Текст книги "Утраченный воздух"

В финале образ Пушкина, который своим явлением и присутствием осенял «простой обряд еврейских похорон», соединяется с образом «женщины из Книги Бытия», и от этого слияния рождаются ключевые завершающие слова, одни из самых крылатых в поэзии русского зарубежья:

 
Особенный, еврейско-руссский воздух…
Блажен, кто им когда-нибудь дышал.
 

Кнут как поэт только и мог соткаться из этого воздуха, которого не мог забыть вплоть до своей кончины в Израиле 15 февраля 1955 года. Осознание того, какое блаженство – дышать этим особенным воздухом, пришло ко многим запоздало, когда уже дышать стало нечем. Но не будем сразу о грустном. Время ещё не приспело.

Глава 10. 1928 год, или Чебурашка, ты не прав!

Пришла пора ввести в это повествование нового героя, не губернатора, не градоначальника, не архитектора, не поэта, а простого бессарабского еврея, уроженца Кишинёва, современника и свидетеля тех катаклизмов и потрясений, которые выпадут на долю города и его обитателей в пору смены вех в истории ХХ века. С его помощью можно попытаться представить жизнь нижнего города в трудное переломное время, проследить трансформацию и метаморфозы, которые произошли с Кишинёвом за последние 85 лет.

Исаак Ольшанский появился на свет в начале 1928 года. Это был год печальной годовщины: 25 лет назад, на второй день Пасхи, в Кишинёве случился дикий еврейский погром, который сделал этот маленький провинциальный город известным всему миру. Да, четверть века пролетело… В королевской Румынии, под властью которой тогда была Бессарабия, в эту пору шла к концу перепись населения. Обнаружилось, что 70 % бессарабцев неграмотны и за 10 лет румынского правления на 25 % сократилось число предприятий в Кишинёве. Зато в качестве компенсации то ли для умиротворения местных националистов, а быть может, для развития исторического самосознания молдаван (объяснений можно подыскать много) у входа в городской парк в 1928 году был воздвигнут памятник молдавскому господарю Штефану чел Маре работы известного местного скульптора А.Плэмэдялэ. Прежде там стоял снесённый при румынах памятник Александру II Освободителю, но «свято место» пустовало лишь десять лет. Штефан стоит по сей день, более того, стараниями местных националистов он теперь не только чел Маре (Великий), но и Сфынт (Святой). Так что новорожденный Ицик Ольшанский, сам того не подозревая, стал ровесником бронзового господаря.

И ещё одно значимое для бессарабских евреев событие произошло в 1928 году: был принят закон о культах, предусматривающий создание в каждом населённом пункте общины. Еврейская общественность завершила дискуссию о том, какой быть общине – светской или религиозной, и приступила к формированию фактически светских общин. Первым председателем Совета еврейской общины Кишинёва был избран доктор М.Слуцкий, а почётным председателем стал раввин И.Л.Цирельсон. Их имена навсегда войдут в сознание нашего героя.

А что происходило в этот год в мире? В Советском Союзе была объявлена сплошная коллективизация, т. е. начался сгон с земли работящих крестьян, разорение российской деревни. Партийный форум большевиков исключил из своих рядов Троцкого, который ещё недавно был вторым человеком в государстве, ныне он отправляется в алма-атинскую ссылку. Принят план первой сталинской пятилетки. «Пятилетку – в четыре года!» – моё поколение выросло, возмужало и приблизилось к пенсионному возрасту под этим лозунгом. В Крыму между тем приключилось не согласованное с планами партии («Планы партии – планы народа!» – ещё один девиз эпохи), страшное землетрясение. Его живописали Ильф и Петров в своём знаменитом романе «Двенадцать стульев».

В этом же 1928 году немецкий Кёльн, где ныне встретил своё восьмидесятипятилетие наш герой, после четырнадцати лет вынужденного перерыва (мировая война и её последствия!) готовился к традиционному карнавалу, иначе говоря, от радости город стоял на ушах, а пиво лилось рекой. Англия в 1928 году прощалась с патриархом литературы, последним викторианцем Томасом Гарди. Конечно, все эти события к бессарабскому мальчику прямого касательства не имели.

