Текст книги "Очень важный маршрут. «Коммерсантъ»"

Москва литературная

Мемориальная квартира А. С. Пушкина

Где это: м. Смоленская, ул. Арбат, д. 53, +7 (499) 241—92—95

Что это: квартира, где А. С. Пушкин прожил 3 месяца после свадьбы с Н. Н. Гончаровой

Что можно: увидеть реконструкцию съемной квартиры поэта, из подлинных предметов – вещи из усадьбы Гончаровых «Полотняный завод», журналы и печатная графика времен Пушкина и др.

Московский Пушкин – это образ брачующегося поэта, и это так уже установилось, и никуда не денешься.

Браки совершаются на небесах

Музей-квартира Пушкина на Арбате открылся в 1986 году. Пушкин снял квартиру в начале февраля 1831 года, 18 февраля женился и въехал сюда с женой, 27 февраля дал здесь бал, 16 мая съехал. То есть это съемная квартира Пушкина на три месяца. Следующие 150 лет в этом доме чего только не происходило – в 1972 году, когда было принято решение о создании музея, в бальном зале Пушкина находилась общая квартира на 5 семей. Как выглядела квартира при Пушкине, известно только из воспоминаний Павла Петровича Вяземского, которому тогда было 10 лет – отец взял его с собой на свадьбу.

«По совершении брака в церкви, отправился вместе с Павлом Войновичем Нащокиным на квартиру поэта для встречи новобрачных с образом. В щегольской уютной гостиной Пушкина, оклеенной диковинными для меня обоями под лиловый бархат с рельефными набивными цветочками, я нашел <…> собрание стихотворений Кирши Данилова. Былины эти <…> приковали мое внимание на весь вечер». Это все, что известно об обстановке квартиры при Пушкине. И кстати, неудачно известно, потому что диковинные обои с цветочками восстанавливать не стали.

Перед нами музей квартиры, от которой ничего не сохранилось. Стены, двери, карнизы, паркеты, лестницы, переходы – все сделано заново, без свидетельств того, как это было. Практически никаких подлинных предметов, за исключением нескольких вещей из усадьбы Гончаровых «Полотняный завод», никогда в этой квартире не стоявших. Есть журналы и печатная графика времени Пушкина. Есть некоторое количество мебели, в основном новодельной, но несколько рядовых антикварных предметов тоже имеется. Так что это чистый концепт – образ того, какой должна была бы быть квартира Пушкина. И это концепт начала 1980-х, такой, каким он увиделся великому гуру позднесоветского дизайна Евгению Абрамовичу Розенблюму.

Евгений Абрамович был так велик и грандиозен в узких кругах, что говорить о нем человеку хоть сколько-нибудь посвященному следует с придыханием. Он некоторым образом придумал дизайн как вид деятельности, назвал его станковым проектированием, а потом еще собирал молодых людей на Сенеже, и там у них случилась сенежская студия, которая была очень прогрессивной по взглядам и неформальной по поведению. Евгений Абрамович считал, что и Пушкин тоже велик и грандиозен. И показывать его можно только с придыханием. Нужно создавать образ быта, возвысившегося над собой путем присутствия в нем бессмертного пушкинского гения.

Главной пластической идеей, выражающей это особое состояние бытовой повседневности, должна была, по мнению Евгения Абрамовича, стать «священная пустота». При резкой нехватке подлинных предметов это было, кстати, и несложно. Но все равно надо как-то, наверное, заранее сообщать посетителям о замысле Евгения Абрамовича, иначе по ходу осмотра музея у них может создаться неверное впечатление, что там нечего смотреть. Но и то сказать, у молодой семьи, въехавшей в съемную квартиру на три месяца, вещей-то немного. Тоже понимать надо, а не пялиться по сторонам, как баре жили.

Вообще, что может быть пошлее вещизма в мемориальной квартире? Евгений Абрамович совершенно отказался от этого. Он полагал, что нужно создавать образ помещения намеком на его функцию. Это у него примерно так выглядит. Скажем, вот комната Натальи Николаевны. Там из вещей присутствует только столик-бобик в форме как бы сарделечки – милое создание мебельного искусства, но довольно необязательного свойства. Наталья Николаевна была очень юна, когда встретилась с Пушкиным, и, вероятно, показалось, что ей подходит мебель полуигрушечная, с не вполне определенной функцией. С другой стороны, это ж не просто комната. Не то что Наталье Николаевне как женщине требовался в ее комнате шкаф какой-нибудь или что там у них бывает. Ничего там нет, священная пустота и столик-бобик по центру.

