Текст книги "Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918"

– Иок![17]17
  «Иок», «йок» – нет (турецк.)


[Закрыть] Иок! Иок! Аман! Несите меня назад в палату! Я не могу. Генерал мне запретил соглашаться.

Доктор стал его уговаривать. Ничего не помогло! Тогда он прикрикнул на раненого и сказал ему, что если не сделать сейчас же операцию, то он умрет. Раненый говорит, что он без разрешения паши не может согласиться на операцию.

– Пойдем, – сказал доктор санитару-переводчику, – к генералу!

Долго они там были, а когда вернулись, доктор бы зол как черт.

– Это такие дикари, каких я еще не видывал! Ни за что не соглашается на операцию! Подозрительный страшно. Думает, что я хочу его нарочно искалечить. Перевяжите его, сестра, сами! Я не хочу и подходить к нему. Все равно умрет.

Я забинтовала раненую ногу, и его унесли в палату. Потом нам санитар рассказал, что когда принесли обратно раненого, генерал очень обрадовался, увидев его живым.

– Не убили тебя русские и не искалечили? Лучше умри здесь, чем быть убитым ими! Лежи! Я буду смотреть, как ты умрешь!

Однако после этого мы все же, несмотря на протесты турок, каждый день брали то одного, то другого на перевязки. Иначе большинство из них погибло бы. Видимо, и они поверили этому. Я заходила к ним два раза в день измерять температуру. Умер раненный в живот. Генерал молился Аллаху за упокой души умершего своего офицера – сослуживца, и все другие пленные повторяли с ним вместе: «Аллах! Аллах! Инш – Аллах!» Это было такое грустное моление. Хотелось плакать. Как ужасно умирать в неволе! Так же вот и наши русские где-нибудь в плену умирают среди чужих!

Еще через несколько дней умер и другой турок – раненный в ногу. И так же генерал прочитал молитву, и умершего вынесли. Слава богу, вскоре всю эту группу пленных офицеров отправили в Тифлис. Но и своих за эти дни отправили в Тифлис несколько сот раненых. Хотелось бы еще больше отправлять, но не хватает вагонов. Когда приходит санитарный поезд, то вагоны распределяют между всеми госпиталями поровну. Но долго еще придется вывозить из Сарыкамыша скопившихся раненых. А бои все идут. И новых раненых все подвозят и подвозят. Однако за последние дни больше всего привозят обмороженных и тифозных. Как радуются раненые, когда попадают в списки отправляемых в тыл. Грязь, вши совсем заели, раны гноятся. Санитары ходят до ужаса грязные. Раньше им тоже полагались халаты из бязи, но теперь они все работают без халатов. Халаты стали черными от крови и грязи, а мыла нет, мыть их нечем. Станешь снимать с раненого рубаху, а под пальцами чувствуешь толстый слой вшей. А когда снимешь повязку с раны, то вокруг нее их сотни! Жирных! Разъевшихся на крови!

Как-то прихожу в палату ночью, а раненый во сне разорвал и сдвинул повязку с раны и бессознательно продолжает чесать вокруг нее. Я нагнулась и посмотрела, в чем дело. Молодая кожа вокруг раны была покрыта толстым слоем насекомых, разъедавших рану. Я пошла, принесла йод и смазала рану и вокруг нее. Но эти твари все-таки не хотели уходить от жирной еды. Я их покрывала целым слоем йода до тех пор, пока они не стали корчиться и сдыхать. Потом я сгребла их в плевательницу, рану забинтовала, и раненый заснул спокойно. Единственная сестра, которая не бежала, а осталась при госпитале, заболела сыпным тифом еще до моего прихода в госпиталь. Когда пришел первый санитарный поезд за ранеными, ее в первую же очередь эвакуировали. Но она умерла по дороге на вокзал.

Вчера во время работы в перевязочную пришел совершенно самостоятельно раненый с перевязанной головой. Он казался совершенно здоровым. Огромного роста, широкоплечий, красивое лицо и большие голубые глаза. Я была занята перевязкой другого раненого, а он стоял и ждал, когда я кончу. Когда я освободилась, усадила его на стул и стала развязывать марлю.

– Ранены в голову?

– В лоб ранен. Доктор на пункте сказал, что маленький кусочек кости вырвало на лбу. Да я ничего! Мне не больно. Вы не беспокойтесь, сестра, действуйте смелее!

