Текст книги "Музейный роман"

Глава 5
Алабин. Темницкий

– Безбоязненно двигаться в будущее можем, лишь когда сознание наше полностью освободится от бремени прошлого, верно, Лев Арсеньич?

Именно такими словами встретил он Алабина в кабинете, с двери которого не так давно удалили старую табличку и прикрепили новую, заметно шикарней прежней. По её периметру шёл тонкий, будто витой, золочёный ободок, буквы также выполнены были золочёным тиснением. Открывая дверь в кабинет, Алабин успел такое обновление подметить, как и успел скользнуть глазами по новоявленной надписи: «Евгений Романович Темницкий, первый заместитель директора Государственного музея живописи и искусства». Жёлто-матовый прямоугольник схожего качеством выделки образца красовался последние пятьдесят лет лишь на главной музейной двери, прикрывающей проём в священный кабинет: обиталище Всесвятской, музейной матроны, примадонны от изобразительного искусства в одном лице – всегда первом. Там он бывал не раз. Да и с хозяйкой кабинета знаком был не понаслышке, хотя общался не так тесно, как бы мог уже в силу набранного к тому времени имени. В том числе и не без её бескорыстного участия. Она ему как-то позвонила, сама, избежав в этом деле услуг секретарши. Лев Арсеньевич, признаться, немного удивился, но, если честно, несколько и возбудился её тогдашним звонком. Она просила написать статью к выходу одной из первых крупных экспозиций работ Шагала. Сказала: кто, если не вы, Лев Арсеньевич, ну сами подумайте. Вроде как подмахнула слегка. И такое от него не утаилось. Подумал: и зачем ей, королеве бала, участие не принца, но пажа, если уж по большому-то счету? А как же Карминский, Сарафьянов, Штерингас? И спросил об этом напрямую. Та помолчала в трубку, прикидывая ответ, и почему-то не слукавила, выдала как есть, словно родному:

– Знаете, Лёва, если откровенно, просто хочу, чтобы Наташа эта, Азон-Брюи, губоньку нахальную свою прикусила. Шагал будет весь парижский, но малой частью и от них, из Музея искусства и истории иудаизма. Она там главным хранителем у них, знаете ли. Так вот, считает, что никто не чувствует и не понимает Марка Захаровича больше, чем просто авангардистом. А он, как она полагает, ещё и великий реалист-портретист. И специально, как я теперь уже думаю, даёт нам в экспозицию портрет матери Шагала. Ждёт, разумеется, что никто, как обычно, не обратит особого внимания, все, по обыкновению, в небесных дворников пальцами тыкать будут и невест с кошками пересчитывать. – И усмехнулась пожилым своим смехом. – Вы уж извините меня, старуху, за этот неловкий каламбур, Лев Арсеньевич.

Алабин слушал и уже мысленно прикидывал текст.

– Так вот, написать нужно именно об этом портрете, причём так, чтобы ни один обозреватель не остался к тексту безучастным. Я же помню, какую могучую бучу заварили вы тогда с этой версией про Малевича, всех просто на уши, извините, поставили, а многих так даже усомниться вынудили в незыблемости основ. Ну хоть бери учебник да наново переписывай. – И засмеялась, опять доброжелательно. – Я же всё поняла тогда, милый мой Алабин, вы, по сути, выступили в тот раз в качестве акциониста, культурного провокатора, и, надо сказать, одним из первых. Но только акция ваша носила скорее характер культурологический, недостаточно агрессивный, что ли, и уже по самóй сущности своей имела в виду эту целиком удавшуюся, надо сказать, провокацию. Не меньшую, кстати, чем та, которую в том же самом, провокационном смысле Малевич и сам исповедовал, верно? – Она недолго подышала в трубку и хрустнула шейным позвонком. – Зря, зря Карминский отстегал вас тогда по полной программе, я ему и сама потом врезала: дала понять, что он просто мало чего из вашей идеи понял. Вот Сарафьянов же промолчал, так ведь? И не случайно. Он-то человек чрезвычайного ума, пронзительного, так что можете считать, он тогда молчанием своим полную индульгенцию вам выдал, пропуск подписал в братство высших экспертов русского авангарда. Кстати, удивился, что Алабин всё ещё в кандидатах ходит. Странно, сказал, что докторской не занимается, кому ж, как не ему, приличную степень иметь.

