Текст книги "Лашарела"

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Стояли последние солнечные дни осени. У царя гостил трапезундский кесарь, Алексей Комнин. Царь и его приближенные были заняты тем, как бы развлечь гостя и получше показать ему страну.

Последний отпрыск прославленного рода Комнинов, нынешний гость грузинского царя – Алексей Комнин сам воспитывался в Грузии. В дни гибели его деда, императора Андроника, свергнутого с византийского престола лет тридцать назад, послу грузинского царя, Маргвели, удалось спасти малолетних наследников Алексея и Давида и, преодолев множество трудностей и опасностей, привезти их ко двору царицы Тамар, приходившейся им теткой.

Тамар не признавала Ангелов, династию, похитившую у Комнинов венец, и была враждебно настроена к ней. Изгнанный в свое время из Грузии первый супруг Тамар – сын князя Андрея Боголюбского, Юрий, или Георгий Руси, как называли его в Грузии, дважды находил убежище при дворе Исаака Ангела и оба раза при военной поддержке Византии пытался вторгнуться в Грузию. Тамар не могла простить этого Ангелам и намеревалась посадить на византийский престол одного из внуков Андроника – Комнина.

Когда Алексей и Давид подросли, Тамар поставила их во главе грузинского войска и направила к берегам Черного моря. Поход был успешным: удалось занять почти все прибрежные владения Византии. Здесь и была основана новая Трапезундская империя, поставленная в вассальную зависимость от Грузии.

Для Алексея Комнина, нового кесаря, грузинский язык был родным. Одеждой, нравом и повадкой он больше походил на грузинского царевича, нежели на грека.

После смерти царицы Тамар на побережье Черного моря многое изменилось. С юга на Трапезунд давил Румский султанат, весьма усилившийся после падения Константинополя. Султанат давно бы поглотил приморскую империю, если бы за спиной Комнина не стояла могущественная Грузия. Главной целью приезда Комнина было желание показать врагам свою дружбу с грузинским царем.

Шалва и Иванэ Ахалцихели устроили для монархов смотр войск у юго-западных границ Грузии.

Отдыхая, государи развлекались игрой в човган и верховой ездой. После смотра, покуда не наступили холода, Комнин пожелал проехать в Эрети поохотиться на кабанов.

Эретские леса с могучими каштанами, ореховыми и гранатовыми деревьями были хорошо знакомы Комнину. Он часто охотился там еще юношей.

Эристави и князья соревновались друг с другом в гостеприимстве. Но больше всех старался эретский эристави, ибо леса принадлежали ему и венценосных охотников он считал своими гостями.

Стоило царям придержать коней, как под сенью ближайшего дерева раскидывалась скатерть. Подавалась в изобилии дичь, тончайшие вина.

Алексей Комнин, как и Георгий, не принадлежал к числу ревнителей церкви.

Иногда венценосным охотникам приходилось заезжать во встречавшиеся по дороге монастыри и отстаивать там торжественные молебны. Но чаще цари старались объехать стороной укрывавшиеся в зелени и садах храмы. Во всяком случае, они ни разу не задерживались там подолгу.

Проезжая Гомборский перевал, невдалеке от женского монастыря в Шуамта, цари услышали в тишине лесной чащи пение. Словно серебряные стрелы, рассыпались по лесу звонкие высокие голоса, стройно и торжественно лилась мелодия.

Всадники остановили коней, прислушиваясь.

Вскоре на тропинке показался настоятель монастыря в парадном облачении, сопровождаемый хором монахинь в белых одеяниях. Очарование рассеялось.

Податься было некуда, и цари вынуждены были покорно принять благословение и выслушать длинную проповедь. Смиренно опустив головы, они исподтишка поглядывали на молодых монахинь.

Вдруг царская свита заволновалась, расступилась, и к ногам Лаши бросилась женщина в разорванном платье, с распущенными волосами. За подол ее цеплялись пять ребятишек – один меньше другого.

Слуги кинулись к женщине, стараясь оттащить ее от царя.

– Не уйду! – кричала она. – Убейте на месте, не уйду! Я обо всем должна рассказать царю. Он один поможет мне. Он сын всеблагой царицы Тамар!..