Дата рождения ребёнка осталась не зафиксированной. Рождение отпрысков богатых евреев регистрировалось в книге Хоральной синагоги, которая открылась в 1913 году в центре города, на улице Синадиновской. В этом здании, перестроенном до неузнаваемости, сейчас размещается Русский драматический театр им. Чехова. Родители мальчика в Хоральную синагогу были не вхожи. Отец новорожденного, Мотл Ольшанский, посещал маленькую синагогу сапожников на Вознесенской, по соседству с их домом. Это была одна из 78-и синагог Кишинёва, половину населения которого вот уже несколько десятилетий составляли евреи. Удивляться этому не стоит, ведь Бессарабская губерния в составе России входила в черту оседлости, а потому евреям Высочайшей монаршей милостью дозволено было проживать в этих местах. Евреи, кто предприимчивей, из местечек просачивались в город.

К тому же в годы революционных беспорядков, гражданской войны и смены властей в России в Бессарабию хлынули десятки тысяч евреев Украины, спасаясь от ужасов гражданской войны, от истязаний и жестокостей петлюровских банд. Первым пунктом на их тернистом беженском пути был Кишинёв. Уже осенью 1919 года в Кишинёве был создан официальный комитет помощи беженцам с Украины. Возглавил его главный раввин Кишинёва и Бессарабии Цирельсон, ему помогали сионистский деятель Яков Бернштейн-Коган, уже известный читателю доктор Слуцкий, инженер Готлиб и другие. По всей Румынии среди евреев был организован сбор пожертвований. Сумма набралась приличная, но и её не хватало: беженцы всё прибывали (вплоть до 1924 года), в большинстве без средств, без багажа, в чём были. Часть их (около 8 тысяч) переселилась в Канаду, США, Южную Америку, на территорию Палестины, нашлись немногие, уехавшие в Советский Союз. Но большинство рассеялось по местечкам Бессарабии, многие из оставшихся поселились в Кишинёве. Город был перенаселён. Скученность рождала конкурентную борьбу, работы не хватало. Семейство Ольшанских терпело жестокую нужду.

Мать Исаака, Ханна, неграмотная женщина, которой было тогда 34 года, помнила, что на дворе, когда родился её сын Ицик, стоял месяц тейвес (так в Бессарабии называли месяц тевет соответствующий по еврейскому календарю январю), а число было вроде 20-е. Мальчик был её четвёртым ребёнком, последышем, его рождение в семье, где едва сводили концы с концами, не было радостным событием, потому день рождения Исаака нечётко запечатлелся в памяти измочаленной жизнью женщины. Впрочем, она помнила, что оконце было заиндевевшим, стало быть, стояли крещенские морозы, и соседка-христианка принесла в подарок большое полотенце, в которое и завернули новорожденного. Малыш громко плакал. Знай он, что его ждёт в ближайшие пятнадцать-двадцать лет, он кричал бы ещё громче. Дни рождения ему до совершеннолетия никогда не отмечали, что современным детям может показаться невероятным, но счёт своим годам мальчонка вёл. Он рано научился считать и читать.

На восьмой день, как и положено, новорожденному мальчику сделали обрезание (брит милу). Церемония, как и роды, происходила дома, всё было очень скромно – по возможностям. В Испании в церкви в окрестностях Сарагосы можно увидеть фреску Франсиско Гойи 1774 года «Житие Девы Марии», фрагмент которой представляет Обрезание Христа. Сам акт обрезания означает заключение завета человека с Богом. Уже здесь, в Германии, мне довелось узнать, что весь христианский мир на протяжении тысячи двухсот лет праздновал 1 января как праздник Обрезания Господня. Но чем дальше, тем нежелательней становилось объяснять пастве истинный смысл этого праздника и напоминать об иудейском происхождении самого Иисуса и его апостолов. Куда удобнее было представлять пришлых евреев отродьем дьявола, лютыми врагами: «Это они убили нашего Спасителя!» Вот откуда растут корни антисемитизма, приведшего к Холокосту.