«Вот ещё, – мысленно хмыкнул Лёва, – мне или над диссером корпеть, или же на пропитание добывать, вместе свести никак не получится, больно уж серьёзный простой в делах обозначится. А возьмёшься, так сами же и скажут после, что говно, а не работа, какой от Алабина ждали, всё тухло и вторично. Нет, я уж подожду, пожалуй, ещё сколько-то, а там, глядишь, по совокупности присвоят – сами же говорят, кому, как не ему…»

Закончив мысль, матрона поинтересовалась:

– Так сделаете, Лев Арсеньевич?

Словами примадонны насчет обновлённой им старой версии по Малевичу Алабин был тогда совершенно сражен, не меньше. Сам-то, если честно, в эту сторону даже не помышлял, а вот ведь как интересно повернулось. Ай да умница Сарафьянов, ай да голова, ай какую ловкую подводку надыбал! И конечно, это лишь его идея, и больше ничья: Всесвятская навряд ли дотумкала сама, не въехала бы во всю глубину подобного выверта, живости разума не хватило б.

Конечно же, он написал статью, совершенно блистательную, о роли сентиментальности в сентиментализме творчества Шагала на примере портрета его матери, о чём до него не писал никто и никогда. Чтобы так, чтобы в самою суть копнуть, вывернуть наружу ранее не паханное, увидеть якобы сокрытое прежде ото всех… Сразу же работа была напечатана в качестве флагманской статьи выставочного буклета, после чего Всесвятская, тайно наслаждаясь унижением парижской соперницы, окончательно перешла со Львом Арсеньевичем на одностороннее «ты», демонстрируя тем самым высокую степень допуска искусствоведа Алабина к телу собственной персоны.

Натали Азон-Брюи, в отличие от матроны, чуждая самой идеи ехидства, связанного с изобразительным искусством, просто незаметно ни для кого выплакалась и, отыскав на открытии той выставки Льва Арсеньевича, высказала нужные слова. После чего по-матерински поцеловала в лоб. Чуть позже работу Льва Алабина опубликовали несколько респектабельных изданий, после чего она в короткие сроки была переведена на ряд европейских языков.

А вообще, много знал он про Всесвятскую, много всякого и разного. Порой это «всякое», будучи не равно объективно подано от многообразно «сердобольных» сторон, радикальнейше отличалось от «разного». Однако именно эти разночтения позволяли матроне столь продолжительно занимать должность главаря в наиглавнейшем культурном месте, неизменно экспонирующем лучшее мировое и отечественное изобразительное искусство.

Однако в этом кабинете раньше он не бывал, не довелось. Да и с покойной Коробьянкиной, хоть и наслышан был о той всякого, знаком был едва-едва, практически не пересекаясь делами. Нередко художественная общественность, скапливаясь по поводу и без, дробилась на группки, и уже они, кулуарные, малые и побольше, состоящие из лиц и имён, фланировали промеж остальных с целью освежить последние сведения насчёт движения должностей внутри корпорации. Алабин, натыкаясь то на одного, то на другого знакомца, ни разу так и не столкнулся с замшей: ни лбами, ни общими интересами. Сначала было попросту ни к чему; позже, когда стало во имя чего, предпочитал уже саму Всесвятскую, приголубившую и вписавшую Льва Арсеньевича в свой ближний круг.

– Полностью разделяю и подписываюсь! – Он протянул руку поднявшемуся навстречу ему Темницкому и с улыбкой добавил: – Военнопленное искусство должно перестать быть трофейным.

– Что, уже в курсе? – Хозяин кабинета слегка удивился такому дополнению и обеими руками крепко сжал Лёве кисть. После чего произвёл широкий приглашающий жест и указал на кресло против стола. – Присаживайтесь, Лев Арсеньевич, есть разговор, и, думаю, обоюдно приятный. – И сел сам. – Мы ведь, в общем-то, знакомы, если мне память не изменяет, верно? Ещё о-ох с каких времён.

– Ну да, – так же улыбчиво пожал плечами Алабин, – помнится, родители наши знавались, но и не так, правда, чтобы домами дружили, но ведь общались меж собой в какие-то те ещё времена, да?

