Текст книги "Что увидела Кассандра"

Его последняя проповедь

Впервые призрак Джорджа Уайтфилда[15]15
  Английский проповедник, один из основателей церкви методистов. Значительную часть жизни провел в английских колониях в Новом Свете, где и умер.


[Закрыть] приходит ко мне, когда я трахаюсь со своим соседом Карлом. У нас это получается скорее бодро, чем ловко, как часто бывает, когда что-то делаешь в первый раз. Я приподнимаю голову, собираюсь поцеловать или, может быть, укусить шею Карла – и тут вижу Джорджа, сидящего на краю кровати в панталонах, церковном облачении и длинном плаще, волосы затянуты в крысиный хвостик. Шлюха, – шепчет призрак, и, ух, он угадал, что меня заводит. Шлюха шлюха шлюха, – и я кончаю так сильно, что у меня сводит ступню, а Карл говорит: ох, блядь, да. Он Джорджа не видит. У Карла отсутствует воображение. Это одно из его лучших качеств.

Никогда раньше мне не являлся призрак, но, с другой стороны, и интрижек у меня раньше не было. С Карлом мы знакомы несколько лет – я преподаю в академии английский, а он физику. Карл, безусловно, красавчик, и мы сто лет назад однажды целовались по пьяни после вечеринки на кафедре, глупые и нелепые, как подростки, которых мы учим. Никто из нас больше эту тему не поднимал. Секс у нас случился, когда я пригласила его зайти ко мне, чтобы дать почитать книгу. Я стояла у книжного шкафа, он – у кровати, затем я сделала шаг, и вот мы уже друг на друге. Сейчас Карл лежит на моей груди, тяжело дыша, а Джордж Уайтфилд смотрит слегка вверх и в сторону от наших сплетенных тел, напоминая, что мы забыли о целомудрии, но он – отнюдь. Снаружи ученики академии спешат вниз по тротуару в общежитие, сутулясь на холодном ветру. Мой палец скользит по животу Карла. Теперь я не так одинока, как долгое время была, согрета изнутри: любовником, призраком, секретом. И я не про интрижку, хотя это тоже секрет. Нет, тайна, открывшаяся мне сейчас, заключается вот в чем: оказывается, я могу трахаться без всяких чувств к другому человеку.

Эта ебля кажется мне знаменательной. Начинается приключение, и сперва я слегка в тумане: возбужденная, виновная и гордая. Шлюха, – говорит Джордж каждый день, когда я ухожу из дома, и повторяет, когда возвращаюсь. Он сидит на собственном мемориальном камне, установленном на полоске травы, отделяющей дорогу от моего дома. Надпись гласит: «Джордж Уайтфилд прочитал здесь свою последнюю проповедь 29 сентября 1770 года». Между буквами растет мох, камень почти закрыт снегом. Мне нравится отправлять Джорджу воздушные поцелуи, он в ответ хмурится. В течение нескольких славных месяцев кажется, будто все мне сходит с рук, – я ебусь с Карлом и продолжаю жить свою скучную жизнь. «Тебе обязательно называть это еблей?» – спрашивает иногда Карл, и я говорю: «Но разве не в этом все веселье?» Иногда он смеется. Но чаще закатывает глаза и отворачивается, будто его чувства задеты, и приходится его утешать, а я это терпеть не могу. «Ты в порядке? Что-то не так?» Карл говорит, что все нормально, но зачем так грубо?

Думаю, Карл не любит напоминаний, что мы занимаемся чем-то плохим по одной только причине: нам от этого хорошо.

«Извини», – говорю я, хотя извиняться тут не за что, и прежде, чем он отвлекает меня поцелуем, я задумываюсь, почему столь многим рискую ради очередного человека, у которого надо просить прощения.

