Текст книги "Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918"

– Да что! Это капля воды в море! – сказал доктор.

– А я скорее сравнил бы сестру с солнцем, которое светит и греет моих казаков.

– И солдат тоже, – сказала я.

Он весело смеется. Обходил все палаты, где лежали его казаки. Расспрашивал своих казаков, где и как каждый был ранен. Все сразу оживились и охотно рассказывали подробности пережитого в бою…

– Туточка, значит, у самого мосту! Я стал на одно колено и приладился стрелять уже, а меня что-то как кольнет в бок-то! Я выстрелил еще несколько раз, а потом и упал, – говорит казак, а на лице у него радость, что видит своего генерала и что может рассказать наконец-то, что он пережил и испытал.

– Георгия! – говорит генерал сопровождающему его адъютанту. Тот записывает полк, фамилию, имя. Это были почти все пластуны.

После обхода и раздачи наград раненым казакам доктор предложил генералу посмотреть «чудо».

– Покажите, покажите ваше чудо!..

Мы пошли в палату, где лежал Егоров.

– Вот, ваше превосходительство, этот солдат был обморожен, когда его везли сюда в бессознательном состоянии (он был болен сыпным тифом). В госпитале пролежал в таком виде почти две недели. Началась гангрена конечностей. Все ткани, нервы, кровеносные сосуды – все погибло; но чудо в том, что гниение не пошло дальше, сосуды закупорились сами. А кожа и мускулы отвалились от костей. Я отрезал конечности. Больной жив, и даже не повышена температура!

Доктор откинул с больного одеяло, и генерал увидел, что осталось от человека и бывшего солдата.

– Да! Немного! Это удивительно! – сказал адъютант.

Генерал молчал. Когда мы вышли из палаты, он сказал доктору:

– Я хотел бы сделать с него фотографию. Это редкое явление природы.

– Пожалуйста, если хотите. Но лучше всего сделать это утром, во время перевязки.

– Ну, а как дело обстоит с инструментами? Справляетесь?

– Не всегда. Да ничего не поделаешь. Многое потеряно безнадежно. Полный ведь разгром здесь учинили. В карманах у раненых находим ножницы, зажимы, ланцеты. Остальное разбросано, втоптано в снег и погибло.

– Да, все было брошено главным врачом! А наши, чтобы не досталось врагу, и растащили, – сказал генерал Баратов. Гости попрощались и уехали.

На другой день генерал Баратов пришел с аппаратом и, когда мы перевязывали Егорова, сделал несколько снимков. Чтобы виднее было это маленькое тело, я его держала на руках. Я поставила локти на перевязочный стол и приподняла голову и остатки ног.

Через несколько дней генерал Баратов прислал доктору и мне карточки (в припадке тоски и отчаяния я выбросила со второго этажа в глубокую свалочную яму целый альбом фотографий войны, будучи беженкой в Константинополе).

День закончен. Я мою руки, снимаю халат, надеваю шубу и иду домой. Еще издали я заметила у ворот нашего домика мужа. По обыкновению, несмотря на мороз, его шуба была распахнута, руки засунуты за ременный пояс. Как только он увидел меня, пошел мне навстречу.

– Здравствуй, Тина! Генерал Баратов был у вас в госпитале?

– Был, награды раздавал своим казакам. Я ужасно возмутилась. Почему только казакам он давал награды, когда все без исключения заслужили их! – возмущенно говорю я.

– Да потому, что это казаки из его дивизии. А солдат представят к наградам их собственные начальники. Вот я всю свою команду тоже представил к наградам. Да они все вполне заслужили их.

– Ты спал?

– Нет, пил.

– Как тебе не стыдно! Лучше бы пришел помогать нам в госпиталь. Такой там еще беспорядок и кавардак, что просто ужас берет. Кормить слабых до сих пор нечем. Заведующий хозяйством ничего не предпринимает, а раненые умирают. Он говорит, что ничего не может достать в Сарыкамыше. И поэтому сидит у себя в комнате и ничего не делает. Спасибо, что ты прислал яиц и молока. А то мои раненые опять остались бы голодными, как и вчера.

– Какие яйца? Я ничего не присылал! Я спал.