– Как же, как же, – отозвался Темницкий, – мама моя и по сей день фамилию вашу вспоминает, говорит, какая прекрасная семья у нашего шефа, – они ведь вместе работали с вашим отцом. Или чего-то путаю?

– Нет, не путаете, Евгений Романыч, – согласился Алабин, – я тоже в курсе, хотя и мхом всё это за давностью лет поросло.

– Да-да… – грустно согласился Темницкий, – а папа-то как, в силе ещё? В порядке?

– Да там же всё, директорствует у себя в институте, ну и в Академии попутно трудится. Кажется, он там у них академик-секретарь или что-то такое, но тоже металлическое.

Оба синхронно улыбнулись, оценив шутку, после чего Темницкий, чуть театрально вздохнув, добавил:

– Жаль, не довелось раньше повстречаться, Лев Арсеньич, вполне могли бы давно трудиться бок о бок, над общим делом каким-нибудь. Тем более что вокруг теперь все только и говорят: Алабин – бренд, Алабин – качество. К тому же не жалуется на отсутствие внимания к своей персоне со стороны всяких там СМИ. Так что есть повод познакомиться поближе, дорогой друг, интересные дела начинаются, кончился культурный застой, пора, как говорится, закрома распахивать, свежий ветер впускать, пересматривать стратегию культурных ценностей наших.

– Это вы насчёт того, что скоро вещи можно будет своими именами называть? – не менее театрально подёрнув бровями, озадачил его Лёва.

– Это вы о чём? – не понял Темницкий. – Какие вещи? Какими именами?

– Да была история, помнится, принёс я как-то ещё по молодому делу коровинские эскизы к вам на атрибуцию, со стены баса Большого театра Гудилина снятые, ещё когда вы при Третьяковке обретались, припоминаете? Так вот, получил отлуп, по полной программе, к тому же никак не мотивированный. И подпись – «Е. Р. Темницкий, старший эксперт».

Темницкий расхохотался:

– А-а, вот вы о чём! Ну что ж, всякие бывали случаи, не скрою, может, и ошибочка вышла, не знаю, не знаю, не припомню уж теперь… – И глянул на Лёву. – А почему ж не пришёл-то ко мне, Лев Арсеньич, коль уж заприметил меня там?

Алабин отмахнулся:

– Да-а, не стоило того, не хотел скандалить, пережил я тогда это дело. Зато теперь вот сидим тут, общаемся честь по чести, а могли б и разругаться насмерть. И кому от этого было бы хорошо?

И по-доброму глянул на первого зама примадонны. Тот явно чего-то хотел. Не самого, кажется, неприятного.

– Вот именно. – Темницкий, казалось, даже обрадовался. – Слова твои, Лев Арсеньич, просто золотые, не меньше! – И с тем же вопросом в ответном порядке глянул на гостя: – Может, окончательно на «ты», как думаешь? По старой жизни если, а?

– Да легко! – недолго думая, согласился гость. – Без проблем, Жень. Даже в голову не бери, оно того не стоит.

И оба рассмеялись легко и непринуждённо, уже как старые, проверенные временем знакомцы.

Темницкий прошел к стеллажу, распахнул створки одного из отделений, выудил оттуда бутылку скотча, плеснул в два стакана. Кивнул в Лёвину сторону:

– Ну что, закрепим? – и, артистично чокнувшись о воздух, махнул свою.

Лёва тоже отхлебнул, не до конца. Поставил. Не хотелось с самого начала вписываться в головняк, поскольку причина для этого уже объявилась. Виски был дорогой, он понял это не по бутылке, а выловив послевкусие. В нёбо отдавало чуть-чуть черносливом с лёгкой нотой копчёности, именно так, как он любил. А ещё знал, что совершенно убойный аромат копчёности этому непростому напитку придаёт предварительная сушка ячменя в торфяном дыму, после чего виски становится дорогостоящим и считается уже высококачественным. Лучше этого вискаря был лишь островной, ужасно ядрёный, но и нежный, чрезвычайно дымный и могучий мягким воздействием на разум. Ему привозили его по заказу, с острова Айла. Там он варился старинным способом на одной из пяти шотландских вискокурен, оставшихся неуничтоженными. Остальные закрыли из-за неудобства расположения и занудности процесса варки. Тот огорчительный факт, что начиная с недавних времён Лёва стал поддавать уже вполне всерьёз, не беря прежних продолжительных перерывов от одного обидного провала в делах до очередного, в немалой степени связан был с островом Айла.