В свободное от преподавания, подготовки нашей футбольной команды и интрижки время я занята заботами о моей дочери Эмми. Ей шесть, и она такая счастливая, что это кажется плохим знаком. Ей нравятся принцессы и розовый цвет, к чему я, наверное, была готова, но она запросто заводит новых друзей, никогда никого не обижает, и, кажется, ей тоже никто не делает плохого. Я не узнаю себя в ней, и это хорошо, но теперь боюсь, что счастливому, уравновешенному ребенку мир нанесет еще больше ран, чем ребенку тревожному, злому, с огромной щелью между передними зубами. Моя дочь не знает, что такое сомнение. Когда она возвращается домой из школы, она бросается в мои объятия. Когда она выходит утром из машины, бросается на площадку, распугивая одноклассников, как воро́н. На уроках плавания не замечает разницы между воздухом и водой – и смело ныряет. Мой муж говорит, что я превращаю ее счастье в проблему. Я отвечаю, что он мужчина и вообще ничего не понимает. Мы ссоримся. Моя лучшая подружка, Сьюз, конечно, на моей стороне. Она знает, что мир опасен для девочек, которые не научились быть осторожными.

Наша футбольная команда – полная противоположность моей дочери. В этих девочках, кажется, нет ничего, кроме сомнений. «Если вы хотите выиграть верховую борьбу, не надо ждать разрешения!» – говорю я, но они просто отказываются бросаться за мячом. Они скорее позволят себя победить, чем покажут волю к победе. Помню это чувство. Правда, я, когда была подростком, старалась перехитрить поражение другими способами – мешковатые рубашки, потертые кроссы, густой слой подводки для глаз и пирсинг пупка. Я не знала тогда, хочу ли внимания мальчиков – взрослые мужики уже пялились, – и поэтому вела себя так, что если уж на меня кто и посмотрит, то сразу поймет: мне всё похер. Прокол в пупке за месяц так воспалился, что пришлось рассказать об этом матери, которая, вместо того, чтобы впасть в ярость, просто рассердилась. Дальше десять дней на антибиотиках и шрам, который, когда я буду беременна Эмми, растянется сбоку от пупка в сердитый изгиб. Мне нравилось водить пальцем по этой отметине, представляя, какие шрамы однажды появятся у моего ребенка. И надеясь, что их породят истории получше.

Кричу девочкам на поле, что лучше бы им поднапрячься, а то дам лишнюю пробежку в конце тренировки. В старшей школе я любила играть в футбол, бегать до изнеможения, чтобы этот труд полностью меня опустошил.

– Бей по мячу! – ору я, когда центральная нападающая пасует другой девочке из команды, хотя может спокойно забивать, перед ней никого.

Центральная нападающая пинает бутсой траву и смотрит на часы.

– Пора бы заканчивать, – говорит она.

Тренировка затягивается. Дальше я встречаюсь с тремя студентами по поводу их работ. Потом отвечаю на поток электронных писем, все от одного и того же родителя. Мы с Эмми едим макароны с сыром и сосисками. Эмми бесконечно долго не может уснуть, ее будоражит мысль, что завтра она со всем классом идет навестить школьную морскую свинку, мистера Салата. Я залезаю к ней в кровать и читаю ее любимую книгу про маленькую мышку, которая пишет свои желания на клочках бумаги и сажает в саду. Когда мышка просыпается на следующее утро, сад заполнен странными растениями: цветы в горошек, дерево вышиной до облаков и мухоловка, такая большая, что могла бы в два счета проглотить мышку. «Хрям!» – говорю я, и моя ладонь кусает Эмми за руку. Однажды маленькая мышка сажает в землю желание встретить лучшего друга, а на следующее утро находит яйцо. Когда она разбивает его, оттуда появляется яркая красная птица и с протяжным криком улетает на вершину холма и дальше, на гору. Маленькая мышка отправляется в путешествие и по пути сажает желания, чтобы, когда она найдет птицу, они могли вместе вернуться домой. Я читаю эту книжку Эмми дважды, пока она наконец не признаёт, что устала и хочет спать. Перед тем как задремать, она спрашивает, можем ли мы завтра посадить какие-нибудь ее желания.

Мой муж не может мне со всем этим помочь – его нет рядом. Он постоянно в разъездах, помогает компаниям, чьи рабочие процессы не работают. Прямо сейчас он в Японии. Но, по крайней мере, у меня есть Джордж, который сидит со мной на кухне. Неплохой собеседник. Немножко мрачный и понурый, но иногда любит посмеяться.

– «Вэлли-Сити Хай» разнесут нас в субботу, – сообщаю я Джорджу, наливаю себе бокал вина и достаю пачку непроверенных работ. Жест абсолютно символический. Делаю большой глоток.