– Кто же это выдал? Яйца, сгущенное молоко, белый хлеб.

– Раз ты прислала, то, конечно, Гайдамакин. Я скажу тебе, почему я не иду помогать работать в госпиталь! Если бы я пошел туда, то стал бы наводить порядок! А это, я знаю, кончилось бы крупным скандалом. Я очень хорошо знаю этого заведующего хозяйством. Да и он знает меня неплохо! На таких должностях – два типа людей: первый – чрезмерно старающийся и знает, что от его стараний к нему в карман перепадет добрая толика (тип вроде моего Костина). Второй – исполняет букву закона и ни за что не сделает лишнего шага, чтобы помочь выйти из тяжелого затруднения. Как и есть в данном случае!.. Поэтому лучше сидеть дома и пить вино!

На другой день, когда я пришла в госпиталь, застала там большое движение: приготовляли раненых к отправке на вокзал. Поезд придет в двенадцать часов, но раненых отправляем несколько сот человек, и транспорту придется съездить туда и и обратно много раз, чтобы перевезти всех. Опять санитары вытаскивают окровавленную, вшивую одежду тех раненых, которые лежали в палатах. А те, что валялись в коридорах на полу, их не раздевали и не меняли белья. Они укрывались своими шинелями, подложив под голову собственные сумки. После отправки раненых госпиталь принял почти нормальный вид. В коридорах на полу больше никто не лежит. Теперь для всех есть места на койках в палатах. Да, еще новость! И самая важная! Сегодня с санитарным поездом, который пришел за ранеными, приехали сестры и врачи! Их с вокзала привез наш же транспорт. Теперь будут наводить порядок и чистоту!

На другой день утром я проснулась и хотела сейчас же вставать, но, вспомнив, что вчера приехали новые сестры и врачи и, следовательно, раненых есть, кому напоить чаем, решила еще полежать и отдохнуть. Когда же я встала, то вспомнила еще, что мы вчера отправили несколько сот раненых. А с теми, которые остались в госпитале, новый персонал справится легко и без меня! Поэтому я сегодня совсем не пойду. И сразу почувствовала облегчение и свободу.

Стала пить кофе, который варится только для меня, муж его не пьет. Он пришел из команды и, увидав меня, спросил:

– Разве ты не идешь сегодня в госпиталь?

– Нет, не пошла. Да ведь вчера к нам в госпиталь приехали новые сестры и врачи. А раненых убавилось на несколько сот человек. Справятся и без меня.

– Вот и отлично! Хочешь теперь поработать в транспорте вместо младшего врача? У меня есть сейчас для тебя работа.

Он показал на бумагу, которую держал в руке.

– Конечно, хочу! – сразу же согласилась я. – Что за работа и где? Я рада работать! Надеюсь, вместе с тобой?

– Нет! Ты сейчас поезжай на вокзал. Я только что получил бумажку, там находятся тридцать пять человек раненых. Я не знаю, но, может быть, нужно некоторых перевязать. А лучше всего прямо погрузить на двуколки, везти в госпиталь и сдать их там. Свежему персоналу нужна работа. Я думаю, они обрадуются, когда увидят раненых. С тобой поедет фельдшер и пять двуколок.

Когда пришел подпрапорщик Галкин, муж сделал нужные распоряжения и сказал, что я еду за ранеными. Через некоторое время доложили, что двуколки готовы. Я оделась, вышла и села на двуколку Клюкина. Я любила этого санитара Клюкина за веселый нрав. Он всегда пел, насвистывал или рассказывал смешные вещи. Муж даже иногда давал ему деньги, когда тот расскажет что-нибудь интересное. Клюкин был уже старый мужик (в транспорте и все были немолодые, из запасных солдат). Когда я села на его двуколку, он обрадовался мне.

– Здравствуйте, барыня! – (В транспорте мужа все так меня называли.) – Что, к нам в транспорт сестрицей поступили? – спросил он.

– Нет, только на сегодняшний день прикомандировалась, – отвечаю я. – А как вы поживаете, Клюкин?

– Да что! Пока живы! Как турка побили, так теперь еще долго жить будем! Эх, барыня! И сколько ж их набили. Страсть!.. Да вот сейчас сами увидите! Две недели их «возют», а всех перевезти все никак не могут!