– А ты один пришел? – спросил доктор, сидевший за столом и записывавший раненых.

– Так точно, один. Меня привезли сюда, а в перевязочную я пришел сам. Да я ничего! Я здоров совсем.

Доктор кончил записывать и подошел к раненому.

– Ну, покажите, что у него там такое. Сколько вырвано кости?

Я сняла последний слой марли и увидела на лбу небольшое серое пятно. Оно было не больше маленького яблока, если его разрезать пополам, но не такое ровное и круглое. На этом неровном срезе что-то серое билось так же ровно, как и сердце этого великана солдата…

– Когда тебя ранили, долго лежал без памяти? – спросил доктор.

– Нет, недолго, говорили солдаты. А когда ранили, так я и не почувствовал. Чик! Что-то в лоб ударило. И я упал и потерял память. Но лежал недолго! Встал, а меня так и клонит вперед! Точно на лбу-то пудовая гиря. Я прижал ладонь к раненому месту – крови нет! Но тут ротный увидел меня и сказал, чтобы увели на пункт.

К этой живой серой ране я осторожно приложила кусочек марли. К ней пристало небольшое пятно этого серого вещества.

– Не больно?

– Нет! Не больно!

Я посмотрела на доктора в недоумении, что мне делать дальше. Доктор сделал мне знак – завязывайте! А громко сказал:

– Сухую повязку.

Я забинтовала голову, обмыла ему лицо и руки, помогла встать, взяла под руку и повела из перевязочной в палату.

– Нет, сестра, благодарю, я сам дойду. Я здоров.

– Ничего, я пройдусь с тобой. – Довела его до койки. – Ложись, я укрою тебя.

– Да что вы, сестра, беспокоитесь обо мне! Я сам все сделаю. Я ведь здоровый человек!

Когда я вернулась в перевязочную, доктор меня спросил:

– Сестра, вы поняли, в чем дело?

– Да, доктор, я начинаю догадываться! Неужели это мозг?

– Да, это мозг! И спасти его мы не в силах. У нас нет средств, нет инструментов, чтобы сделать немедленно операцию! Если бы можно было послать его немедленно в Тифлис, там сделали бы ему операцию, и я уверен, что он остался бы жив.

– Неужели такой здоровый человек и от такой маленькой ранки должен погибнуть?!

На другое утро прихожу в госпиталь, надеваю халат и первым делом иду в ту палату, где лежит раненный в голову Темников. В открытую дверь я вижу его койку, которая стоит против двери. Издали уже заметила неестественно большую голову и толстую шею. Темников был в забытьи. Из-под бинтов что-то серо-красное пенилось, ползло по шее и стекало на грудь. Я сейчас же пошла спросить, что с ним делать?

– Ничего, сестра, нельзя сделать! Кровоизлияние! Я несколько раз уже подбинтовывал его. Потому-то голова и шея кажутся толстыми. Скоро он скончался.

А работа в операционной не останавливается ни на минуту!

– Принесите Егорова, – говорит доктор санитарам.

– Я пойду сама, помогу им положить на носилки.

– Не стоит! Не ходите! Там и класть-то на носилки нечего. Весь обмороженный!

Санитары принесли, положили на стол какого-то человечка. Весь он был какой-то маленький: маленькая голова, узкие плечи, тонкие руки (я видела их только выше локтей): русая, мягкая, тоже какая-то маленькая бородка; волосы на голове светлые, мягкие и реденькие… Весь он был забинтован и завязан. Обе ноги выше колен, обе руки почти до плеч. Вместо ушей висели белые тряпки…

Я стала его развязывать. И когда обнажились его бывшие ноги и руки, то они оказались просто гнилым мясом, которое давно надо было бы обрезать и выбросить. Кожа и мускулы размякли, расползлись и отвалились от костей, как только я разрезала бинты.

– Ну, пошевели ногой, – сказал доктор. И больной стал поднимать ногу, но мускулы зашевелились только около бедра. А ниже кожа и мускулы висели скользкими серыми тряпками. Я смотрела с таким нескрываемым ужасом на этот «живой труп», что доктор счел долгом объяснить мне, в чем дело.