– Ты прелюбодейка, геенна огненная ждет тебя, – отвечает Джордж. – Но не бойся. И райские небеса, где я пребываю, со всеми их красотами и вдохновенными чудесами, не таковы, как обещано.

– Неужели? – спрашиваю я. Он смеется.

– Нет, – отвечает он, – не говори ерунды. И преисподняя вовсе не такая, какой ты себе ее воображаешь. Пути Сатаны куда более утонченны и изобретательны.

– Правда? – спрашиваю я.

– Нет, – на этот раз без смеха, – нет никакой нужды в утонченности, только грешные глупцы вроде тебя думают, будто есть что-то хуже боли.

Я наливаю себе еще бокал вина.

– Это важная игра, – говорю я ему. – Если не победим, в плей-офф нам ни за что не попасть.

Джордж не отвечает: похоже, слегка устал и решил вернуться к своей старой доброй мантре. Шлюха шлюха шлюха, – шепчет он, а я продолжаю пить – больше, чем следовало бы ночью в среду, да и вообще в какую-либо ночь, и в какой-то момент он переключается на чревоугодница чревоугодница чревоугодница.

Следующим вечером я тороплюсь, опаздываю забрать Эмми с продленки. Весна в Нью-Гемпшире – сезон грязи, и приходится идти по кампусу, стараясь не угодить в лужи в асфальтовых впадинах. Каждый год меня поражает, как тающий снег открывает эту потайную топографию, и все, что казалось плоским, на самом деле оказывается неровным и щербатым. Я почти на месте, когда мне приходит сообщение от Карла.

пойдешь на заседание кафедры сегодня вечером?

Жена Карла не в Японии, и он волнуется, что она увидит наши сообщения. занята с эмми – отвечаю я. В другой день послала бы что-то вдогонку, например прости или давай перенесем встречу, а потом дружелюбное и не слишком сексуализированное эмодзи типа початка кукурузы или пожарного, но стоит на секунду отвлечься на клавиатуру, как я по колено проваливаюсь в мелкое озеро. Вода такая ледяная, что я сначала чувствую обжигающий холод и только потом понимаю, что промокли ботинки и носки. Первое побуждение – выругаться, но вместо этого я смеюсь и прячу телефон. Женщина, в которой так мало здравого смысла, что она даже не смотрит, куда идет. Когда я забираю Эмми, говорю ей, что прыгала по лужам, и предлагаю понести ее на спине на обратном пути. Говорю, что раз ботинки уже промокли, хуже не будет, но вот ее ноги должны остаться в тепле. Мы скачем и плещемся, пока мои джинсы не пропитываются водой насквозь, а потом дрожим всю дорогу до дома.

Вечером четверга в началке Эмми будет концерт «Весеннее веселье». А я отвечаю за ее костюм. Ее класс выступит с песней «Twist and Shout»[16]16
  Twist and Shout («Танцуй твист и кричи») – песня, написанная в 1961 году американскими авторами Филом Медли и Бертом Расселлом, которую исполняли в том числе The Beatles и The Who.


[Закрыть]. Я сшила ей широкую розовую юбку с пуделем[17]17
  Широкая однотонная юбка чуть ниже колен с пришитым или нанесенным на ткань изображением (чаще всего пуделя – отсюда и название). Юбки с пуделем были в моде в Великобритании и в США в 1950-е и начале 1960-х и прочно ассоциируются с той эпохой.


[Закрыть] – я б за такую убила в свои шесть. Эмми во время примерки стоит на коробке. Подол вышел кривым, а глаз пуделя сочится застывшим суперклеем, будто в нем завелась инфекция.

«Ты выглядишь прекрасно» – говорю я. Эмми вертится вокруг своей оси. Интересно, действительно ли она настолько мала, что не видит недостатков наряда. Другие матери уж точно заметят. И другие девочки – тоже.

Мой карман вибрирует. Карл снова мне написал. нам надо поговорить – сказано в сообщении.

всё в порядке?? – спрашиваю я.

думаю насчет встречи на кафедре

Говорю ему, что увидимся завтра после его занятия.

Эмми бешено кружится в своей юбке, прыгает вверх и вниз, потом падает и начинает плакать. Булавка, которая держит подол юбки, впилась ей в ногу.

«Смотри, милая, – говорю я, приподнимая юбку, чтобы показать ей крохотную каплю крови на коже. – Ты в порядке». Пудель смотрит на меня в упор, больной и злобный.