– Куда их возят?

– Не знаю. Только, надо думать, куда-нибудь в одно место. Сколько солдат работают! Всех санитаров мобилизовали собирать трупы. Да где их всех соберешь?! Снегом занесло. Вот придет весна, так и обнаружатся…

– А вы тоже ходите собирать трупы?

– Ну, нет! Наш старший врач не дал ни одного человека! Сказал, что все-де люди заняты перевозкой раненых. А я так скажу вам, барыня: нехорошая это работа! Не люблю я упокойников! Когда случится, на моей двуколке помрет человек, ну, снимешь его, сердешного, жалко ведь, на чужой стороне помер – солдатом. А так, не люблю их! Живой человек лучше!

Как только мы выехали на главную улицу, я сразу увидела целый караван простых саней, запряженных одной лошадью. На санях-розвальнях были навалены как попало трупы. С узких саней свешивались и волочились по грязному снегу руки, ноги и даже головы. Они совсем не были похожи на солдат: ни на одном трупе не было верхней одежды; все были босы; бросались в глаза красные рубахи.

– Смотри, Клюкин! Что это такое?

– А вот таким манером и возют их целый день! Это все из лесу за Сарыкамышем. Их там тысячи! До весны хватит возить!

– Ужасно!.. Вот так же могло случиться и с нами, если бы турки одолели нас.

– Да это что и говорить! Только, барыня, это все мороженые! А наши бы так не умерли! Если бы турки нас одолели – то наши бы все были побиты, поранены! А турки померзли. Захватили лес; до самого города дошли! И остановились… Да так посейчас и стоят под каждой сосной мороженые… Все до последнего…

– А почему они все раздеты и разуты?

– А хто же его знает? Может, свои же! А может, и наши соблазнились…

Мы едем шагом рядом с печальным караваном… Лошади едва вытаскивают ноги из размятого, глубокого, серо-красного снега. Наконец мы свернули на дамбу и обогнали «мертвый» караван. Посреди дамбы встретили Ткаченко. Сначала я его не узнала; он весь был обвешан нанизанными на веревку башмаками.

– Стой, Клюкин! Ткаченко! Откуда у тебя эти башмаки?

– А вот, с горы…

– С горы? Да что они, валяются там?

– Нет! Я снял их с убитых турок…

– Что ты! Как ты можешь это делать! Это невозможно! Ведь это мародерство!..

– А что, барыня, ведь мертвых – закопают! А разве убитому турку не все равно, босиком или в башмаках гнить?! А тут я их высушу и продам.

– Да разве это позволено делать?! Я же сказала тебе, что это мародерство!!

– Да нет же, барыня! Я просто ходил и выбирал, какие поновее, и снимал. Так уси солдаты делают! Кто мешать будет?! Вы, барыня, пожалуйста, ничего не говорите старшему врачу. А то он меня убьет, если узнает… А почто добру пропадать? Турки то же самое делают.

Да! Я вспомнила, как они раздевали еще не умерших своих товарищей на станции Ново-Селим.

– Вон я сейчас ходил искал, какие поновее башмаки. Так на одном чулки совсем как наши, русские, что наши бабы вяжут! А вот подхожу и вижу на одном турке совсем новенькие башмаки! Ну, давай снимать. Один снял, ничего. Стал другой тянуть, не снимается. Я наступил на его ногу и как потяну! А он как застонет – о-о-ох! Так я прямо чуть не бросил добрый башмак!

– Ткаченко! Так ведь турок же живой! Неужели ты его разул и бросил умирать?! Почему ты не позвал кого-нибудь помочь принести его вниз?! – чуть не плача, говорю я. – Идем! Покажи, где он! Можешь ты найти то место, где он лежит?

– Могу. Да он теперь помер уже…

– Ты его убил?!

– Так он ведь только чуть был жив! А как я наступил ему на раненую ногу, так он и помер…

– Ты его убил! Ты его убил! Раненого убил! – повторяю я, готовая закричать от ужаса. – Клюкин, поезжай скорее.

– Барыня! Не говорите барину, – кричит вдогонку нам Ткаченко…

Звери! Звери люди! Хотелось кричать на весь мир…

– Клюкин! Ведь они, эти турки, такие же солдаты, как и наши!

