно, не стоит огульно отрицать это явление. Немецкий романтизм – прекрасная страница мировой культуры. Романтики XIX века неповинны в ужасах Освенцима и Дахау, но показательно, как Гёте чуял опасность, словно предвидя, что эти идеи могут принести вред непросвещенному сознанию масс, особенно если ими начнут манипулировать личности преступные.

Приоритет общечеловеческого перед национальным – вот что завещал немцам Гёте, но это пришлось не по нраву многим современникам и потомкам, тем более что пробуждение национального сознания быстро стало оборачиваться национализмом. Грань здесь очень тонкая, Гёте же по отношению к национализму всегда проявлял холодность и презрение. Он уверял, что ”национальная ненависть всего сильнее, всего яростнее на низших ступенях культуры”. Он звал подняться на более высокие ступени культуры. Вот потому-то Гёте и не ”вписался” в идеологию Третьего рейха. Многих поэтов и философов, особенно романтического плана, нацисты сумели использовать в своих целях, перекроив на свой лад, перетолковав их наследие, но только не ”Олимпийца”. Могли ли нравиться его мысли и суждения нацистским бонзам, чей образовательный ценз, как известно, был крайне низок?! Единственный ”интеллигент” в нацистском руководстве, министр пропаганды д-р Геббельс, прославился высказыванием, соответствующим уровню его ”интеллигентности”: ”Когда я слышу слово культура, моя рука тянется к пистолету”. А Гёте всё время толковал о культуре и главную свою жизненную задачу видел в просвещении народа. Лишь духовное совершенствование человечества могло, по его мнению, изменить социальные отношения. ”Мы, немцы, люди вчерашнего дня. Правда, за последнее столетие мы многое сделали, стараясь двинуть вперед свою культуру, но пройдет еще несколько столетий, прежде чем все наши земляки проникнутся духом истинно высокий культуры, так что о них можно будет сказать: давно прошли времена их варварства”. История ХХ века доказала правоту Гёте, но даже он не мог предположить масштабов и степени варварства недостойных потомков Фридриха Барбароссы.

На подоконнике веймарского дома Гёте стояла небольшая бронзовая копия ”Моисея” Микеланджело. Человеку свойственно желание иметь в поле зрения лишь то, что, как теперь принято говорить, вызывает у него положительные эмоции. Следовательно, скульптурное изображение Моисея стояло тут не случайно. Образ Моисея был близок Гёте и как поэту, и как министру двора. Моисей восхищал его как герой, как избавитель своего народа, сумевший вывести его из рабства и вновь привести к Богу. Занимаясь в течение многих лет государственной деятельностью, Гёте свою задачу понимал как устроительную, воспитательную, образовательную. Он заботился о духовном воспитании своих сограждан, немцев, и всего человечества. Моисей, в известной мере, был для него образцом.

Эккерман вспоминает в своей книге ”Разговоры с Гёте” беседу по поводу этой скульптуры, стоящей в кабинете. Ему казалось, что руки Моисея у Микеланджело непропорционально велики. На это Гёте очень живо ответил: ”А две тяжелые скрижали с десятью заповедями, вы думаете, безделица поднять этакую махину? И еще не забывайте, что Моисей командовал целой армией евреев, которую он должен был держать в узде, ну как ему было обойтись обыкновенными руками?!”

Тема ''Гёте и евреи” не заслуживает скороговорки, а потому, не вдаваясь в нее, хотелось бы лишь обратить внимание на способность Гёте и в отношении к евреям подняться над предрассудками своего времени, своей среды и проявить не терпимость, нет, а редкую широту души и мысли. Приведу лишь два примера. Получив графические иллюстрации Морица Оппенгейма к ”Герману и Доротее”, Гёте был в восторге от того, как точно и тонко был передан в них немецкий дух его поэмы. Ему бы и в голову не пришло сказать, что художник еврейского происхождения не способен почувствовать немецкий дух, а ведь поборники арийского искусства в Третьем рейхе объявили саму попытку евреев это выразить осквернением немецкого духа и преступлением перед нацией.

Эккерман вспоминает, что, когда работа над второй частью ”Фауста” близилась к концу, Гёте несколько раз заговаривал о желании увидеть трагедию на сцене. ”Если бы только музыку написал действительно большой композитор! Такой, как Мейербер, который столь долго прожил в Италии, что его немецкая сущность смешалась с сущностью итальянской''. И вновь Гёте без доли сомнения говорит о немецкой сущности композитора-еврея, как он говорил о немецком духе еврея-художника. Столетием спустя его бы за это призвали к ответу.