Карман снова начинает вибрировать, Эмми перестала плакать и теперь изучает кровь, размазывая ее кончиком пальца, сейчас запачкает юбку, только этого не хватало, и как же меня достал Карл, клянусь, я уже пишу ему сообщение, на котором все закончится, и тут понимаю, что сейчас мне написал не он, а муж. У него еще очень раннее утро, слишком раннее, чтобы он поднялся, но он не может уснуть. Говорит, что скучает по мне. Говорит, что скоро зацветет вишня, но он вернется домой прямо перед этим. Бывает же такое – пишет он и добавляет смайлик, как бы говоря: о, что за странная штука – жизнь. И сейчас, пока я пытаюсь вспомнить, есть ли у Эмми целые белые колготки, а она дергает подол юбки и вот-вот снова уколется и начнет вопить, я ненавижу своего мужа.

Когда я возвращаюсь на кухню, там сидит Джордж. Мои глаза налиты кровью, а пальцы исколоты булавками бессчетное количество раз. Стоило ли так стараться ради чего-то, что так и осталось уродливой тряпкой? Джордж покачивает головой и говорит: «Вот оно, возмездие за грехи», я выплескиваю вино ему в лицо, оно проходит сквозь него, пачкая мой безупречный кухонный стул, мы оба удивлены.

«Вот дерьмо», – говорю я, беру рулон бумажных полотенец и тру стул, проникая сквозь тело Джорджа, и даже несмотря на то что мы не можем прикоснуться друг к другу, а он пытается притвориться, будто не видит меня (о, Джордж, теперь-то я изучила твою мимику и знаю, как ты стараешься сфокусировать взгляд где-то подальше, когда тебе неприятно то, что происходит прямо перед глазами), я чувствую, как он ежится. Немного замедляюсь, протирая сиденье насухо, нежно и тщательно. Вино оставило пятно на дешевом ротанге. Я стою на коленях перед Джорджем, влага впиталась в капающий комок бумажных полотенец. И, как положено шлюхе, я задумываюсь – стояла ли раньше перед ним на коленях женщина. Хочу спросить, но боюсь, честно признаться. Боюсь, что, когда он ответит «нет», предложу ему отсосать. Я поднимаюсь, выкидываю бумажные полотенца, наливаю себе еще бокал вина. Чинно сажусь и говорю: «Я прощаю тебя».

И происходит прекрасное. Джордж улыбается, чего я раньше ни разу не видела. Улыбка недолго задерживается на лице, а потом он называет меня шлюхой с таким энтузиазмом, что становится понятно – он это всерьез, но я знаю: его очень раздражает, что я ему на самом деле нравлюсь.

– Ты когда-нибудь был влюблен? – Я хотела спросить совсем другое, но, возможно, во времена Джорджа минет было не отличить от любви.

Джордж не отвечает.

– Я вот да, – говорю я, хотя это и так очевидно. Я же замужем, так ведь? Но мне кажется, людям в браке редко отдают должное за то, что они влюблены. За то, что пары вообще влюблены друг в друга, – все думают, что это данность, обязательная программа, а так сложнее всего любить – но еще и за то, что память о прошлой любви с кем-то другим никуда не уходит, как и знание, что каждая любовь разная, но ты остаешься с той, что есть у тебя сейчас. Конечно, я любила других мужчин. Тот мальчик, с которым мы вместе ходили на «Введение в астрономию» и занялись сексом в моей комнате в общаге – в тот день мы учили названия звездных скоплений, – а потом он рассказал, что у него отношения на расстоянии с другой. Мужчина, который реставрировал мебель и готовил мне изысканные блюда – невозможно представить знак более глубокой преданности. Три месяца мы с ним жили в Нью-Мексико, и последние несколько недель он до меня не дотрагивался, оправдываясь религиозной практикой, а потом признался, что подцепил хламидиоз от другой женщины. И, наконец, мой муж, которого я правда люблю, просто бывают дни, когда эту любовь сложно в себе найти.

Я не говорю всего этого Джорджу. Старый добрый Джордж, он сидит на своем камне и наблюдает за детьми, идущими по тротуару, маленькими собаками в свитерах, пожилыми парами, которые наклоняются близко-близко друг к другу в тщетной попытке услышать собеседника. Джордж питает Иисусову любовь к каждому из них, но мне совершенно не сочувствует. На данном этапе я уже немного пьяна и опасно близка к тому, чтобы начать себя жалеть.