Но бобик поставлен на пьедестал, наподобие трибуны, на фоне торжественных гардин. Как если бы Наталья Николаевна на правах супруги великого поэта произносила за бобиком речь о женской доле в высоком смысле и перед племенем молодых пушкинисток. Причем пол у этого пьедестала, на котором стоит столик, сделан из зеркала. Это для метафизики сделали, но в бытовом смысле получилось несколько странно. Не знаю, возможно, Евгений Абрамович полагал, что, будучи женой настолько великого человека, женщина должна следить за собой совсем со всех сторон.

Не то Александр Сергеевич. Что ему столик-бобик – у него конторка, потому что он поэт. Хорошо известно, что эти три месяца, пока он жил с молодой женой в Москве, он совсем ничего не писал, но символически-то мог бы. Как бывает у молодых супругов, у нее так, у него эдак, но на паритетных началах – у него такая же комната, тоже с пьедесталом, только конторка вместо бобика. И тоже на пьедестале, и тоже на зеркальном полу, чтобы он тоже, сочиняя бессмертное, мог блюсти свой нижний вид. А больше ничего нет.

Маленькая угловая комната квартиры, единственная непроходная, – это была спальня. Ставить там брачное ложе Розенблюм посчитал неуместным. Нет, ну а как? Залезать в спальню великого поэта? Вместо кровати там, как водится, священная пустота, зато в витринах у стен расположили экспозицию, посвященную детям Пушкина – фотографии, документы. То есть все тонко, все на намеке, что в результате пребывания в этом помещении у Пушкина появились дети. И много! Фрейд, думаю, восхитился бы экспозицией, где дети символически присутствуют при брачных играх родителей, она могла бы служить идеальной иллюстрацией его любимых идей. Но вряд ли Евгений Абрамович имел в виду именно это, разве что подсознательно.

Что сказать о главном зале пушкинской квартиры, где проходил ужин по случаю свадьбы и через неделю бал? Ну понятно, он пустоватый. Входишь – слева бюст Пушкина и рояль, в конце зала небольшой стол, к нему надо идти, даже, правильнее сказать, шествовать, вероятно, под музыку. Очень все торжественно, и как бы даже официально. Я не сразу понял, что это мне напоминает, а когда понял, уже совершенно никак не мог отделаться от впечатления, что этот образ распространяется на весь музей.

Пушкин – такая тема, что действительно упражнение для придыхания. Но после придыхания начинается у разных людей разное. В большинстве случаев там следуют размышления о сотворении русского языка, о том, как в нем выразилась европейская традиция от Шекспира и Ариосто до реализма, о государстве, свободе, судьбе дворянства, структуре стихосложения – ну много о чем. Но Москве тут как-то неудачно повезло. У нас Пушкин прочно связан с темой брака. Московский Пушкин – это образ брачующегося поэта, и это так уже установилось, и никуда не денешься. И на Арбате он стоит вместе с Натальей Николаевной, и даже это специально так сделано, чтобы было видно из окон их квартиры, и у церкви Большого Вознесения он с ней в виде фонтана, хотя ведь как это сомнительно, что Пушкин – фонтан, пусть вода и не из него проистекает. Юрий Михайлович Лужков весь 200-летний юбилей Пушкина выстроил вокруг темы его брачевания.

Я думаю, здесь начало этого брачного культа. Тут и экскурсии читаются в том смысле, что все у молодых складывалось хорошо, а съехали они из-за тещи. Но при этом делали музей в самый застой, когда о некоторых вещах говорить было не вполне принято. Розенблюм сделал музей-квартиру медового месяца в метафизическом смысле, когда брачевание проходит как бы намеками, в пустом воздухе, отраженном в зеркалах. Все мы знаем, что браки совершаются на небесах, но мало кто видел, как это происходит. Ну вот тут и решили показать. Довольно чопорный, несколько выхолощенный и холодноватый процесс.