Лаша взглядом остановил слуг и поднял коленопреклоненную женщину.

– Какое горе у тебя? Расскажи мне все.

– На тебя вся надежда моя, – лихорадочно-быстро заговорила просительница. – Наши господа принесли семью нашу в дар монастырю. Нам велено было ухаживать за монастырским источником. Вот и все наши повинности. И грамота у нас есть, в ней все сказано! – Женщина извлекла из-за пазухи обернутую в тряпье бумагу.

Царь развернул ее и начал читать:

«…Сие до скончания веков, твердо и неизменно и незыблемо, для всякого смертного обязательно. Сия грамота пожертвования писана нами для раба нашего хизани Хахиашвили. Жертвуем вас монастырю Шуамта для воздыхания и моления о нас и поминания душ усопших матери нашей и отца нашего. Из рода Хахиашвили по одному человеку должно обучаться мастерству украшения источника монастырского. И других повинностей вам не нести, и другого ничего от вас не требовать ни нам, ни монастырю…»

Георгий взглянул на женщину.

– И деды наши, и прадеды – все только эту службу и несли. А теперь монастырь берет с меня оброк, как с других крестьян, а я вдова, у меня пятеро сирот, где я возьму хлеб и вино, когда детей кормить нечем, голодные они у меня, раздетые и разутые… – запричитала она и снова бросилась в ноги царю.

Настоятель побледнел.

Лаша снова обратился к грамоте.

«Положено сие нами навсегда, и никто – ни родня, ни потомки наши не вправе нарушить или изменить волю нашу. А ежели кто попытается, смертный грех на душу возьмет…»

Царь громко прочитал последнюю фразу и сурово взглянул на настоятеля.

– Почему же ты нарушил эту дарственную, отец?

– Не знал я, царь-батюшка! Без моего ведома кто-то стал требовать с них оброк, – залепетал настоятель.

– Знает он, все знает! – закричала женщина. – Я хотела жаловаться епископу, так он не допустил…

– Отныне вдову Хахиашвили освобождаю от ухода за монастырским источником и от всяких иных повинностей. А настоятель ответит перед царем и католикосом за нарушение закона, а за то, что преступил волю покойных, пусть господь с него взыщет! – заключил Георгий, трогая коня.

– Да живет вечно наш царь! Бог вознаградит тебя за справедливость твою! – кричала ему вслед вдова.

Комнин бросил ребятишкам горсть монет и поехал вслед за Лашой.

Некоторое время они ехали молча.

Спутники царя громким шепотом одобряли царское решение. Особенно горячо выражал свою радость Лухуми. Он и раньше считал Георгия справедливым и добросердечным государем. А теперь царь показался ему истинным защитником бедных и угнетенных. Были в свите и недовольные, но они не решались выразить своего недовольства вслух.

Посрамленный настоятель сказался больным, и его отвезли в монастырь на арбе.

Между тем в хоре недосчитались двух монахинь. Подозревали, что их увез с собой кахетинский эристави, сопровождавший царя, но доложить об этом и без того разгневанному владыке не решались.

Главный егерь устроил в тот день большую охоту с множеством гончих и борзых.

Царский шатер раскинули на опушке леса под могучим дубом. И пока загонщики гнали зверя, цари развлекались игрой в шахматы.

За шатром стояли оседланные кони. Все были наготове в ожидании сигнала о том, что кабан поднят.

У входа в шатер, закованный в железные латы, стоял Лухуми.

Он весь обратился в зрение и слух. Вот уже третий раз появляется возле дуба паренек лет шестнадцати, одетый в лохмотья. Он внимательно разглядывает не то самого Лухуми, не то богато убранных царских коней и потом скрывается за деревьями.

Еще в Алазанской долине приметил Мигриаули этого парня. Он все время, не отставая, следовал в некотором отдалении за свитой.

Лухуми замечал, что при всяком удобном случае мальчик пытается подойти поближе к коню трапезундского кесаря. Караковый жеребец Комнина при этом ржал и бил копытами оземь. Паренек тотчас отходил и на некоторое время куда-то исчезал.

Поведение его, замеченное и другими слугами, не вызывало подозрений, ибо на коня, на котором гарцевал Комнин, заглядеться было не мудрено.