– Любовь приводит человека ближе всего к Господу, – говорит Джордж.

– Спасибо, Джордж, – говорю я, готовая расплакаться от его неожиданной доброты.

– Любовь и искреннее раскаяние.

– Окей, Джордж, я поняла.

Когда я вхожу в кабинет, Карл стоит у доски, брызгая на нее водой и стирая записи с предыдущих занятий. Он выглядит хорошо, лучше и немного моложе меня. Жена его тоже выглядит лучше меня. Они любят вместе кататься на лыжах и ходить в походы по выходным. Несмотря на то что мы с Карлом много раз занимались сексом, я все еще поражаюсь неправдоподобию ситуации. Зачем ему меня ебать? Закрываю за собой дверь. Я готова к тому, что он меня бросит, уверена, что он так и поступит, и очень на это надеюсь. Сама бы его бросила, но у меня нет на это сил. Я думаю, положила ли танцевальные туфли для сегодняшнего представления Эмми ей в сумку.

– Я должен рассказать о нас жене, – говорит Карл. Он убирает губку для доски, проводит рукой по волосам.

– Что случилось? – спрашиваю я, но уже знаю ответ.

– Надо сказать ей, что я чувствую, – говорит он.

– Ничего тебе не надо говорить.

– Она заслужила знать правду.

– Мы можем перестать встречаться.

– Это нечестно по отношению к ней.

– Мы должны перестать встречаться.

– Я знаю, что ты чувствуешь то же, что и я.

Карл берет мою ладонь и нежно целует костяшки, чего раньше никогда не делал. Я отдергиваю руку. «Это сумасшествие, – хочется мне сказать. – Ничего мы не чувствуем». И когда я прижимаю руку к груди, я представляю, как на все это смотрит моя мать, качает головой и говорит: «Дорогуша, ты всегда сама себе усложняла жизнь».

Джордж Уайтфилд садится рядом с ней. «Достопочтенная мадам, – говорит он, – именно по этой причине я ушел от театральных страстей и стал проповедовать. Ваша дочь уже погрязла в прелюбодеянии и грехе. Весь этот спектакль не спасет ее душу».

– Она знает о нас, – говорю я.

– Нет, – говорит Карл. – Только подозревает.

Он резко прижимает меня к столу, злой и слегка пугающий. Мне страшно, но одновременно я и возбуждена, потому что такого секса у меня еще не было. Он сажает меня на стол, стягивает с меня трусики, а потом мы ебемся, и он даже не пытается сделать мне приятно. Я смотрю через его плечо на периодическую таблицу. Карл – хороший учитель. Он много знает про бейсбол, любит американский футбол, но больше его не смотрит, потому что считает, что это аморально. На руке у него шрам от вырезанной небольшой опухоли, и иногда меня тянет его потрогать, будто шрамы – это места, где мы наиболее уязвимы, не то что толстая кожа, через которую почти ничего нельзя почувствовать.

Кончив, он прижимает меня к себе, бормочет в ухо, что просит прощения и что любит меня. Он путает меня и то, что мы только что сделали, с кем-то и чем-то еще.

– Я не люблю тебя, – говорю я. Он вздрагивает. – Не делай того, что не сможешь исправить.

– Мы уже это сделали.

– Ты не любишь меня, – говорю я, но он спорит. Как я уже упоминала, у него нет воображения, поэтому он воображает, будто любовь – единственное объяснение произошедшему.

Ох, Карл, думаю я. Какой же ты идиот.

Хочется уйти домой, отрубиться и забыть, что я жена, и мать, и любовница, и учительница, но время для «Весеннего веселья», поэтому я мажусь дезодорантом и одеваю дочь в костюм. Она так дрыгается в предвкушении, что молния снова ломается, и господи блядь Иисусе, телефон опять вибрирует, сто процентов это снова ебучий Карл, и вновь я чувствую, что вот-вот слечу с катушек. Но не слетаю, потому что нельзя. Я скрепляю костюм дочери английскими булавками, которыми не уколешься, и говорю: «Надеюсь, они выдержат, малыш».