В битве за Германию, которую повели немецкие интеллектуалы-гуманитарии в ХХ веке, Гёте принял самое активное участие. Настала пора назвать великого гётеанца ХХ столетия – Томаса Манна. В 1932 году, в условиях надвигающегося нацизма, отмечалось 100-летие со дня смерти Гёте. Томас Манн подготовил к юбилею два доклада – ''Гёте как представитель бюргерской эпохи” и ”Путь Гёте как писателя”. Он выступил в Прусской Академии искусств в Берлине, в Веймаре, Нюрнберге, Мюнхене, на открытии музея Гёте в его родном городе – Франкфурте-наМайне. Ситуация была тревожной, националистические страсти в Германии накалялись. Томас Манн напомнил немцам, каким нападкам подвергался Гёте более ста лет назад, в 1813 году, когда он прослыл человеком без отечества, лишенным патриотизма, чуть ли не врагом Германии.

В спорах об истинном и ложном патриотизме, которые еще велись в 1932 году (времена были почти вегетарианские), Гёте, как видите, принимал участие. Томас Манн пытался достучаться до своих соотечественников и объяснить им, что истинная любовь к отечеству состоит не в восхвалении его в противовес другим странам, не в превознесении до небес всего национального (вся эта лексика Третьего рейха: ”германцы-арийцы”, ”кровь”, ”почва”, ”народ”, ”раса” уже была в ходу и ему претила), не в трескучих лозунгах, а в осознании достоинств и слабостей своей страны, в действиях, направленных на ее совершенствование, не в смертельной ненависти к соседям, а в уважении к иностранному.

Гёте великолепно знал не только немецкую литературу, но и литературу соседей – французов, англичан, об Италии и говорить нечего, но никогда не упускал случая указать на чье-то преимущество. У Гёте есть интересные мысли о национальной и всемирной литературе, их соотношении. Вот что он говорит: ”Мы, немцы, боясь высунуть нос за пределы того, что нас окружает, неизбежно впадаем в педантическую спесь. Я же охотно вглядываюсь в то, что имеется у других наций, и рекомендую каждому делать то же самое. Национальная литература сейчас мало что значит, на очереди эпоха всемирной литературы, и каждый должен содействовать скорейшему ее наступлению”. И хотя речь идет о литературе, его мысль предвосхищает те процессы, которые мы сейчас переживаем: процесс создания единой Европы, международной интеграции, международного валютного фонда, Интернета, новой валюты евро и т.д. Разумеется, Гёте был далек от детализации, но он провидел сам процесс социального развития, в котором общечеловеческое постепенно берет верх над национальным. Не скажу, что всё это он принимал безоговорочно, но он улавливал тенденцию. Лишь немногие умы готовы были с ним согласиться. Я бы сказала, что и сегодня у Гёте немало противников, а уж что говорить о временах нацизма.

В 1939 году Томас Манн, находившийся в эмиграции в США, публикует роман ”Лотта в Веймаре”, написанный ради Гёте. Почему вдруг Гёте в такое время? Можно, конечно, ответить: для противопоставления фашизму лучших, высших традиций немецкой культуры, для противопоставления нищете духа величия духа. Это будет верно, но слишком общо. Гёте понадобился Томасу Манну как единомышленник, как своего рода медиум, как рупор его собственных, выстраданных им мыслей. Именно Гёте, переживший разлад с собственной нацией, подходил Томасу Манну более всего.

В мае 1945 года Томас Манн сделал в Америке доклад ”Германия и немцы”, где говорил, что нет двух Германий – хорошей и плохой, доброй и злой. ”Злая Германия – это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и стоящая теперь перед катастрофой. Вот почему для человека, родившегося немцем, невозможно начисто отречься от злой Германии, отягощенной исторической виной, и заявить: „Я – добрая, благородная, справедливая Германия. Смотрите – на мне белоснежное платье. А злую я отдаю вам на растерзание“”. Томас Манн счел пошлым делать из Гёте представителя ”доброй” Германии. Слишком он был неоднозначен и велик, чтобы быть только добрым, а в немецком величии всегда есть что-то от ”злой” Германии. ”Сумрачный германский гений” – это сказано Блоком не для рифмы.