– Конечно! Такие же! – согласился он. – Ведь обирать убитых – грех и преступление!

– А неужели Ткаченко убил этого умирающего турка?!

– Может, и убил. Да что с ним делать-то, барыня?! Ведь он наш враг, этот турка! Нам самим сейчас продовольствия не хватает… А тут еще за ним смотри и его продовольствуй! – серьезно говорит Клюкин.

– Это временно не хватает: поезда не ходили, а запасы из складов перед боями все вывезли! Ну и нехватка получилась. А Россия может прокормить и себя, и еще две таких Турции!..

– Да, это верно, барыня! Да, может, Ткаченко просто набрехал! Чтобы попугать нас да показаться нам, какой он герой! А может быть, самому со страху все померещилось! Тоже ведь: хоть и день, но ходить «середь упокойников» нехорошо. Да где там в такой мороз выживет турка несколько дней? Да еще раненый! Слышь? На раненую-то ногу наступил, да еще потянул сапог? Да! И на что он их набрал, этих сапог-то?! У нас казенного сколько хочешь. Как только сносились, сейчас же, пожалуйте, новенькие! Жадность человека обуяла. Продавать хочет!.. – закончил свои рассуждения Клюкин.

Теперь мы повернули уже на шоссе вдоль горы, где были все время самые большие бои. И опять та же кошмарная картина: трупы, трупы! Горы трупов навалены вдоль всего шоссе. Они падали, сраженные пулями, друг около друга, смачивая друг друга кровью, и так и замерзали. А теперь пришли наши солдаты и стали стаскивать тела под гору. Возьмет и тащит за руку одного убитого, а за ним тянутся еще несколько таких же, смерзшихся вместе. Вон один лежит поперек трупа и точно хочет стрелять из-за прикрытия. Но у него нет половины головы. Череп срезан, и, точно в чаше, застыли окровавленные мозги. Я отвернулась, но вдруг увидела что-то странное и дикое! Около самого вокзала была сложена большая красная пирамида из тел в самых разнообразных позах…

– Клюкин! Посмотри! В такой-то мороз, а они в одних рубахах! Кто это?

Но не успел он ответить мне, как мы уже подъехали ближе, и я увидела, что это были не живые люди! Огромная группа на уровне вокзальной крыши была из… трупов турецких солдат!! Они были во всевозможных позах: нижние, как подставка, лежали наваленные как попало. Но выше некоторые сидели в разных позах. Другие стояли по несколько трупов вместе, обнявшись. А на самом верху стоял труп с вытянутой вперед рукой, с лицом, повернутым к Сарыкамышу и с оскаленными в страшной улыбке зубами. Издали они казались живыми, и я их приняла за живых людей. Такие им были приданы естественные позы… Вблизи эта группа мертвецов была страшна! Страшна и видом своим, и смыслом – как бы издевательства над жертвами подвига самопожертвования…

– Это казаки сделали! Пущай смотрят на Сарыкамыш, если взять его не смогли и наших голов порубить не сумели… – сказал Клюкин.

Турки были совсем раздеты. На трупах были только штаны с расстегнутыми поясами и вывернутыми карманами. И ситцевые красные и розовые рубахи с расстегнутыми воротами. Большинство босые.

Только что наша двуколка остановилась около вокзала, к нам подошли казаки и, показывая на пирамиду и хохоча, сказали мне:

– Сестрица, подивитесь!

Из вокзальных дверей выходили все новые и новые казаки, и все наперебой друг перед другом рассказывали мне все подробности этого сооружения. Они были все молоды и громко хохотали, показывая белые зубы. На них были прекрасные меховые шубы, все почти надетые враспашку. А под ними виднелись суконные черкески, в тонкой талии перетянутые кавказским щегольским ремешком с серебром. На головах лихо заломлены каракулевые папахи. Они как бы олицетворяли в себе могучую силу и красоту Российского войска… Только я слезла с двуколки, чтобы идти, они обступили меня:

– Сестра, видите, сколько мы набили турка?! Это мы вас защищали! А где вы были, когда мы сражались?! – спрашивали те, кто был ближе ко мне…

– А с горки на вас смотрела! – говорю я, невольно заражаясь их весельем.