Да, чопорный и холодноватый. И о главном зале. Очень напоминает ЗАГС. Нет, правда – зал, рояль, шествие, мраморный бюст, стол, подпись. В силу некоторой романтичности мне пришлось несколько раз проходить эту процедуру. Кстати, соседние комнаты, с конторкой и бобиком, тоже укладываются в тему. Хотя там у них с брачующихся не требуют проходить медосмотр, но в целом такая атмосфера, что могли бы и потребовать. И вот эти комнаты, мужская и женская, были бы кстати. И эти зеркальные полы бы подошли. Я это к тому, что у музея очень необычная, интересная философия, особенно неожиданная тем, что происходит от такого яркого неформала, каким был Розенблюм. Он искал пластическое выражение темы брака в возвышенном, метафизическом смысле. И нашел, и получилось, что в возвышенном смысле – это когда в загсе. А не просто так.

Музей Сергея Есенина

Где это: м. Серпуховская, Павелецкая, Б. Строченовский пер., д. 24, стр. 2, +7 (495) 954—97—64 / 958—16—74

Что это: квартира, где С. Есенин жил и работал с 1911 г. по 1918 г.

Что можно: посмотреть на личные вещи поэта, фотографии, рукописи, прижизненные публикации и т. п.

Есть Есенин как почти безымянный живой голос русской природы, есть – как поэт с трагической судьбой на границе эпох. Но между этими двумя полюсами располагаются еще множество других Есениных, и они странны. <…> Музей – про этот промежуток.

Строченовский культ

Поэзия Есенина в известном смысле – это такой незаконнорожденный. Всегда так бывает, что рядом с большой культурой существуют второй и третий пласты – в XIX веке это малые поэты, городские романсы, тонкие бульварные чувства и т. д. Оно живет себе и живет, никому не мешает, в нем все заторможено, все отстает, но не переживает по этому поводу. Но иногда на сломах культуры случается, что пласты вдруг перемешиваются, низовое выходит наверх. Поздний символизм и был таким сломом. «Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари» – елки-палки, будто «Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало» не за сто лет, а за месяц до того написано. Вдруг оказывается, что этим языком, с такой доступной образностью, с такой обкатанной массовым пением приятностью ритма и простодушностью рифм, можно говорить, и сильно говорить, если есть дар. Люди же, которые это слушают, разлетаются в непересекающиеся множества. Кто-то поражается дару, кто-то – изысканности в простоте, кто-то тому, что вот ведь поэзия, а все понятно, кому-то прямо в душу попадает. И им совсем трудно понять друг друга.

Музей Сергея Есенина расположен в выстроенном в 1992 году деревянном доме, повторяющем дом 1891 года, который сгорел. Музей по замыслу должен был занимать весь дом, но обстоятельства привели на его второй этаж малоуместную коммерческую фирму. Музей находится на территории какой-то конторы, и проходить в него нужно через их проходную, а часть территории музея они отобрали под свою стоянку. Выглядит это все как-то сомнительно, чтобы не сказать позорно. Говорят, при Лужкове Москва управлялась по понятиям, но такие понятия кажутся несколько экзотическими.

Музей состоит из двух залов, примерно по 40 кв. м каждый. В одном воссоздана комната Сергея Есенина, где он жил, когда приехал в Москву в 1913 году. Кровать, стол, буфет, самовар, сундук, икона в углу – уютно. Одна стена комнаты сделана стеклянной, и осматривать интерьер нужно из соседнего зала поклонения Сергею Есенину. Там алтарь, по сторонам две алтарные иконы, апостолы Симон и Иаков, а в центре вместо образа – рукописи Есенина и его графический портрет. Остро это выглядит, на мой вкус.

Одна стена стеклянная, вторая – зеркальная. В коридоре при зале в таких же окладах, что у центрального алтарного образа, – стенды с разными периодами жизни Есенина, на них в основном рукописи, фотографии, на каждом в центре – портрет Есенина. Второй зал, по сути, актовый, тут происходят разные музыкальные и поэтические события, каковых в музее масса. Вообще, надо сказать, что, несмотря на свое несколько мизерабельное положение, музей этот вполне действующая культурная институция, которая собирает вокруг себя массу народа – у Есенина много поклонников. Зал также оформлен зеркалами с аппликациями: на одной стене терновый венок с литерой «Р» (Россия), на противоположной лавровый венок с литерой «Е» (Есенин), стены отражаются друг в друге и уходят в бесконечность. В зале в витринах больше не Есенина, а других гениев, в круг которых он, по мысли создателей экспозиции, включен: Шекспир, Леонардо, Толстой.