Падшая Германия нуждалась в Гёте. Не случайно Гюнтер Грасс, ударивший в ”Жестяной барабан” (1959), сокрушая традиционные авторитеты во имя расчета с преступным прошлым, ввел в свой гротескный роман Олимпийца. Пусть он фигурирует в нем лишь как символ (в конце концов, сам Гёте признал: ”Всё преходящее – лишь символ”). Он – носитель здорового начала. Его присутствие в этой книге, горькой и издевательской одновременно, подает немцам надежду на выздоровление. От него исходит здоровая энергетика, в которой нуждается больное время.

Герман Гессе, еще один великий гётеанец ХХ века, убедительно писал о невероятной актуальности Гёте. Лучше, чем сказано им в статье ”Благодарность Гёте” (1932), написанной по просьбе Ромена Роллана для журнала ”Эроп” (”Europe”), мне не сказать, а там выражены мои заветные мысли, потому – слово Гессе: ”По многим признакам я могу заключить, что немецкая молодежь сегодня едва ли знает Гёте. Видимо, ее учителям всё же удалось внушить к нему отвращение. Если бы я руководил средней или высшей школой, я бы вообще запретил чтение Гёте и разрешал знакомство с ним лишь в качестве высшей награды самым лучшим, самым зрелым, самым достойным. И тогда бы они с удивлением открыли, с какой непосредственностью он ставит перед сегодняшним читателем главный сегодняшний вопрос: вопрос о судьбе Европы”. Хотя Гессе на рубеже 1960–1970-х годов на короткое время оказался кумиром ”бунтующей молодежи”, ему не довелось стать ни директором школы, ни ректором университета, ни тем более министром образования и культуры. Всё осталось на своих местах. Гёте всё еще ждет, когда молодежь в своих духовных поисках выберет его своим спутником, товарищем и вождем.

В 1949 году в Германии отмечали 200-летие Гёте. Торжества проходили как на его родине, во Франкфурте-на-Майне, так и в Веймаре, т. е. на территории, находившейся до образования ГДР под управлением советской военной администрации. Томас Манн после 16-летней разлуки с родиной приехал в Германию опять ради Гёте и выступил с речью и во Франкфурте, и в Веймаре. К этому времени он закончил свой знаменитый итоговый роман ”Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанная его другом”, роман, в котором гётевское начало не лежит на поверхности, но упрятано очень глубоко. В этом романе музыкант Адриан Леверкюн, пытающийся выйти из тупика бесплодия, решается на сделку с чертом и в конце терпит поражение, погибает. Очень многие увидели сходство ситуации с романом Достоевского ”Братья Карамазовы”, сравнивали героя· с Иваном Карамазовым, тем более что Томас Манн очень высоко ставил талант Достоевского, писал о нем. Но связь этой книги с rётевским ”Фаустом” бесконечно глубже и важнее. Фауст заключил союз с Мефистофелем. Сделка с чертом – искушение глубоко старонемецкое, Гёте позаимствовал этот мотив из средневековой легенды. В свете страшного опыта ХХ века, в свете тех страданий, которые принес в мир немецкий нацизм, причем принес не только народам Европы, Советского Союза, еврейскому народу, пережившему Холокост, но и самим немцам, темой немецкого романа неизбежно должна была стать сделка, сговор с дьяволом. Трагическая судьба художника Леверкюна содержала в себе намек на судьбу общества, которое, пытаясь выйти из тупика, бросается в ”объятья черта”, использует дьявольские саморазрушительные средства. Речь идет о Германии, которая, переживая жуткий кризис после проигранной Первой мировой войны, вверила себя Гитлеру в надежде спастись, не задумываясь над дьявольскими средствами ”спасения”.

Для нас, живущих на сломе эпох, в неспокойное, нервное время, чреватое потрясениями всякого рода, смятением мыслей и чувств, бесконечно важно иметь такую надежную опору, как наследие Гёте, поэтическое и мировоззренческое. От него исходит здоровая энергетика, в которой нуждается больное время. У Томаса Манна есть эссе ”Три гиганта” (1949) о трех немецких гениях– Лютере, Гёте и Бисмарке. Но только Гёте он назвал ”немецким чудом”. А перед чудом склоняются все.