– Эх! Черноглазая! – говорит кто-то в толпе казаков…

– Да жаль! Маша, да не наша!..

В это время подошел фельдшер и, обращаясь ко мне, говорит:

– Барыня, я видел раненых. Перевязывать не надо! Можно так грузить и везти в госпиталь.

Казаки расступились, и я пошла на вокзал. Мы быстро погрузили раненых и поехали обратно. Сдавать раненых в госпиталь поехал один фельдшер, а я слезла около нашего дома.

Я рассказала мужу все, что видела около вокзала, особенно про страшную группу мертвых турок.

– Турецкое золото победители искали! – сказал муж на мой вопрос, почему у трупов расстегнуты штаны и рубахи. Но Ткаченко я спасла. Не сказала мужу ничего.

В тот же день после обеда – а день был прекрасный, оттепель и яркое солнце, – я хотела пойти посмотреть, как выглядит Сарыкамыш после нашествия турок. Когда я вышла во двор, то увидела, что из дверей конюшни, где стояли наши лошади, валил дым. Я подошла к дверям и увидела, что посреди конюшни горел костер. А над костром, на жерди, были навешаны те самые башмаки, которые давеча нес Ткаченко. Башмаки были аккуратно связаны попарно за ушки и сушились на маленьком жару. Ткаченко сидел на корточках перед костром, помешивая осторожно горевшие сучки и подбрасывая новые. Видно было, что он целиком был погружен в это мирное дело.

– Ткаченко! Сушишь снятые с покойников башмаки?! – спросила я.

– Дак они ж уси пропадут, если их не просушить!!

Он был очень хозяйственный хохол! Все, что видел хорошее казенное, всегда примеривал и прикидывал:

– Вот, если война кончится и станут казенное добро задарма продавать, я это куплю.

Лошадей, за которыми он смотрел и которые возили только мужа, он считал неотъемлемой своей собственностью!

– Поведу до дому, как кончится война! Больно добрия коняки! Добре пахать станут!

Ни в дождь, ни в холод, никогда не оставит их не укрытыми попонами, которые у него были всегда в порядке все время, пока я была с мужем в транспорте. У других санитаров давно было все порвано и потеряно. Муж всегда давал ему денег, он любил его за исправность и аккуратность.

– Ткаченко, что ты будешь делать с этими башмаками?

– Я, видите ли, думку держу. Если я буду стараться, может быть, старший врач отпустит меня в отпуск, до дому. И тогда я эти башмаки и продам. Я повезу их в свое село. Там все купят; башмаки я выбирал добрые, гвоздями подбитые. Жинка писала, что обувь сильно подорожала. А если старший врач не пустит меня до дому, так пошлю жинке. Она там их сама продаст. Хорошие башмаки!

– Ведь старший врач дает тебе каждый месяц деньги?!

– Так! За это и спасибо! Но я все деньги посылаю жинке; она ведет хозяйство! А здесь на что деньги? Сыт, одет, не курю… Ни на что мне они здесь!

– Ну, теперь скажи, пожалуйста, правду, жив был турок, с которого ты снял башмаки?..

– Да, может быть, мне померещилось? Только ведь один раз я и услыхал – «ох-х»! И ничего больше! Я смотрел на него. А он ничего, как мертвый! И взаправду мертвый! Мороз-то какой был! Только не говорите старшему врачу… – снова повторяет он. А тут же в углу стояли «его» лошади и мирно жевали сено.

Я вышла из конюшни. «Да, готов кого угодно раздеть, только бы послать жинке, чтобы справное было хозяйство!» – подумала я.

Весной муж и вправду отпустил его съездить домой. А когда он вернулся, то привез гостинец – свиное соленое сало. Когда я отказалась от этого угощения, сказав, что мы его не едим, то он просто ушам своим не поверил. Как это возможно не любить сало?!

– Так ведь это домашнее! Жинка моя сама солила! А может, хочите, барыня, гуся копченого? Я привез и его тоже!..

– Спасибо, Ткаченко. Мы ничего не едим копченого! Ты лучше угости команду.

Он посмотрел на меня испытующе и ушел. Потом как-то я ехала с ним на двуколке, и он рассказывал мне, как он ездил «до дому».

