Текст книги "О науке без звериной серьёзности"

Слова, которые бесят
О том, что и кому должен учёный

Как-то я устроил маленький опрос. Меня интересовало, какие слова и фразы должны приводить учёных в бешенство. Для затравки я привёл собственный вариант: «Ну… Наука многого не знает…» Это обычно произносят люди, далёкие от науки, когда отстаивают какую-нибудь мистику. Допустим, человек рассказывает про достижения современной телепатии и сталкивается с возражением: невозможно передавать информацию без какого-либо материального носителя – частиц, волн, колебаний. На это следует аргумент: «Эта ваша наука многого ещё не знает! Быть может, и вечный двигатель возможен, и Земля плоская, и мысль может самостоятельно летать в абсолютном вакууме».

Учёные принялись высылать мне свои варианты бесящих их фраз, которые они порой слышат от окружающих. Один из вариантов прислал замечательный астрофизик и популяризатор науки Дмитрий Вибе. Его раздражает фраза: «Если вы не можете объяснить свою задачу пятилетнему ребёнку, вы сами в ней ничего не понимаете».

Сначала я даже расстроился. Этот афоризм хоть как-то примирял мой слабый гуманитарный ум с интеллектуальной сложностью научного мира. Дескать, если я чего-то не пониманию, то это не из-за скудности образования, а сам учёный виноват.

Слова эти любят повторять те, кто агитирует учёных рассказывать о своих исследованиях широкой публике. Если набрать её в поисковой системе, то на вас свалятся тысячи ссылок. Но вот с автором её всё непросто. Я убил целый рабочий день (да простят меня коллеги!), чтобы найти того, кто первый её произнёс. Увы, добраться до первоисточника так и не удалось. Получалось, что эти слова якобы произносил или писал почти каждый лауреат Нобелевской премии по физике:

«Законы физики должны быть достаточно простыми, чтобы даже бармен мог понять их», – начинает изобретатель пузырьковой камеры Чарльз Вилсон.

«Предполагаемое научное открытие нельзя считать значимым, если его нельзя объяснить бармену», – повторяет за ним создатель модели атома Эрнест Резерфорд.

«Все физические теории должны поддаваться столь простому описанию, чтобы даже ребёнок мог бы понять их», – присоединяется к коллегам непьющий Альберт Эйнштейн.

«Если вы учёный, квантовый физик и не можете в двух словах объяснить пятилетнему ребёнку, чем вы занимаетесь, – вы шарлатан», – рубит с плеча Ричард Фейман.

Также в разных вариантах этого афоризма фигурировали: шестилетняя девочка, бабушка учёного, уборщица, которая моет пол в лаборатории; студенты первого курса физфака и т. д.

В разных вариантах этого афоризма фигурировали: шестилетняя девочка, бабушка учёного, уборщица, которая моет пол в лаборатории; студенты первого курса физфака…

Подлинность цитаты проверить, увы, невозможно. Есть большие сомнения, что эту фразу действительно произнёс кто-либо из великих физиков. Чаще всего она приписывается Ричарду Фейману, но ни в «Вы, конечно, шутите, мистер Фейман», ни в других его популярных книгах обнаружить её не удалось. Более того, ему же якобы принадлежит фраза строго обратного содержания: «Если бы я мог объяснить это каждому встречному, за что мне присудили Нобелевскую премию, то я не заслуживал бы этой награды».

Единственное достоверное место, где содержится близкая формулировка, – роман Курта Воннегута «Колыбель для кошки», написанный в 1963 году:

«…Доктор Хониккер любил говорить, что, если учёный не умеет популярно объяснить восьмилетнему ребёнку, чем он занимается, значит, он шарлатан.

– Выходит, я глупей восьмилетнего ребёнка, – уныло сказала мисс Пефко. – Я даже не знаю, что такое шарлатан…»

Воннегут не был ни физиком, ни нобелевским лауреатом (кстати, почему ему не дали эту премию по литературе, для меня загадка). А этот доктор Хониккер – не такой уж симпатичный персонаж. Именно он создал вещество «лёд-девять», который позволяет воде замерзать при комнатной температуре, что приводит к мировой катастрофе.

Но всё-таки почему эти слова так бесят учёных? Тому есть несколько причин.