Дизайнерскую концепцию всего этого сочинил кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» Авет Александрович Тавризов. Водила меня по музею директор Светлана Николаевна Шетракова. Она из тех, кто прямо очень любит Есенина. Это не может не действовать. Даже содрогаясь от неожиданности экспозиционных ходов, все равно проникаешься мыслью о том, что возможен и другой взгляд на это дело, другие чувства, и этот взгляд, вероятно, имеет все права на существование.

В воспоминаниях Саши Есениной есть эпизод, когда они с сестрой Катей идут по деревне и поют «Ты жива ль еще, моя старушка», «Вечер темные брови насопил» и «Есть одна хорошая песня у соловушки». Это аберрация памяти, поскольку описывает она события до своего отъезда к брату в Москву, а все эти стихотворения поздние, после 24 года. Но это очень хорошие, очень чистые воспоминания, описывает она себя маленькой девочкой, и стихи Есенина – все, что она там цитирует, – очень органично врастают в этот текст как самое большое и радостное детское воспоминание, почти такое же, как большой мяч, который он ей подарил. Есенина можно воспринимать и так – детским слухом, как чистый голос маленькой всемирности деревни, где на одном конце говорят «чаго», а на другом «чаво».

В воспоминаниях Михаила Мурашова есть эпизод, когда Есенин в Петербурге после разговора о Нероне записывает стихотворение, заканчивающееся словами: «Если и есть что на свете – // Это одна пустота». Автограф попадает на глаза Блоку, Блок отвечает Есенину строками из «Возмездия»: «Сотри случайные черты – // И ты увидишь: мир прекрасен». Есенина можно воспринять и так – в споре с Блоком о смысле жизни, и в перспективе самоубийства.

И то и другое захватывает. Есть Есенин как почти безымянный живой голос русской природы, есть – как поэт с трагической судьбой на границе эпох. Но между этими двумя полюсами располагаются еще множество других Есениных, и они странны. Не сплетнями про него, не протоколами и анекдотами – они странны самой возможностью, что такое может быть. Музей – про этот промежуток.

Есенин приехал сюда, в Строченовский переулок, и работал подчитчиком в типографии Сытина, потом дослужился до корректора. По словам Анны Изрядновой, матери его первого сына, он тогда был совсем прост, с удовольствием играл в козла с другими мастеровыми, жившими тут же. Правда, на второй год своего короткого пребывания в этом доме он стал ходить в университет Шанявского на лекции по литературе, но все ж таки это был молодой мастеровой из деревни, за плечами которого – школа в Спас-Клепиках и детские стихи о природе. Через год, в 15, он уже в Петербурге в виде Леля, розовеющего щеками по великосветским гостиным. Поэт, стихи которого всем кажутся слишком значительными для такого маскарада. Но ведь каким-то образом в жизнь этого подчитчика должна была входить поэзия, как-то он должен был успеть подготовиться, чтобы вдруг сразу превратиться в поэта?

Ну, вот эта экспозиция и пытается ответить на вопрос, как это произошло. Как бы это комната мастерового, в которую вошло все, что с ним потом случилось и о чем он написал. Не знаю, жил ли Есенин с такой налаженностью быта, но комната создана с этнографической подробностью, полна женского рукоделья: тут тебе занавесочки, букетики, коврики, скатерочки, подушечки, ларчики, рушнички – тесная пестрота мещанского интерьера, в которую не то что мировая культура – мышь не проскочит так, чтобы не стать частью орнамента. Как сюда пробралась поэзия? Где то отверстие, через которое мог открыться какой-нибудь, пусть самый чахлый, метафизический горизонт?

Авет Тавризов решил проблему с непринужденностью, граничащей со святотатством. Ну, разумеется, просветом метафизики в этом быту являлась икона. А раз так, то в оклад попало все – и первые публикации в «Мирке», и поездка с Айседорой Дункан по Европе, и афиша из Политехнического, и имажинисты, и «Англетер». Эти комнаты – как бы не сами они, а они вместе с взглядом юноши Есенина, который проходит сквозь стены и провидит свое будущее.

По мне – так нельзя. Хотели про то, как поэт преображает мир, получилось про то, как мастеровые видят вечность. В Есенине помимо дара присутствует чувство обиженности, несправедливости к нему, и в музее будто след обиженности. Отчего-то он должен ютиться во дворе за чужой проходной, землю у него отобрали, и второй этаж тоже, экспозиция какая-то доморощенная, ну будто специально, чтобы прослезиться, что разве такого он заслуживает?