– Он не ранен, сестра. А был болен тифом, и его привезли со всеми в те дни, когда тысячи сваливали куда попало. Его привезли в бессознательном состоянии, замерзшего. Мы не знали об его существовании целую неделю, и он лежал среди других незамеченный, без всякой помощи. Он лежал где-то на полу, и никто не обратил на него внимания. И только несколько дней тому назад я случайно наткнулся на него, когда он уже пришел в себя. Я осматривал раненого, который сказал мне: «Ваше высокоблагородие, вон от того шибко чижолый дух идет». Ну, я его осмотрел и вижу вот эту картину, которую видите вы сейчас.

– Ну что, Егоров, отрежем руки и ноги? Согласен? – спросил доктор больного.

– Что ж! Режьте! Раз они не годятся ни на что…

– Как это он, несчастный, так обморозился? – сказал вошедший доктор из перевязочной.

– Просто не повезло парню. Он был болен тифом, находился в бессознательном состоянии; его какой-то транспорт погрузил, привез сюда, свалили, как и всех, на пол. Где его найдешь! Тысячи ведь лежали окровавленных, искалеченных и обмороженных, нуждавшихся в немедленной помощи! А из них многие дошли до перевязочной через две недели только!.. Эх, да лучше и не задумываться над тем, что происходит! Можно ведь и с ума сойти, если вдумаешься во все… Сколько можно бы спасти молодых жизней!! Но нас было всего три-четыре врача, да одна, уже больная, сестра!.. – Доктор швырнул папиросу, которую мял в пальцах. – Тут не только запил бы, если бы было что пить. Тут застрелиться можно!! Только бы ничего этого не видеть и не слышать… – Он опять вынул новую папиросу и стал закуривать. Но вдруг взглянул на раненого Егорова и спросил: – Хочешь покурить? – и, не дожидаясь ответа, сунул ему в рот только что зажженную папиросу. Больной затянулся раза два. Я вынула папиросу у него изо рта и пошла приготовлять инструменты. А доктор стал мыть руки.

– Ну, сестра, все готово? Давайте хлороформ!

Я надела больному маску на лицо и стала капать… Егорову отрезали обе ноги выше колен и обе руки около плеч. Уши оставили отваливаться самим. Большая часть их уже и отвалилась. Когда больного разбудили он, приподняв голову, увидел, небольшой кусок своего тела… Он стал плакать, кричать и просить убить его…

– Что я буду делать! Как я вернусь домой! Никому я не нужен. Только лишний рот!.. У меня дома – трое ребят! Где возьмет жена прокормление для всех нас?!. Старший брат ранен на Западном фронте. Ему тоже оторвало одну ногу снарядом. Вот и он вернется домой калекой. Кто нас всех будет кормить? – Он бил себя обрезками рук и кричал: – Убейте меня! Убейте лучше!..

Это было выше моих сил! Я, плача, выбежала в коридор. «Мы не имеем права перед ранеными показывать свои чувства», – вдруг вспомнила я, как говорил доктор Божевский! Я вытерла глаза и повернулась. Раненые смотрели на меня. Вид у них был расстроенный и подавленный… Открылась дверь из операционной, и Егорова вынесли и понесли в палату. Доктор шел рядом с носилками и успокаивал его.

– Эх, война! Сколько горя всем! – сказал кто-то позади меня. Скоро доктор вышел из палаты и подошел ко мне: – Сестра, идите домой.

Пришла домой совершенно расстроенная и опять стала плакать.

– Что случилось? – спросил муж.

Я рассказала:

– Твой транспорт так обморозил одного тифозного больного, что ему сегодня отрезали обе ноги и обе руки! А у него дома маленькие дети!..

– Мы тифозных еще не брали… – в смущении говорит муж. – Это не мой транспорт его привез. Я таких не сдавал, – стараясь успокоить меня, оправдывался он. – Всех, кого мы перевозили, я помню отлично. И пока мы ни одного тифозного не брали вместе с ранеными.

– Все равно! Кто-то недосмотрел, а человека загубили!..

– Хорошо теперь говорить «недосмотрели»! Все это жалкие слова, ничего не стоящие! Все мы работали сверх человеческих сил, стараясь как можно больше спасти человеческих жизней! День и ночь выносили на руках раненых из таких мест, где они должны бы были непременно погибнуть или от пуль, или от холода. Мы не думали ни об еде, ни о сне, ни об отдыхе! А теперь оказывается «недоглядели»! Преступники!

Он ходил по комнате большими шагами и, не переставая, курил.