Во-первых, разные области науки по-разному поддаются популяризации. Допустим, вы изучаете гигантских хищных динозавров. Вашу историю с удовольствием выслушает и бармен, и пятилетний ребёнок, и даже любимая бабушка. А теперь представьте, что вы заняты решением проблемы Штейнера в n-мерном пространстве Громова – Хаусдорфа. Наверное, и об этом можно сказать нечто общедоступное, но усилий от вас требуется намного больше.

Во-вторых, афоризм как бы намекает: если вы не умеете излагать просто, то ваша теория недостаточно хороша. Фактически ставится знак равенства между доступностью темы и степенью её проработанности. Это несправедливо. К тому же всякий антинаучный бред поддаётся популярному изложению куда лучше, чем нормальная наука. Истории о рептилоидах с планеты Нибиру продаются миллионными тиражами, что никак не подтверждает реальность их существования где-либо, кроме воспалённого воображения сотрудников Рен-ТВ.

И ещё один аргумент. Этот афоризм подразумевает, что учёный не просто может популяризировать свою науку в любой аудитории, но просто-таки обязан это делать. Этот оттенок долженствования бесит свободолюбивых людей сильнее всего.

P.S.

Фраза «А ты должен…» тоже вошла в наш импровизированный рейтинг высказываний, которые бесят учёных. Но первое место досталось вопросу: «Каково практическое применение вашей работы?» Также в числе лидеров оказались: «Официальная наука скрывает, что…», «Скажи как учёный…», «Всем хорошо известно, что…» и другие.

Соски и сосиски
О том, почему не надо бояться человека с бородой

Молодые журналисты не любят науку. Точнее, боятся её. Меня периодически приглашают встретиться со студентами журфака. Это тешит тщеславие: студентов-медиков водят смотреть на трупы, студенты-биологи препарируют мышей и лягушек, студенты-геологи долбят камни… Для будущих журналистов я такой же объект профессионального обучения, только говорящий.

Подобные встречи я обычно начинаю с вопроса:

– Кто из вас хочет писать о политике?

Лес рук. Тяжело вздыхаю. Что можно написать о политике в стране, где итог президентских выборов известен уже лет за пять до голосования?!

– Кто из вас хочет писать о культуре?

Поднимаются руки, ноги и прочие конечности. Культуру любят все. Вздыхаю ещё тяжелее.

– Кто из вас хочет писать о науке?

Долго рассматриваю зал и наконец нахожу одну робко поднятую руку. Выясняется, что это студентка-биолог, которая случайно забрела в аудиторию. Вздыхаю так, что в зал испуганно заглядывает декан журфака: не случился ли с кем астматический приступ или, боже упаси, оргазм?

Но я не собираюсь ворчать и рассуждать о падении престижа рационального знания или о деградации молодого поколения. Мне кажется, эта нелюбовь молодых журналистов к науке имеет объективные основания.

Наука представляется нам чем-то очень мудрёным – смесью непонятных слов и длинных формул. Это страшно, учитывая, что половина учащихся журфака – это те, кому в школе после очередной двойки по математике поставили диагноз: «Ты же гуманитарий».

Особенно пугают сами учёные. Это очень-очень серьёзные люди. У них длинные бороды, вместо пива они пьют ортокарбонатную кислоту, закусывая её кварк-глюонной плазмой. Когда молодой журналист отправляется брать у них интервью, то тут же из профессионала превращается в студента-троечника, сдающего экзамен суровому профессору. Он замирает, как кролик перед удавом.

Ещё раз: я не виню своих молодых коллег. Кролика тоже можно убеждать, что конкретно этот удав сделан из китайского пластика, а посему совершенно безопасен. Но против рефлексов не попрёшь.