3. У пиршественного стола Ницше

Литературные гурманы на исходе ХХ века дорвались до лакомства. Один за другим пришли к любителям ”университетской прозы” два постмодернистских романа: ”Когда Ницше плакал” американца И.Ялома и ”Вкушая Павлову” англичанина Д.М.Томаса. Вооружившись фрагментами биографий Ницше и Фрейда, отрывками из их переписки и сочинений, писатели выстроили нечто удивительное, качественно новое, мощное, эротичное, занимательное, от чего оторваться просто невозможно. Романы читаются на одном дыхании. Казалось бы, материал уже известен, героини знакомы: Анна О. (Берта Паппенхайм) – первая дама психоанализа, Лу Саломе, русская аристократка, вскружившая голову и Ницше, и Рильке, еще одна наша соотечественница, Сабина Шпильрейн, любимая ученица Карла Юнга, убитая с двумя дочерьми нацистами в Ростове. Но как причудливо волею авторов переплетаются их пути, как волнует возможность заглянуть в потаенное! Меня эти книги вернули в молодость.

Единственную книгу Ницше, которую мне удалось прочесть в аспирантские годы, – ”Так говорил Заратустра” (1883–1885), я обнаружила в спецхране главной библиотеки страны. На дворе стоял 1961 год, процесс высвобождения мысли в Союзе только начинался. Ницше, Фрейд были еще под запретом. Глубинный смысл философской поэмы мне не открылся, разве что странно волнующими показались ее афористичность и язык, звучащий как музыка. Тогда мне не было известно стихотворение Ницше ”Песнь и речь”, которое начиналось утверждением: ”Ритм сначала, рифма следом”, а заканчивалось пророчески: ”С песней речь соединить – не мое ли назначенье?”

Профессор Борис Иванович Пуришев, германист первого ряда, в частной беседе порекомендовал прочесть раннюю вещь Ницше ”Рождение трагедии из духа музыки” (1872). ”Там античность предстает в совершенно новом свете, – сказал он. – Греция Винкельмана и Шиллера в сравнении с его ви́дением – гипсовая труха”. И еще он назвал работу ”Человеческое, слишком человеческое”. В подзаголовке значилось: ”Книга для свободных умов”. К таковым я отнести себя не могла: процесс обретения свободы был длительным.

Со временем пришло понимание, что Ницше у нас знают по отдельным надерганным цитатам, иначе говоря, не знают вовсе, и обвинение в том, что он – антисемит, предтеча нацизма и чуть ли не его пособник, требует серьезной проверки. Чудом попавшее ко мне эссе Стефана Цвейга о Ницше (которое перевели на русский и издали еще в конце 1930-х годов), представляло немецкого мыслителя трагическим одиночкой, героической личностью и воспитателем свободы духа. У Цвейга и в мыслях не было как-то связывать Ницше с коричневой чумой, а ведь в ту пору, когда он писал свое эссе, нацисты у него в доме уже произвели обыск, и писатель знал поборников чистоты расы, их идеологию не понаслышке.

Лишь в 1990 году в Москве в издательстве ”Мысль” вышел стотысячным тиражом двухтомник Ницше, куда вошли все главные сочинения опального философа. Составителем, редактором, автором достойной вступительной статьи и обстоятельнейших комментариев был философ К. А. Свасьян. Каждый из томов насчитывает более 800 страниц, читателя ждет настоящее пиршество.

В книге ”По ту сторону добра и зла” (1886) Ницше, размышляя о предрассудках философов, признается: ”Мало-помалу для меня выяснилось, чем была до сих пор всякая великая философия: как раз исповедью ее творца, чем-то вроде memoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя. … В философе нет совершенно ничего безличного, и в особенности его мораль явно и решительно свидетельствует, кто он такой”.

А потому, желая объяснить загадку Ницше, узнать, кто он такой, следует вглядываться в его личность и биографию, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний душевный мир не представляют такого полного единения.

Муки и радости юного Фридриха

15 октября 1844 года в семье лютеранского пастора родился первенец, названный в честь прусского короля Фридрихом Вильгельмом. Государь благоволил к молодому пастору, к тому же одаренному музыканту, но тот по скромности и слабости здоровья предпочел бедный приход. В деревушке Рёккен на границе Пруссии и Саксонии и родился будущий философ. Ницше принадлежали к потомственному духовенству. По семейной легенде, их предки жили в Польше, имели графское достоинство и назывались Ницкие. Поддержав Реформацию и порвав с католичеством, они бежали в немецкие земли. Мальчик гордился своим происхождением. Его в дальнейшем часто принимали за поляка.