– Прости меня, Ваня! Я не хотела сделать тебе больно. Я отлично понимаю, что невозможно быть ответственным за каждого больного и раненого в таком большом деле. Но все эти смерти и калечение так тяжело действуют на меня.

– Тебе лучше не ходить в госпиталь! Сейчас условия работы сестры милосердия здесь совсем ненормальны!

– Что ты! Когда же, как не теперь, нужна моя помощь?! А знаешь, Ваня! Сестра-то Карпова умерла по дороге на вокзал!..

– Я знал это, только не хотел говорить тебе. Она умерла на нашей двуколке. Пожалуйста, обтирайся спиртом, когда идешь в госпиталь и когда возвращаешься.

– Я делаю это каждый день.

– Теперь тиф начнет косить. Всюду грязь, вши! Солдаты ослабли от боев, усталости и недоедания. Ужасно, когда снимаешь с раненого рубаху! Чувствуешь под пальцами точно песок. А вши так и ползают по рубахе, когда заметят, что нет тела. Прямо живая становится рубаха-то. Санитары сейчас ее выносят на двор – «пущай вымерзнут, они мороза не любят!» – говорят солдаты.

– Гайдамакин, я хочу помыться! Можно мне теплой воды? – говорю я, придя как-то из госпиталя.

– Можно. А где я ее нагрею?

– Ну, хоть немного! Согрей самовар…

Через несколько минут он принес таз, из которого я умываюсь, потом ведро холодной воды. Но горячей воды еще нет.

– Нет ли какой-нибудь посуды, куда бы я могла сливать грязную воду?

Принес парусиновое ведро, из которого поят лошадей. А горячей воды все еще нет!

– Гайдамакин! Скоро будет горячая вода?

Ни звука. Не отзывается даже. Иду на кухню.

– Гайдамакин, где же горячая вода?

Никакого внимания ни на мой вопрос, ни на меня! Стоит на коленях и изо всех сил дует в самоварную трубу, из которой валит белый густой дым.

– А, чтоб тебя! – (Это относится к самовару.) – Грей воду тут! Согреешь ее, как же!..

Рядом с ним лежит снятый с ноги сапог, который пускался уже в дело для раздувания угля.

– Согреешь воды, как же! Хоть «вытруси» его наизнанку, ему все равно; дымит, а жару нету! Тоже страна! И город же! Угля нельзя достать! Простого угля для самовара нету!..

– Гайдамакин, ты что ворчишь?

– Да вы посмотрите, сколько времени не может разгореться! Щепок положил! Шишек сосновых положил! Дымит, а огня нету! Все глаза выело…

– Ну, хорошо! Брось, брось, не грей. Я не буду мыться сегодня. В другой раз согреешь.

Гайдамакин вскочил с пола, как будто его подбросили.

– Да что это, барыня! Да разве это возможно? Я грел, грел воду, а теперь, когда вода готова, вы не хотите мыться! – с глубокой обидой в голосе говорит он.

– Как готова, когда самовар только дымит, но не греется!..

– Да вы не беспокойтесь! Вода враз будет горячая! Сейчас и принесу в комнату.

Через некоторое время принес в кувшине горячую воду.

– Барыня, мойтесь! Самовар еще греется. Он так разгорелся теперь, что воды будет сколько хочите…

– Вот спасибо! Конечно, я помоюсь. Ведь завтра Новый год!

Муж кричит мне из столовой:

– Будем встречать Новый год?

– Конечно, будем! – отвечаю я.

Когда я вышла из спальни, муж спросил:

– Хорошо помылась?

– Хорошо, чувствую, точно ванну приняла!

– Как ты ухитрилась в этих тазиках помыться? Да еще почти в не топленной комнате и с малым количеством горячей воды! Бедная моя Тинушка! И женщин война изменила. Мне тяжело видеть все твои лишения!

– Да что ты, Ваня! Я счастлива, что с тобой живу. Сколько женщин хотели бы быть на моем месте сейчас!

– А вот ты хорошо сделала, что своевременно догадалась послать Гайдамакина в Карс сделать закупки! Я пригласил несколько офицеров Кабардинского полка. Они недалеко отсюда – в нижнем Сарыкамыше. Обещали приехать, если турки не помешают. Все очень хотят видеть тебя. А капитан Ваксман сказал, что, хотя и не Пасха еще, но я непременно похристосуюсь с Тиной Дмитриевной, чтобы скорее забыть это Рождество! Нужно их угостить как следует! Гайдамакин! Неси на стол все, что у тебя там есть съестного! Да побольше выпивки!