Но это я так думаю. А можно все то же самое воспринять по-другому.

Можно подумать, что вот икона, и в ней Есенин.

Потому что так и должно быть. Как это точно, как найдено и как просто. Ну что как бы сам Господь говорил его голосом, и это и есть наша Россия. А он какой красивый, как ангел же! «Троицыно утро, утренний канон, // В роще по березкам белый перезвон. (…) На резных окошках ленты и кусты. // Я пойду к обедне плакать на цветы». Невозможно не прослезиться, ведь он того заслужил.

Музей В. В. Маяковского

Где это: м. Лубянка, Лубянский проезд, д. 3/6, стр. 4, +7 (495) 621—90—75

Что это: четыре этажа тотальной инсталляции

Что можно: спускаясь по лестнице, проходить через разные вехи жизни и творчества поэта

Это единственный в мире музей про то, как поэзия трансформирует физическое пространство.

Музей довольно острого мгновенья

Поэты, увы, в материальном мире не оставляют о себе достаточных свидетельств присутствия – города, улицы и комнаты остаются после них такими, как будто ничего не случилось ни по случаю их прихода в мир, ни ухода. Музей поэта обычно выглядит как его архив, расположенный в квартире, и, приходя, испытываешь чувство неловкости, будто явился в гости, когда хозяин ушел, да еще просматриваешь его бумаги.

В Москве есть хорошие музеи, а есть один гениальный. Маяковского. Это единственный в мире музей про то, как поэзия трансформирует физическое пространство.

Музей – четыре этажа тотальной инсталляции. Придумали ее архитектор Андрей Боков и художник Евгений Амаспюр по программе, написанной Тарасом Поляковым. Пространственно их вел Музей Гуггенхайма в Нью-Йорке: как и там, вы поднимаетесь на четвертый этаж (только лестницей, а не лифтом) к комнате поэта и потом широкими пандусами спускаетесь обратно, проходя через различные миры. Художественно их вело искусство русского авангарда 1920-х. Музей членится на зоны, последовательно представляющие детство Маяковского в Кутаиси, его пребывание в Бутырке, учебу в Училище живописи, ваяния и зодчества, дореволюционную поэзию, войну и потом – выше – советские 13 лет, и каждая из этих зон сделана так, будто бы… Будто бы, во-первых, на каждую из тем была сделана авангардная картина в 1920-х годах Родченко, Лисицким или Поповой. Во-вторых, все они дожили до послевоенного времени и вместо картин делали уже инсталляции, сохранив при этом свой индивидуальный почерк. В-третьих, они видели, как появились дадаизм, новая вещественность, сюрреализм, концептуализм, даже отчасти безвкусный постмодернизм, и все это они в себя вобрали, все равно оставшись при этом самими собой. Это некая параллельная история: в этом музее дело выглядит так, будто русский авангард вовсе не прекратился в 1930-м, но продолжал себе жить как мощное мировое художественное течение вплоть до 1989 года.

Сделано это едва что не изумительно. В музее отменены вертикаль и горизонталь, предметы – стулья, столы, водосточные трубы, штыки, бюст Ленина – реалии стихов Маяковского – плавают в невесомости, будто морфемы в смысловом поле, еще не скрепленные грамматикой и синтаксисом высказывания. Силу тяготения заменяют пространственные линии – строчки, которые ухватывают смыслы и выстраивают из них пространство так, как строится стих. Естественно, все получается лесенкой, лестница оказывается главным формообразующим принципом всего музея, и там такое ощущение, что ты всегда оказываешься не на полу, не в коридоре или комнате, но на ступени. При этом несущие конструкции лестниц как будто поставлены не прямо, не под 90 градусов, а косо, веером, как проходит косой дождь.

Все это будто постоянно движется, куда-то падает, колышется, и есть только одно место во всем этом бурном становлении пространства, которое совершенно спокойно, жестко, статично и симметрично. От него, собственно, и расходятся все линии – или, точнее, к нему и сходятся. Это комната Маяковского, единственное историческое место в этом музее. Как в русском конструктивизме вообще, тут приняты очень конкретные, вещественные метафоры, комната буквально превращена в «комнатенку-лодочку», где он «проплыл три тыщи дней», – она плывет через эту инсталляцию. Прожил – и застрелился. Это в каком-то смысле не вполне музей восхождения к самоубийству – и в этой точке вся экспозиция вдруг становится не последовательно изложенной биографией поэта, рассказанной языком авангардной инсталляции, а миром в момент взрыва в мозгу, когда остатки смыслов и слов разлетаются во все стороны, теряя связи друг с другом и пространством. Музей одного, довольно острого мгновения.