Я тоже слегка боюсь учёных, хотя у меня у самого есть борода (маленькая). Я вообще побаиваюсь тех, кто знает о чём-то намного больше меня, а таких – подавляющее большинство. Однажды я брал интервью у очень сурового доктора биологических наук с окладистой седой бородой. Он долго рассказывал мне, как ЦНС переключается с обработки и анализа экстероцептивной информации на работу с информацией висцеральной, что явно видно по реакции соматосенсорной зоны на интраперитонеальную стимуляцию во время медленноволнового сна…

Если кратко, то речь шла о гипотезе, предполагающей, что во время сна наш мозг не просто отдыхает, а активно обрабатывает информацию от внутренних органов. В итоге я написал абсолютно хулиганскую статью. Вот короткий отрывок из неё:

«…Моя сетчатка фиксирует белые и чёрные точки. Мозг их превращает в загогулины, загогулины – в буквы, буквы – в слова, слова – в смыслы. Так получается этот текст. Возможно, нечто подобное происходит во сне с сигналами внутренних органов. Кора мозга их как-то обрабатывает, обобщает, анализирует. Только вот наше дневное сознание не способно это воспринять. Остаётся лишь фантазировать, как по ночам наш мозг устраивает планёрки.

– Так, желудок, что там у тебя?

– Не волнуйтесь, шеф. Всё в порядке. Очень много растительного белка, эти сосиски – сплошная соя.

– Алё, ребята! Кому-нибудь нужен растительный белок? Присылайте заявки. Что там с печенью?

– У меня всё как обычно. Сивушные масла, этиловый спирт и ещё какая-то гадость…»

Получившийся текст послал учёному. Бородатый доктор наук ответил, что будет читать текст придирчиво и привлечёт к этому делу жену, которая тоже доктор наук. Стало страшно.

Через неделю пришёл ответ. Он начинался словами: «Недопустимо публиковать в таком виде. Немедленно исправьте!» У меня похолодело всё: и висцеральные органы, и соматические, и даже центральная нервная система. Дрожащей рукой я нажал кнопку Enter… В файле, который прислал учёный, оказалась всего одна правка: в слове «сосиски» было пропущено «ис». И это всё! Других замечаний у двух солидных учёных не было.

В файле, который прислал учёный, оказалась всего одна правка: оказалось, в слове «сосиски» было пропущено «ис».

Можно ещё одну байку про общение с учёными? Как-то я решил написать жёлтую-жёлтую статью о сексе у животных. Отправился к какому-то очень титулованному дяденьке, профессору, чуть ли не академику. Смущаясь и краснея, объясняю ему задачу: «Мы хотим подготовить публикацию, посвящённую различным аспектам копулятивного поведения некоторых отрядов млекопитающих…» Титулованный дяденька одобрительно кивает: «Хорошая тема, интересная. Но сначала давайте анекдот расскажу. Значит, трахает мужик бабу…»

Сам анекдот я забыл. А вот про секс профессор говорил очень интересно. Наверное, многие знают, что самки некоторых животных имеют дурную привычку пожирать самца после спаривания. Так вот этот биолог рассказал мне, что некоторые пауки-мужчины притаскивают к своей барышне муху, завёрнутую в паутину: мол, жри её, а не меня. Пока самка эту упаковку разрывает, самец успевает сделать своё приятное и нужное дело и благополучно сбежать. Но есть особо продвинутые пауки-мужчины: они муху едят сами, оставляя лишь оболочку, которую заворачивают и преподносят своей избраннице – пока она распознает обман, можно успеть скрыться. Согласитесь, что эта история куда интереснее большинства порнороликов.

В общем, мир изменился. Доктора наук позволяют себе шутить. А молодые журналистки с колечком в левой ноздре считают, что текст про науку должен быть суровым, как могила бухгалтера.

Если что – я на стороне докторов.

P.S.

В этой главе я использовал одну из своих колонок в «Коте Шрёдингера» (правда, про секс у насекомых там не было, мы всё-таки 12+). Когда мы создавали этот журнал, я ждал, что учёные обрушатся на нас с критикой: нельзя, мол, легкомысленно писать о такой сакральной субстанции, как наука. А когда статьи с упоминанием академиков и членов-корреспондентов комментирует в углу страницы мультяшный котик, это и вовсе безобразие.

Помнится, однажды мы проводили встречу с читателями. И слово попросил очень пожилой, очень заслуженный и очень бородатый доктор технических наук:

– У меня есть претензия к вашему журналу…

Вот, думаю, началось.

– …Слишком мало у вас иронии. Помните, Николай Тимофеев-Рессовский говорил: «Нельзя заниматься наукой со звериной серьёзностью». Какие-то вы суховатые!