И мы забыли про войну и что мы на фронте, стали приготовлять праздничный стол. Основой всего празднества был окорок ветчины! Мы его поставили посреди стола. Потом, тоже на почетном месте, икру, которую нам прислали из Баку. Сыры разных сортов и всевозможная колбаса тоже были не на последнем месте.

– Ну, этого добра у них у самих много, – сказал муж, заметив коробку сардин.

Потом жареное мясо и даже вареные яйца лежали рядом с окороком. Словом, приготовили все как следует. Только с тарелками вышла заминка. Всего их было пять. Причем две, собственно, вышли уже из строя: одна имела продольную трещину и скрипела, когда ее поднимали; у другой точно шрапнелью был вырван бок… Да и вилки, и ножи, как будто после большого штыкового боя, были погнуты; а ручки-приклады поломаны! Всего их оказалось у нас два ножа с деревянными ручками и одна вилка; причем от дерева ручек остались только небольшие куски да гвоздики, которыми оно было прибито. Рюмки и бокалы заменялись стаканами и чайными чашками.

– Видишь, с сервировкой у нас плохо! – показываю я мужу.

– Это неважно! Была бы выпивка, а закуску и руками могут брать…

Когда приготовления были закончены, мы осмотрели стол со всех сторон и нашли, что все великолепно. Тогда я пошла переоделась.

– Ваня! Ты бы тоже надел другую тужурку!

– Вот уж это мне ни к чему!

Я вышла нарядная, и мы стали ждать гостей. Даже Гайдамакин как-то посветлел! (Кажется, даже умылся!)

– Гайдамакин, налей-ка мне вон из той бутылки! Я попробую, что это за вино?

– Ваня, двенадцать часов уже! Они, верно, не придут совсем?

– Да? Ну, тогда давай вдвоем будем встречать Новый год!

Он налил мне какого-то вина, а себе чего-то крепкого.

Мы пожелали друг другу никогда не расставаться, а всем – скорого окончания войны. Выпили вино. Муж налил чайный стакан водки, позвал Гайдамакина, и оба мы поздравили его с Новым годом, а он нас. На этом и кончилась наша встреча Нового года, и мы пошли спать.

– Ничего не прибирай со стола и иди спать, – сказал муж Гайдамакину.

Было раннее утро, когда кто-то постучал к нам в дверь.

– Ваше высокоблагородие, гости приехали! Господа офицеры! – раздался голос Гайдамакина. Муж, как на пружине, соскочил со своей постели на полу.

– Гайдамакин! Проси их в столовую, я сейчас иду…

Он быстро оделся и вышел. Я слышала, как они поздравляли друг друга с Новым годом!

– Мы не могли уйти ночью с позиции. Проклятые турки, как нарочно, затеяли стрельбу. Им что! У них Новый год был давно уже. Всю ночь никто не спал. Только к рассвету стало потише. Ну, мы сейчас же в штаб полка и доложили, что Новый год еще не встречали (хотя выпили малую толику – принес капитан Завьялов). Сказали, что будем у вас. Полковник Федотов отпустил, но предупредил, что если турки будут нуждаться в нашем присутствии, то пришлют за нами немедленно.

Я слышала, как они чокались и говорили пожелания друг другу. Было еще очень рано. И я, под их разговор и «звон» чайных стаканов, заснула.

Проснулась я от пения. Кто-то пел около моих дверей: «С Новым годом поздравляем!»

– Спасибо, – кричу, – я едва проснулась еще.

Когда я вышла в столовую, то стол представлял из себя поле после битвы. Причем турок было два батальона, а кабардинцев одна рота. Стояли батареи пустых бутылок; некоторые из них валялись на боку. Стаканы с недопитым вином, скатерть вся залита вином, а окорок был изуродован до неузнаваемости. Сардинки, выбитые из своей защитной коробки, валялись по всему столу. При моем появлении все сразу стали здороваться и поздравлять с Новым годом.

– Тина Дмитриевна! Давайте поцелуемся, – приставал капитан Ваксман. – Ведь наша жизнь – сегодня здесь, а завтра там! – показал он пальцем на пол.