В годы войны, в 1942 году, оказавшись в эвакуации в Средней Азии без документов, подросток Ольшанский получил свидетельство о рождении. Служащая загса Сайрамского района Южно-Казахстанской области, глядя на худенького пацанёнка, с сомнением вписала в метрику год рождения – 1928-й: в силу постоянного недокорма он плохо рос и не выглядел на свои 14 лет. А вот с днём рождения вышла неувязка: мальчишка твердил: «20-го тейвеса», но женщина его не понимала, такого месяца она не знала. Как быть? И вписала она ему дату накануне Рождества Христова – 6 января по юлианскому календарю, т. е. по старому стилю, принятому у православных. Путём сложных вычислений (евреи пользуются лунным календарём) Ольшанский уже в зрелые годы определил свой день рождения как 14 января. В итоге он много лет отмечает день рождения дважды: на работе – по паспорту, дома – спустя 8 дней. А мог бы и трижды, если бы постоянно руководствовался лунным календарём. И после этого кто-то будет спорить, что эти евреи не проныры?! Полюбившийся детворе Чебурашка со своей песенкой («К сожаленью, день рожденья только раз в году») в этом случае явно неправ.

Глава 11. Двор как первооснова мироздания

Особенности современного градостроительства лишили наших детей и внуков понятия двор, где проходило детство прежних поколений горожан. Двор, несомненно, принадлежит к «вечным ценностям» Кишинёва, Одессы, всех городов Новороссии, да и России тоже. Разумеется, дворы были разные, у каждого – свой: не сравнить двор на Пушкинской с дворами на Молдаванке и Пересыпи, это разные миры.

Попытку поэтизации двора трёхэтажного дома № 54 по улице Троицкой предпринял одессит Аркадий Львов, давно переместившийся с берегов Чёрного моря на тихоокеанское побережье США. Его многостраничный роман «Двор», писавшийся «в стол» в середине ХХ века, был опубликован издательством «Захаров» в 2002 году. Уже вышла вторая книга, сейчас выпекается третья… Автор подаёт свой двор как сколок советской империи, (действие проиходит в 1936–1953 годах) и не скрывает своей ностальгии по ней. Империя предполагает грандиозность, но ощущения огромности при чтении не возникает. Скорее наоборот, государственные кампании, взятые в дворовом масштабе, мельчатся и низводятся до анекдота. Гоголь умел сделать из мелкого великое, на то он и Гоголь. Михаилу Булгакову хватило пяти страниц, чтобы создать незабываемый образ Швондера (Карцев великолепно сыграл его в фильме «Собачье сердце» по одноимённой повести). На булгаковского героя немного похож главный герой «Двора» – старый большевик Иона Овсеевич Дегтярь, эдакий Швондер одесского розлива. Но если мастер-Булгаков был лаконичен, то Львов «размазывает манную кашу по столу» на сотни страниц.

А заинтересовала меня книга Львова потому, что после войны я жила на той же улице, что и автор, только в доме № 22, где было даже два двора, и мой отчим, ровесник века, коренной одессит, называл здание, где проживал Львов, домом Котляревского (не путать с дачей Ковалевского!), а переулок, куда дом выходил другим боком, – Авчинниковым, и всё норовил рассказать мне о том, что это был еврейский переулок, что там до революции находились синагога и приют для сирот-евреев. Он сыпал именами и фамилиями: Бродский, Дизенгоф, Бялик, но я в пору моего отрочества была неблагодарной слушательницей, да и имена эти тогда ничего мне не говорили. В книге Львова эти подробности отсутствуют, он родился в 1927 году, и ко времени его отрочества бурная еврейская жизнь переулка попросту перестала существовать. А вот в Кишинёве, где в 1928 году увидел свет Ольшанский, она продолжалась до 1940 года, и кишинёвский двор, где он вырос, ничем не походил на описанный в романе Львова. С начала ХХ века Кишинёв уже не мог угнаться за Одессой, время там как будто замедлилось.