Эта ужасная реальность
О том, почему я не пишу фантастику

В качестве эпиграфа к этой колонке процитирую моего любимого Сергея Довлатова:

«– А правда, что все журналисты мечтают написать роман?

– Нет, – солгал я».

Не буду кокетничать и признаюсь, что роман я написать мечтаю. И явно это будет не романтико-психолого-философское произведение. По долгу службы мне положено писать научно-фантастические романы.

Оно, казалось бы, и проще. Не надо скрупулёзно выверять детали: выяснять, какого цвета были мундиры французских кирасиров во время битвы под Аустерлицем или как пахнет свежий кус-кус в марокканской хижине. Можно дать волю воображению. Придумать далёкую-далёкую галактику и населить её существами по своему вкусу, не сверяясь с учебником биологии.

Но сколько бы я ни собирался сесть за это великое произведение, каждый раз поражался, насколько бедная у меня фантазия. Это на редакционных планёрках я кажусь креативным и буйным. А в реальности…

Меня сдерживает то, что внеземная жизнь должна принципиально отличаться от нашей. Иной климат, иная история планеты, иная химия, иной набор эволюционных случайностей – всё не как у нас. А значит, в романе должны фигурировать совершенно фантастические твари.

От написания фантастического романа меня сдерживает то, что внеземная жизнь должна быть принципиально непохожей на нашу.

Давайте прикинем и перечислим основные параметры:

– Масса существ может различаться примерно в 100 000 000 000 000 000 000 раз.

– Для передвижения организмы могут использовать ноги (от 2 до 750), ветер, течение воды, реактивную тягу, крылья… Среди них должны быть такие, что подбрасывают своих зародышей другим существам, чтобы те их съели, а потом произвели на свет в виде экскрементов.

– Внутри одного создания могут жить миллиарды других. Причём некоторые из них помогают хозяину, а другие норовят его убить.

– Органы чувств способны улавливать видимый свет, инфракрасное излучение, химические сигналы, ультразвук и магнитное поле.

– Один и тот же организм превращается из яйца в толстое, неторопливо ползающее существо, а потом вдруг становится тонким, изящным, способным летать…

Безумная, странная, очень сложная планета. Я бы такую выдумать не смог. Впрочем, её и выдумывать-то не надо. Она существует и называется Земля. Всё перечисленное есть в реальности. Более того, настоящая жизнь гораздо разнообразнее. Если бы я знал биологию получше, то список основных параметров был бы намного длиннее.

Если у вас возникнет мысль о фантастическом произведении, посмотрите на фотографии крота-звездоноса, рыбы-капли или трубкозуба. Такие физиономии не смог бы изобразить даже художник-шизофреник после приёма тяжёлых наркотиков.

А сексуальная жизнь?! Самая извращённая фантазия пасует перед реальными отношениями полов у насекомых, рыб и многих других существ. Достаточно сказать, что самка гренландского удильщика в сотни тысяч раз крупнее самца. Любовная линия в фантастическом романе покажется банальной на фоне того, что происходит, например, у мелких комаров Serromyia femorata или у здоровенных кальмаров Architeuthis dux (написал бы подробнее, но тут даже я краснею).

Однако есть на планете совсем специфический вид. Разнообразие и парадоксальность отношений между его представителями почти не поддаются осмыслению и систематизации. Никакому гигантскому инопланетному мозгу не хватило бы воображения, чтобы представить всё то, на что способны особи этого вида. Они нарушают все законы эволюции, формальной логики и здравого смысла. Называется этот вид Homo sapiens sapiens.

P.S.

Этот текст тоже из недавнего «Кота Шрёдингера». После его написания я сознал, что не могу смотреть научно-фантастические фильмы. Я отвлекаюсь от сюжета и мучаюсь вопросами. Например, в земных условиях кит в два миллиона раз тяжелее домовой мыши из того же класса млекопитающих. Так почему же инопланетяне, которых эволюция сформировала в другой звёздной системе, непременно должны быть ростом чуть ниже Шварценеггера и чуть выше Брюса Уиллиса?