Милый, дорогой капитан Ваксман! Больше я его не видела живым. Он был тяжело ранен, при ранении заразился столбняком и умер. Оставил шесть человек детей, больную жену и двух старух, тещу и мать.

– С удовольствием поцелую Вас, Александр Николаевич!

И мы поцеловались…

– Вы ведь наша, кабардинка! Раз Иван Семенович наш, значит, и вы наша!

– Конечно, я чувствую себя больше кабардинкой, чем сальянкой!

– К черту сальянцев! И никаких гвоздей! – сказал адъютант Плетнев. – Споем нашу кавказскую – «Алла Верды»!

– Ваше высокоблагородие! Вестовой из Кабардинского полка… – сказал вошедший Гайдамакин.

Сразу все смолкло.

– Разрешите, Иван Семенович, войти вестовому! – сказал адъютант.

Вошел солдат и, приложив руку к козырьку, сказал:

– Так что, ваше высокоблагородие, командир полка убит!

Наступило гробовое молчание. Сразу все протрезвились.

– Когда убит?

– Только что. Командир полка сидел на пне и отдавал приказания… На полуслове остановился и упал. Пуля попала в висок и сразу насмерть убила.

– Иван Семенович, не откажите дать нам двуколку, отвезти нас в полк…

– Гайдамакин, иди в команду, скажи подпрапорщику, чтобы запрягли мою двуколку и подали. Да живо!

Ушел вестовой. Ушел и Гайдамакин. В комнате наступила тишина. Все сидели подавленные, взволнованные и совершенно трезвые. Адъютант заговорил первый:

– Только два часа тому назад я с ним разговаривал! Когда я ему сказал, что иду встречать Новый год, он еще смеялся: «Почему сегодня утром, а не с вечера?»

Подали двуколку, мы попрощались, и кабардинцы уехали. Я предложила им выпить вина на дорогу, но все отказались… Муж сидел и пил вино, медленно потягивая из стакана. Он подвинул свой стул поближе ко мне, обнял меня за талию и проговорил:

– Вот, Тина, это миг счастья. И удачи. – Он поднял стакан к глазам и посмотрел на вино сквозь стекло. – И то, что я сижу с тобой, моей родной девочкой, и держу тебя за талию, и то, что в стакане еще есть вино и я его могу пить… А вот что случилось с командиром полка, это всех нас ждет рано или поздно!

Я чувствовала, какая глубокая правда была в его словах. Но я сказала совершенно другое:

– Ты выпил лишнее. Иди в постель и засни. А я должна идти в госпиталь.

– Пожалуйста, не ходи сегодня. Побудь со мной! У меня ужасное настроение! Все ни к чему! Жизнь кончилась… Для чего ты ходишь в госпиталь и спасаешь эти человеческие обрубки?.. Кому нужны все эти раненые, искалеченные! Не все ли равно, когда умереть? Все мы летим в пропасть вверх тормашками! И не удержимся, я чувствую это!

Он весь стал какой-то мрачный; взгляд тяжелый, усы обвисли. Он выпил вино залпом и, показывая на пустой стакан, сказал:

– Вот только это и есть действительное! И ничего другого! Видишь? – он показал на стакан, на дне которого было еще несколько капель вина. – Это еще капелька осталась прежней жизни… Но и она скоро уйдет безвозвратно…

– Конечно, если ты будешь так много пить, то скоро и этой капельки не останется.

– Ты не следи за мной! И не считай, сколько я выпил. А лучше пей сама тоже со мной. Легче будет жить. Многого не будешь замечать. Может быть, ты думаешь, что я алкоголик, пьяница. Но мне просто хочется забыть все, что я видел за эти дни… Ты знаешь? Они все еще сидят там, вдоль всей дороги, и долго еще будут сидеть… Пока не свалят всех в общую яму. А ведь все здоровые были, нераненые! Молодые! Почти мальчишки…

Я тяну его за руку, а он едва поднимет отяжелевшие веки, посмотрит на меня и опять падает…

– А ты говоришь о каком-то человеческом образе! К черту всякий человеческий образ! Кому он теперь нужен?! Теперь нужен человек-зверь, а не образ человеческий! Да люди и стали зверями… Гайдамакин, налей, что там осталось. Все равно, лишь бы пить… – сказал он вошедшему Гайдамакину. – Выпей и ты, Тиночка! Налей барыне тоже.

– Что ты! Я не могу пить. Иди, пожалуйста, ложись, поспи до моего прихода.