– Вот я и говорю, – продолжил оборванную мысль Темницкий, – экспертом я послужил, что было, то было, а оттуда уже в министерство ушёл, в департамент по сохранению культурных ценностей, начотдела экспертизы. Ну а через пару лет на зама департамента поставили.

И вопросительно кивнул на бутылку. Лёва сделал оградительный жест рукой и глазами поблагодарил хозяина за приглашение надраться. Понял уже, что к осуществлению такого решения вся эта приятная обстановка слишком уж располагает. Однако получится несколько сверх нужды. Тем временем Темницкий махнул вторую и продолжил:

– Дальше – больше, сам знаешь. Комиссию создали по экспертизе и оценке культурных ценностей, ну тех, что обратили в собственность Эрэф. Ну и снова без меня не обошлось, туда же сунули, замом председателя.

– Так ты там, получается, с самого начала? – удивился Алабин и всё же потянулся рукой к вискарю.

Плеснул на два пальца, отхлебнул, поставил.

– Ну, так и я о том! – то ли притворно сокрушаясь, то ли подтверждая тем самым собственный загадочный статус, воскликнул Темницкий. – Это ж геморрой, и только, – чистейшей воды гемор! Не мне тебе объяснять, Лёва, в какой мы, если уж на то пошло, глубокой жопе сидим. Одно с другим не бьётся, третье с четвёртым не сходится, два закона, сам знаешь каких, имеем. Что первый этот, о сохранении культурных ценностей, где про ввоз и вывоз толкуется, ельцинский ещё, ну, ты и сам знаешь прекрасно. Что этот теперь, более-менее свежий в сравнении с тем, – о реституции. По тому – можно, по другому – всё наоборот. В общем, всё до первой же таможни, как всегда. А там спросят, у них-то не застоится, у негодяйского племени: вы чего, друзья дорогие, совсем охренели? Никто же дальше жопного копчика думать так и не научился, Лев Арсеньич, ничего ни с чем не увязано, ничто ни для чего не готово. И к тому же все против всех. Депутаты – эти в свою игру играют. Орут, ни грамма в рот, ни сантиметра в… ну ты сам знаешь куда… То бишь пошли они на хрен все, немцы эти с голландцами и всеми остальными нерусскими претендентами на национальное достояние! Они когда нас воевали – ну, это про немцев только, правда, – то, поди, особо не задумывались, жгли себе, убивали, насиловали, хапали чего ни попадя, музеи наши до нитки обирали, всё ценное повывезли, Янтарную вон эту комнату хрена с два нашли! А когда уже мы к ним пришли, то ни-ни, не моги, неможно, а коль уж взял, то теперь будь любезен взад вернуть, битте шон, руссише швайн.

Он налил себе, выпил, глазами предложил Лёве. Тот поддержал, приняв ещё полтишок. Темницкий присел рядом, доверительно, по-дружески пристроил руку на алабинское колено, предварительно хлопнув по нему два раза, и продолжил разбирать тему по кусочкам:

– Спросишь, а наши чего же, культурный слой?

– Не спрошу, – хмыкнул Алабин, – прекрасно знаю, кто из них, что и в связи с чем сказал. Да и комментарии регулярно читаю, меня студенты что ни день с этим донимают. Говорят, мол, что за хрень такая, Лев Арсеньич, что за дикарство? Даже примату в зоопарке и то ясно, что нужно возвращать. Что реституция эта, как её ни назови, хоть двусторонняя, хоть односторонняя, хоть субституция, а хотя бы и компенсаторная, – это же дело благородное и гуманное. Богоугодное. Просто оно требует внимательного подхода, изучения и взвешивания каждой позиции. И вперёд!