Я причесываю ее гладкие волосы и делаю хвостик. Другие матери сделали костюмы получше и прически поизящнее.

«Другие матери не ебутся с учителем физики», – думаю я и вздыхаю. Джордж Уайтфилд стоит, прислонившись к стене, пока я занимаюсь всем этим, и совершенно не думает помогать, а когда дочь выходит из комнаты, я говорю ему, чтобы даже не начинал свои проповеди. Я слышу бибиканье с улицы – вот и Сьюз, у которой сын учится в том же классе. В актовом зале мы с ней выбираем места на заднем ряду, как отпетые хулиганки, и смотрим представление.

Юбка с пуделем не спадает с моей дочери, она пляшет в самом центре сцены и очень этому рада. Сын Сьюз в заднем ряду, его волосы так густо покрыты гелем, что выглядят как шлем. В твист он не умеет, но кричать – ох, с этим у пацана все в порядке.

Сьюз знает о Карле, но не о призраке Джорджа Уайтфилда.

После представления, пока учителя беседуют с детьми, я показываю Сьюз последние сообщения Карла:

все еще думаю о случившемся

не думаю что ты хотела причинить мне боль

я должен сделать то, что считаю правильным

Сьюз никогда не одобряла мою еблю с Карлом, но не говорит, что так и знала.

– На твоем месте, – советует она, – я бы сказала, что соврала и что тоже его люблю. Тогда он скажет, что это слишком тяжело, и поймет, что на самом деле тебя не любит.

По словам Сьюз, с ее бывшими это срабатывало в ста процентах случаев.

Я размышляю, как бы ранить Карла так сильно, чтобы отбить охоту меня любить. Пытаюсь вспомнить, кого уже отпугивала и как. В четвертом классе у меня была подруга, и в какой-то момент я поняла, что она никому кроме меня не нравится. Я сказала ей, что от нее странно пахнет, и отсела подальше в столовой. Потом у меня был парень, который утверждал, что я слишком закрытая, хотя это была неправда. Я ему абсолютно все рассказывала, просто оказалось, что не так уж во мне много интересного. Поэтому я стала поверять ему выдуманные истории, а в итоге он меня бросил, ведь я стала слишком большой обузой. И моя кошка в детстве никогда меня не любила. Ссала в моей комнате.

– Может, просто подождать, пока ему это наскучит, – говорю я. Но Сьюз качает головой.

– Он мужчина, – говорит она и больше ничего не добавляет.

Я иду с дочкой за мороженым – в награду за ее прекрасный «твист энд шаут». Мятное с шоколадной крошкой мне, ей – со вкусом и кусочками настоящей синей жвачки. Мы сидим снаружи, хотя холодновато, засучив рукава свитеров; с рожков капает. Она видит паука и пытается накормить его мороженым, оставляя небольшие лужицы на его пути. Паук обходит мороженое стороной. Я говорю ей, что некоторые пауки – те еще привереды.

– Для этого паучка, – говорю я, – мороженое может быть как маринованные огурчики.

Моя дочь их ненавидит.

– Огурцовое мороженое! – хихикает она, вытирает руку о юбку с пуделем, и его глаз остается на липком пальце. Она смотрит на глаз, трясет его, чтобы поглядеть, как танцует внутри зрачок. – Я посажу его в землю, – говорит она. – Это желание.

Эмми зажмуривает глаза и думает изо всех сил. Хочется спросить, что она загадала, но я не делаю этого. Желания священны и должны храниться в секрете. Я сама ее этому научила. Теперь впервые думаю, что это было ошибкой. Почему из всего, что приходит нам в голову, именно желания надо скрывать?

– Твоя очередь, – говорит она и дает мне кусок жвачки из растаявшего мороженого.

Я бы хотела посадить желание и смотреть, как оно растет, но сейчас не знаю, что загадать. Может, никогда не заниматься сексом с Карлом. Хотела бы я такого пожелать, но не могу. Вины за измену я не чувствую даже сейчас. Меня мучает другое. Почему я не научилась раньше пользоваться своим телом ради него самого, позволять похоти и ненасытности быть единственными эмоциями во время секса? Не знаю, что делать с этим умением теперь – учитывая, что мне сорок с хвостиком и я замужем, толку от него будет мало. Не думала, что из-за собственной интрижки я так разозлюсь. И мне жаль, что мой муж хороший человек, но так далеко.