Но речь в этой колонке шла вовсе не об анатомии инопланетян (хотя тема продуктивная). Я хотел показать, насколько удивителен реальный мир, рядом с которым меркнет мир фантастический. Могу продолжить эту линию. Обычные люди рядом с вами могут быть куда интереснее вымышленных персонажей. Надо только присмотреться внимательнее.

Голубая точка для землянина
О том, как из науки сделать мировоззрение

Став главным редактором журнала «Кот Шрёдингера», я часто повторяю: «Мы – идеологическое издание!» Обычно меня тут же переспрашивают: «Вы за Путина или за Навального?» Нет. К российской политике наша идеология не имеет почти никакого отношения.

Речь идёт о чём-то большем, о каких-то фундаментальных принципах. Правда, сформулировать их не так уж и просто – в современном мире есть сложности с языком описания идеологии. Вот во времена войн между «правыми» и «левыми» с этим было проще. Но попытаюсь как-то сформулировать.

Хочу сразу предупредить, что сейчас я буду описывать свою личную утопию. Мы живём в эпоху, когда этот жанр максимально непопулярен. Вот антиутопии сегодня переливаются всеми красками на экранах и страницах книг, да и мне самому куда интереснее читать Оруэлла и Хаксли, чем Мора и Кампанеллу. Но без конечного положительного образа сложно двигаться дальше.

Хочу сразу предупредить, что сейчас я буду описывать свою личную утопию.

Ещё одно предупреждение: я не пытаюсь идеализировать науку и учёных. Кандидатская степень не гарантирует нимб над головой. Даже среди академиков попадались подлецы, доносчики, зануды и бюрократы. Научные труды – это вам не «Манифест коммунистической партии» и не «Моральный кодекс строителя коммунизма». Учёные что-то размешивают в пробирках и разгоняют частицы. А вот общество может превратить это в нечто, что сделает жизнь более доброй и осмысленной.

Ладно, поехали.

Во-первых, наука – это про сомнение. О чём бы вы ни говорили – об устройстве Вселенной, о выборах президента, о сортах апельсинов, – вы должны иметь весомые доказательства для уверенного высказывания. Иначе нужно уточнять: «возможно, что…», «как я прочитал в…», «можно предположить…».

Такая неуверенность – это не только признак научного ума, но и прививка от любого фанатизма. Сомневающийся человек не будет подкладывать бомбу в супермаркет или требовать расстрела политических противников.

Почему-то захотелось процитировать стихотворение Бертольда Брехта, посвящённое советскому поэту и драматургу Сергею Третьякову, казнённому в 1937 году:

 
Мой учитель,
Огромный, приветливый,
Расстрелян по приговору суда народа.
Как шпион. Его имя проклято.
Его книги уничтожены. Разговоры о нём
Считаются подозрительными. Их обрывают.
А что, если он невиновен?
<…>
Сыны народа решили, что он виновен.
Колхозы и принадлежащие рабочим заводы,
Самые героические учреждения в мире
Считают его врагом.
Ни единый голос не поднялся в его защиту.
А что, если он невиновен?
 

Брехт был сторонником Советского Союза. Но разум и совесть заставили его задуматься: «А что, если не…»

Но вернёмся к науке. Как-то я брал интервью у Владислава Житенёва, археолога из МГУ. Он уже много лет руководит раскопками в Каповой пещере на Урале. Нашёл там много чего интересно, защитил по этой теме докторскую. Спрашиваю:

– Можете ли вы предположить, чем занимались люди, чьи останки вы изучаете в пещере? Они охотились или у них уже какое-то сельское хозяйство было?

– Увы, пока нам это неизвестно. Данных не хватает.

– А чем они питались?

– Теоретически что-то можно определить, но уверенно сказать я ничего не могу.

– Ну а про жилище тех, кто приходил совершать свои ритуалы в пещеру, вы что-то можете сказать?

– Увы, тоже нет. Это у костра в экспедиции мы можем строить всякие фантастические предположения. Но с точки зрения науки информации пока недостаточно…

Когда Владислав произносило это «не знаем», в его глазах виделось не отчаянье школьника, не выучившего урок, а, наоборот, задор учёного, который пока чего-то не знает, но очень хочет узнать.