”Мой отец был хрупким, добрым и болезненным существом, которому суждено было пройти бесследно, – он был скорее добрым воспоминанием о жизни, чем самой жизнью”,– напишет Ницше в последней книге ”Ecce Homo”. Фридриху было пять, когда схоронили 36-летнего отца, последнее время тот пребывал в безумии. А через год после нервного припадка скончался младший брат Фридриха. Это двойное несчастье поразило мальчика, по ночам его посещали видения, душа его с малолетства не знала покоя.

Мать с сыном и дочерью Элизабет перебрались в Наумбург, неподалеку от Веймара. Жизнь здесь текла строго и размеренно. Мальчик собирался идти по стопам отца, и школьные товарищи прозвали его ”маленьким пастором”. Обучаясь в местной гимназии, он всерьез увлекся музыкой и сделал большие успехи. В 14 лет он пишет сочинение ”О музыке”: ”Ее главное назначение в том, что она направляет наши мысли к высшему, возвышает нас, даже потрясает… Всех людей, презирающих ее, нужно рассматривать как бездарных, животноподобных созданий”.

В 1858 году он поступает в знаменитую школу Пфорта, основанную монахами под Наумбургом в ХII веке. Целый ряд знаменитых людей получили здесь образование: Новалис, братья Шлегель, Фихте. Вместе с друзьями детства (один из них – барон Карл фон Герсдорф, сохранивший ему преданность на всю жизнь) он основывает музыкально-литературный союз ”Германия”. По вечерам он музицировал, а друзья с упоением его слушали. Он играл им Бетховена, Шумана, иногда импровизировал. Его любимыми писателями были Шиллер, Байрон и в особенности Гёльдерлин, чью несчастную судьбу он во многом повторил.

Четырнадцатилетним он написал стихотворение ”Без родины” – поразительное предчувствие будущей судьбы:

 
Легкие быстрые кони
Без страха и трепета гонят
Меня сквозь даль равнин.
Кто видит меня, тот знает,
Кто знает, меня величает:
Безродный господин.
Гоп-гоп, гопля!
Звезда моя!
О счастье, не бросай меня!
 
 
Пусть только посмеет кто-то
Спросить: откуда я родом,
Где кров мой, и родина – где:
Я не был еще ни разу
Пространством и временем связан,
Паря, как орел, в высоте!
Гоп-гоп, гопля!
Весна моя!
О счастье, не бросай меня!
 

(Перевод К. А. Свасьяна)

Он с детства чувствует себя избранником судьбы, но напрасно он заклинает свое счастье: с 12-ти лет его мучают сильные головные боли. Это не мешало ему прилежно заниматься языками и древней литературой. Он сам пишет поэмы, отрывки балетной и лирической музыки, философские статьи. На протяжении последующего десятилетия тяга к филологии неотделима от увлечения музыкой. Существует легенда, что незадолго до смерти Сократу снилось, будто божественный голос увещевал его заниматься музыкой. Ницше-философ исполнил этот завет.

Владимир Соловьёв считал Ницше филологом, это объясняет его критическую зоркость, его стремление к ясности классической и пластической точности. Но он находился под обаянием Диониса, а тот, прежде чем проявиться в слове, открылся в музыке. Ницше отдался центробежной дионисийской стихии . Эта двойственность и определила его роковой внутренний разлад.

Со студенческой скамьи – на профессорскую кафедру

Свои университеты Ницше, как некогда любимый им Гейне, начал проходить в Бонне. Два семестра он изучал здесь филологию и теологию. Корпоративная студенческая жизнь, с ее попойками, дуэлями, показалась ему вульгарной и пошлой. Откровенный разговор с товарищами кончился тем, что его попросили удалиться.