У меня неоригинальное сложное отношение к Маяковскому, строки «Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум!» представляются мне незабываемыми. Поэтому в этом музее я про себя сетовал на несправедливость судьбы.

Ну почему ему единственному достался такой невероятный оммаж? Ну почему не Пастернаку, не Мандельштаму, не Цветаевой, не Ахматовой – а ему?

Как говорил один герой (некоторые склонны считать, что его прототипом был Маяковский): «Вот пример настоящей удачливости… Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Не понимаю!.. Повезло, повезло! Стрелял (…) и обеспечил бессмертие».

Хотя за ним все же невероятная сила. Ты проходишь мимо инсталляции о дореволюционной поэзии, видишь разбитую икону, видишь висящий вверх ногами портрет Николая II и как-то даже пугаешься: а так сейчас можно? А не будет ли какой неприятности? А не зайдут ли какие православные мракобесы, чтобы оскорбиться чувствами да науськать прокуратуру с Думой? Сила протеста Маяковского такова, что через сто лет вызывает некоторую мещанскую оторопь. Отчасти это даже забавно.

Но я подумал, что, в сущности, дело не в Маяковском. Это музей 1989 года – музей перестройки. И это очень в нем ощущается. Даже в программе инсталляций как-то так получается, что главный отрицательный герой – это кресло, которое то самодержавный трон, то кресло бюрократа, то разрастается в символ советского государства в виде гигантского стола и стула Победоносикова из «Клопа», который символизируется портретом Сталина. Там как-то так получается, что главный враг Маяковского – командно-административная система, как это тогда называлось, душащая живые силы революции и авангарда, и она-то и привела поэта к финальному выстрелу.

Но вопрос не в том, насколько чистым или наивным было интеллигентское сознание перестройки. Известная простодушность идеи, что достаточно убрать бюрократов из кресел, и все мы заживем счастливо, народ обретет долгожданную им свободу, а поэты перестанут стреляться, является здесь не предметом оспаривания, а датирующим признаком. Это было 25 лет назад, и насчет идей все понятно. Но какой невероятный драйв! Какая сила эмоции, какая уверенная свобода языка! Можно представить себе, чтобы кто-нибудь себе поставил сегодня такую задачу – структурировать физическое пространство поэзией? Создать архитектуру как стихи? Мы с тех пор сделали десятки музеев, один другого гаже, мы в массовом порядке наряжаем восковые персоны в театральные костюмы, обклеиваем их ксероксами с исторических документов и называем это музеями. А всего-то 25 лет назад мы могли делать вот так. И, глядя на все это, ты вдруг понимаешь, что произошло с того времени. Нет, это не апофеоз советской цивилизации, не авангард, не Сталин, не Хрущев – это только что было, люди все живы. Но это высказывание стадиально иной цивилизации. Она все еще полагала себя центром мира, она все еще считала, что вопрос о самоубийстве Владимира Владимировича – это какой-то главный вопрос человечества и на него надо отвечать нам и сейчас.

С тех пор, пожалуй, более актуальным стал вопрос о том, каким же он будет, новый BMW седьмой серии и что ответит Mercedes. Честно скажите, ведь это правда интереснее. Андрей Боков, придумавший это вывернутое наизнанку, летящее пространство, с тех пор стал президентом Союза архитекторов РФ, близким сподвижником Владимира Ресина, виднейшей фигурой московского стройкомплекса. Он построил десятки зданий. Но он никогда больше не поднимался до такой пространственной изощренности, он просто больше не ставил себе (или ему не ставили) художественных задач такого уровня. Евгений Амаспюр остался недооцененным театральным художником, Тарас Поляков остался доцентом на кафедре музеологии в РГГУ. Господи, это все равно как если бы Родченко стал бюрократом, Лисицкий ушел оформлять елки, а Экстер превратилась бы в старую преподавательницу крашения ситцев в Текстильном институте. Товарищ Сталин удушил русский авангард – так чтобы душить, надо знать кого. У нас было искусство невероятной силы, и его никто не душил. Оно как-то рассосалось, и мы этого не заметили.