Наш рассказ исключает поэтизацию и тем более мифологизацию, будем держаться бытовых подробностей. Впрочем, в них тоже есть своя поэзия. Время рождения нашего героя мы обозначили, очередь – за местом. Место, если говорить о районе города, – нижняя часть Кишинёва, печально знаменитая по погрому 1903 года. Здесь сохранялись все признаки еврейского местечка, каковым и был почти весь Кишинёв ещё до того времени, когда Бессарабия вошла в состав России. Узкие извилистые улочки, кривые переулки, летом утопавшие в пыли, а в дождливое время – в грязи, сходились, пересекались, образуя запутанный клубок, в центре которого пролегала улица Азиатская, больше всех пострадавшая от беснующихся громил.

Как и другие окраины Кишинёва, район, где родился Исаак, звался махалой (в бессарабском наречии давало себя знать турецкое присутствие: на тюркских языках «махаля» – это район). Это был пригород. Махала Ольшанского простиралась от Бендерской «рогатки» (заставы со шлагбаумом), от грязной бурой заболоченной речушки с гордым названием Бык – вверх до Кожухарской улочки. В городе кроме Бендерской были ещё Скулянская, Оргеевская и Хынчештская «рогатки». Четырьмя лучами расходились тракты от бессарабского стольного града к провинциальным центрам. Самой оживлённой была Бендерская «рогатка», поскольку она находилась ближе остальных к центральному рынку (Новому базару) – чреву бессарабского Парижа.

Не удивляйтесь такому сравнению. Дома в центре и верхней части города, поднявшиеся во второй половине ХIХ-го и в начале ХХ столетия, и впрямь походили на парижские. Эта часть строилась уже по генеральному плану. В верхнем городе были прямые улицы, проспекты, а на них – кафе, рестораны, отели. Проживали тут по преимуществу потомки молдавских бояр, русские, бежавшие из Петербурга, Москвы, Киева и Одессы от революции 1917 года, богатые евреи, армяне, немцы и греки. Садовая улица – сплошь одноэтажные особняки. А в основном здания были двух-трёхэтажные, почти каждое сегодня могло бы служить памятником архитектуры. И что тут удивляться, если многие дома были построены по проекту самого Бернардацци! А уж дамы из «хорошего общества», прогуливая свои наряды в городском саду, были уверены, что не уступают парижанкам.

У Бендерской «рогатки» вовсю кипела торговая жизнь. В этом районе обитали мелкие торговцы, перекупщики. Здесь было много лавочек, где торговали съестным. Выделялась большая лавка, где продавался корм для скота: овёс, ячмень, лущёная кукуруза. Над входом висела вывеска с изображением лошадиной головы, наполовину погружённой в торбу с овсом, а рядом красовался большой пучок соломы, свёрнутый жгутом. Здесь находилось несколько «ханов» – постоялых дворов, где останавливались крестьяне, приехавшие на рынок с телегами, подводами. Транспорт оставался на базаре, с него велась торговля, а лошадей распрягали и уводили в «хан», где были и стойла, и ясли-кормушки. У Бендерской «рогатки» располагались две кузни.

Своеобразным водоразделом между верхней и нижней частью города была улица Николаевская (изначально – Каушанская, при Советах – Фрунзе, ныне – Колумна). Ниже Николаевской тянулась Харлампиевская улица (при Советах – Штефан чел Маре, ныне – Александру чел Бун), и, если взять левее, можно было через Болгарскую улицу выйти на Георгиевскую. Туда-то нам и надо. Здесь родился и жил наш новый герой. Длинный одноэтажный дом № 32 по Георгиевской улице занимал полквартала, заворачивая на Петропавловскую. Владельцем дома был молдаванин Бивол, хозяин шинка, расположенного по соседству. Сам он обитал с семейством в небольшом домике на Петропавловской, а дом на Георгиевской сдавал квартирантам. Он был крыт черепицей, как большинство кишинёвских домов. Это был доходный дом. В верхнем городе они были куда масштабней и презентабельней.