Осенью 1865 года он записался в семинары к лейпцигскому профессору Ричлю, в ту пору первому филологу Германии. Юный Ницше намеревался совершенствоваться и в музыке. Однако успехи его в филологии были настолько велики, что его доклады об античных авторах неоднократно публиковал ”Рейнский научный журнал”. По словам Ричля, Ницше ”стал идолом филологического мира” Лейпцига. Профессора ищут его общества. Он целиком углублен в изучение искусства и философии античной Греции. Но здесь же он впервые прочел Шопенгауэра – потрясение! ”Я понял его, как если бы он писал для меня”. ”Три вещи служат мне отдохновением: мой Шопенгауэр, шумановская музыка и одинокие прогулки”,– признается он новому другу Эрвину Роде, человеку сильного и ясного ума. В Лейпциге он открывает нового живого гения – Вагнера, знакомится с ним. Он уже знал ”Тристана и Изольду”, ”Мейстерзингеры” его покорили, а еще больше – продолжительный разговор о Шопенгауэре, которым его удостоил ”человекобог” Вагнер.

В начале 1869 года Ричль сообщает своему любимцу, что по его рекомендации Ницше утвержден в должности профессора классической филологии Базельского университета и преподавателя греческого языка в старших классах Педагогиума. И это без предварительной защиты кандидатской и докторской диссертаций! В Германии дело неслыханное. Весной того же года Лейпцигский университет без защиты и на основании опубликованных статей присуждает 25-летнему профессору Ницше докторскую степень. В апреле следующего года он – уже ординарный профессор. Перебравшись в Базель, Ницше выходит из прусского подданства: отныне и впредь он лишен всякого гражданства! Как и почитаемый им Гёте, он мыслил себя гражданином мира.

Лекции снискали Ницше любовь студентов, они даже намеревались организовать факельное шествие в его честь, но сам он всё больше был недоволен системой университетского образования (пять лекций ”О будущности наших образовательных учреждений”, памфлет ”О пользе и вреде истории”). Он мечтал о братском союзе учеников и учителей, но более всего о союзе единомышленников, о чем-то вроде платоновской Академии или Телемского аббатства Рабле.

В Базеле Ницше знакомится с историком Якобом Буркхардтом, великим знатоком искусства и цивилизации, который позже скажет о Ницше, что Базель еще никогда не имел такого учителя. У него появляются новые молодые друзья – Овербек и Ромундт. Вот бы создать философский семинарий для избранных аристократов духа! ”Мы будем там учителями друг другу. […] Будем работать и услаждать друг другу жизнь, и только таким образом мы сможем создать общество”. Мечты, мечты…

Параллельно с разработкой новых курсов и докладов о Гомере, Сафо, Гесиоде, Эсхиле, Сократе, Платоне, Аристотеле Ницше продолжает сочинять музыку.

Портрет ”белокурой бестии”

Тот, кто знаком с Ницше по цитатникам, которыми пользовались как в нацистской Германии, так и в советской России, представляет его существом брутальным. Потому полезно привести его обобщенный портрет, воссозданный со слов друзей: ”У него была привычка тихо говорить, осторожная, задумчивая походка, спокойные черты лица и обращенные внутрь, глядящие вглубь, точно вдаль, глаза. Его легко было не заметить, так мало было выдающегося в его внешнем облике. В обычной жизни он отличался большой вежливостью, почти женской мягкостью, постоянной ровностью характера. Ему нравились изысканные манеры в обращении, и при первой встрече он поражал своей несколько деланной церемонностью”. ”Святым – таким он казался даже случайным путевым знакомым и простым людям”. А сам он говорил, что предпочел бы скорее быть сатиром из свиты Диониса, чем быть святым.

Лу Саломе, явившаяся в Европу из далекой России, с которой Ницше познакомился в Риме в 1882 году, вспоминает, что во время волнующей Ницше беседы в его глазах вспыхивал и вновь куда-то исчезал поражающий блеск, а ”в угнетенном состоянии духа из глаз его мрачно струилось одиночество, высвечиваясь как бы из таинственных глубин, в которых он постоянно оставался один, делить которые ни с кем не мог и пред силой которых ему самому становилось жутко, пока глубина эта не поглотила, наконец, и его дух”.

Но за мягкостью, ровностью и замкнутостью таились страсти, которые одушевляли все его сочинения, особенно последнего периода. Сплошное пламя! Он нуждался в масках и то и дело менял их. Перемены воззрений, склонность к метаморфозам лежат в самой глубине философии Ницше. В ”Страннике и его тени” (1879) сказано: ”Мы бы не дали себя сжечь за свои убеждения, мы не настолько уверены в них. Но, быть может, мы пошли бы на костер за свободу иметь мнения и право менять их”.