Стройный и поджарый, словно борзая, жеребец и впрямь выглядел красавцем. Пышный хвост ниспадал до самых щеток, густая грива волнами переливалась по крутой шее, а караковая шерсть блестела, как зеркало. Он выступал горделиво, медленно, высоко поднимал свои длинные ноги и почти незаметно и плавно набирал такую скорость, что казалось, летел по воздуху, не касаясь земли.

Мальчишка снова выглянул из-за деревьев и нерешительно направился к Лухуми. Тот, подняв с земли копье, шагнул ему навстречу. Паренек подошел поближе, с опаской оглядываясь по сторонам.

– Ты ведь дядя Лухуми? – шепотом спросил он.

– Да, Лухуми. А чего тебе?

– Я из Велисцихе, Карума Наскидашвили. – Мальчик улыбнулся сквозь слезы.

– Вон какой стал большой! Я и не узнал тебя! – похлопал его по плечу Лухуми. – Что же ты здесь делаешь?

– Помоги мне, дядя Лухуми! Одна надежда на тебя…

– А что с тобой стряслось?

– Вот этот жеребец… он мой, дядя Лухуми… – глотая слезы, проговорил Карума, указывая на коня Комнина.

– Что ты плетешь? Да знаешь ли ты, чей это конь?! – рассердился Мигриаули и опасливо огляделся. – Этого коня наш царь подарил кесарю…

– Мой это жеребец, честное слово! Я пять лет батраком работал у купца в Хорнабуджи. Все деньги, что заработал, отдал за него, он еще совсем маленький был тогда. Я его купал, как ребенка, кормил, насилу вырастил – и вот…

– Свихнулся ты, что ли, малый! – все больше сердился Лухуми.

– Нет, дядя Лухуми! Я правду тебе говорю. Две недели назад он у меня пропал. День и ночь ищу с тех пор, оборвался весь, изголодался. Дней десять тому, как сказали мне, что видели его в Алвани. Я и туда подался, да попусту. Он вот где оказался! Выходит, моего жеребца кахетинский эристави царю подарил.

– Замолчи! – Лухуми прикрыл своей широкой ладонью рот Каруме.

– Помоги мне, дядя Лухуми, рабом твоим стану…

– Как же я могу помочь тебе… – с сочувствием произнес Мигриаули.

– О, ты можешь! Ты все можешь! – воскликнул ободренный Карума и бросился в ноги царскому телохранителю. – Допусти меня до царя, я все ему расскажу, упрошу его… Он сжалится надо мной… – не унимался Карума.

– К царю тебя допустить не могу. – Лухуми старался высвободить ноги из цепких рук Карумы. – Надо что-нибудь другое придумать… Вставай, вставай же!

Карума поднялся и с надеждой взглянул на своего земляка.

– Вот что… Ты здесь больше не показывайся, ступай назад и дожидайся меня завтра на Алазани. Я постараюсь что-нибудь сделать, – нерешительно закончил Лухуми.

Карума собрался было уходить, но остановился и, переминаясь с ноги на ногу, спросил с тревогой:

– А коня мне отдадут? Отберут его у греческого царя?

Лухуми не знал, что ответить. В самом деле, как вернуть коня? Лаша скорее полцарства отдаст, чем возьмет обратно подарок.

– Знаешь… Может, так сделаем: ты вроде и не видел меня, я вскочу на моего каракового и был таков! – зашептал Карума.

– Выбрось это из головы!

– Почему, дядя Лухуми?

– Да убьют тебя на месте, вот и все! Вместе с конем твоим!

– Пускай убивают! – горячился Карума. – У всех людей есть на свете кто-нибудь, у меня одного никого нет, кроме этого коня. Без него мне не жить…

– Нет, это не дело! Ты ступай, а я что-нибудь придумаю… – в растерянности бормотал Лухуми, не очень представляя себе, как он может помочь Каруме.

Еще раз поглядел Карума на своего коня, беспечно похрустывающего овсом, и ласково окликнул его.

Конь насторожился, прислушался к знакомому зову, повел глазами и громко заржал.

– Ступай, говорю тебе, с глаз долой! – прикрикнул обеспокоенный Лухуми, с трудом сдвинув упрямца с места.