В доме, кроме Ольшанских, проживали еврей-плотник, армянин-парикмахер, богомаз-молдаванин, мелкий лавочник-еврей и еврей, работавший на табачной фабрике. Публика интернациональная, эдакий мини-Вавилон, с пропорцией 5:2 в пользу евреев. Самое большое жилое помещение занимал владелец конюшни балагула Бухбиндер с семейством, кишинёвский Фроим Грач, правда, не столь колоритный, как бабелевский. Соседи по дому считали его настоящим богачом, у него было не менее восьми лошадей, и телеги, и сани. Чтобы откупить от армии двух сыновей, он приобрёл каждому верхового коня, что стоило больших денег. По закону румынской армии сыновья должны были до полугода прослужить в кавалерии, после чего их освобождали от службы, а конь оставался на довольствии полка. Calarasi cu scimb («всадник с обменом»). Такой вот был закон! А в Кишинёве стоял кавалерийский полк ещё с царских времён. Дочь Бухбиндера училась в еврейском профессиональном училище.

Никто из соседей не мог себе позволить ничего подобного. Правда, две дочки богача Бербера, проживавшего в своём доме выше по улице, учились в гимназии, но в городе о них шла такая слава, что за глаза обеих называли нехорошим словом. Иностранцы, обучавшиеся в Москве на исходе ХХ века, считают его неопределённым артиклем, припечатывают к месту и не к месту и произносят с особым шиком: «билять»!

Только три квартиры дома № 32 имели выход на улицу, к дверям вели две высокие каменные ступеньки, зато у всех имелся выход во двор, чаще всего он шёл прямо из кухни. Дом этот сохранился до наших дней, но перестроен, выходов на улицу уже нет, на фасаде остались лишь железные ворота с калиткой.

Двор был большой, помимо сараев, выгребной уборной, небольшой мастерской, голубятни, которая принадлежала соседу-армянину, в нём размещались большая конюшня и подводы, в которые балагулы впрягали бухбиндеровских битюгов. В ночную пору и при отсутствии работы оглобли телег поднимали вверх, освобождая жизненное пространство для соседей. У большинства были собаки, кошки и домашняя птица, содержавшаяся в сараях, там же хранились дрова, которые заготовляли с лета. Угля не знали. Острый запах лошадиного навоза перебивал все остальные. Только когда приезжал золотарь со своей бочкой и чистил выгребную яму уборной, все соседи плотно закрывали окна и двери из квартир во двор, поскольку вонь стояла невозможная.

Электричества в доме не было, пользовались керосиновыми лампами и свечами. Керосин покупали у развозчика, который жил на Азиатской, ездил с бочкой на повозке и литровой железной меркой с длинной ручкой отпускал свой товар покупателям. Использовал он и жестяную лейку, если тара была с узким горлышком. Фитили и стёкла для ламп – трёх-семилинейные – покупались неподалеку в бакалейной лавке Когана.

Водопроводная колонка имелась на Петропавловской. Свободного доступа к воде не было. Колонка находилась в небольшой будке, её обслуживал человек, который отпускал воду по цене пол-лея за ведро. Для мытья и стирки собирали в бочки и дождевую воду, и чистый снег топили.

Снег ложился в начале декабря и уже не таял, слой его нарастал, образуя толстый наст, который начинал подтаивать лишь в марте, и из-под него текли ручейки. Извозчики зимой пересаживались на сани, к дуге прикреплялись колокольчики, их заливистое «динь-динь-динь» разносилось далеко. Сосед Бухбиндер тоже заменял телеги санями, летом они высились в углу двора пирамидой.

Сливной канализации в нижней части города не было. И хотя Георгиевская улица была вымощена булыжником, во время ливней по ней нёсся бурный поток, и, чтобы пересечь её, нужно было снять обувь. Дождевая вода скатывалась в речушку Бык, отделявшую город от деревни Рышкань (нынешний микрорайон Рышкановка). Летом дети с явным удовольствием бегали по этому потоку, обдавая друг друга брызгами, даже перспектива домашней трёпки не могла их унять.