В начале книги я советовал каждому повесить у себя над кроватью плакат «Зачем я это делаю?». Если у вас осталось место, то прикрепите ещё один: «Кажется, по этому вопросу я не обладаю достаточной информацией…»

Это относится не только к учёным. Например, в жизни нормального школьного учителя бывают моменты, когда он собирает все своё мужество в кулак и в ответ на каверзный вопрос ученика произносит: «Увы, я этого не знаю!» Это как потеря сексуальной невинности – страшно, стыдно, непривычно. Но потом начинается новый мир, наполненный поисками и открытиями. Раз не знаешь, то есть куда двигаться и что изучать. Вот я, например, не знаю, как устроен… Стоп. Пора остановиться с первой частью идеологии. Надо двигаться дальше.

Второй пункт – про границы. Точнее, про то, что их нет. Как-то у нас в «Коте Шрёдингера» вышло двойное интервью с российским космонавтом и американским астронавтом, работающими на МКС. Вот представьте: политики США и России кричат об иноземной угрозе, соревнуются в санкциях и радуют избирателей новыми видами оружия. А в это время над Землёй летает сложнейший прибор, внутри которого два крепких и умных мужика вместе делают свою работу. Им из космоса границ не видно. О том, где кончается одно государство и начинается другое, не знают ни перелётные птицы, ни потоки воздуха, ни тектонические плиты.

Над Землёй летает сложнейший прибор, внутри которого два крепких и умных мужика вместе делают свою работу.

Современная наука учит интернационализму. Читаешь публикацию о каком-либо исследовании, а там в списке авторов русский, американец, испанец, бразилец, немец и много кто ещё. К тому же один и тот же автор может указать несколько государств. Вот, например, кристаллограф Артём Оганов заведует лабораториями в США, России и Китае.

Отрицание границ касается не только территорий. Границы весьма условны между любыми группами людей. С точки зрения психологии, медицины и физиологии все мы относимся к одному виду. Разница в генах составляет мизерную долю процента.

Следующий идеологический догмат. На него меня вдохновляет знаменитая цитата из братьев Стругацких: «Жизнь даёт человеку только три счастья – друга, любовь и работу». С друзьями и любовью всё ясно, про это много книжек написано и сериалов снято. А вот работа долгое время воспринималась как нечто второстепенное – источник денег, трата нервов, неприятный промежуток между отпусками и выходными.

Наука – это одна из тех областей, где работа является важной частью счастья. Не для всех, конечно, но для многих. Я уверен, что если завтра власть скажет: «Господа учёные, давайте мы вам будем платить такую же зарплату, а вы ничего не будете делать, просто дома сидеть», то тысячи научных сотрудников гордо откажутся, а то и на митинг протеста выйдут.

Наука – это одна из тех областей, где работа является важной частью счастья.

Работа (или лучше – труд) становится содержанием человека. Если у вас ещё осталось место над кроватью, то повесьте третий психотерапевтический плакат. Напишите на нём: «Ты кто?»

В девяностые и нулевые годы был учинён самый настоящий бардак в отношениях между людьми и их профессиями. Астрофизики становились сантехниками, а сантехники – генеральными директорами. Появилось множество расплывчатых профессий типа «менеджер по развитию проектов». Но сейчас общество потихоньку приходит в себя. Отвечать на вопрос «ты кто?» становится легче. А если затруднение и возникает, то это скорее поиски себя, ответа на вопрос «кем я хочу быть?», а не подстраивание под внешние обстоятельства…

Наверное, мне повезло. И по жизни, и по работе мне всё время попадаются люди, для которых их деятельность является главной идентичностью. Да, конечно, все мы слушаем музыку, пьём пиво и думаем о судьбах России. Но на первом месте остаётся то, что мы делаем: лечим людей, изучаем мироздание, создаём что-то новое.

Ты кто?

– Я социальный психолог.

– Я занимаюсь сверхпроводимостью.

– Я молекулярный биолог…

Если довести мой идеал до абсолюта, то нет мужчин, женщин, евреев, гомосексуалистов, либералов, красавиц, православных, москвичей, сибиряков. Есть лесорубы, парикмахеры, инженеры, водители, учителя. Именно они создали этот мир.