– Ни за что не лягу, если ты уйдешь в госпиталь!

– Хорошо. Иди ложись; я посижу около тебя, пока ты не заснешь.

Он пошел и лег на мою кровать. Я взяла его руку в свои и стала гладить ее.

– Вот и Новый год наступил такой же печальный, как и старый, ушедший… Не могу спать! К черту сон! Пойду в команду – поздравлю их с Новым годом!

– Очень некрасиво идти в таком виде начальнику к подчиненным, – сказала я.

– Идем вместе! И ты их тоже поздравь…

– Не могу. Я должна немедленно идти в госпиталь.

– Иди! А я пойду в команду.

Он надел шубу, шапку и, не застегиваясь, вышел из комнаты. Вот! И не ранен! А как его война искалечила!.. Надев шубу, я пошла в госпиталь. Поднялась на второй этаж.

– Кузнецов, здравствуй! Все благополучно? – спросила я санитара, хотя и очень не люблю задавать эти вопросы. Ответ почти всегда получаю печальный.

– Да, все благополучно, сестра.

– Доктор был в палатах, смотрел раненых?

– Нет, не был еще. Он в перевязочной.

Я сняла шубу, надела халат и пошла в палату, где лежат только раненые. Кузнецов стоит у дверей.

– Сестра, а Морозов-то все лежит без памяти! Уставил глаза в потолок и не моргнет. Я с ним и так, и этак разговаривал, и воды давал… Ничего не помогает! Лежит, и только!..

– Так почему ты не сказал доктору?

– Дак кто ж его знает, сестра. Он лежит как здоровый, а только не разговаривает.

Вхожу в палату и прямо иду к Морозову. Лицо совершенно деревянное; глаза открыты и смотрят куда-то в неведомое пространство. Беру руку, пульс – мелкий и частый. Челюсти крепко стиснуты.

– Позови скорее доктора!

– Давно он в таком положении? – спрашиваю раненого, лежавшего рядом с Морозовым.

– Кто его знает? С вечера был ничего, как следует. Разговаривал, собирался ехать до дому: «Рана, – говорит, – у меня несурьезная, скоро заживет. Дадут отпуск недели на четыре. Сынишку у меня родила жена. Повидать охота, три месяца ему уже!» И долго еще рассказывал про свое хозяйство. А утром я проснулся, смотрю, он лежит тихо и смотрит в потолок. Раза два я его окликнул, а он ничего! Только все смотрит в потолок…

Пришел доктор, пощупал пульс, попробовал разжать челюсти, но не мог.

– Столбняк! – Мы вышли. – Бедный всю ночь пролежал без помощи… Все равно мы ничем не могли бы ему помочь! Сыворотки для впрыскивания у нас нет! А больше ничем помочь нельзя! Сестра, это тот раненый в позвоночник?

– Да, доктор! Я схожу, навещу Егорова и сейчас же приду к вам в операционную.

Егоров по-прежнему удручен и подавлен. Как только я вошла, он стал плакать, показывая обрезки рук.

– Сестра, напишите письмо жене. Давно я им не писал. Поди, как беспокоится!

Я принесла из перевязочной листок бумаги и приготовилась писать.

– «Здравствуйте, жена моя Анна!» Ну, и матери пишите поклон мой: «Кланяется вам, родительница, сын ваш несчастный». – Тут Егоров снова плачет так сильно, что не может выговорить ни слова. Немного успокоился и говорит: – Сестра, ну, как я напишу, что я «круглая» калека?! Старший брат вернется без ноги – оторвало снарядом. Его в «чистую пущают». А теперь и я вернусь! Совсем обрубок!.. Дома только ребята будут да калеки! Кто же будет нас кормить всех?! – и снова душу раздирающий плач: – Не хочу жить! Не хочу! Убейте меня!..

Дала валерьянки… Господи! Какое непоправимое горе! Нет сил видеть, как он плачет. Все его маленькое тело дрожит и бьется от рыданий.

– Егоров! Бог не оставит тебя! – говорю я слова, от которых нет помощи. Какое Богу дело до всех этих несчастных!

Егоров понемногу затих.

В дверь просунулась голова санитара:

– Сестра, сейчас будем обед раздавать.

Я вышла из палаты.

– И для слабых есть еда? – спросила я санитара.

– Для всех наварены суп и каша.