Мир маленького Ицика поначалу был замкнут стенами их квартиры и двором. Самые значительные впечатления – от соприкосновения с живностью. Больше всего его занимали лошади. Они были огромными, он издали внимательно наблюдал, как работник щёткой мыл их крутые бока, заглядывал в зубы, поднимал мохнатые ноги, осматривая подкованные копыта, расчёсывал хвосты и гривы. Кони мотали головами, косили глазами, фыркали. Мальчиком он слышал пугающие истории о том, что по ночам в конюшню забираются неведомые существа, которые заплетают лошадиные гривы в косички. Он рано привык к запаху навоза, лошадиного пота, к ржанию битюгов, но приближаться к ним боялся. Позже он увидит во дворе и случку лошадей, и рождение жеребят. Но пока ему ближе, доступней дворовые собаки, их можно гладить, тискать. Наблюдая, как соседка доит козу, маленький Ицик решил подоить собаку. Дворовый пёс отреагировал мгновенно. Отметину на подбородке от его зубов Ольшанский хранит поныне, как и глубокий шрам от зубов чужой собаки, которая погналась за ним на улице и вцепилась в ногу. Может быть, от испуга с той поры он и стал заикаться.

Время от времени на улице появлялась повозка – собачья будка: гицели[10]10
  Гицели – лица, отлавливающие бездомных кошек и собак.


[Закрыть] вели отлов бродячих собак. Заслышав лай, дворовые псы бросались к воротам. Стоило им оказаться за пределами двора, они становились добычей гицелей и пополняли ряды пленников большого воющего ящика с дверцей наверху. Если хозяева замечали исчезновение собаки, они кидались на улицу, бежали следом за отъехавшей будкой и выкупали своего питомца. Но в случае их отсутствия пса ждала печальная участь: на мыло!

В сарайчиках, тянувшихся вдоль стены, квохтала, кукарекала, кудахтала, крякала домашняя птица. Было время, когда Ольшанские купили гусят. В известной песне говорится: «Были у бабуси два весёлых гуся», а у Ольшанских их оказалось целых три. Хозяева к cвоей тройке привыкли, и резать гусей у них не поднималась рука. Гуси стали ручными. Когда мать отправлялась за покупками, они провожали её до ворот, а потом встречали, приветствуя дружным гоготом. Когда начинался сезон бахчевых, маленький Ицик нарезал кубиками арбузные и дынные корки и скармливал прожорливым птицам. Мать кормила их кукурузой, очистками. Так прожили они года два, ночуя в сарайчике, а днём разгуливая по двору, пока их не украли. Отец просыпался раньше всех, чуть ли не в пять утра, выходил по нужде, закуривал неизменную цигарку и выпускал птиц на волю. Тут кто-то и воспользовался моментом, двор был ещё пуст. Днём украсть было невозможно, поскольку кто-нибудь из жильцов или конюхов всегда находился во дворе.

Да и вообще, двери квартир в ту пору оставляли незапертыми. Под кухней Бухбиндера, в правом углу двора, находился большой погреб, в котором у каждого соседа был свой отгороженный отсек, где хранили продукты. Мама Ицика помещала туда летом даже кастрюлю с борщом, ведь холодильников не было. Отсеки эти не имели запоров, заходи – бери, но никто никогда ничего у соседей не брал. Таковы были нравы той поры.

В тёплое время года двор был естественным продолжением квартиры. Во дворе развешивали бельё, подпирая отяжелевшие верёвки палками. В конце августа во дворах варили сливовое повидло, и его неповторимый дух неделями витал над нижним городом. Огонь разводился между брусками котельца, на которые водружался большущий медный казан с плоским дном, куда засыпали по пуду накануне очищенных от косточек слив. В ход шёл особый сорт – венгерка, у которого косточка легко отделялась. Повидло уваривалось долго, покрывалось пузырями, булькало, брызгало. Варка повидла – процесс длительный. По прошествии двух часов его надлежало почти непрерывно до сумерек мешать длиннющей деревянной лопаткой, напоминающей весло, чтобы не пригорело. Ицик, когда подрос, тоже принимал в этом участие. Он был хранителем огня. Готовое повидло перекладывали в керамические горшки – макитры или глечики. Лучшего лакомства, чем ломоть хлеба с маслом и сливовым повидлом, Ицик не знал.