– Уйду, бегом побегу отсюда, только помоги мне! – С этими словами Карума Наскидашвили исчез в чаще.

Взволнованный Лухуми принялся вышагивать перед царским шатром. Чем помочь бедняге? У парня – ни кола ни двора. Сироту вырастили односельчане. Кетеван не раз зазывала его к себе: то накормит, то одежонку какую сунет. У самих ничего не было, так она одевала его кое-как, в обноски с него, с Лухуми. Мальчик рос шустрый, сметливый, старательный. В деревне его любили. Кому воды натаскает, кому скотину пасти возьмется. И никто не жалел для него куска хлеба.

Когда Карума подрос, нанялся к приезжему купцу в батраки и уехал.

Пять лет проработал он в Хорнабуджи, и вот, пожалуйте, все заработанные деньги ухлопал на этого коня. Кто надоумил на это бездомного сироту? Купить коня, да еще такого, на которого все заглядываются. Разве убережешь жеребца, достойного царской конюшни! Но, с другой стороны, Карума ведь тоже человек. Он так же, как другие, может привязаться и полюбить. И разве царь и его закон не должны одинаково охранять всех от несправедливости и произвола?

Размышляя таким образом, Лухуми заглянул в шатер. Цари сидели за шахматной доской. Как далеки были они от забот Карумы, от тягостных мыслей Лухуми!

Лаша сделал хитрый ход. Комнин задумался. Георгий считал попытку гостя спасти своего короля безнадежной и привольно развалился на подушках, не интересуясь более игрой. Взгляд его упал на Мигриаули, расхаживающего у входа. Он подмигнул своему телохранителю, указывая на задумавшегося Комнина, и, радуясь победе, по-детски простодушно улыбнулся ему.

Улыбка царя, как это всегда бывало, развеяла мрачные думы Лухуми.

«Не знает он, ничего не знает о том, какая несправедливость творится вокруг него. Если сказать ему про недостойный поступок кахетинского эристави, он накажет его по заслугам и вернет коня обездоленному сироте. Ведь наказал же он настоятеля монастыря и заступился за вдову и сирот. Обязательно расскажу, в какую беду попал Карума Наскидашвиди. Выберу только время – и пусть тогда своевольный эристави держит ответ за то, что грабит крестьян», – думал Лухуми и, уверившись в благополучном исходе дела, совсем успокоился.

В это время раздались звуки охотничьего рога и лай собак. Из чащи выскочил преследуемый гоном кабан и закружился у шатра. Лаша и Алексей Комнин, схватив копья, вскочили на коней.

Первым метнул копье Комнин, но промахнулся.

Кабан подпрыгнул на месте, затем стремительно кинулся на коня трапезундского кесаря и полоснул его клыком. Конь свалился на землю, увлекая за собой седока. Пока Комнин пытался высвободиться из-под раненного насмерть жеребца, кабан разбежался и снова кинулся на своего врага. И конец бы пришел Комнину, если бы не копье Мигриаули. Оно вонзилось глубоко в бок кабану. Тот повалился на сторону. Вторым ударом Лухуми добил зверя.

Все бросились к кесарю.

Осторожно высвободив его из стремени, подняли и внесли в шатер. Правый бок и нога у него оказались изрядно помятыми, и при малейшем движении он чувствовал резкую боль.

Лухуми остался один возле издыхающего коня. В ушах у него звучали слова горемычного Карумы: «У всех людей есть на свете кто-нибудь, у меня же никого нет, кроме этого коня…»

Печально окончился этот день.

Комнин лежал в шатре, окруженный лекарями. Лаша не отходил от него.

Когда боль немного утихла, кесарь попросил привести к нему царского телохранителя.

– Чем отблагодарить тебя за то, что ты спас мне жизнь? – торжественно обратился он к входящему Лухуми. – Из великого рода Комнинов после смерти моего брата Давида остался только я один, – продолжал он взволнованно. Византия ждет, когда я верну ей былое величие и блеск. Я не могу умереть, пока не буду венчан на престол в городе святого Константина. Грешно мне было бы умереть так глупо. – Комнин немного помолчал, привстал, опершись на локоть, и заговорил еще более напыщенно: – Провидению было угодно, чтобы я остался жить и ты стал его орудием, спас от гибели надежду ромеев, последнего отпрыска прославленного рода Комнинов. Когда я взойду на престол, велю поставить тебе памятник на главной площади. А пока проси у меня, чего захочешь!