– Как каша! Ведь нельзя же давать кашу раненным в живот! Вчера ведь ничего не давали слабым и тяжелораненым. Они голодны! Только чаем и живут…

– Мы ничего не знаем! Вы, сестра, сами сходите к заведующему хозяйством.

– А вы ничего не давайте без меня Иванову и Кравченко. Я схожу на кухню и сама их накормлю.

Иду на кухню.

– Где заведующий хозяйством? – спрашиваю повара (или, вернее сказать, кашевара).

– В своем помещении.

Иду туда, стучу и вхожу.

– Послушайте, чем я буду кормить слабых и раненных в живот?

– А я почем знаю?! У меня ничего нет, кроме гречневой крупы и проса.

– Как так! Вы ведь заведующий хозяйством! И ваше дело – заботиться о продуктах!

– Где же я могу их достать? В Сарыкамыше ничего нет! Я сам рад бы кормить раненых лучше! Да и этих продуктов отпускают мало…

– Покупайте в Карсе хоть для слабых раненых.

– Что вы говорите! Как это возможно, когда и в Карсе ничего достать нельзя. Все уж раскупили, а подвоза нет!

– Ну, это неправда! Мой муж три дня тому назад посылал туда солдат, и они накупили всего, и вовсе не дорого. Цены все те же, что и раньше были.

– Ваш муж посылал солдат за покупками?! Кто такой ваш муж? – вызывающе и насмешливо спросил меня чиновник.

Но, когда я сказала ему, кто мой муж, он сразу сбавил тон. Мужа все знали в Сарыкамыше. Знали, что у него есть хорошие средства, что он честен, добр, совершенно независим. И еще меньше сдержан, когда выпьет лишнее.

– Ну, знаете, ваш муж – дело совсем другое! Он начальник отдельной части и может действовать самостоятельно. А я должен спрашивать разрешения на всякий пустяк.

– Но ведь хозяйство подчинено вам! И это вы должны употребить все силы к тому, дабы кормить раненых так, чтобы выполнялись хоть самые скромные требования врачей!

– Подождите! Вот завтра, может быть, мы всех тяжелораненых отправим в Тифлис. Там их могут кормить лучше.

– А до тех пор они могут умирать с голода! – сказала я и вышла из комнаты. Поднялась наверх и вижу, что раненые едят.

– Плошкин, обед роздали? Слабых не кормили?

– Роздали, сестра, едят вот. А слабым мы не давали ничего.

– Сходи ко мне домой и скажи доктору Семину, чтобы он дал яиц, сгущенного молока и весь белый хлеб. Ты знаешь, где я живу?

– Знаю, знаю, сестра! Вот это хорошо, что вы яичками покормите слабых! А то только накормишь их кашей, сейчас же лишние покойники… Я враз сбегаю! Я знаю, где стоит восемьдесят шестой санитарный транспорт. Тут недалеко.

Он вернулся действительно очень скоро.

– Принесли, сестра! Мы вдвоем ходили.

Я опять пошла на кухню. Ах! Сколько всего! Милый, родной Ваня! Он, кажется, все наши запасы отдал!

– Скорее открывай банки с молоком, а я буду взбивать яйца, – говорю повару-солдату.

Я развела молоко немного водой, взбитые яйца влила в молоко, все это хорошенько еще раз смешала, подогрела, понесли эту смесь наверх и стали поить этим раненых.

Но не успела я еще кончить эту работу, как пришел в палату доктор и сказал:

– Сестра, сейчас приедет сюда генерал Баратов. Будет обходить раненых.

– Хорошо, доктор! Вот я ему и скажу, что кормить нечем раненых!

– Не стоит, сестра! Он приедет поздравить раненых казаков с наградами за бои.

– Казаков?! Почему только казаков? Всякого раненого солдата нужно поздравлять и благодарить!

– Да ведь он – казачий генерал.

– Ну, вы его и сопровождайте сами! А я пойду к раненым «солдатам»…

– Пожалуйста, сестра, будьте вместе со мной. Да ведь и казаки лежат вместе с солдатами…

Пришел генерал. Мы познакомились. Небольшого роста, очень подвижный и живой. И страшно любезный.

Очень удивился, когда увидел меня:

– У вас в госпитале сестра! Я и не подозревал, что в Сарыкамыше есть вообще хоть одна сестра милосердия, – воскликнул генерал.