– Вот именно, взвешивания! – воскликнул, соглашаясь, Темницкий, явно довольный тем, как складывается разговор. – А депутаты эти замороченные вконец запутались, с тем и с другим законом обосрались, а нам теперь говорят, разгребайте, но при этом чтобы ничего никуда не делось. А Конституционный суд, вместо того чтобы в это дело нормально въехать и всех развести, пыжится только и уже собственного дыма в дело напускает. Говорит, нужно ещё посмотреть, что там и как с добросовестным приобретательством. – Он выдохнул, и, чуть прижав эмоциональный градус, пояснил: – Это я о собрании Венигса толкую, отлично тебе известном. Немцы вежливо орут, наше, мол, отдайте. Голландцы – то же самое, но только им уже требуют вернуть, как теми же самыми немцами отграбленное и внаглую увезённое. А тетя фон Мотя какая-нибудь, фрау Гитлер Капут, скажет, погодите вы все, не музейное это вообще, а лично моей семье принадлежащее, и часть этого самого собрания они вывозили, когда дедушку моего убивали и прислугу в очередь насиловали. А кто они – не знает, хоть по новой пытай, история про это умалчивает. А там, если не забыл, триста графических работ, и сплошь имена, величайшие из великих, все мировые бренды там же: Брейгель, Тинторетто, Веронезе, Босх, Рембрандт, Дюрер, Сольбейн, Ван Дейк, Гварди, Тьеполо, Кранах Старший, Рафаэль, Фрагонар, Ватто!

Темницкий как по писаному перечислял звучные имена, чуть прикрыв глаза и немного задрав голову в сторону лепного потолка. Было заметно, как, переживая вместе с ним, перемещается снизу вверх и обратно его острый кадык и как в невольном трепете подрагивают кончики его длинных пальцев. Зрелище это Лёве нравилось больше, нежели настораживало, и по вновь открывшимся обстоятельствам он плеснул обоим.

– Да что там они все! – снова воскликнул Евгений Романович, закончив оглашение шорт-листа знаменитостей. – Леонардо! Сам божественный Леонардо в списке, ты понял? И только наша часть, по предварительным оценкам, – до полумиллиарда. Не в рублях, разумеется.

– До полутора, – деликатно поправил его Лёва, – я с этим, Жень, неплохо знаком, в теме, как говорится. Кстати, там ещё Рубенс имеется. И Гойя.

И оба они, не сговариваясь, дёрнули снова, отмечая ещё один отрадный факт из жизни виртуальных народных достояний.

– Вот именно! – с энтузиазмом подхватил Темницкий. – Правда, это как считать и кому, но в любом случае конфликт интересов налицо. И наш собственный, межведомственный, и тот, что извне, да ещё с участием третьих претендентов. – Он почесал в затылке и протянул: – Ну и наро-о-од, если уж на то пошло, а только вот спросить об этом никто не удосужился, сам-то он что обо всём этом думает, народ наш многострадальный. Хоть общественные слушания открывай.

– Я ведь его практически наизусть знаю, собрание Венигса, – отозвался Алабин, – по крайней мере в том объёме, что нами в девяносто пятом выставлялся. Только не уверен, где оно сегодня. Знаю, какое-то время в Эрмитаже хранилось, потом вроде бы его снова…

– Да у нас оно, Лёв, у нас, все там же, у бабушки, в запаснике. О нём, собственно, и речь. – Темницкий резко оторвался от кресла и неожиданно весело уставился на Алабина. И тут же оглоушил предложением, сделанным, как тому показалось, излишне игриво: – Ну что, старина, готов?

Алабин разлил последнее и задумчиво, ни с того ни с сего спросил вдруг, просто так, чтобы не забыть:

– Жень, а почему тебя кое-кто из наших называет Евро? Это в каком смысле?

Тот хмыкнул и отбился:

– А тебя почему – Алабян?

Лёва открыл было рот, оправдываться и защищаться, но тот не дал, театральным выбросом руки отменив свой же вопрос. А насчёт себя равнодушно пояснил:

– А-а, не обращай внимания, я уже привык, не реагирую. Началось-то с шутки, сам и дурканул когда-то. Моя же дурная аббревиатура – Ев-гений Ро-маныч, вот и сократилось до «Евро». Даже вон матрона иногда за глаза стебётся, хоть и не подумаешь про неё, про драгоценность нашу антикварную.