Лухуми стоял не шевелясь и молчал. Еще совсем недавно у него могла быть просьба к кесарю Трапезунда – вернуть каракового жеребца крестьянскому парню Каруме Наскидашвили. Но теперь жеребец был мертв. О чем же просить кесаря? Ничего путного не приходило в голову Лухуми, и он стоял по-прежнему молча, нахмурив густые брови.

– Ну, говори же, Мигриаули, чем пожаловать тебя? – повторил вопрос Комнин.

– По милости нашего царя, у меня есть все. Мне не о чем просить, государь! – произнес наконец Лухуми.

Ответ телохранителя понравился Георгию и его приближенным.

– Ну, тогда возьми пока хоть это, – Комнин взял из рук визиря кисет, набитый золотом, и протянул его Лухуми, – и знай, что наследник престола византийского будет помнить о твоей услуге…

Лухуми не двинулся с места. Рука с кисетом повисла в воздухе.

Стоявшие вокруг визири перешептывались, дивясь глупости и заносчивости царского телохранителя. Что ж он не падает на колени перед кесарем, не целует руку, не благодарит за оказанную милость?

Комнин решил, что Лухуми не берет денег, не получив на то разрешения своего государя, и выразительно поглядел на Лашу: дескать, прикажи взять награду.

– Возьми, Лухуми! Не обижай кесаря, нашего гостя… – приказал Лаша. – А я к тому еще жалую тебе звание азнаури да землю с крестьянами. Если у тебя будет какая-нибудь просьба, ты поведай мне, я не откажу.

Эристави и визири наклонили головы в знак согласия и одобрения, но на новоиспеченного азнаури поглядывали хмуро.

Лухуми принял кисет из рук Комнина, и опять ему вспомнился горько плачущий Карума. При последних словах царя Лухуми вскинул голову и глянул прямо в глаза стоявшему напротив него кахетинскому эристави.

Какая еще может быть просьба у Лухуми, как не о Каруме Наскидашвили! «Как только останусь с глазу на глаз с царем, расскажу ему всю правду, и тогда зарвавшийся эристави не избегнет справедливого гнева!»

Подумав об этом, Мигриаули пал на колени перед обоими государями.

В тот же вечер охотники из Курмухи рассказали Лухуми, что едва они подтащили задранного кабаном коня к пропасти, как из лесу выскочил какой-то оборванец, кинулся к коню, обхватил руками его голову, целовал мертвые глаза… От трупа его оттащили с трудом. Парень ничего не отвечал на расспросы и только просил не бросать коня на съедение воронью. Он сам взялся вырыть яму. Охотники согласились, помогли ему вырыть могилу и засыпать коня землей. Когда они уходили, незнакомец еще оставался сидеть у свеженасыпанного холмика.

Мигриаули слушал этот рассказ, едва сдерживая слезы.

– Не в своем уме, должно, парень, – заключили охотники.

Охота расстроилась. Георгий велел возвращаться в Тбилиси.

Лухуми отпросился на несколько дней у царя и поехал в Велисцихе.

У переправы через Адазани его дожидался Карума Наскидашвили. Мигриаули сошел с коня и молча подал ему руку.

– Если бы кабан не задрал твоего коня, я бы обязательно выпросил его у царя, – проговорил Лухуми. – Но что поделаешь! Мне посчастливилось спасти жизнь греческому кесарю, он наградил меня. Вот они, эти деньги, я взял их только для тебя. Возьми, на них ты сможешь купить целый табун коней, Карума! – Он протянул парню кисет с золотом. Рука Лухуми застыла в воздухе. Карума отвел глаза в сторону.

– А ты рассказал царю о моей беде? – спросил он, не глядя на Лухуми.

– Я не успел… Но непременно расскажу, как только останусь с ним наедине.

– Не надо… – почти со злобой проговорил Карума. – Я сам найду дорогу к правде! – Нахмурившись, он отошел от ошеломленного Мигриаули.

– Постой, Карума… Куда ты?