Поразительно, какая сила духа таилась в этом истерзанном страданиями теле (а может быть, она, эта сила, и обреталась через страдания и закалялась в них?!). Ведь не случайно то, что Аполлону, воплощению гармонии, Ницше предпочел Диониса, кровавого бога, бьющего через край экстаза, воплощение стихии, близкого хаосу и безумию. Его сочинения – это сплошное поле битвы. Ницше – родоначальник философии жизни, которая обретет множество адептов после смерти философа. Воплощением жизни для него был Дионис, которого он противопоставил Христу.

Фридрих Ницше и Рихард Вагнер

В Базеле Ницше получил счастливую возможность частых встреч со своим кумиром: Вагнер с пока еще гражданской женой Козимой (ее официальный муж, дирижер фон Бюлов, долго не давал развода) жили на вилле в Трибшене неподалеку от Люцерна. Частые посещения позволили знакомству перерасти в дружбу. Из письма к Родэ: ”То, чему я там учусь и что вижу, слышу и понимаю, неописуемо. Шопенгауэр и Гёте, Эсхил и Пиндар еще живут, подумай только!” И даже после разрыва, когда уже был написан ”Казус Вагнер” (1888), Ницше признается: ”Я ни за что не хотел бы вычеркнуть из своей жизни дни, проведенные в Трибшене, дни доверия, веселья, высоких случайностей – глубоких мгновений…”

Ницше воспринял Вагнера как безусловного единомышленника, он был готов служить ему. Ему он посвятил свою первую большую книгу ”Рождение трагедии из духа музыки” (1872), в которой он противопоставил оргийную дионисийскую стихию аполлонической гармонии и упорядоченности, трагическую Грецию Эсхила – рассудочной бескровной Греции Сократа. Но главное – он спроецировал античность на современную Германию.

О значении этой книги в 1904 году писал Вячеслав Иванов: ”Ницше возвратил миру Диониса: в этом было его посланничество и его пророческое безумие. Как падение ”вод многих”, прошумело в устах его Дионисово имя. Обаяние Дионисово сделало его властителем наших дум и ковачем грядущего. Дрогнули глухие чары наваждения душного. Зазеленели луга под весенним веянием бога; сердца разгорелись; напряглись мышцы высокой воли. […] Ярче, глубже, изобильнее, проникновеннее глянула в душу жизнь. […] Мы почувствовали себя и нашу землю и наше солнце восхищенными вихрем мировой пляски. Мы хлебнули мирового божественного вина и стали сновидцами. Спящие в нас возможности человеческой божественности заставили нас вздохнуть о трагическом образе Сверхчеловека – о воплощении в нас воскресшего Диониса”. Переведя восторженную речь русского символиста на язык научной прозы, делаем однозначный вывод: Ницше явился родоначальником ”философии жизни”.

Ответом на отчаянно смелую книгу было молчание, а затем резкое неприятие научных кругов, а от Вагнера пришло восторженное письмо: ”Я не читал еще ничего более прекрасного, чем Ваша книга!” ”Говоря со всей строгостью, Вы, после моей жены, единственный выигрыш, выпавший мне в жизни”. В этот момент Вагнер не лукавил, ибо книга была вагнерианской, но самым большим его выигрышем всё же был баварский король Людвиг, давший ему возможность осесть в Байройте, где был воздвигнут Храм – его театр.

Ницше поначалу неоднократно наезжал в Байройт, хотя его, привыкшего к одиноким размышлениям, раздражали и толпы ”полезных” людей в доме, и деловитость его кумира. Однако он написал ”Воззвание к немцам” в защиту байройтского дела, но руководство вагнеровских обществ и сам Вагнер отвергли его как слишком серьезное, торжественное и пессимистическое. Ницше был оскорблен. Он всё больше убеждался в том, что Вагнера он интересует как пропагандист его идей и только. Одновременно пришло осознание, что облагородить человечество Вагнеру не удастся, а Германии не быть ”повелительным миром прекрасного и возвышенного”.

Здоровье Ницше всегда было связано с его настроением. Ощущение неминуемого разрыва с Вагнером пагубно сказалось на его состоянии. Изнуряющие головные боли, неукротимые рвоты… Он слег, почти ослеп, но диктовал верному Герсдорфу свои ”Несвоевременные размышления”.