Среди соседей, как было сказано, был доморощенный художник, писавший иконы. Когда Бухбиндер, получив заказ на перевозку товара (грузовой транспорт в ту пору был гужевой, ведь грузовых машин ещё не было), отправлял обоз в путь-дорогу, иногда на целую неделю, во дворе без телег и лошадей становилось просторнее. Тогда наступал час художника. По весне он выставлял на свет божий загодя написанные иконы, и начиналась работа. Оклады из жести он в зимнее время вырезал в мастерской по лекалам и методом чеканки штамповал по периметру нехитрый растительный орнамент – цветы, ягоды, веточки, листочки. Затем закреплял оклады на уже просохших досках одного формата, где были тщательно прописаны Богоматерь с Младенцем или Иисус благословляющий – это были излюбленные сюжеты; он набил на них руку.

В сельской Молдавии оклады икон было принято расписывать. И вот во дворе начиналась раскраска окладов поточным методом: переходя от одной иконы к другой (а их было не менее 20-ти), их создатель раскрашивал аленький цветочек в четырёх углах каждого из окладов, затем, обмакнув другую кисточку в голубую краску, он двигался вдоль шеренги икон и красил ягоды голубики, разбросанные тут и там, затем таким же путём появлялись золотистые ягоды облепихи, красные – земляники, зелёные листочки и веточки.

Маленького Ицика процесс этот интересовал. Вслед за богомазом он перебегал от иконы к иконе, присматриваясь к тому, как расцветает оклад. Однажды мастер доверил Ицику поработать зелёной краской. Мальчонка отнёсся к поручению ответственно, старался набирать на кисточку лишь немного краски, чтоб не потекла, был осторожен, чтобы не выйти за пределы контура. Когда справился, расцвёл от похвалы. Шутка сказать – первое приобщение к искусству! Это вам не забор красить, как выпало дружкам Тома Сойера у Марка Твена. Когда краска просыхала, мастер-самоучка уносил иконы в дом. В положенный день приезжала повозка, в неё погружались иконы, возчик понукал лошадёнку, повозка со скрипом двигалась в сторону базара. Товар этот в базарные дни пользовался спросом у приезжих сельчан.

Во дворе имелась голубятня, и малыш с интересом наблюдал за действиями её хозяина-армянина. Ему нравилось следить, как голубятник поднимает птиц в полёт, как голуби взмывают в небо, как стая выписывает круги, поднимаясь всё выше и выше, вот их уже не видно, точно растворились в голубизне неба. Он стал различать голубей по окраске, у некоторых перья росли даже на лапках, ему нравились белые мохноногие, но хозяин дорожил другими, он называл их турманами. У них был небольшой крепкий клювик, большие глаза, на голове маленькая коронка от уха до уха, шея с красивым изгибом, гордая осанка, цветом сизые, а ножки красные, карминные. Это были мастера полёта высшего класса: они в небе кувыркались и через голову, и через крыло, выписывали мёртвые петли. Однажды один турман пропал, но через некоторое время вернулся с голубкой, увёл чужую «в осядку». Такое случалось не раз. Поскольку голубятники друг друга знали, пропажа находилась, пострадавший голубятник приходил к армянину, и начинался торг. Чаще всего он выкупал своего голубя или давал другого взамен. Таковы были неписанные законы.

Мальчика удивляло то, что голуби, обретя свободу, не улетают, а возвращаются спустя некоторое время. Поднятые в воздух в полдень, они оставались в небе до позднего вечера. И как они находят дорогу домой? Этот вопрос мальчика очень занимал. Голубятник объяснял, что голубь не так умён, как некоторые другие животные, не так чувствителен, как лошадь, не привязан к хозяину, как собака, но он любит свой дом. Что влечёт голубя обратно в голубятню? Тоска по дому, тоска по кормушке или тоска по семье?