Они махнули по последней, после чего Темницкий утёр рот салфеткой и уточнил:

– Слушай, Лёва, это ведь она наказала мне зазвать тебя в госкомиссию по реституции. Приглашённым экспертом с правом совещательного голоса. Смотри – я там официальный зампред, второй после министра культуры, хотя и не служу у них теперь. Ну, я им там вполне доходчиво объяснил, что нужно музейный интерес блюсти, он же народный, объективно, кому, как не бабушке? Ну а она вместо себя меня двинула – говорит: «Темницкий, сил моих больше нет никаких, но только ты никому, гут?»

– Я – никому?

– Да нет же, – не вполне уже трезво отмахнулся Женя, – я! Не то мне капут, и, покамест не откинет бабушка корону, буду я снова в Третьяковке отказные штампики вколачивать на фотках девять на двенадцать – как говорится, «und nur der Wind trägt seine Asche…». «И только ветер прах его несёт…» Если не в курсе – это из Шиллера, не напрягайся.

– А с остальными чего?

– Ну, тут всё как всегда. Председателем – министр. Я, как сказал, – первый зам и второе лицо. Потом секретариат и просто члены, все с равными правами: кто из начальников отделов департамента, кто со стороны, ну а кто просто великий, и всё, типа совесть нации. Грубо говоря, Осип Кобзик какой-нибудь, или если, допустим, от правильно мыслящих брать, то всё тот же Гавриил Дранин. Остальные в основном от разных минкультовских должностей. Всего двенадцать персон, чисто апостолы. Ну и ты, от науки, как эксперт ультракласса, сотбисовский кадр к тому же, разве что с отечественным голосом. – Он покачал головой и насупил брови игривым домиком. – Бабушка сказала, если проколюсь, не втяну тебя в это дело, то, считай, пропал. Любит она тебя, примадонна наша. Говорит, великим этим не доверяю, Сарафьянову и Карминскому, – предадут они народ, не одолеют либерализма своего треклятого, излишний гуманизм проявят, как всегда, а дальше пошло-поехало, и с не известным никому концом. А этот, говорит, Алабян, хоть и нарцисс, и провокатор, но зато, ясное дело, свой, понятный – больно уж любит себя в искусстве, а не искусство в себе. Да и лишнего врагу не отдаст, грудью на защиту встанет, не даст недооценить ни одну из работ собрания Венигса.

– Что, так прямо и сказала? – недоверчиво покачал головой Алабин, нахмурясь.

Нетрезвость зримо улетучивалась, мягкость торфяного дыма во рту резко сменилась на привычный выхлоп контрафактной шотландской самогонки.

– Ну да, – пожал плечами Темницкий, – а ты что думаешь, раз ты такой талант-самородок, то и врагов у тебя нету? – Он слегка изогнулся корпусом, приблизился к Льву Арсеньевичу и, понизив голос, вышепнул в направлении алабинского уха: – Она у нас как Черчилль, Лёва, ей войны никакие не нужны, ей подавай территории. И чтоб навсегда. А кто не с ней, тот, стало быть, против всего народа целиком. Так что сразу скажу тебе, совещательный ты наш член, чтоб в курсе дела был: она за то, чтобы никому, ничего и никогда. Ни немцам, ни голландцам, ни запасникам, какие не её. С Эрмитажем вон, сам знаешь, война непроходящая, а всё из-за бабушкиной неуступчивости. – Он промокнул салфеткой лоб и кивнул куда-то в заоконную даль. – Говорю ж тебе – ни грамма в рот, ни сантиметра… туда.

– Так я, стало быть, именно по этой причине пропал? – уже никак не скрывая остатка нетрезвых ноток в голосе, поинтересовался Лев Арсеньевич. – Или по какой?

– Кабы так! – ухмыльнулся Темницкий. – Это не ты, это я по новой пропал, если что. Сожрёт и выбзднуть не даст. – Он пьяно икнул и стыдливо прикрыл рот салфеткой. – Такая она у нас, укротительница искусствоведов и искусств. А тебе ещё рано пропадать, пока ты слова своего не сказал.

– Ты это о чём, Жень? – не понял Алабин. – Это какого слова от меня ждут? Кто?