Переходим к следующей идеологеме, которой придерживаюсь и я, и мои коллеги. Назовём её воинствующим пацифизмом. Мы слишком хорошо читали Толстого, Воннегута, Бёлля и Ремарка, чтобы иметь симпатии к такой гадости, как война. У меня к хорошим книжкам примешивается и личный опыт.

Я, конечно, на передовой не воевал, но пять командировок в Чечню в 90-х сказываются. Не хочется писать о штурмовике нового поколения, когда ты видел своими глазами, что бывает после того, как подобная штука реализует свой инновационный технологический потенциал. Ты идёшь часами по огромному городу и не видишь ни одного уцелевшего дома. Под этими развалинами – чьи-то жизни, чьи-то сломанные судьбы. И запах. Смесь каменной пыли со сладковатым ароматом разлагающихся трупов. После такого про оружие писать совсем не хочется. Ни про какое.

Да, именно наука обеспечивала человечество средствами убийства – от бронзового меча до термоядерной бомбы. Но, создавая свою утопию, хочется вспомнить именно тех учёных, кто осознал кошмарность войны и начал против неё бороться. Взять хотя бы того же Лайнуса Полинга, который в 1954 году получил Нобелевскую премию по химии «за изучение природы химической связи и его применение к объяснению строения сложных молекул», а спустя восемь лет стал лауреатом Нобелевской премии мира, за деятельность против ядерных испытаний и гонки вооружений…

Всё-таки текст получился не слишком похожим на идеологический манифест. Как-то не идёт у меня этот жанр. Поэтому завершу этот раздел моей любимой цитатой из Карла Сагана, которую я вставлял во множество колонок и заметок. Уж больно она правильная. А источником вдохновения для знаменитого астронома стала фотография, сделанная в 1990 году аппаратом «Вояджер‑1». Этот аппарат сумел удалиться от Земли на рекордное расстояние – почти шесть миллиардов километров. На одном из сделанных им снимков видна наша планета – едва заметная бледно-голубая точка:

«…Посмотрите на это пятнышко. Вот здесь. Это наш дом. Это мы. Все, кого вы знаете, все, кого вы любите, все, о ком вы слышали, все люди, когда-либо существовавшие на свете, провели здесь свою жизнь. Сумма всех наших радостей и страданий, тысячи устоявшихся религий, идеологий и экономических доктрин, все охотники и собиратели, герои и трусы, созидатели и разрушители цивилизаций, все короли и крестьяне, влюблённые пары, матери и отцы, дети, полные надежд, изобретатели и исследователи, моральные авторитеты, беспринципные политики, все «суперзвёзды» и «великие вожди», все святые и грешники в истории нашего вида жили здесь – на пылинке, зависшей в луче света.

Земля – очень маленькая площадка на бескрайней космической арене. Вдумайтесь, какие реки крови пролили все эти генералы и императоры, чтобы (в триумфе и славе) на миг стать властелинами какой-то доли этого пятнышка. Подумайте о бесконечной жестокости, с которой обитатели одного уголка этой точки обрушивались на едва отличимых от них жителей другого уголка, как часто между ними возникало непонимание, с каким упоением они убивали друг друга, какой неистовой была их ненависть.

Эта голубая точка – вызов нашему позёрству, нашей мнимой собственной важности, иллюзии, что мы занимаем некое привилегированное положение во Вселенной. Наша планета – одинокое пятнышко в великой всеобъемлющей космической тьме. Мы затеряны в этой огромной пустоте, и нет даже намёка на то, что откуда-нибудь придёт помощь и кто-то спасёт нас от нас самих.

До сих пор Земля – единственный известный нам обитаемый мир. Мы больше не знаем ни одного места, куда мог бы переселиться наш вид – как минимум в ближайшем будущем. Наведаться – да. Закрепиться – пока нет. Нравится нам это или нет, в настоящее время только Земля может нас приютить.

Говорят, что занятие астрономией воспитывает смирение и характер. Вероятно, ничто так не демонстрирует бренность человеческих причуд, как это далёкое изображение крошечного мира. По-моему, оно подчёркивает, какую ответственность мы несём за более гуманное отношение друг к другу, как мы должны хранить и оберегать это маленькое голубое пятнышко, единственный дом, который нам известен».