– Я и сам не знаю, – обернулся Карума. – Идти-то некуда… – махнул он рукой.

– Пошли ко мне, будешь у меня жить…

– Надоело мне по чужим людям мыкаться, не маленький я уже! Сам знаю, куда пойти! – с угрозой в голосе воскликнул Карума и решительно зашагал прочь.

– Постой, парень… Послушай! Не делай глупости… – кричал ему вдогонку Лухуми.

Но Карума Наскидашвили не слушал и удалялся быстрым и твердым шагом.

Получив дворянское звание, Мигриаули приобрел просторный каменный дом и женился на Лилэ.

Лилэ покорно, словно ягненок, следовала материнской воле. Она немногое понимала из того, что происходит вокруг нее. Лухуми был храбр, а теперь и богат, даже ее гордая мать уважала его, хотя сам он по-прежнему краснел и смущался перед невестой.

Лухуми подарил Лилэ много красивых нарядов и драгоценностей.

Разодетая в шелк и парчу, Лилэ стала еще прекраснее. Когда она стояла под венцом, вокруг завистливо шептались: «Повезло парню – какая красавица досталась ему!» Нежная, как цветок, головка невесты едва доставала до плеча жениха-великана. Во время венчания и Лилэ и Лухуми находились словно в каком-то тумане: один от безмерного счастья, другая – от томительного ожидания чего-то неведомого.

Цицино и Кетеван смотрели с балкона нового дома на подъезжавшую свадебную процессию.

Цицино провела эту ночь без сна, в думах о судьбе дочери. Ей казалось, что новоиспеченный дворянин Лухуми мало отличается от прочих низкородных людишек, которые, словно мухи, роились вокруг Лилэ и которых она считала недостойными даже прислуживать ей. По мнению Цицино, единственным преимуществом Лухуми было то, что дочь будет жить во дворце и получит возможность встретиться с царем… Сегодняшний азнаури завтра может стать эристави, а может, и больше. Наследники Лилэ и Лухуми будут всесильны и богаты, и кто знает, может, им суждено осуществить мечту Цицино, и продолжатели истребленного было Багратидами рода взойдут на грузинский престол. Ну, а что, если этот бесхитростный мужик Мигриаули по наивности своей вовсе и не стремится к возвышению и бедняжка Лилэ навечно останется женой простого азнаури? Эта мысль не давала Цицино покоя. Голова ее горела, в ушах стоял звон, словно тысячи молотков стучали в виски. Утро застало вдову эристави совсем разбитой. Она приписала это бессонной ночи и, превозмогая себя, с трудом оделась. Сначала взялась за свадебные приготовления, потом пошла помогать дочери наряжаться под венец.

Она проводила Лилэ в церковь и, когда вернулась, почувствовала себя совсем плохо. В изнеможении Цицино прилегла на тахту. Сильный жар сразу же охватил ее, глаза заволокло пеленой. Она поняла, что заболела, но решила держаться до конца свадьбы. Когда послышался веселый шум свадебного шествия и раздались песни дружек, Цицино вместе с Кетеван вышла на балкон и без сил прислонилась к столбу.

Пыль тучей клубилась над приближающимся свадебным поездом. Уже прискакали гонцы-вестники, расцеловали матерей и поздравили их. Гул пения нарастал: показались молодые. Кетеван с сияющими от счастья глазами, не отрываясь, глядела на сына и невестку, и слезы радости текли по ее изможденному трудом и заботами лицу.

Но Цицино в полубеспамятстве не узнавала Лухуми. Жар рождал бредовые видения в ее помутившемся разуме, и на месте велисцихского богатыря рядом с дочерью ей мерещился сам царь.

– Лухуми, родной! – радостно воскликнула Кетеван и побежала вниз по лестнице навстречу молодым.

Значит, на самом деле это Лухуми, сын простой крестьянки, а не царь Грузии, наследник великой Тамар, Георгий Лаша! – Цицино прищурилась и уставилась на зятя.

«…Осенен крестом с четырех сторон венец твой», – завел песню один из дружек.