– Да мы, мы все! – внезапно вскочив с кресла, выкрикнул Темницкий. И тут же спланировал обратно, для пущего равновесия раскинув по сторонам руки. – Смотри, министр – хочет. Люди его – тоже. Прогрессивная общественность, наука, Сарафьянов, Карминский, все остальные уже устали заявления делать, что нужно отдать, что, мол, другие времена, что дикость эту давно пора в себе одолеть, что нулевой вариант – самый верный, самое оно: мы вам – ваше, вы – наше. И всё, закрыли тему! – Он глубоко вздохнул и резким выдохом выпустил из себя воздух. – А их сторона – депутаты, коммунисты, патриоты разные, националисты эти поганые всех оттенков и цветов орут, что никогда: мол, они нас жгли, понимаешь, насиловали, пытали, обирали, а теперь, выходит, мы им за так, считай, всё обратно должны?

– И? – вопросительно мотнул головой Лёва.

– Ну и договорились вот, как видишь, на самом высоком уровне, «наш» – с «той», до первой серьёзной акции. Мы тут, стало быть, Венигса миру предъявляем плюс отдельно кой-какого Рафаэля, Гойю и Делакруа – всё дрезденское, а они там у себя – практически весь русский авангард, хапнутый в войну. И это, типа, начало.

Конечно же, как никто больше, Лев Арсеньевич знал это и помнил, нестираемо имея перед глазами список имён и работ великих авангардистов, что в тридцатые, особенно к концу десятилетия, подверглись тотальному разгрому в сталинской печати, совпавшему с разгаром борьбы против формализма в искусстве. Аристарх Лентулов, Казимир Малевич, Василий Кандинский, Эль Лисицкий, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, Александр Экстер, Иван Клюн, Любовь Попова, Роберт Фальк, Давид Бурлюк, Владимир Татлин, остальные из «Бубнового валета». Когда-то, на заре своих автономных исследований, он, будучи ещё студентом-пятикурсником, написал работу, где привёл примеры увода огромного количества замечательных живописных, и не только, творений великих художников современности из поля общественного зрения. Позже они обнаруживались то здесь, то там, в основном в географиях рязанских да калужских, раскинутые в беспорядке развивающегося с индустриальным креном социализма, всё больше по запасникам да музеям второстепенным, уездным, мелким, никаким. Города эти впоследствии легли под оккупанта, но партийное начальство, эвакуируя в срочном порядке партархивы и отчётные исполкомовские документы, ни о каком таком русском авангарде не вспомнило за полной ненадобностью его как такового. Да и слова такого не знали, если уж на то пошло, – хватало уродов, с которыми партия наказывала вести непримиримую борьбу и без этой малопонятной мазни. Оккупанты же, с их немецким педантизмом, системно исследовали один объект провинциальной культуры за другим, приходуя и изымая драгоценные находки, очищая их, залежавшихся в непригляде, от наслоений советских пылей, бережно упаковывая в мягкое и увозя на германские земли вместе с украинским чернозёмом и местной рабсилой. Там их каталогизировали прямо с колёс и в зависимости от близости будущих владельцев к сильным рейха сего приписывали к местам дальнейших хранений. В конце своего небольшого исследования Лёва призвал сделать всё возможное для возвращения на родину утраченных работ. Именно в тот год статья его, опубликованная в студенческом ежегоднике, попалась на глаза сиятельной матроне. И вероятней всего, фамилия начинающего искусствоведа Алабина уже тогда зацепилась в начальственной памяти, невольно придавив одну из клавиш нервического клавира.

Эта была новость не просто, а – поразительная. К тому же – свежей некуда. Алабин в волнении встал и тут же сел, словно боясь растрясти накатившую удачу. Но спросил всё же:

– Постой, Женя, а как же голландцы? Я про притязания их на Венигса. Выходит, мы что же, на стороне немцев, если готовы обсуждать подобный обмен?