Иногда мне хочется рассказать обо всем этом своей дочери. Не сейчас, конечно: когда она подрастет. Хочется сказать ей: любимая, перед тем как выйдешь замуж, занимайся сексом без обязательств и помни: ничто не имеет значения.

Наверное, это звучит слишком мрачно. Наверное, я не это имею в виду.

И помни: будь эгоисткой.

Я зарываю кусок жвачки как можно глубже и выравниваю землю над ямкой.

Эмми улыбается, я облизываю палец и тру ей щеки, она вырывается. Ее хвостик растрепался, юбка вся в грязи. В кармане опять вибрирует телефон. Эмми видит подружку и бежит к ней, мать девочки машет мне, будто мы конвой, подтвердивший передачу преступника.

Карл опять пишет. Каждый раз телефон дребезжит все агрессивнее.

встретимся завтра на тренировке – пишу я, только чтобы прекратить это.

– Может, мне податься в монашки, – говорю я Джорджу.

– После такого, – говорит Джордж, – тебя не примет ни один мужчина. Даже Бог.

И смеется, и смеется.

– Шлюха, – фыркает он.

– Шлюха, – соглашаюсь я.

Джордж никогда не спрашивал, почему я ебусь с Карлом. Для него нет оттенков зла, есть только зло. Не существует и степеней раскаяния, кроме абсолютного самоуничижения, а на него я не способна. Думаю, Джорджу нравится, что я никогда не пытаюсь объяснить ему свои поступки. Но я могу объяснить их себе и, кажется, оправдать. Вот что я думаю. Каждый день я просыпаюсь, иду в душ, не обращая большого внимания на то, что при этом ощущаю. Ем то же, что и всегда, пытаюсь одновременно прожевать тост, догнать Эмми, застегнуть ей одежду и накормить и понятия не имею, каков на вкус мой тост. В половине случаев – подгорелый. Дальше иду на работу, где думаю, и иногда к этому процессу подключаются мои ученики, а иногда никаких мыслей у них нет, и в комнате только мои собственные мысли и их тела. Чудесно было бы, если бы они обратили внимание на красивое стихотворение или отрывок, которые я им читаю: мне так хочется донести до них свою любовь к этому всему, но они не со мной. Я возвращаюсь домой и нянчусь с дочерью, которая вся – тело, и прилагаю усилия, чтобы любить ее, говорю по телефону с ее отцом и скучаю по нему, но недостаточно, ведь я так зла, что он кинул меня здесь одну, и ночью, когда я наконец-то, наконец остаюсь одна, выпиваю бокал вина или три, что угодно, лишь бы усыпить свой мозг, вырубиться на подольше перед тем, как все начнется заново.

И почему же мне не ебаться с Карлом?

Тренировка не идет. Слишком холодно для позднего марта, небо плюется снегом, несмотря на температуру выше нуля. Игра завтра, девочки разминаются десять на десять, без вратарей. Их задача – не сильно напрягаться, но при этом играть широко, раскрываться для паса, создавать друг другу возможности маневра.

– Аманда, – кричу я. – Ты на левом фланге, левом!

Машу рукой, и Аманда медленно трусит к дальней части поля.

– Ты что, не видишь, Рэйчел открыта! – ору я, когда моя полузащитница ведет мяч прямиком в толпу защитников вместо того, чтобы отдать пас.

Дую в свисток. Девочки подбегают, становятся в кружок. Я говорю, что раз они не проявляют никакого интереса к игре, мы займемся бегом. Это я зря. Им бы поберечь ноги для завтрашней игры. Карл еще не пришел.

Отправляю их бежать до ворот и обратно. До забора и обратно. До высокого куста в конце поля и обратно, и пусть каждая принесет мне листочек – или ветку, если листьев не хватит. Когда одна из них ничего не приносит, заставляю всех бежать еще раз. Знаю, каково им. Помню, каково было мне – ноги отказывают, голова пуста, ты на пределе возможностей. Когда я была помоложе, мне нравилось, что меня загоняли как лошадь. Трюк с листьями придумал мой тренер в старшей школе. Думаю, идея была в том, чтобы показать, что мы все в одной лодке и, если кто-то попробует схитрить, пострадают все. Но я вынесла из этого другой урок. Люди пытаются обойти правила, даже если знают, что их засекут. Быть пойманной за руку – тоже форма демонстративного неповиновения.