– Вот, барыня, война меня совсем другим человеком сделала! Нужно сказать вам правду! До войны я был никудышный человек. Пил шибко; за хозяйством не смотрел; жинку бил смертным боем. Она, как зверя, меня боялась. А вот когда пожил на войне да соплей на кулак намотал, так когда приехал домой, вы, барыня, не поверите, точно все увидел в первый раз. И столь мне все показалось хорошо. Хожу по всему хозяйству и не надивлюсь. Да и ребят своих точно первый раз увидал. Трое их у меня. Раньше я их и не видел. Всегда был пьян. И бил, если попадались на глаза. А теперь, смотрю, две девочки да хлопец, большенькие уже, матери помогают по хозяйству. А жинка! Так прямо хоть бы и снова жениться на ней мог бы! Такая гарная стала!.. Что ж?! Робит! Хозяйство справно держит! Никто ее не бьет, не тиранит… Она и стала гарна. А погана ж была до того! А теперь, как я увидел ее, то сразу подумал: вот, как гарна стала без меня! Может, теперь меня по шее да за ворота выгонит вшивого солдата?! Но не! Как увидала, да как бросится на шею ко мне, да как начала плакать… – Он замолчал. Видно, взволновало его воспоминание пережитого… Помолчав, он снова заговорил о том, что его больше всего интересовало. – Ну! Так уж я и робил дома. Спать не хотел ложиться. Все бы чего-нибудь да еще хотелось сделать вокруг хозяйства. Все починил, все справил – начисто! Вижу, жинка смотрит на меня ласково: «Ты, Грицко, коханый муж мой, совсем другой стал, как побывал на войне! Теперь мне расставаться с тобой тяжко будет…» И правда! Вот как она плакала! Сейчас еще в ушах стоит плач ее!..

На другой день утром, в нормальное время, я была уже в госпитале. Поздоровалась с новыми сестрами.

– Это вы, сестра Семина, все время работали здесь, когда были тысячи раненых? – спросили меня они с жадно горевшими глазами.

– Нет, работали доктора и фельдшера полковые. А я только помогала, сколько могла.

– А нам доктор говорил, что вы единственная были здесь сестра. Мы вот поздно приехали! Все раненые уже отправлены! Для нас мало осталось… – с сожалением говорят сестры.

– А вы откуда, сестры, приехали? – спросила я их.

– Из Тифлиса. Мы только что кончили курсы. Нас так гнали! Чуть ли ни день и ночь читали лекции, чтобы закончить курсы скорее и послать нас на фронт. Все говорили, что не хватает сестер! Приехали мы сюда, а раненых отправили в Тифлис.

– Ну, сестры, на наших руках осталось еще больше восьмисот раненых! И новые все время прибывают, хотя и понемногу, но каждый день, – утешаю я, чтобы они не жалели, что им раненых мало.

– В Тифлисе ужасная была паника. Говорили, что турки идут прямо на Тифлис. Многие бросали все и уезжали из города. Фаэтонщики брали тысячи рублей из Тифлиса до Владикавказа. Тех, кто ехал по Военно-грузинской дороге, грабили разбойники. И беженцы приезжали во Владикавказ раздетыми и обобранными дочиста. У нас на курсах говорили, что здесь раненые валяются на улицах и некому их перевязывать и уносить в госпитали, – говорила одна из сестер.

– На улицах если они и валялись, то недолго, вероятно. А перевязывать уже в госпитале действительно было некому! И раненым по неделе и больше не меняли повязки. Раны так загнаивались, что тяжело было перевязывать их, – рассказываю я, а сестры тяжело вздыхают. – Слава богу, теперь всех перевязывают каждый день и вовремя! Вы не жалейте, что мало осталось раненых. Навезут! На всех хватит! Война еще не кончилась…

Вечером муж сказал мне, что транспорт сегодня весь день перевозил тифозных. Один госпиталь отвели специально для сыпнотифозных. Их очень много, и с каждым днем количество будет увеличиваться. Теперь тиф пойдет гулять!