Молодые под скрещенными мечами прошли в дверь, Лухуми ступил на положенную у порога тарелку, раздавил ее и с сияющим лицом направился к Цицино. Вот он встал перед ней, раскрасневшийся, зеленоглазый и рыжеватый сын Кетеван Мигриаули…

В глазах у Цитино потемнело, ноги подкосились, она охнула и без сознания рухнула на пол.

Цицино слегла.

Лухуми справил свадьбу по всем правилам. Три дня сменялись за столами гости. Но Лилэ не отходила от постели матери и двух раз не вышла к гостям.

Свою первую брачную ночь Лилэ провела в страхе за больную.

Мать, самое родное и единственное близкое ей существо, лежит в соседней комнате, мечется в жару и может навсегда уйти от нее.

А этот человек, чужой, далекий, держит ее, дрожащую и испуганную, в своих объятиях и ищет ее ласки. Робкой голубкой трепещет Лилэ на его могучей груди, и нет в ней радости от его поцелуев.

Мать, не дав ей освоиться с поспешно принятым решением, как проданную, сдала ее с рук на руки. Лухуми был чужим для Лилэ, и трудно было привыкнуть к мысли, что она его жена и должна любить его.

И все же Лилэ надеялась, что со временем она привыкнет к мужу и полюбит его. Тем более, что сам он боготворит ее, великодушен и терпелив, кроток с ней, как дитя.

Лухуми окружил больную тещу лекарями, но те ничем не могли помочь ей. Цицино угасала. В сильном жару она часто бредила: разговаривала с царем, визирями, эристави, смеялась и плакала, как безумная. Лилэ не допускала к ней посторонних и старалась не отходить от нее.

Однажды Цицино попросила дочь запереть дверь и подойти к ней поближе. Отрывистым шепотом поведала она ей так долго скрываемую тайну. Рассказала про гибель рода, про завещание отца, дрожащей рукой вручила последнее письмо его и заставила прочитать вслух.

– Я выполнила свой долг, – сказала она, – поставила тебя на верный путь, открыла доступ к царскому двору. Теперь все зависит от тебя! Если ты будешь вести себя умно, добьешься своего… Ты можешь, ты должна выполнить завет отца. Клянись… клянись на этой иконе, что ты сделаешь все, что я скажу…

Потрясенная Лилэ опустилась на колени и, простирая руки к иконе, стала произносить слова клятвы.

– Нет, подойди, поклянись вот на этом, – остановила ее Цицино и, сняв с шеи медальон, раскрыла его и протянула Лилэ.

Широко раскрытыми глазами разглядывала Лилэ медальон. На одной его стороне находилось изображение богоматери, на другой – конь, скачущий по клинку меча.

– Это герб твоего рода, дочка. Ты должна возродить силу и мощь его. Конь на обнаженном клинке должен занять место рядом со львом Багратионов.

Лилэ повторила слова клятвы вслед за матерью и трижды поцеловала изображение на медальоне.

Цицино надела медальон на шею дочери и перекрестила ее.

И вот Цицино скончалась.

Всего неделю назад Лилэ в подвенечном наряде стояла перед алтарем, а теперь ей пришлось одеться в траур. Днем причитала она над могилой матери, ночами плакала, прижавшись к груди Лухуми.

Она оплакивала умершую мать, погибшего отца, свою несчастную судьбу. Теперь, после смерти матери, у нее не было никого на белом свете, кроме Лухуми. Казалось бы, ей следовало именно сейчас привязаться к нему и полюбить. Но Лилэ вовсе охладела к супругу. Все чаще думала она о матери, о ее стоической верности завещанию мужа.

Красивая, молодая женщина, Цицино, овдовев столь безвременно, могла бы снова выйти замуж, но, преданная покойному мужу, она отказалась от всех житейских соблазнов. Скрываясь в диких горах, где никто, кроме Зезвы Гаприндаули, ничего не знал о ней, в лишениях и страданиях растила она дочь, готовила ее к царскому трону. Теперь Лилэ понимала, почему мать держала ее вдали от других, баловала, воспитывала в ней надменность и высокомерие по отношению к окружающим.

Никого не считала Цицино достойным стать рядом с ее дочерью. А перед самой смертью вынуждена была выдать ее замуж за велисцихского крестьянина, и теперь все зависело от того, сумеет ли Лухуми с помощью жены возвыситься при царском дворе.