– Ну да! – хохотнул Темницкий. – А не надо было их голландским полицаям нашего бухого мидовца, к тому же с диповым статусом, в участок забирать да сутки там канифолить. А потом ещё скандалить не по делу против великой державы. Только они дальше носа своего не подумали, настырность проявили, принципиальные очень оказались, понимаешь. Вот и результат: вопрос о возможной реституции решился сам собой. Ну а нам просто дали понять, что работаем с немцами, а там время покажет, какой ихний Карл у какой ихней же Клары кораллы эти выгреб и на каких условиях перезасадил. – И с намёком хохотнул: – Думаешь, неспроста?

И это, разумеется, Лёва тоже знал отменно, и опять же мало как кто – насчёт затянувшегося спора немцев с голландцами относительно законности владения Германией собранием Венигса. Стороны и сегодня вяло продолжали эти занудные многолетние споры, совершенно игнорируя исторический факт послевоенного завладения коллекцией Советским Союзом. Как и тот печальный факт, что никто из многочисленных культурных институций, включая примадонну от искусств, отчаянно не уступавшую власть и всё ещё подминающую собой всё то же сено, до последнего времени не планировал серьёзным образом возврата художественных ценностей ни одному из претендентов. Так, разве что выставили в девяносто пятом под нажимом мировой общественности чуть меньше половины собрания Венигса в Москве, опять же у бабушки, назвав экспозицию «Пять веков европейского рисунка». И снова – в старушьи закрома. Потом недолго ещё побулькали насчёт прав вовлечённых в это дело сторон: профессуру привлекли юридическую, каталог издали превосходный на выставленную часть, не без этого. И всё, сдулись. Нет закона о перемещении культурных ценностей, зато имеется всё ещё надёжный бруствер – мораторий на всякое там посягание и отсягание.

Так и тянулось ни шатко ни валко, под занудно-нескончаемые заходы тех и других вероятных возвращателей. Обоими при этом предполагалось, что рано или поздно наступит для Франца Венигса с его мастерами от поздней немецкой готики до немецких романтиков девятнадцатого века момент обратной дороги, чтобы вновь занять исходные позиции в роттердамском Музее Бойманса – ван Бёйнингена или в залах Дрезденской галереи. Именно оттуда, из Германии, из одного из замков Саксонии, в самом конце войны и было вывезено русскими собрание в ходе финала наступления советских войск. Но только задолго до того, как попасть на германскую землю, оно принадлежало богатейшему голландскому банкиру-коллекционеру, выкупившему её у самого Венигса, который, в свою очередь, в 1922 году переехал в Нидерланды и впоследствии разорился. После этого банкир, в поисках денег на приобретение для своего музея Вермеера, уступил огромную часть рисунков немцам, а именно Хансу Поссе, директору Дрезденской галереи, а попутно члену нацистской партии, занимавшемуся по заданию Адольфа Гитлера комплектованием собрания работ для будущего музея фюрера в Австрии. Вот такой непростой оборот событий и фактов.

– Ясно… – задумчиво промычал Лев Арсеньевич, – и чего ж теперь? Кроме того, что теперь я один из решальщиков.

– Так вот и спросим у народа, – с энтузиазмом отозвался Темницкий, – пускай общественность теперь слово скажет, стóит ли этот Венигс вместе с холстом Рафаэля, двумя – Гойи и двумя же Делакруа принудительно изъятой части русского авангарда? Кто же, кроме тебя, как эксперта по авангарду, предложит правильный алгоритм обмена и объяснит всякому, что делать это нужно всенепременно. Ну а если упрощённо, надо, чтобы состоялось, но без видимых потерь, – это тоже дали понять. И политики в этом, брат ты мой, как я чувствую, будет побольше, чем коммерции или чистого искусства. Их там, – он ткнул пальцем в потолок, – ни Малевич твой любимый не интересует, какой оттуда – сюда, ни сам даже Рафаэль, который отсюда – туда. Им надо, чтобы славили нашу с тобой Родину любым путём, а на визги и охи эти наши с тобой им же и наплевать. Только они в этом не признáются, вот посмотришь. Будут слова красивые глаголать, что, мол, и вершка родной пяди ворогу не уступим лютому, а на деле только и хотят, чтоб трубу очередную там, где им надо, пробросить и непристроенный углеводород качать куда положено. Слыхал, наверное, про сланцевый газ-то? – И многозначительно ткнул пальцем в потолок. – То-то и оно, брат ты мой.