Вопросы эти время от времени возвращались, но судьба развела мальчика с голубями. В том возрасте, когда подростки становятся голубятниками, он покинет свой двор, улицу и родной город. Но пока он ещё не знает своего будущего.

Попытку мифологизации кишинёвского двора предпринял Александр Гольдман. Его многообещающая книга «Проклятый город Кишинёв» осталась незавершённой из-за безвременной смерти автора[11]11
  Фрагменты этой книги изданы в 1981 году, ещё при жизни автора, в израильском журнале «22».


[Закрыть]. Но Гольдман, родившийся в 1943 году, описывает кишинёвские дворы конца 50–60-х годов, и хотя южные традиции живучи, это были уже иные дворы, отличные от дворов того времени, когда при румынах рос маленький Ицик Ольшанский: в детстве Гольдмана хозяев и работников не было, частную собственность ликвидировали, как, впрочем, и самих собственников, нравы переменились. Правда, некоторые детали быта сохранились, но поведение людей стало иным, в Бессарабии сформировался новый субэтнос – приезжие русские евреи потеснили румынских, появился «здоровый коллективизм».

Светлана Крючкова, прекрасная актриса, родившаяся в Кишинёве в 1950 году, тоже вспоминает свой послевоенный двор как нечто уникальное, где русские, украинцы и евреи жили как одна семья: «Время было другое. Люди были добрые. Хорошо помнили горе». Она тоже появилась на свет в одноэтажном доме, где проживало 11 семей, 8 из которых были еврейскими. Дом был без удобств, с печным отоплением, а туалет – во дворе, как у Ольшанских. И точно так же не принято было запирать двери квартир. Правда, дом Крючковых располагался в центре. Мимо шла дорога на Армянское кладбище, дворовые дети пристраивались к оркестру и провожали покойника.

Двор Алика Гольдмана находился, видимо, неподалеку, потому что окна его класса выходили на Армянское кладбище, и учеников возбуждали рыдающие звуки похоронных маршей. Невыносимо было оставаться в классе, когда за стенами разыгрывалось настоящее действо. Учитель должен был проявить настоящий артистизм, чтобы удержать мальчишек за партами. При румынах обитателей нижнего города крайне редко хоронили с оркестром. Так что Ицик Ольшанский траурными маршами не был избалован.

«Семейственность» послевоенных дворов подчёркивает и Гольдман. Куда бросаются обезумевшие женщины с Екатериновской улицы в случае домашних неурядиц? «Наши женщины бросаются во двор, а двор, Верховный судья, принимает решения и отдаёт распоряжения». Двор знает всё, не остаётся в стороне ни от чего, до всего ему есть дело. А до войны в Бессарабии не принято было выносить сор из избы, семейные тайны если и становились предметом пересудов, то не из-за болтливости домашних, а опять-таки согласно поговорке: шила в мешке не утаишь. Соседи, конечно, знали всё, но никто из них не вмешивался и не лез с советами.

Когда персонаж Гольдмана, муж коренной обитательницы двора, парень добрый, но без царя в голове и «с большой слабостью к слабому полу», воспользовался отсутствием жены, чтобы оную слабость удовлетворить, восстал двор. Поутру в дверь постучали. «Полуголый наш герой открыл дверь – и обомлел. Двор был в полном составе и молчал, как войска на Куликовом поле перед началом сражения. Сомкнув ряды, стояли прачка тётя Женя, татарин-садовник Володя и жена его, пьяница-немка, необъятная мадам Водовоз, суперинтриганка Суламифь, преподаватель научного коммунизма доцент-пропойца Усатый и другие официальные лица… Потом строй распался, и вперёд, как для кулачного боя, выступила Пилина. – Витя! – сказала она, – ой, Витя, я вам закрою этот баритон… И тут двор грохнул». Двор оценил хорошее слово: синтез «бардака» и «притона». В румынские времена подобную дворовую сцену невозможно было бы представить. Без сомнения, автор копировал бабелевскую Молдаванку.