– Еще раз, – говорю я, и, когда они бегут назад, одна из девчонок падает на колени и блюет. Номер 12 встает на колени рядом с ней, убирает ей хвостик, хлопает по спине, пока та не приходит в себя. Все эти девочки, которые не умеют быть командой, смотрят на меня с глубоким отвращением, и я понимаю, что тоже их слегка ненавижу – за то, что они не любят того, что люблю я.

– Ладно, девочки.

Тренировка окончена.

Поворачиваюсь, чтобы собрать в сумку снаряжение, и вижу Карла. Не знаю, как давно он тут стоял и наблюдал, но явно достаточно долго. На его лице написано все. Сперва отвращение от вида рвоты и меня, которая отвернулась, вместо того чтобы помочь. Поначалу он не может в это поверить, но потом все чувства сменяет злоба, будто я его обманула, притворилась кем-то, кем на самом деле не являюсь.

Несколько секунд он выдерживает мой взгляд, затем поворачивается и уходит. Больше не нужно ничего ему говорить. Настоящая я и так достаточно плоха, и жаль, что тут нет Джорджа, чтобы произнести это вслух, – мне было бы легче от его честности.

Этим вечером Джордж не приходит ко мне на кухню, хотя я сижу и жду. Наконец я поднимаюсь в спальню и засыпаю на покрывале, полностью одетая, и, когда просыпаюсь, на часах чуть больше двух ночи. Мой телефон сообщает, что я получила восемнадцать сообщений с неизвестного номера, и увидев первое, ты ебалась с моим мужем – чего тянуть, сразу к делу, – я телефон вырубаю. Уличный фонарь светит в окно, я подхожу задернуть занавеску и вижу Джорджа, который стоит возле своего камня, будто чего-то ожидая. На кухне он обычно выглядит осязаемым, хоть и висит в воздухе, а не сидит на стуле. А сейчас он по-настоящему похож на призрака и источает голубоватый, почти языческий свет. Я надеваю пальто и выхожу на улицу.

Начался настоящий снегопад, снег летит наискосок в свете фонарей, оседает на моих волосах, на стеблях цветов, обманутых ложным началом весны. Джордж меня не замечает. На лице его нет презрения, только предвкушение. Он переминается с ноги на ногу, указывает невидимым зрителям, чтобы те расступились и дали ему побольше места, и я вдруг понимаю, к чему он готовится. Я гуглила Джорджа, само собой. Ходила в библиотеку и читала о человеке, призрак которого сидит возле моего дома и составляет мне компанию. Он пришел в этот город проповедовать в ратуше, но там собралось слишком много людей, места не хватило бы тысячам, и он, хоть и был очень болен, решил читать проповедь снаружи. Джордж обожал проповедовать на свежем воздухе. Так всегда больше места, хватит всем. Даже мне. Он поставил между двух бочек деревянную доску, чтобы каждый мог его увидеть – там, где теперь гранитная отметка. Холодно, мои пальцы в тапках немеют, но я должна остаться. Сейчас Джордж произнесет свою последнюю проповедь.

Я не вижу, о чью руку опирается Джордж, залезая на камень. Каждый раз, когда он кашляет, тело его сотрясается так, будто душа пытается вырваться на свободу. Он поднимает руки, прося тишины, несколько секунд молчит с суровым лицом. Когда он начинает говорить, я его не слышу. Сжимаю челюсти, чтобы зубы не стучали. Его правая ладонь рубит воздух, глаза блестят. Джордж кашляет. Время от времени останавливается, будто сомневаясь, сможет ли продолжать, но потом говорит снова, еще более лихорадочно, яростно жестикулируя, то хмурясь, то улыбаясь, будто видит Господа прямо перед собой, будто взывает к Нему, чтобы и собравшиеся вокруг Его узрели. Он так уверен в себе. О Джордж. Знаешь же, что все эти тысячи ушей – что треснувшие миски, что уши моих учеников, моей дочери. Ты заполнишь их, да, Джордж, но бо́льшая часть твоих слов вытечет прямо в мокрую землю и исчезнет. Но что-то, видимо, останется. Кто-то же поставил этот камень.