Весь январь прошел более или менее спокойно. Раненые поступали, но сравнительно немного. Госпитали почистились и навели обычный порядок после декабрьских боев и тысяч раненых. Сегодня муж говорил, что в окончательном подсчете его транспорт вывез за время боев больше шести тысяч раненых. В два раза больше, чем другие транспорты вывезли за это же время.

На другой день, когда я вернулась из госпиталя, мужа не было дома. Гайдамакин сказал, что он пошел в штаб.

– Зачем ты ходил в штаб? – спросила я мужа, когда он вернулся домой.

– Вызвал нас, всех старших врачей, дежурный генерал для того, чтобы сговориться о том, который из транспортов послать на Ардаганское направление. Он спросил нас, не пожелает ли кто добровольно поехать туда. Все, кроме меня, сразу «пустили слезу», что они-де не знают местности, потому что они не кавказцы: «а вот доктор Семин здешние места знает хорошо. Он старый кавказец и жил в Карсе долго».

– Ну, а дальше что?

– Да что дальше! Конечно, я согласился! В конце концов, не все ли равно, где работать! Везде война, везде такие же солдаты! Конечно, другие думают иначе. Вон, доктор Хлебников говорил мне по дороге, когда мы шли с ним в штаб, что он нашел маленький домик и хочет выписать к весне жену. А другой сказал, что у него очень хорошенькая квартирка и ему жаль ее бросать. И тоже выписывает жену. «Хочется пожить по-семейному», – сказали они. Что можно возразить против этого? Они все мне завидуют, что ты со мной. Сколько раз говорили: «Что вам война! Жена с вами! Не все ли вам равно, сколько лет война продлится!..»

Мне как-то жалко стало покидать Сарыкамыш. Много мы пережили в нем, и он стал каким-то близким. Да и обжились. Здесь я работаю в хорошем госпитале. Узнала врачей и сестер. Теперь бы только работать! А тут опять надо уезжать в какое-то дикое и незнакомое место, где все разрушено турками.

– А когда выступать? – спросила я мужа, который тоже был в грустном настроении.

– Вот как закончим всю отчетность и хозяйственные дела. Через несколько дней, я думаю, можно и выступить. – Он казался расстроенным и некоторое время молчал. Потом встал, прошелся по комнате, дымя папиросой, и сказал: – Сколько бы человек ни был полезен, но, если он не бегает, не хлопочет за себя и не заискивает перед начальством, то, в конце концов, его все равно сведут на нет! А вот такие, – он показал рукой на улицу, – всегда устроят наилучшим образом свои дела. Они каждый день у начальства на глазах; всегда много говорят о своих делах. А я никого в штабе не знаю; был там два-три раза, да и то, когда меня туда вызывали. А другие – там свои люди! До войны я как-то мало сталкивался с начальством, которое любит поклонение. Я не привык ни заискивать, ни угождать кому-нибудь. И теперь, во время войны, я все так же держался вдали от имеющих власть. Я не забегаю, не прошу ни за себя, ни за других, не устраиваю своих личных делишек. Мои начальники знают меня только по номеру моего транспорта. Никаких других отношений у меня с ними нет.

Меня его слова, полные горечи и обиды, удивили. Я никогда не думала, что среди врачей существуют такие люди. Тем более что врачи всех санитарных транспортов, работающих в Сарыкамыше, всегда бывали у нас и за стаканом вина высказывали дружбу к моему мужу. Бедный, родной мой Ваня! Сам всегда меня предостерегал: будь осторожна, ты людей совсем не знаешь, а люди все мерзавцы! А тут не видел того же самого. Чем эти врачи лучше простого солдата Ткаченко, который снимал с турецких трупов башмаки, чтобы продать их, а деньги послать жинке на улучшение хозяйства. Так же и коллеги мужа устраивают свои личные дела. Они готовы перешагнуть через кого угодно, только бы намеченная цель была достигнута. У одного доктора – хорошая квартира, жалко бросать, у другого – присмотрен домик для приезда жены. А в Ардаган пусть едет доктор Семин. В этот Ардаган, где нет ни одного целого дома; где в каждом доме еще валяются трупы зарезанных целыми семьями армян, где все окна выбиты, двери сорваны, полы, потолки и вообще все дерево сожжено, а вместо домов стоят только полуразвалившиеся саманные стены. Доктор Семин – он с женой! Ему все равно, где ни жить! И вот каждый вечер эти милые коллеги заходят к этому самому доктору Семину выпить стаканчик вина и погреться. Так они и говорили: «К вам тянет! У вас тепло и уютно, совсем по-семейному!»

Ваня, мой милый! Он все хочет найти справедливость! А кому она нужна? И где ее можно искать?! Очень мне стало тяжело и грустно от этих дум.

– Ты, Тина, что загрустила? Не хочешь из Сарыкамыша уезжать? – спросил муж, видя, что я все молчу.

– Нет! Пускай остаются здесь все эти «коллеги»! Ты прав! Везде те же русские солдаты, и везде они нуждаются в нашей помощи! В Ардаган так в Ардаган! Будем и там работать! – храбро говорю я.

– А в Ардагане сейчас очень скверно! Город почти разрушен; трудно будет найти даже комнату. Что уцелело от турецкого разгрома, то все уже занято войковыми частями. А в штабе сказали, что там раненых мало. Больше всего тифозных… Но… – сказал он и остановился, смотря на меня. Его прекрасные глаза были грустны. – Знаешь, Тина, хотя временно, но нам сейчас придется расстаться! Я поеду туда сначала один. А ты поезжай домой, отдохни, пока я там устроюсь.

– Вот это было бы прямо ужасно! – говорю я. – Я не хочу ехать домой в такое время! Я нужна здесь! А дома все разрушено: прислугу отпустила, квартира холодная…

– Видишь ли, я думаю, что для тебя просто необходимо поехать и отдохнуть после всего пережитого здесь. Я напишу Яше, он все приготовит для твоего приезда.

– А не лучше ли, если я пока буду работать в Карсском госпитале? Все же это будет ближе к тебе. Ты сможешь приезжать туда.

– Нет! Пожалуйста, поезжай сейчас домой. Я буду спокойнее. А тем временем я все разузнаю. Если госпиталь там хороший, а мне удастся найти квартиру или хорошую комнату, сейчас же напишу тебе, и ты приедешь. Хочешь – возьми Гайдамакина с собой.

– Нет, он мне не нужен. Я же не буду открывать весь дом! Займу одну или две комнаты. Дворник будет топить печи. Но горничная мне нужна, а моя Маша служит у Яши. Ты напиши ему, чтобы она ко мне вернулась временно.

Вот и опять перемена! Плохо ли, хорошо ли, а с войной мы как-то мирились. Все неудобства сглаживались, не так остро ощущались, порой даже забывались. Все как будто наладилось, как надо. Казалось нормальным, что по две недели не мылись, что Ваня спит на полу, что постельное белье желтое, непростиранное и, конечно, совсем не глаженое. Едим бурду вместо супа. Хлеб черствый. Посуда вся калеченная и плохо вымытая. Всегдашний холод в жилище кажется нормальным явлением… И вот опять полная ломка налаженной жизни! Больше всего я беспокоюсь за мужа! Заберется он в эту глушь; начнет опять много пить. Здесь, пока мы были вместе, он сдерживался и пил гораздо меньше. А эти типы, братья Костины, опять будут спаивать его. Они не смели при мне даже приходить к нам в дом, если муж не потребует их сам. Я запретила им покупать напитки для мужа… А теперь останется муж один, станет ему скучно – и опять появится выпивка, а с выпивкой влезут и эти братья-жулики Костины!

Сегодня стала укладываться. Решили ехать до Карса вместе с мужем в двуколке. А в Карсе сяду на поезд.

Из Сарыкамыша я выехала на двуколке Клюкина, а по дороге уже пересела к мужу.

– Клюкин, скажи мне, пожалуйста, правду, почему лошади грызут забор? Правда ли, что у них чешутся зубы? – задаю я ему вопросы, которые давно уже не дают мне покоя. Каждый день лошади привязываются вдоль всей ограды и стоят там несколько часов, греясь на солнце. Забор был деревянный, дощатый. Лошади его почти весь сгрызли. Это я видела каждый день и всех спрашивала причину, так же как и муж. Но никто ничего мне не объяснил. Муж сам тоже не знал, что это за странное явление? Теперь я нарочно поехала с Клюкиным, чтобы выпытать у него правду.